Текст книги "Увечный бог. Том 1"

Но Оносу Т’лэнну не было дела до страхов, обуревающих его последователей. Он к ним даже и не прислушивался, поглощенный своей жалкой игрой в неумолимость – что на деле была безумной нерешительностью, абсурдной претензией на безучастность. Но нет, им к нему было не пробиться.

Но мы идем следом. Ничего другого нам не остается.

Она натолкнулась на Улага. Он протянул ей руку, помог устоять на ногах.

– Улаг?

– Крепись, Ристаль Эв. Найди себе что-нибудь. Воспоминание, за которое можно удержаться. Радость или даже любовь. Когда настанет время… – он замялся, словно не в силах подобрать слова, – когда настанет время и ты падешь на колени, когда мир обрушится на тебя со всех сторон, когда ты будешь падать внутрь себя, и падать, и падать – найди тогда это мгновение, свою мечту о покое.

– Такого мгновения нет, – прошептала она. – Я помню одно лишь горе.

– Найди! – прошипел он. – Надо найти его!

– Он всех нас уничтожит – и это единственный покой, Улаг, о котором я теперь могу мечтать.

Тогда он отвернулся, и ее захлестнула печаль. Видите нас? Мы – т’лан имассы. Мы – слава бессмертия. Когда наконец явится забытье, я встречу его поцелуем. И в мыслях своих я уплыву в ничто по реке из слез. По реке из слез.

Остряк двигался невообразимо древней тропой, огибающей отвесные утесы, мешанину острых скальных осколков и растрескавшихся валунов. Воздух в этом краю сновидений был горячим, от него пахло солеными болотами и обширными, открытыми морским волнам равнинами. Тропа мертвых и умирающих, тропа стиснутых челюстей и натянутых, словно стальные тросы, шейных мускулов. Исцарапанные, побитые камнями конечности, а густая теплая вонь, от которой так мутится рассудок преследуемых, рассудок жертв, стоит в воздухе, будто дыхание призраков, навеки обреченных на эту пытку.

Он достиг пещеры и замер снаружи, задрав голову и принюхиваясь.

Вот только все это осталось в далеком прошлом, под слоями бесчисленных поколений, подобных процессии, что повторяется раз за разом, словно претендуя на вечность.

Конечно же, это лишь иллюзия. Последняя гигантская кошка, что затаскивала в пещеру свою добычу, обратилась в прах и кости, от которых за прошедшие века осталось так мало, что и запаха уже не разобрать. Леопард, или тигр, или пещерный лев – да какая разница, если мертвый! Цикл – охота, рождение потомства, его воспитание – оборвался давно и резко.

Он осторожно двинулся в глубь пещеры, уже зная, что именно там обнаружит.

Кости. Раздробленные черепа. Эрес’алов и других обезьян, а кое-где и человеческие – детский, женский. Свидетельство тех времен, когда будущие тираны этого мира сами были всего лишь жертвами, что робко прижимались к земле и испуганно таращились, когда во мраке вспыхивали глаза огромной кошки. И умирали – от безжалостных клыков, от когтей. Величественные коричневые звери, населявшие их мир, брали безвольные тела зубами за шкирку и тащили прочь.

Грядущая тирания разве что слегка поблескивала тогда у них в глазах, и восходящее солнце каждый день озаряло мир, знающий лишь невежество. Разве не прекрасное было время?

Остряк фыркнул. Где оно теперь, то сознание, которому грезились невообразимые возможности – которое словно бы шарило вокруг себя в темноте? Легкое касание… что это, вспышка света где-то вдалеке? Обещание чего-то… чего-то чудесного? И мгновение спустя – низкий рык, шерсть на загривке встает дыбом, прыжок! Но лучше уж умереть в поисках грез, чем… чего? Блох под мышкой плотно прижавшегося к тебе вонючего существа?

Мне доводилось слышать, что скальные обезьяны собираются на откосах, чтобы провожать и встречать солнце. О чем они в это время думают? Что им грезится? Они возносят молитвы? Благодарение за дарованную им жизнь?

Ага, молитвы. «Пусть эти двуногие охотники, все до единого, подавятся собственным дерьмом. Даруй нам молнии и огненные стрелы, чтобы переломить ход битвы – хотя бы один раз. Умоляем, хоть один-единственный раз!»

