Текст книги "Дневники 1862–1910"

У Л. Н. тиф проходит, температура вечером после обтирания была 38 и 5, пульс 80. Максимум температуры был сегодня – 37 и 3. Но слаб он и жалок ужасно. Мне запретили ходить по лестнице, но я не вытерпела и пошла его навестить. Холодно, 11°.

16 мая. Льву Николаевичу всё лучше, температура доходит только до 37, и то неполных. Скучает он, бедный, очень. Еще бы! Пять месяцев болезни.

Получил сегодня письмо от великого князя Николая Михайловича в ответ на свое. Диктовал всё о том же, что его теперь больше всего занимает: о неравном распределении земельной собственности и несправедливости владенья землей.

Нездорова, слаба, пульс у меня 52. Юлия Ивановна тоже нездорова. После того как я съездила в Москву, еще тяжелей стала жизнь здесь, еще напряженнее, и просто я чувствую, что сломлюсь совсем. Только бы уехать!

22 мая. Лев Николаевич постепенно поправляется: температура нормальная, не выше 36 и 5, пульс 80 и меньше. Он теперь наверху; внизу всё чистили и проветривали. Погода дождливая и свежая. Все в доме вдруг затосковали, даже Л. Н. мрачен, несмотря на выздоровление. Всем страшно хочется в Ясную Поляну, а Тане – к мужу, Илюше – к своей семье. Теперь, когда миновала всякая опасность, если быть искренним до конца, всем захотелось опять личной жизни. Бедная Саша, ей так законно в ее года этого желать!

Играла вчера и сегодня одна во флигеле, очень это приятно. Учу усердно трудный scherzo (второй, с пятью бемолями) Шопена. Как хорош, и как он гармонирует с моим настроением! Потом разбирала Rondo Моцарта (второе), грациозное и легонькое.

Сегодня лежу и думаю: отчего к концу супружеской жизни часто наступает постепенно некоторое отчуждение между мужем и женой и общение с посторонними часто приятнее, чем друг с другом? И я поняла – отчего. Супруги знают друг друга со всех сторон, как хорошее, так и дурное. Именно к концу жизни умнеешь и яснее всё видишь. Мы не любим, чтоб видели наши дурные стороны и черты характера, мы тщательно скрываем их от других, показываем только выгодные для нас, и чем умнее, ловчее человек, тем он лучше умеет выставлять всё свое лучшее. Перед женою же и мужем это невозможно, ибо видно всё до дна. Видна ложь, видна личина – и это неприятно.

Видела вчера во сне моего Ванечку; он так ласково и старательно меня крестил своей бледной ручкой. Проснулась и плакала. А семь лет прошло с его смерти.

Лучшее счастье в моей жизни была его любовь и вообще любовь маленьких детей ко мне.

Читаю Фильдинга «Душа одного народа». Прелестно. Чудесная глава «О счастии». Насколько буддизм лучше нашего православия, и какой чудесный народ бирманцы!

29 мая. Целую неделю не писала. 25-го, в субботу, уехала к себе в Кочеты Таня. Льва Николаевича снесли вниз и выпустили на воздух, на террасу, в кресле, 26-го числа. После этого он ежедневно на воздухе, и силы его быстро возвращаются. Вчера он даже прокатился с Ильей в коляске. Был вчера Ламанский, профессор, и еще какой-то странный человек, говоривший о некультурности крестьян и о необходимости этим заняться. Он прибавлял поминутно pardon и нарочно не выговаривал г. Лев Николаевич на него досадовал, но когда я его удалила и стала считать пульс, который был 94 удара в минуту, Л. Н. с досадой на меня крикнул при Ламанском: «Ах, как ты мне надоела!» Так и резнуло по сердцу.

Сегодня уехал Илюша, счастливый тем, что был полезен и приятен отцу это время.

Была в Ялте, очень устала, смотрела пароход ввиду нашего скорого отъезда. Приехав, всё сидела с Львом Николаевичем и молча шила. Думала о нирване, о покое, о той книге, которую только что прочла. Как хорошо быть незлобивыми, как бирманский народ: любить, уважать всякого!

Прелестны зацветшие белые магнолии и лилии.