Вытянув тяжелую полосатую лапу, он ударил по маленькому черепу – тот скользнул в сторону, завертелся на месте. Ага, попался. Щелк разок челюстями, и конец всем грезам. Готово. Негромко взрыкивая, он двинулся мимо кучи костей, пока не достиг места, где кошки отдыхали, набив брюхо, – скользили сквозь буйные травы мира собственных снов, который от окружающего их мира ничем не отличался. Только представь себе – грезить о точно таком же рае, как и тот, где ты уже живешь. И какую же мораль можно из этого вывести?

Все эти миры, каждый из злосчастных Путей словно бы издевались над ним своей несокрушимой банальностью. Ничего не значащие повторения, лишенные смысла схемы. Вообразить мир, лишенный людей или прочих разумных придурков, было недостаточно: самый акт воображения сообщал сцене его собственные, столь же человеческие чувства; он своими глазами наблюдал идиллическое совершенство своего же полного отсутствия. Впрочем, справляться с подобными противоречиями было несложно – пока я держусь за человеческое в себе. Пока отвергаю сладкое блаженство тигриного мира.

Неудивительно, Трейк, что ты все позабыл. Что оказался не готов к роли бога. В древних джунглях тигры и были богами. Пока не явились новые боги. Оказавшиеся куда более кровожадными, чем тигры, – и с тех пор джунгли молчат.

Он знал, что этой ночью – здесь, в пещере – ему приснится охота, идеальное преследование идеальной дичи, а потом ты тащишь ее вдоль тропы и в пещеру, подальше от гиен и шакалов.

Не самый худший из снов. Не самый.

Черная шерсть, привкус крови во рту…

Маппо нашел его снаружи, у стен мертвого города. Он стоял на коленях в дорожной пыли и собирал черепки разбитого горшка – вот только горшок был не один, а многие сотни. Паническое бегство, известковый утес, под которым приютился город, почернел от дыма и пламени, размытая череда искаженных лиц словно скорлупки и мусор в речном потоке. Что-то падает, что-то рассыпается на части.

Он пытался заново составить горшок из черепков. Когда Маппо приблизился, он поднял на него взгляд, но совсем ненадолго, после чего снова вернулся к своему занятию.

– Добрый господин, – сказал он, двигая черепки пальцем взад и вперед, раз за разом меняя их расположение в попытках нащупать систему. – Добрый господин, не найдется ли у вас клея?

Гнев прошел, а с ним ушла и память. Икарий стоял на коленях спиной к городу, который уничтожил.

Вздохнув, Маппо опустил тяжелый мешок и присел на корточки.

– Здесь слишком много разбитого, – сказал он, – тебе все это не починить. Понадобится несколько недель, если не месяцев.

– Но я никуда не тороплюсь.

Маппо вздрогнул и отвел взгляд – но не в сторону города, где на подоконниках зданий с наклонными стенами, прилепившихся к утесу, кишели накидочники, а сквозь обугленные трещины в камнях, казалось, сочилась ночь. Не в сторону города, чьи узкие улочки были завалены обломками и телами, где среди холодной разлагающейся плоти шастали ящерицы-ризаны, а бхок’аралы спускались со скал, чтобы лизнуть солоноватые липкие пятна и набрать побольше тряпья для своих гнезд. Даже не на ворота с их распахнутыми от удара створками и кучами мертвых солдат, чьи тела под доспехами уже начали распухать от подступающей дневной жары.

Нет, он смотрел сейчас на юг, низкие каменные фундаменты да загоны для коз и овец отмечали там место, где испокон веков разбивали свои стоянки караванщики. Больше пустынные торговцы не придут; больше ни один купец из отдаленного города не явится сюда за шелком красных червей, которым издавна славился Шикимеш.

– Я вот что подумал, друг мой, – сказал Маппо и покачал головой. – Не далее как вчера ты намеревался отправиться в путешествие. Ты что-то говорил насчет северо-восточного побережья.

Икарий поднял голову и наморщил лоб.

– В самом деле?

– Ты хотел отыскать таннойских духовидцев. Говорят, их коллекция древних записей начинается чуть ли не со времен Первой империи.

– Верно, – кивнул Икарий, – я слышал то же самое. Только представь, сколько там разных тайных знаний! Как, по-твоему, допустят меня жрецы в свои библиотеки? Мне еще столько всего нужно выяснить – неужели они мне откажут? Как ты думаешь, друг, будут ли они гостеприимны? Ко мне?

Маппо не отрывал взгляда от разбросанных по дороге черепков.

– Говорят, Икарий, что танно очень мудры. Не могу представить себе, чтобы они захлопнули перед тобой дверь.

– Это хорошо. Прекрасно.

Трелль поскреб щетину на подбородке.

– Стало быть, Икарий и Маппо отправятся сейчас через пустоши до самого побережья, а там сядут на корабль, который и отвезет их на остров, где живут духовидцы.

– Икарий и Маппо, – повторил за ним ягг и улыбнулся. – Кажется, Маппо, друг мой, нас ожидает замечательный день.

– Я наберу воды из караванного колодца, и можно будет выступать.

– Вода, – сказал Икарий. – Верно, чтобы я мог смыть с себя всю эту грязь – чувство такое, что я в ней с ног до головы извалялся.

– Это ты вчера вечером поскользнулся на речном берегу.

– Верно, Маппо. Какой я неловкий. – Он медленно выпрямился, держа в горстях десяток-другой черепков. – Посмотри, какая чудесная голубая глазурь. Словно само небо – сосуды, вероятно, были прекрасны. Какая это все-таки жалость, когда разбивается нечто драгоценное.

– Да, Икарий, жалко до невозможности.

– Как ты думаешь, что за несчастье такое здесь приключилось?

Маппо лишь покачал головой. Икарий вгляделся в черепки у себя в ладонях.

– Если бы я только мог все это починить, я бы так и сделал. Ты и сам это знаешь, правда? Ты ведь меня понимаешь – прошу, скажи, что понимаешь.

– Понимаю, друг мой.

– Взять то, что разбито. И починить.

– Да, – прошептал Маппо.

– Неужели всему рано или поздно суждено разбиться?

– Нет, Икарий, не всему.

– Не всему? И что же именно никогда не треснет? Скажи мне, Маппо.

– Ну, – трелль заставил себя улыбнуться, – за примером далеко ходить не нужно. Ведь мы с тобой друзья, Икарий? И всегда были друзьями?

Серые глаза ягга вдруг просветлели.

– Помочь тебе с водой?

– Буду очень рад.

Икарий снова перевел взгляд на черепки у себя в руках и заколебался. Маппо подтянул поближе свой мешок.

– Сложи их сюда, если хочешь. Потом, когда будет время, попробуем починить.

– Но их еще много на дороге, тут все в черепках… Мне придется…

– Тогда не беспокойся, Икарий, за водой я схожу сам, а ты пока, если хочешь, наполни мешок – собери столько, сколько сможешь.

– Но он сделается тяжел – нет, друг мой, боюсь, этот мой каприз окажется для тебя слишком неподъемной ношей.

– Не беспокойся об этом, друг мой. Собирай черепки, а я скоро вернусь.

– Ты уверен?

– Собирай.

Икарий улыбнулся и вновь опустился на колени. Взгляд его упал на меч, лежащий в нескольких шагах справа у обочины. Маппо увидел, что он снова морщит лоб.

– Твой меч я очистил от грязи еще вчера, – сказал ему Маппо.

– Вот оно что. Спасибо тебе, друг мой.

Шикимеш и шелк красных червей. С тех пор прошла целая эпоха, ему доводилось лгать еще добрую тысячу раз, но одна ложь была больше всех остальных. Насчет дружбы, которой не суждено треснуть. Он сидел в полумраке, окруженный кольцом валунов, которые сам же сюда и прикатил, следуя давнему трелльскому ритуалу, с единственным выходом на восток, туда, где поднимется солнце. В руках он держал дюжину или около того пыльных, выцветших голубоватых черепков.

Так мы их никогда и не склеили. К полудню он обо всем забыл, а я не стал ему напоминать – разве в этом и не заключалось мое задание? Подкармливать в нем лишь те воспоминания, что я сочту нужным, а остальным дать иссохнуть от голода и исчезнуть.