5 июня. Гаспра. Всё еще в Крыму. Время идет быстро, все мы заняты и перестали уже так безумно стремиться домой. Здесь теперь очень хорошо: жаркие ясные дни, прелестные лунные ночи. Сижу сейчас наверху и любуюсь отражением луны в море. Лев Николаевич прохаживает с палочкой, как будто здоров, но худ и слаб еще очень. Мне больно, больно на него часто смотреть, особенно когда он покорно кроток, как всё это последнее время. Вчера только раздражался на меня, когда я его стригла и чистила ему голову. По утрам он пишет, кажется, воззвание к рабочим и еще о земельной собственности и иногда переутомляется.

2 июня был доктор Бертенсон, нашел Льва Николаевича в хорошем состоянии, кроме кишечника.

11 июня. Сегодня Л. Н. ездил с доктором Волковым кататься в Ай-Тодор, в Юсуповский парк и очень любовался. Были: жена Альтшуллера, Соня Татаринова, семья Волкова, Елпатьевский с сыном. Пришла целая толпа чужих и смотрела в окно на Льва Николаевича.

Живем это время хорошо, погода теплая, здоровье Л. Н. довольно успешно идет к лучшему. Ездила два раза верхом, раз в Орианду с Классеном, раз в Алупку с ним же и Сашей. Очень приятно. Играю, шью, фотографирую. Лев Николаевич пишет обращение к рабочим людям, всё то же, что и царю, «О земельной собственности». Собираемся ехать 15-го, робею, но рада. Укладываюсь понемногу.

13 июня. Мы, кажется, опять не уезжаем из Гаспры: в России сырость, дожди, холод, 12 градусов только. Потом у Льва Николаевича расстройство желудка. Он так ослабел вообще. Бедный, я видеть его не могу, эту знаменитость всемирную – а в обыденной жизни худенький, жалкий старичок. И всё работает, пишет свое обращение к рабочим. Я сегодня его всё переписала, и так много нелогичного, непрактического и неясного. Или это будет плохо, или еще много придется работать над этой статьей. Несправедливость владения землей богатыми в ущерб полный крестьянам – действительно вопиющая несправедливость. И вопрос этот разрешить быстро нельзя.

15 июня. Вчера приехали Сережа и Буланже. Переписывала опять всё утро для Льва Николаевича его статью. Он сегодня гулял, и вообще ему лучше.

17 июня. Кончается тетрадь, надеюсь, и наша жизнь в Крыму. Мы опять не уехали, заболела Саша инфлюэнцей; сегодня ей лучше. Лев Николаевич ездил на резиновых шинах в коляске Юсуповых кататься в Орианду с Буланже. Вечером играл в винт с Сережей, Буланже и Классеном. У него болит коленка и нехорош желудок.

Дурные вести о Маше, опять в ней мертвый ребенок! И это седьмой, просто ужасно. Неприятно с башкирами[146]146
  По совету врачей Л. Н. необходимо было пить кумыс, а он отказывался от приезда башкир.


[Закрыть]. Весь день толклись разные посетители.

26 июня. Вчера мы наконец выехали из Гаспры. Результат жизни в Крыму – везем совершенно больную Сашу, у которой две недели жар, и непоправившегося Льва Николаевича.

Вчера на пароходе (в первый раз в жизни) красиво и хорошо. Сегодня едем в роскошном вагоне с салоном. Саша и Л. Н. лежат, утомленные путешествием. Слава богу, завтра будем дома. У Л. Н. болят живот и ноги. Положили компрессы. Писать трудно, трясет.

Уехали в Крым 4 сентября 1901 года. Вернулись в Ясную Поляну 27 июня 1902 года. Дневник в Крыму в особой тетрадке. Возвращаюсь к старой книге, как и к старой жизни. Благодарю Бога, что привелось привезти Льва Николаевича еще раз домой! Дай Бог больше никуда не уезжать!