В тот день он стоял на коленях, подобно ребенку, разложившему перед собой свои игры в ожидании – в ожидании, что явится кто-нибудь вроде меня. До того ему хватало собственных игрушек и ничего более. Разве это не драгоценный дар? Не чудо детства? То, как дети строят собственные миры и живут в них и уже в одном этом находят радость?

Кто решится разбить подобное? Кто посмеет растоптать и уничтожить такое чудо?

Найду ли я тебя на коленях в пыли, Икарий? Непонимающе вглядывающимся в царящий вокруг разгром? Заведем ли мы с тобой разговор о священных библиотеках и древних тайнах?

Присядем рядом, чтобы склеить горшок?

Маппо осторожно сложил черепки обратно в мешок. Лег на землю, закрыв спиной единственный выход из кольца валунов, и попытался уснуть.

Фейнт осматривала местность.

– Здесь они разделились, – объявила она. – Одна армия ушла прямиком на восток, но след она оставила сравнительно узкий. А еще две, если не три, куда больше размером, двинулись вон туда. – Она ткнула рукой к юго-востоку. – Нам предстоит выбирать. – Она обернулась к своим спутникам и остановила взгляд на Наперсточке.

Казалось, с того дня, когда погиб Юла, девчонка постарела не на один десяток лет. Ей явно было больно стоять – вероятно, мозоли у нее на подошвах успели полопаться и истекали жижей. Как и у меня самой.

– Ну? Ты же говорила, тут есть сила… в общем, где-то тут. Скажи, за какой нам армией идти?

Наперсточек охватила себя руками.

– Армии означают войну.

– Верно, битва уже была, – согласилась Фейнт. – Мы видели ее последствия. Но, может статься, одной битвой все и ограничилось. Может, война кончилась и все двинулись по домам.

– Я в том смысле, что зачем нам вообще идти за какой-то армией?

– Потому что мы скоро сдохнем от голода и жажды!..

Глаза девушки вспыхнули.

– Я и так делаю все, что могу!

– Знаю, – сказала ей Фейнт, – но этого, Наперсточек, все равно мало. Если мы к кому-нибудь не прибьемся, то все умрем.

– Тогда на восток… хотя обожди, – она заколебалась.

– Ну, что у тебя там? – проворчала Фейнт.

– Там… что-то ужасное. Я… я не хочу к нему приближаться. Пытаюсь дотянуться – и сразу отдергиваюсь обратно, не знаю почему. Ничего не знаю!

Амба смотрел сейчас на нее, словно на причудливую деревяшку или на сломанного идола. Казалось, он готов плюнуть этому чурбаку прямо под ноги.

Фейнт разгладила руками грязные волосы – которые успели изрядно отрасти, но сейчас это было к лучшему. Что угодно, лишь бы укрыться от адской жары. Грудную клетку саднило, боль эта сделалась ее постоянной спутницей. Она мечтала о том, чтобы как следует напиться. Рухнуть без чувств где-нибудь в переулочке или в грязной комнатушке харчевни. Скрыться от самой себя хотя бы на одну ночь, всего на одну ночь. И проснуться уже в новом теле, в новом мире. Где Сладкая Маета жива и сидит рядом. Где никакие боги не сражаются и не протыкают один другому башку мечом.

– А как насчет юго-востока, волшебница? В той стороне неприятности чувствуются?

Наперсточек покачала головой, потом пожала плечами.

– Ну и как прикажешь понимать? – прошипела Фейнт, теряя терпение. – Так же плохо, как и на востоке, или все же нет?

– Нет… но…

– Что – но?

– Там пахнет кровью! Вот! По-твоему, это лучше, что ли? Там все кровью пропахло!

– И что там с этой кровью делают – льют ее или пьют?

Наперсточек уставилась на Фейнт, будто та рехнулась. Боги, может, так оно и есть, раз я такие вопросы задаю.

– Так где мы раньше-то умрем?

Глубокий, судорожный вдох.

– На востоке. Та армия – им всем суждено умереть.

– От чего? – вопросила Фейнт.

– Не знаю – может, от жажды? Точно, от жажды. – Ее глаза расширились. – Там нет воды, вообще никакой – я вижу почву, сверкающую почву, ослепительную, острую, словно множество ножей. И кости – бесконечные равнины из одних костей. Вижу, как мужчины и женщины сходят с ума от жары. И детей вижу – о боги! – они бредут как оживший кошмар, как свидетельство всех преступлений, что мы совершили. – И она завыла, резко и страшно, закрыв ладонями лицо, а потом отшатнулась и рухнула бы, не шагни к ней Амба, чтобы поддержать. Она резко развернулась и упала к нему в объятия. Амба уставился на Фейнт поверх головы Наперсточка и одарил ее жутковатой улыбкой.

Рехнулась? Раньше надо было, Наперсточек, – да еще благодари богов, что не видишь доступного нашим глазам. Фейнт вздрогнула и повернулась на юго-восток.

– Значит, туда.

Дети. Хоть про детей не напоминай. От иных преступлений остаются глубокие раны, слишком глубокие. Нет, не напоминай.

Перед ее мысленным взором возникла Сладкая Маета, лицо которой вдруг расплылось в улыбке. «Наконец-то, – пробормотала та, – хоть какое-то решение. Так держать, Фейнт!»

Фейнт сделала Амбе знак, чтобы они с волшебницей следовали за ней, и заковыляла вперед неровной походкой, морщась при каждом шаге. Если они успели уйти далеко, нам их не догнать. А когда станет совсем плохо… кровь. Или прольем ее, или напьемся.

Что это там впереди за армии, думала она. Кто это такие, во имя Худа, почему забрели так далеко на Пустошь ради одной идиотской битвы? И зачем потом разделились? А вы, несчастные, что двинулись на восток. Один взгляд в том направлении, и она чуть рассудка не лишилась. Прошу вас, одумайтесь и вернитесь обратно, пока не усыпали землю собственными трупами.

Куда бы вы там ни направлялись, оно этого не стоит. Ничего на всем свете того не стоит, и вряд ли вам удастся меня в этом разубедить.

Услышав, как крякнул Амба, она обернулась.

Амба нес Наперсточка на руках, улыбка его сделалась еще шире, превратилась в губастую пародию на наслаждение, словно он, обретя наконец мечту своего сердца, заставлял себя если уж радоваться этому, так по полной. Голова Наперсточка моталась у него на плече – глаза зажмурены, рот полуоткрыт.

– Что это с ней такое?

– Обморок… от морок, – объяснил Амба.

– Ой, да пошел ты, недоделок.

Десять тысяч покрытых шерстью спин, черных, серебристых и серых, длинные поджарые тела. Словно стальные клинки, десять тысяч стальных клинков. Они бурлили перед глазами Сеток, расплывались, подобно острым кромкам волн в разбушевавшемся море. Ее несло вперед, прямо на высокие утесы, на торчащие клыки гнилых скал.

В ушах ее завывал ветер, снаружи, внутри, насквозь, заполнял каждую косточку ее существа громоподобной дрожью. Она чувствовала, как звери колотят о берег, как их ярость обрушивается на бесчувственный камень и на жестокие законы, что он олицетворяет. Они скалили зубы на небо, они кусали и грызли солнечные лучи, словно древки пронзавших их копий. Они встречали воем наступление ночи и охотились, преследуя собственную бесчувственную жестокость.

Мы то, что мы есть, а перед этим врагом то, что мы есть, бессильно.

Кто станет за нас сражаться? Чьи губы разойдутся, обнажив клинки из острой стали?

Утесы впереди тряслись от ударов – она была уже близко. Волки Зимы, видите ли вы меня? Благословенный Господин, гордая Госпожа, вы ли нас призвали? Где-то в этой полуразрушенной стене нас ждет пещера? А внутри – Обитель Тронов?

Диким зверям присущ запах, от которого встают дыбом волосы, от которого по человеческим жилам пробегает ледяная волна. Дорогу пересекают тропы, тайные ходы под покровом леса. За мгновение до того, как мы появимся, на утоптанной почве еще резвятся мыши – мы же ничего не замечаем.

Любой участок, что мы расчистим огнем, или оружием, или топорами, или плугами, мы обязательно должны заполнить потным, горчащим потоком собственной гордости. На пустошах, которые сами же и оставили, заставляем себя принимать вид, подобающий горделивому триумфатору.