27 июня. Ясная Поляна. Сегодня приехали из Крыма. Ехали до Ялты на лошадях, больные – в коляске Юсуповых на резиновых шинах. Ехали: Лев Николаевич, Саша, я, Сережа-сын, Буланже, Игумнова, доктор Никитин. В Ялте сели на пароход «Алексей». Дамы, букеты, проводы… На пароходе Л. Н. сидел в кресле на палубе, завтракал в общей зале и чувствовал себя хорошо. В Севастополе пересели на ялик, доехали до вокзала опять по заливу моря, солнце светило ярко, было очень красиво. Вагон стоял отдельный для Л. Н. с салоном, большой и удобный. Саша была плоха и жалка, у нее всё кишечная болезнь. В Харькове овации, больше всё дам. Вошел к нам Плевако, интересно рассказывал свои разные дела. В Курске с выставки народного образования пропасть народа на вокзале. Жандармы толкали публику, входили в вагон депутации от учителей, учительниц и студентов. Пришли и Миша Стахович, Долгоруков, Горбунов, Ладыженский и проч. Хорошие разговоры Плевако и Стаховича.

Радостно было приехать в Ясную, но всё опять омрачилось. Маша начала мучиться и вечером родила мертвого мальчика.

29 июня. У Льва Николаевича к вечеру жар, 37 и 8, и мы все встревожены. Посидела утром у Маши. Дождь, холодно. Пошли рыжики.

1 июля. Разбирала письма. Дождь льет. Приехали Оболенский и Саломон. Интересные разговоры, Л. Н. участвовал в них охотно. Сегодня ему лучше, температура 37 вечером. Дали 5 гран хинина.

2 июля. Лев Николаевич пьет много кумыса, ходит по комнатам бодро, много пишет по утрам, но еще не выходит, всё сыро и свежо. Саше лучше.

3 июля. Приехали и уже уехали Вася Маклаков и Марья Александровна. Сережа и Саломон уехали сегодня утром. Лев Николаевич ходил во флигель навестить Машу, а вечером играл в четыре руки с Васей Маклаковым 2-ю симфонию Гайдна. Саша принесла рыжиков, их много.

4 июля. Лев Николаевич здоров, дошел до флигеля и обратно. Вечером много разговаривал со своим доктором Никитиным о психиатрах и не одобрял их.

22 июля. Со страшной быстротой летит время. 5 июля поехала к Илюше в Калужскую губернию, провела в их Мансурове с внуками, Ильей и Соней, прекрасные два дня. Гуляли, катались по красивой местности и лесам, разговаривали по душам о многом.

7 июля поехала к Мише в Бегичево. Прелестный симпатичный маленький внук Ванечка. Лина – деликатная, серьезная и любящая женщина. Миша слишком молод и заносчив, но ненадолго. Пока за них спокойно и радостно, благодарю Бога. 8-го ночью вернулась с Мишей в Ясную. Лев Николаевич здоров, но слаб. 10-го был у Саши нервный припадок. 11 июля ездили с Сашей на именины Ольги в Таптыково. Провели хороший день, вернулись ночью после ливня.

Заболел серьезно Михаил Сергеевич Сухотин: гнойное воспаление левого легкого. Очень я беспокоилась и жалела Таню и наконец поехала туда в Кочеты 16 июля вечером. Там грустно, чуждо. Очень жалкий, исхудавший Михаил Сергеич, и Таня, измученная, напряженная, ночи всё с ним не спит. Пробыла четыре дня, вернулась 21-го утром.

Всё свежо, вчера лил дождь, рожь в снопах не свезена. Овес еще не косили. Сейчас вечер, 10° тепла только! Ездила вчера до дождя по всей Ясной Поляне, по посадкам и наслаждалась. Как красиво и хорошо везде!

Здоровье Саши поправляется, а Л. Н. всё жалуется на плохое состояние желудка. Кумыс его не поправляет, а только расстраивает. Если б было тепло, то пищеварение было бы лучше.

Уход за ним делается всё труднее от его отношения к ухаживающим. Когда войдешь к нему помочь или услужить, у него такой вид, что ему помешали или что он ждет, когда уйдут. И точно мы все виноваты, что он стал слаб и хил. И как бы я усердно, терпеливо и внимательно ни ходила за ним, никогда я не слышу слова ласки или благодарности, а только брюзжание. С чужими – Юлией Ивановной, доктором и проч., он учтив и благодарен, а со мной только раздражителен.