Троны Диких, троны из костей, и шкур, и мертвых глаз. Троны Зверя – высокие, точно горы.

Кто на нас нападает? Кто на нас охотится? Кто нас убивает?

Все вокруг.

Она летела на зазубренные камни. Если придет уничтожение, оно окажется благословенным. Жар несущих ее зверей был сладок, как любящий поцелуй, как надежные объятия, как обетование спасения. Я – Дестриант Волков. В моей груди – души всех убитых зверей, этого мира и всех прочих миров.

Но вечно мне их не удержать.

Мне нужен меч. Мне нужно отпущение.

Отпущение – и меч. Десять тысяч стальных клинков. Во имя Волков Зимы, во имя Зверей.

Далеко к югу от Шпиля, далеко от чьих-либо глаз, шагала по безжизненным пескам сестра Доля. Когда-то она мечтала о покое. Она жила в мире, где редко задают вопросы, и уже это радовало. Если и существовало нечто достойное, чему она была готова посвятить всю свою жизнь, – так это путь от рождения до смерти, лишенный каких-либо конфликтов. Не испытывать беспокойства, не причинять боли и не чувствовать ее. Хотя форкрул ассейлы давным-давно лишились бога, давным-давно пережили жуткое горе его мучительной смерти – убийства, которое невозможно искупить, – она позволила поселиться у себя в душе детской надежде на то, что получится создать нового бога. Составить кости, вылепить глину мускулов, нежными касаниями придать форму лицу, а потом ее любящие руки дадут ему жизнь. Бога этого она наречет Гармонией.

В мире этого бога жизнь не будет обязательно заканчиваться смертью. Не нужно будет убивать, чтобы питаться. Ни жестокая судьба, ни трагический случай не заберут никого раньше времени, равнины и леса будут кишеть животными, небеса – птицами, моря, озера и реки – рыбой.

Но детские желания хрупки, и теперь она понимала, что ни одно из них не сумело пережить бесцеремонного, жесткого безразличия, что сопровождает собой присущие взрослым горькие неизбежности: непреклонную гонку либо за трудноуловимыми доказательствами собственной значимости, либо за пресыщенной апатией удовлетворения. Добродетели изменились; глина нашла себе новые формы и в них затвердела, а взрослые взяли в руки оружие и поубивали друг друга ради этих форм. Она обнаружила, что в том новом мире, куда она выросла, покою места нет, нет вообще.

Она вспомнила, как сошла с корабля в город и оказалась в самой гуще шумных людишек с перепуганными глазками. Она видела вокруг себя, со всех сторон, ту войну, в которой каждый из них жил – изможденный солдат, сражающийся против демонов, реальных и воображаемых. Они дрались за статус, дрались за достоинство, дрались за то, чтобы вырвать и то, и другое у своих соседей, своих приятелей, своих сородичей. По сути, сама необходимость, что объединяла в целое семьи – а также селения, провинции и королевства, – основывалась на отчаянии и страхе, огораживающихся против всего неизвестного, чужого, угрожающего.

Форкрул ассейлы были совершенно правы, разрушая все это. Покой наступит, но на пути к покою потребуются суд и воздаяние. Народы Коланса и королевств к югу от него должны вернуться в детское состояние, а потом быть воссозданы заново. Сами они этого сделать не могут и не станут – слишком много всего тому мешает. Это уж как водится.

Весьма прискорбно, что ради достижения возобновимого равновесия приходится умирать тысячам и тысячам, но если альтернатива этому – смерть всех и каждого, о каком выборе тут может идти речь? Население подвергалось сортировке и выбраковке. Целые регионы опустошались, людей там не оставляли вообще – чтобы дать земле возможность исцелиться. Тем, кому было дозволено жить, пришлось делать это по-новому, под неумолимым руководством форкрул ассейлов.

Если бы восстановление к тому и сводилось, Доля была бы спокойна. Можно было бы добиться возобновляемости, достичь равновесия, может статься, родился бы и новый бог – из трезвой веры в реальность и ее весьма реальные ограничения, из истинной скромности и желания покоя. Эту веру можно было бы распространить по миру, а судьями ее были бы Чистые, а следом за ними – Водянистые.

Если бы только не Сердце, не этот сгусток мучений, добытый из глубин бухты. Столько силы – дикой, чужой, совершенной в своем отрицании. Наш бог был убит, но мы уже нашли путь к отмщению – нашли на’руков, разорвавших свои цепи и жаждущих крови прежних господ. Столько всего – и так близко.

Если бы только не Сердце, так обжегшее Преподобную, Безмятежного и прочих старейшин, так отравившее их души. Идеального равновесия не бывает – это известно любому из нас, – но здесь просияло новое решение, просияло столь ярко, что они ослепли ко всему остальному. Отвоеванные у к’чейн че’маллей Врата, очищенные от отвратительного древнего проклятия. Вновь вернувшийся к форкрул ассейлам Акраст Корвалейн, а потом врата – и мощь Сердца – помогут нам возродить нашего бога.

Мы снова сможем сделаться детьми.

Жертвы? Разумеется, но что-либо стоящее всегда их требует. Равновесие? Нам всего лишь следует разделаться с той силой, что вечно намерена его нарушать, – с человечеством.

Ответом нашим будет уничтожение. Выбраковка сделается абсолютной. Выбраковка – как ампутация целого вида.

«Сделаем Сердце нашим знаменем! Поднимем его высоко, чтобы каждый услышал его зловещий пульс! Неужели против разрушений, которые несет с собой человечество, у нас не найдется союзников?»

Союзники. О да, Преподобная, союзники у нас нашлись.

И я не устаю повторять себе, что в будущем нас ждет покой – покой моего детства, покой гармонии, покой молчаливого мира. Все, что требуется, чтобы его достичь, – ограниченное кровопускание. Совсем ограниченное.

Только потом, сестра Преподобная, я смотрю в твои древние глаза и вижу в них, что страсть наших союзников заразила и тебя. Тисте лиосан, элейнты, Господин и Госпожа Обители Зверя – они же не хотят ничего, кроме хаоса, анархии, разрушения, конца эпохи богов и эпохи людей. Как и ты, они жаждут крови, но вовсе не ограниченного кровопускания. Нет, им нужны моря, океаны крови!

Сестра Преподобная, когда настанет время, мы тебя остановим. Тишь нашла оружие, годное, чтобы положить конец твоим безумным амбициям.

Песок под ногами лишь негромко шептал, но в ее сознании земля под ней сотрясалась от каждого шага. Солнце немилосердно жгло белую кожу лица, но костер мыслей пылал еще жарче. Доносившиеся с берега голоса – они звучали уже совсем близко – не были способны поколебать ее твердой бескомпромиссности, и однако в них она слышала подобие… надежды.

– Равновесие, – негромко проговорила она. – Ты вынуждаешь нас на это, сестра Преподобная. Ты дошла до самого предела, и мы обязаны тебя остановить. Тишь нашла нужное нам оружие. Обрушь на нас всю ярость своего безумия – мы ответим такой же, и превыше того.

Сказать по правде, судьба человечества ее мало волновала. Если им суждено исчезнуть, значит, так тому и быть. Важен – здесь и сейчас, и в будущем тоже – принцип. У равновесия есть заклятый враг, имя которому – амбиции. Ты забыла об этом, сестра Преподобная, нам придется тебе напомнить. Что мы и сделаем.

Она взошла на высокую дюну у самой береговой полосы. В пятнадцати шагах под ней собралась сейчас дюжина или около того человек – похоже, поглощенных спором. В бухте же стоял корабль, и при виде его причудливых обводов Долю пробрала дрожь. Яггутский. Вот же болваны!

Она двинулась вниз.

Первые двое моряков, что ее заметили, взвизгнули в унисон. Сверкнули клинки, люди кинулись на нее.

– Я желаю говорить…

Сабельный выпад в лицо. Она уклонилась от удара, перехватила запястье нападавшего и сжала так, что хрустнули кости. Человек взвыл, а она, шагнув к нему, вонзила пальцы в горло. Из разинутого рта брызнула кровь, он выпучил глаза и повалился навзничь. В живот ей устремился нож. Ее туловище сложилось посередине, так что атака прошла мимо. Резко выбросив руку, она схватила женщину за голову и раздавила череп, словно яичную скорлупу.