26 июля. Хорошо и весело проведенный день. Приехала вся семья Ильи, внуки, Анночка. Гуляли с Зосей Стахович, Сашей; вечером играл Гольденвейзер сонату Шумана и балладу Шопена – прекрасно. Говорили о поэтах, Лев Николаевич упомянул о стихотворении Баратынского «На смерть», и тотчас же принесли книгу, и Зося прочла это прекрасное, высокого слога стихотворение. Потом она же продекламировала стихи Фета на смерть. Лев Николаевич говорил, что у Баратынского отношение к смерти правильное и христианское, а у Фета, Тургенева, Василия Боткина и тому подобных отношение к смерти эпикурейское.

У Левы и Доры 22-го родился сын, сегодня была телеграмма.

Лев Николаевич здоров, несмотря на 12° тепла, дождь, сырость. Играл весь вечер в винт, слушал с удовольствием музыку. Пишет по утрам свой роман «Хаджи-Мурат», и я радуюсь этому.

27 июля. Музыка продолжает благотворно на меня действовать. Сегодня вечером Гольденвейзер отлично играл сонату Шопена с «Похоронным маршем». Близко от меня сидел Л. Н., вся зала полна была близкими мне людьми: Илюша, Андрюша, Соня, Ольга, Анночка, Зося Стахович, Марья Александровна. И, растроганная музыкой, я почувствовала, как тихая радость входит в мое сердце и как оно наполнилось благодарностью к Богу, что еще раз собрались мы все, любящие друг друга, счастливые, и среди нас Лев Николаевич живой, сравнительно здоровый… И совестно стало за свои слабости, недовольство, за всё то дурное, что портит хорошую жизнь…

С Ильей, Соней и внуками очень приятно. Зося Стахович уехала. Умная, содержательная и сердечная она девушка. Приезжал Андрюша с Ольгой и Дьяковым.

Ходили сегодня гулять с Л. Н., Зосей, внуками и Юлией Ивановной до конца деревни, откуда Л. Н. с Мишей поехали в Ясенки и обратно. Весь день был приятный и притом теплый и ясный.

9 августа. Вот как давно опять не писала я дневника! Всё время полна заботы о состоянии Сухотина, которому опять хуже. Бедная моя, любимая Таня! Она его слишком любит и трудно ей: просто уход за ним и то тяжелый.

Ездила я в Москву 2-го числа, энергично занималась делами, счетами, заказом нового издания. Обедала у Дунаева, гостеприимного и доброго, но всегда мне чуждого человека. Вернулась 3-го домой; приехала из монастыря сестра Машенька. Четвертого я уехала к Масловым. Добрые, ласковые люди. Ужасное впечатление идиота-мальчика в их доме. Сергей Иванович погружен в работу музыкального учебника, хочет его кончить до отъезда в Москву. Просила его поиграть, он отказал, остался упорен, строг, непроницаем и даже неприятен. Что-то в нем грустно-серьезное, постаревшее и чуждое, и мне это было тяжело.

Домой вернулась с удовольствием, веселого у Масловых было только катанье по лесам. Вчера приехала Лина с младенцем Ванечкой, а сегодня утром Миша. Вся семья милая, прелестная во всех отношениях. Приезжала вчера и Глебова с дочерью Любой. Здесь племянник Саша Берс, Анночка и Моод. Приехала и Лиза Оболенская. Суетно, но приятно. Сегодня прекрасно прокатились все в катках на Грумонт, много шли пешком.

У Льва Николаевича с утра болел живот, и он был очень мрачен. Я входила к нему несколько раз, и он безучастно и даже недовольно принимал меня. К вечеру играл в винт, оживился и попросил поесть. Он пишет повесть «Хаджи-Мурат», и сегодня, видно, плохо работалось, он долго раскладывал пасьянс – признак, что усиленно работает мысль и не уясняется то, что нужно.

Священники мне посылают всё книги духовного содержания с бранью на Льва Николаевича. Не прав он, не правы и они; у всех крайности и нет мудрого и доброго спокойствия. Лев Николаевич вообще необыкновенно безучастен ко всем и всему, и как это тяжело! Зачем люди ставят перед собой эту стену, как Л. Н. и как Сергей Иванович? Неужели их труды – умственный и художественный, музыкальный – требуют этой преграды от людей и их участия? А мы, простые смертные, больно бьемся об эти стены и изнываем в нашем одиночестве, любя тех, кто от нас ограждается. Роль тяжелая, незаслуженная…

День серенький, но теплый и тихий. Яркий закат, лунные ночи.

11 августа. Вчера уехала семья Миши, и вчера же приехали Ольга с Сонюшкой. Что за милая, ласковая и умная девочка! Я очень ее люблю. Уехали Лиза Оболенская, Саша Берс. Приехали Стасов и Гинцбург, который лепил bas-relief с Саши – и плохо, непохоже. Я училась, как это делается, и хочу попробовать лепить медальон с Л. Н. и себя…

Стасов громогласен, огромен, ему 78 лет, и он выработал манеру говорить всем приятное. Но многое знает, и старик интересный и значительный.

Ходили вчера все за рыжиками, и я ушла; одиночество в лесу мне было приятно. Вообще же огонек во мне потух, и я откровенно начинаю стареть. Болезнь и дряхлость Льва Николаевича затормозили во мне все порывы, всю живость и энергию жизни; и я так страшно устала!

Сегодня у Л. Н. опять болел живот, но он был оживлен и много говорил. Рассказал, как попросился в Севастополе в дело и его поставили с артиллерией на четвертый бастион, а по распоряжению государя сняли; Николай I прислал Горчакову приказ: «Снять Толстого с четвертого бастиона, пожалеть его жизнь, она стоит того».

Потом рассказывал, что Лесков взял его сюжет, исказил его и напечатал рассказ. Рассказ же Льва Николаевича был следующий: «У одной девушки спросили, какой самый главный человек, какое самое главное время и какое самое нужное дело. И она ответила, подумав, что самый главный человек – тот, с кем ты в данную минуту общаешься, самое главное время – то, в которое ты сейчас живешь, и самое нужное дело – сделать добро тому человеку, с которым в каждую данную минуту имеешь дело».

Весь день дождь, овес еще в поле, 13° тепла.

26 августа. Рождение Льва Николаевича, ему 74 года. Ходили его встречать на прогулку, он гулял много, но беспрестанно отдыхал. Приехали все четыре сына, пятый – Лева – в Швеции; и Танечка, моя бедная и любимая, тоже не была. Ее муж всё болен. Пошло праздновали рождение моего великого супруга: обед на двадцать четыре человека самых разнообразных; шампанское, фрукты; после обеда игра в винт, как и все бесконечные предыдущие дни. Лев Николаевич ждет не дождется вечера, чтоб сесть играть. Сашу втянули в игру, и это составляет мое страдание. Из посетителей самый приятный, кроме моих детей, был Миша Стахович и еще Маруся Маклакова.

Прекрасно прожили мы недели две с сестрой Льва Николаевича, Марией Николаевной. Вели религиозные разговоры, играли в четыре руки с увлечением симфонии Гайдна, Моцарта и Бетховена. Я ее очень люблю и огорчалась, что она уехала.

Лев Николаевич всё жалуется на живот, и живущий у нас доктор Никитин делает ему по вечерам массаж живота, что Л. Н. очень любит. Пишет он усердно «Хаджи– Мурата».

2 сентября. 31 августа приезжали для консилиума два доктора из Москвы: умница и способный, бодрый, живой Щуровский и милый, осторожный и прежде лечивший Льва Николаевича – Усов. Решили мы зимовать в Ясной, и мне это гораздо более по душе, чем ехать куда бы то ни было. Жизнь здесь, дома, настоящая. В Крыму жизни нет, и если нет веселья, то невыносимо. В Москве мне лично жить легче; там много людей, которых я люблю, и много музыки и серьезных, чистых развлечений: выставки, концерты, лекции, общение с интересными людьми, общественная жизнь. Мне с испорченным зрением трудно занимать себя длинными вечерами, и в деревне будет просто скучно. Но я сознаю, что Льву Николаевичу в Москве невыносимо от посетителей и шума, и потому с удовольствием и счастием буду жить в любимой Ясной и ездить в Москву, когда жизнь здесь будет меня утомлять.

Жизнь идет тревожно, быстро; занята весь день, даже отдыха в музыке нет. Посетители очень подчас тяжелы, как, например, Гальперины, вся семья. Начала лепить медальон – профили Л. Н. и мой. Страшно боюсь, трудно, не училась, не пробовала и очень отчаиваюсь, что не удается сделать, а хочется добиться, иногда сижу всю ночь, до пятого часа, и безумно утомляю глаза.

10 октября. Давно не писала – и жизнь пролетела. 18 сентября с болью сердца проводила мою Таню с ее семьей в Швейцарию, в Монтрё. Такая она была жалкая, бледная, худая, когда хлопотала на Смоленском вокзале с вещами и сопровождала больного мужа. Теперь от нее известия хорошие, слава богу.

День именин провела тоже в Москве. Было много гостей, прощавшихся с Сухотиными, и Сергей Иванович, которого я случайно увидела на улице и позвала. Он строго серьезен, что-то в нем очень изменилось, и еще он стал более непроницаем.

С 10 сентября на 11-е у нас на чердаке был пожар. Сгорели четыре балки, и если б я не усмотрела этого пожара, по какой-то счастливой случайности заглянув на чердак, сгорел бы дом, а главное, потолок мог бы завалиться на голову Льва Николаевича, который спит как раз в той комнате, над которой горело на чердаке. Мной руководила божья рука, и благодарю за это Бога.

Жили всё это время спокойно, дружно и хорошо. После ремонта и починок в доме я всё почистила, убрала, и жизнь наладилась правильная и хорошая. Лев Николаевич был здоров, ездил много верхом, писал «Хаджи-Мурата», которого кончил, и начал писать обращение к духовенству. Вчера он говорил: «Как трудно, надо обличать, а не хочу писать недоброе, чтоб не вызвать дурных чувств».

Но мирная жизнь наша и хорошие отношения с дочерью Машей и ее тенью, то есть мужем ее Колей, порвались. История эта длинная.

Когда произошел раздел имущества в семье по желанию и распределению Льва Николаевича, дочь Маша, тогда уже совершеннолетняя, отказалась от участия в наследстве родителей как в настоящее, так и в будущее время. Я ей не поверила, взяла ее часть на свое имя и написала на этот капитал завещание в ее пользу. Но смерти моей не произошло, а Маша вышла замуж за Оболенского и взяла свою часть, чтоб содержать его и себя.

Не имея никаких прав на будущее время, она почему-то тайно от меня переписала из дневника своего отца 1895 года целый ряд его желаний после его смерти. Там, между прочим, написано, что он страдал от продажи своих сочинений и желал бы, чтоб семья не продавала их и после его смерти. Когда Л. Н. был опасно болен в июле прошлого, 1901 года, Маша тихонько от всех дала отцу эту бумагу, переписанную из дневника, чтобы подписать его именем, что он, больной, и сделал.

Мне это было крайне неприятно, когда я случайно об этом узнала. Отдать сочинения Л. Н. в общую собственность я считаю дурным и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, мы наградим богатые фирмы издательские, вроде Маркса, Цетлина и другие. Я сказала Л. Н., что если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения; и если б я считала это хорошим и справедливым, то при жизни его доставила бы ему эту радость отказа от прав, а после смерти это не имеет уже смысла для него.

И вот теперь, предприняв издание сочинений Льва Николаевича, по его же желанию оставив право издания за собой и не продав никому, несмотря на предложения крупных сумм, мне стало неприятно, да и всегда было, что в руках Маши бумага, подписанная Львом Николаевичем, о нежелательности продаж. Я не знала точного содержания и просила Льва Николаевича мне дать эту бумагу, взяв ее у Маши.

Он очень охотно это сделал и вручил мне ее. Случилось то, чего я никак не ожидала: Маша пришла в ярость, муж ее кричал вчера бог знает что, говоря, что они с Машей собирались эту бумагу обнародовать после смерти Льва Николаевича, сделать известной наибольшему числу людей, чтоб все знали, что Л. Н. не хотел продавать свои сочинения, а жена его продавала.

И вот результат этой истории тот, что Оболенские, то есть Маша с Колей, уезжают из Ясной.

23 октября. С Машей помирились, она осталась жить во флигеле Ясной Поляны, и я очень этому рада. Всё опять мирно и хорошо. Пережила тяжелое время болезни Л. Н. У него с 11-го до 22 октября болела сильно печень, и мы все жили под угрозой, что сделается желчная колика очень сильная; но, слава богу, этого не случилось. Его доктор Никитин очень разумно лечил, делал ванну, горячее на живот, и со вчерашнего дня гораздо лучше.

Еще больше я испугалась, когда у Доры в Петербурге сделался нефрит. Но и ей лучше.

Осень невыносимо грязная, холодная и сырая. Сегодня шел снег.

Лев Николаевич кончил «Хаджи-Мурата», сегодня мы его читали: строго эпический характер выдержан очень хорошо, много художественного, но мало трогает. Впрочем, прочли только половину, завтра дочитаем.

Убирала и вписывала с Абрикосовым книги в каталоги. Очень устала.

2 ноября. Всё бы хорошо, если б не нездоровье Льва Николаевича. Сегодня такой у него слабый голос, и весь он особенно угнетен нынче. Болезнь печени, начавшаяся с 11 октября, то ухудшаясь, то улучшаясь, продолжается и не проходит. Сегодня мне особенно тревожно и грустно. Такой он старенький, дряхлый и жалкий – этот великий и столь любимый мною человек.

Очень морозно, ночью было 15° мороза, почти без снега. Девочки – Саша и Наташа Оболенская и их маленькие ученицы – расчищали каток, катались на коньках. Тут же были два молодых врача: наш Никитин и приезжий Аршеневский. Яркое солнце, голубое небо… Не хотелось ни кататься, ни что-либо делать, всё мучаюсь болезнью Льва Николаевича.

Шла домой вверх по прешпекту, и вдруг ясно представилось мне далекое прошлое, когда по этой же самой аллее, возвращаясь с катка, на одной руке на гору несла ребенка, отворачивая его от ветра и прикрывая ротик, другой везла салазки с другим ребенком, и впереди и сзади шли веселые, румяные оживленные дети, и как полна была жизнь, и как я их страстно любила… А навстречу нам шел Лев Николаевич, тоже веселый, бодрый, опоздавший на каток, записавшись долго.

Где теперь эти маленькие, с любовью выхоженные дети? Где этот силач – веселый, бодрый Левочка? Где я, такая, какой я была тогда? Грустно на старом пепелище отжитой счастливой жизни! И если б я чувствовала себя старой, мне было бы легче. Но та же энергия, то же здоровье, та же мучительная впечатлительность, которая глубокими бороздами врезывает в мои воспоминания все периоды пережитой и переживаемой жизни. Только бы получше жить, поменьше накоплять виноватости перед всеми людьми, тем более перед близкими.

8 ноября. Живем изо дня однообразно, тихо. Не жизнь забирает и заставляет быть деятельной, а нужно ее чем-нибудь занимать, заполнять. Прежде ее на непосредственное, нужное дело недоставало. Как всё переменилось! Деревенской жизнью и настроением значительно руководит погода. Вчера светило солнце, и мы все были оживлены, катались на коньках, и я с девочками бодро каталась. Еще с азартом катался Буланже, и его преувеличенный восторг слабого физически, но энергического человека, и его спина – всё это возбуждало во мне какую-то брезгливость. Я вообще не люблю мужчин, они все мне всегда были физически чужды и противны, и долго надо мне любить в человеке его душу и талант, чтоб он стал мне дорог и чтоб я всячески полюбила его. Таких во всей моей пятидесятивосьмилетней жизни было три, из коих, конечно, главным был мой муж.

Но и он!.. Сегодня по поводу романа Маргерита зашла речь о разводе. Лев Николаевич говорит, «зачем французам развод, они и так не стесняются в брачной жизни». Я говорю, что развод иногда необходим, и привожу пример Л.А.Голицыной, которую муж бросил для танцовщицы через три недели после свадьбы и с цинизмом сказал ей, что женился, чтоб ее иметь как любовницу, так как иначе он не мог бы ее получить.

Лев Николаевич на это сказал, что, стало быть, брак есть церковная печать на прелюбодеяние. Я возразила, что только у дурных людей. Он неприятно начал спорить, что у всех. А что же настоящее? На это Л. Н. сказал: «Как взял женщину в первый раз и сошелся с ней – то и брак».

И мне так вдруг тяжело уяснился и наш брак с точки зрения Льва Николаевича! Это голое, ничем не скрашенное, ни к чему не обязывающее половое соединение мужчины и женщины – это Л. Н. называет браком, и для него безразлично, помимо этого общения, кто та, с которой он сошелся. И когда Лев Николаевич начал говорить, что брак должен быть один, с первой женщиной, с которой пал, мне стало досадно.

Идет снег, кажется, установится путь. Просматривала корректуру «Казаков». Как хорошо написана эта повесть, какое уменье, какой талант! Насколько гениальный человек лучше в своих творениях, чем в жизни!

Теперь Лев Николаевич пишет статью «К духовенству». Я еще ее не читала, но сегодня он ее кончил и посылает в Англию Черткову. Сейчас он играет в винт с докторами и Оболенскими: Машей и Колей.

25 ноября. Чувствую всё большее и большее одиночество среди оставшейся около меня семьи. Сегодня вернулась из Москвы, и вечером Л. Н. читал приехавшему из Крыма доктору Елпатьевскому свою легенду о дьяволах, только что сочиненную и написанную им[147]147
  Легенда «Разрушение ада и восстановление его» была задумана как иллюстрация к статье «К духовенству».


[Закрыть].

Это сочинение пропитано истинно дьявольским духом отрицания, злобы, глумления над всем на свете, начиная с церкви. Те же якобы христианские мысли, которые Л. Н. вкладывает в эти отрицательные разговоры чертей, облечены в такие грубые, циничные формы, что во мне от этого чтения поднялось болезненное негодование; меня всю бросило в жар, мне хотелось кричать, плакать, хотелось протянуть перед собой руки, защищаясь от дьявольского наваждения. И я горячо, с волнением высказала свое негодование. Если мысли, вложенные в эту легенду, справедливы, то к чему нужно рядиться в дьяволов, с ушами, хвостами и черными телами? Не лучше ли семидесятипятилетнему старцу, к которому прислушивается весь мир, говорить словами апостола Иоанна, который в дряхлом состоянии, не будучи в силах говорить, твердил одно: «Дети, любите друг друга!»? Сократу, Марку Аврелию, Платону, Эпиктету не нужно было привязывать уши и хвосты чертей, чтоб изрекать свои истины. А может быть, современному человечеству, которому так умеет потрафлять Л. Н., этого-то и нужно.

А дети – Саша, еще неразумная, и Маша, мне чуждая, – вторили адским смехом злорадствующему смеху их отца, когда он кончил читать свою чертовскую легенду, а мне хотелось рыдать. Стоило оставаться жить для такой работы! Дай Бог, чтобы не она была последняя; дай Бог смягчиться его сердцу!

7 декабря. Опять отчаяние в душе, страх, ужас потерять любимого человека! Помоги, Господи!.. У Льва Николаевича жар, с утра сегодня 39, пульс стал плох, силы слабеют… Что с ним, единственный доктор, который при нем, не понимает. Выписали тульского Дрейера и из Москвы Щуровского, ждем сегодня. Телеграфировали сыновьям, но никого еще нет.

Пока еще есть надежда и я не потеряла силы, опишу всё, как было. 4 декабря с утра было 19° мороза и северный ветер, потом стало 13°. Лев Николаевич встал как обычно, занимался, пил кофе. Я хотела послать телеграмму имениннице Варваре Ивановне Масловой и взошла спросить Л. Н., не нужно ли ему что в Козловке. Он сказал: «Я сам пойду». «Нет, это невозможно, сегодня страшно холодно, надо считаться с тем, что у тебя было воспаление в легких», – уговаривала я его. «Нет, я пойду», – настаивал он. «А я все-таки пошлю с кучером телеграмму, чтоб ты не счел нужным ради телеграммы дойти, если ты устанешь», – сказала я ему и вышла. Он мне вслед еще закричал, что пойдет на Козловку, но я кучера услала.

К завтраку Льва Николаевича я пришла с ним посидеть. Подали овсянку и манную молочную кашку, а он спросил сырники от нашего завтрака и ел их вместо манной каши. Я заметила, что при питье Карлсбада, который он пьет уже недели четыре, сырники тяжело, но он не послушался. После завтрака ушел один гулять, прося выехать на шоссе. Я и думала, что он сделает свою обычную прогулку. Но он молча пошел на Козловку, оттуда своротил в Засеку – всего верст 6 – и вышел на шоссе, надел ледяную шубу сверх своего полушубка и поехал, разгоряченный и усталый, домой, при северном ветре и 15° мороза.