В левое плечо ударила еще одна сабля и со стуком отскочила, словно от твердой древесины. Доля зашипела и развернулась. Двумя стремительными ударами сломала противнику шею. Нахмурилась и медленно двинулась вперед. Тела разлетались по сторонам от ее хлещущих рук. Крики сделались оглушительными…

Потом те, кому удалось выжить, побросали оружие и кинулись прочь. Стоять остались лишь четверо у самой воды, в тридцати шагах отсюда: мужчина и трое женщин. Доля двинулась к ним.

Та из женщин, что пониже, атаковала магией. Волна обжигающего холода ударила в форкрул ассейла и заставила ее отступить на шаг.

Еще одна женщина успела обнажить два метательных топорика с короткой рукоятью и сейчас стремительно сокращала дистанцию.

Поцелуй меня Бездна, они что, все до единого самоубийцы?

– Прекратить сопротивление!

Один из топоров полетел прямо в нее. Она ловко уклонилась и тут же охнула – другой топор ударил ее в туловище, стальное лезвие застряло в грудине. Все тело пронзило жуткой болью. Вторая волна Омтоз Феллака подняла ее над песком и отшвырнула шагов на пять назад. Она плашмя упала на спину, перекатилась и снова оказалась на ногах. Грудные кости, содрогнувшись, вытолкнули лезвие топора, и она успела выпрямиться еще до того, как метательница оказалась рядом.

Длинные ножи, размытые скоростью, с шипением разрезали воздух. Доля отразила первую атаку, вторую, но была вынуждена отступить на шаг, потом еще на один.

Она пробудила свой голос.

– СТОЙ!

Женщина отшатнулась, потом зарычала и напала снова.

– ПРЕКРАТИТЬ!

Из носа нападающей брызнула кровь. Белки глаз тоже расцветились красным. Она споткнулась – и вновь подняла оружие.

Доля, оскалившись, шагнула навстречу и отвесила ей такую оплеуху, что чуть не свернула шею. Женщина кулем повалилась на песок. Стоящая над ней форкрул ассейл засомневалась, не добавить ли для верности пяткой в горло.

От ее левого виска отскочила стрела, оставив глубокий алый порез.

– НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЬ СОПРОТИВЛЕНИЕ!

Женщина у ее ног застонала и попыталась подняться. Доля, которой это уже надоело, нагнулась, ухватила ее, зашвырнула в море шагов на десять вправо от себя. И ткнула в сторону волшебницы длинным пальцем.

– Я желаю говорить с тобой!

– Тогда нечего убивать мою команду! – заорала в ответ третья женщина.

Доля провела пальцем по ране на виске – та уже начала затягиваться. Она вздохнула. Груди тоже больно, но кости почти заросли, уже не столько жжет, сколько зудит.

– Они на меня напали. Я всего лишь оборонялась. Будь у меня такое намерение, – добавила она, осторожно приближаясь, – я бы их всех до единого перебила.

– Там и так пять трупов валяется…

– Я уже сказала, что могла бы их всех поубивать.

Барахтающаяся на отмели женщина пыталась подняться на ноги. Доля бросила на нее быстрый взгляд.

– Если она снова нападет, я и ее убью. – Она вновь обернулась к волшебнице. – Объясни ей – она ведь, надо полагать, тебе принадлежит?

Низенькая пухлая волшебница сделала пальцами одной руки непонятный жест.

– Мне приходится сильно сдерживаться, чтобы не позволить ей срезать твою голову прямо с костлявых плеч. Твой голос, инквизитор, и правда кое на что способен, но второй раз это уже не сработает.

Доля перенесла свое внимание на третью женщину. И фыркнула:

– Говорят, Царство Смерти распалось. Это что, теперь такие, как ты, начнут зачумлять и этот мир?

– Я не разносчик чумы, – возразила женщина.

Форкрул ассейл нахмурилась. Совсем дура? Впрочем, известно, что распад мозга у подобных созданий иногда заходит слишком далеко. Тем временем стоявший рядом с мертвой женщиной мужчина уставился на нее своим единственным глазом: