Текст книги "Увечный бог. Том 1"

– Если она не преклонит колени перед Берегом, – уточнил Вифал, – смогут ведьмы запечатать рану без нее?

– Нет.

– А будь их больше?

Йедан бросил на него косой взгляд.

– Хочешь сказать, если бы я их не поубивал? – Похоже, он что-то обнаружил у себя меж зубов, выковырял языком, разжевал и проглотил. – Трудно сказать. Может, смогли бы. Может, нет. Но они были слишком подвержены корыстному соперничеству. Более вероятно, что они сместили бы мою сестру или даже убили бы. А потом принялись бы убивать друг дружку.

– Но разве ты не смог бы их остановить?

– Я ровно это и сделал.

Помолчав, Вифал спросил:

– Но она ведь осознает опасность?

– Надо полагать.

– И ты не пытался ее переубедить?

– Моя сестра в некотором роде как бы не упрямей меня самого.

– Тоже вроде стены, – пробормотал Вифал.

– Что ты сказал?

Он потряс головой.

– Ничего важного.

– Так. Еще одна попытка. Смотри…

По ту сторону Светопада к ним опускалась темная тень, огромная, размытая. Метнувшись вниз, она прошла рядом с самой сердцевиной раны. В барьер словно бы ударил огромный кулак. Кровью брызнул свет. От темной кляксы во все стороны побежали красные трещины.

Йедан поднялся на ноги.

– Возвращайся к королеве Харканаса, Вифал, – сказал он, обнажая меч. – Еще самое большее один заход – и начнется.

– Начнется? – переспросил Вифал, на которого словно отупение нашло.

Он увидел, как вдоль береговой полосы бегут Умница и Коротышка. И его вдруг словно окатило холодом. Жуткие воспоминания. О днях молодости, о битвах на мекросских палубах. От страха у него подкосились ноги.

– Скажи ей, – продолжил Йедан своим обычным бесстрастным тоном, – что мы продержимся так долго, как только сможем. Скажи ей, Вифал, что шайхи вновь держат оборону на Берегу.

Из раны просунулись наружу копейные наконечники, трепещущий, ощетинившийся ужас – он видел силуэты, как они толпятся, протискиваются вперед, чуть ли не слышал доносящийся оттуда вой. Свет выплескивался наружу, словно кровавые сгустки. Свет истекал на берег, расцвечивая осколки костей. Свет озарил лица под шлемами.

Тисте лиосан. Дети Отца Света. Во тьме рождается звезда, и небеса открываются всеобщему взору.

– Отправляйся, Вифал. Брешь пробита.

Мы никого не способны удержать. Способны лишь рассыпаться, словно песок перед пожирающей его волной. Йедан призывает офицеров, офицеры бегут и выкрикивают команды, выстраиваются ряды, необученные солдаты изо всех сил пытаются не паниковать. А шайхи – мои шайхи – стоят бледные, выпучив глаза, и тщатся разглядеть, что происходит у бреши, где надеющиеся разбогатеть летерийцы встречают жалящие копья.

От раны раздаются крики. Вот и тисте лиосан, их лица сейчас – искаженные яростью маски, там, у бреши, бушует безумие войны. И жизнь проливается на песок вместе с кровью.

Мы не удержимся. Взгляните на мой народ, на то, как они неотрывно смотрят на брата, но он – лишь один человек, и даже ему такого врага не одолеть. Когда-то давно нас было много – достаточно, чтобы удержаться, выстоять и умереть, защищая этот мир. Теперь нас не хватит.

Прямо перед ней возникли Пулли и Сквиш. Они что-то кричали, даже вопили, но она не слышала. Звон оружия сделался отчаянней, словно по точильному камню одновременно провели тысячью ножей. Но ты, брат мой, из плоти. Не из камня. Из плоти.

– Нужно на колени!

Йан Товис хмуро посмотрела на молодуху.

– Крови жаждешь?

Та выпучила глаза. Йан Товис обнажила запястья.

– Вот этого?

– Нужно преклонить колени перед Берегом!

– Нет! – рявкнула она. – Не сейчас. Проваливайте, вы мне здесь не нужны. Там сейчас сражаются островитяне – идите туда, к ним, и сами становитесь на колени. На песке, рядом с ранеными и умирающими – вы обе! Загляните им в лица и скажите, что все не зря. – Йан Товис резко шагнула вперед и толкнула обеих так, что они чуть не попадали. – Идите! Скажите им!

Желаете, чтобы я преклонила колени? Чтобы все это освятила? Сделалась очередным правителем, обрекающим подданных на смерть? Стояла бы, прямая и гордая, и взывала к ним, обещая бессмертную славу? Да разве это место выдержит столько лжи? Разве могут слова быть настолько пустыми?

– На колени, – прошептала она. – Да. Все до единого. На колени.

Глава девятая

 
Я – мертвая добыча.
Было время, когда
Клыки мои глубоко впивались,
Тело ползло вперед,
Плоть голосила,
Лицо страха оставалось холодным
По велению инстинкта.
Было время, когда
Меня похитили чужаки,
И глаза, столь похожие на наши,
Вспыхнули огнем незнакомого
Потаенного ужаса
И мукой желаний,
Что нам неведомы.
Было время, когда
Лицо друга исказилось
У меня перед глазами,
И вся моя твердая вера
Хлынула прямо под ноги.
Я увидел мир заново,
И мир этот был жесток.
Было время, когда
Сородич обнажил свой клинок,
Чтобы отсечь священный закон
Алой ненавистью
И алой злобой.
Ужас навещает
Самое сердце дома.
Видишь ли ты этот путь?
Начало его средь теней,
Но мрачное расстояние
С неуклонностью сокращается.
Теперь я – мертвая добыча
Демона собственной души.
Искаженное лицо
Принадлежит мне.
Оно проклинает
Неудачи плоти,
Дух костенеет,
И я делаюсь добычей.
Мы нашли себе
Множество врагов
И пали добычей.
Все мы – добыча.
 

«Лики страха»

Рыбак кель Тат

Утратив в конце концов волю к сопротивлению, тело оседает наземь, дух же покидает его, дух улетает прочь, шелест его крыльев и есть последний вздох. Но так, он знал, бывает не всегда. В иных случаях дух, подвывая, выкарабкивается наружу, столь же обессилевший, что и покинутое им тело. Поскольку слишком долго провел внутри измученной плоти, слишком долго терпел жестокие ласки боли.

Копыта его коня глухо барабанили по земле, сухожилия же поскрипывали тем самым звуком, которое издает, проседая под твоим весом, старое фамильное кресло – на ум сразу приходит уютная комната, которую заполняет пьянящий запах воспоминаний, связанных между собой нитями любви и горя, радости и страдания. Вот только места для слез в нем уже не осталось, ни единого органа, что можно сжать в кулаке и ощутить, как меж пальцев струится влага. Ни единого жеста, чтобы напомнить себе, каким он был раньше.

Он нашел ее полуразложившееся тело скрючившимся у самого валуна. Волосы под наметенной ветром пылью все еще отблескивали рыжим. Лица было не разглядеть, провалы щек упирались в колени, словно бы в свой последний миг она присела, свернувшись калачиком, чтобы еще раз взглянуть на обрубки ступней.

Все успело зайти слишком далеко, сказал он себе. Похоже, она и добралась-то сюда механически, причем машина была сломанной и готовой рухнуть в любое мгновение: цепочка спотыкающихся шагов, словно заблудившийся слепец из последних сил ищет дорогу домой. Он спешился, подошел – сапоги болтались вокруг иссохших ступней – к ней поближе и медленно присел на валун, все это под скрипящий аккомпанемент сухожилий, костей и доспехов.

Дух с обломанными крыльями уковылял отсюда прочь и теперь сам вряд ли знает, где оказался. Разве есть еще надежда его отыскать? Он наклонился вперед, спрятал лицо в ладони и – как будто бы это до сих пор что-то значило – закрыл свой единственный глаз.

Кто я – уже неважно. Скрипучее кресло. Комнатка, заполненная горьким дымом очага. По потолочным балкам расселись вороны – что за безумная хозяйка им это позволила? Охотники прогрохотали мимо, и волчица больше не воет. Ей не до этого, не сейчас, когда нужно бежать. Бежать – о боги, бежать!

Она знает, что все напрасно. Знает, что ее загонят в угол, пронзят копьями. Она все знает про охоту и про смерть – в ее природе они имеют силу закона. Очевидно, то же самое верно и в отношении преследователей.

И женщина в кресле – у нее щиплет глаза, она уже мало что видит. Трубу не мешало бы прочистить, а самое главное – дикие звери мертвы, умерли навеки. Когда охота вновь прогрохочет мимо, их жертвы окажутся уже не четвероногими, но о двух ногах.

Так тому и быть.

Старуха, снюсь ли я тебе? Видишь ли ты во сне единственный глаз, вспыхнувший в ночи, чтобы бросить последний взгляд на диких зверей твоего лица, твоего мира? Нижние боги, меня того и гляди пополам разорвет. Чувство именно такое.

Триумфальный звук рогов. Зверь убит, его сердце прекратило свой бешеный бег.

Старуха в скрипучем кресле протягивает руку и выцарапывает себе один глаз. Он истекает кровью у нее на ладони, она тяжело дышит, пересиливая боль. Потом поднимает голову и смотрит единственным оставшимся глазом – прямо на него:

– Плакать способны даже слепые!

Он качает головой – не в знак отрицания, он просто ее не понимает.

Старуха швыряет глаз прямо в очаг:

– Туда, к зверям, к зверям, раз – и все. И все. Выпусти волка, что у тебя внутри, Призрак. Отправь его по следу, и рано или поздно ты ее отыщешь.

– Кто ты?

– Чуешь запах? Воск в пламени. Воск в пламени.

– Что это за место?

– Вот это? – Скрип кресла. Она тянется к другому глазу. – Здесь, Призрак, живет любовь. В забытой тобой Обители, в Обители, которую каждый из вас жаждет отыскать заново. Но это не единственное, что вы забыли. – Ногти впиваются в оставшийся глаз. – Где любовь – там и боль.

– Нет, – прошептал он, – не только. – Поднял голову, открыл глаз. Жалкая пустошь, валун, скрюченное тело. – Но она его в огонь бросила! – Воск. Воск в пламени.

Он уставился на тело перед собой, потом резко поднялся, подошел к своему мертвому коню и снял с седла кусок мешковины. Расстелил, вернулся к ней, осторожно приподнял из неуютного гнездышка уже начавшей зеленеть травы. Перенес на ткань, завернул и прочно завязал края, поднял сверток и перекинул через лошадиный круп позади седла – и наконец сам забрался верхом на так и не шелохнувшееся животное.

Ток взялся за поводья и закрыл свой единственный глаз.

Потом открыл другой.

Дневной свет вдруг исчез, его скрыла масса иссиня-черных туч, поднялась высоко вверх и растеклась по небу. Дикий порыв ветра согнул деревья, усеивающие гребень холма к северу, и мгновение спустя ринулся вниз по склону, к дороге. Лошадь испуганно дернулась в сторону, потом содрогнулась под ударом ветра, ей же пришлось скорчиться в седле, поскольку буря, казалось, чуть было не унесла ее с собой. Ударив лошадь пятками, она послала животное вперед.

До города оставалось не меньше половины дневного перехода – пути словно бы перепутались, врата вели себя непредсказуемо, а эти, последние, открылись слишком, слишком далеко от места, где им следовало. Она устала, ее переполняли сомнения и дурные предчувствия – но она продолжала двигаться, лошадиные подковы высекали искры из булыжников.

Некоторые вещи сидят в душе занозой; некоторые вещи требуют, чтобы их исправили. Носок сапога, ковыряющий золу, – но нет, подобного с нее достаточно. Сейчас она здесь, а сожаления несутся за ней следом, словно гончие.

Грянул гром; вспыхнувшая молния рассекла черные тучи иззубренными трещинами серебряного света. Дорогу где-то за спиной, куда угодила молния, сотряс глухой удар. Лошадь оступилась, она выправила ее, натянув поводья. Порывы ветра лупили ее, словно кулаками – по лицу слева, да и по всему телу тоже. Она выругалась, но едва себя расслышала.

Тьма уже целиком поглотила мир, она ехала почти вслепую, полагаясь на то, что лошадь не потеряет дороги. Но дождя все не было – хотя она и ощущала в воздухе привкус влаги, горьковатой от соли, принесенной ветром с моря оттуда, из-за холмов.

Плащ сумел освободиться из удерживающих его на бедрах ремешков и бешено захлопал у нее за спиной, словно рваный парус. Она проорала ругательство – ее чуть не выдернуло из седла. Скрипя зубами, она снова заставила себя наклониться к лошадиной шее, изо всех сил вцепившись в шарнирную луку.

Ей доводилось скакать сквозь песчаные бури – боги, да она самому Вихрю готова была в рожу плюнуть, – и однако такого еще ни разу не было. Воздух трещал и завывал. Дорога тряслась от громоподобных ударов, словно это грохотали копыта нисходящего на землю бога.

Громко взвыв, чтобы дать выход ярости, она пустила лошадь в сумасшедший галоп, фыркающее дыхание животного барабанным звуком прорывалось сквозь шум дождя – вот только воздух оставался сухим и горячим, словно в могильнике, – еще одна ослепительная вспышка, оглушительный удар – лошадь пошатнулась, но сумела ценой могучего напряжения мускулов и жил удержаться на дороге…

…а рядом с ней теперь скакал кто-то еще, на огромном тощем коне, черном, словно небеса над головой.

Извернувшись в седле, она уставилась на него:

– Опять ты?

Сквозь мрак блеснула ухмылка, потом:

– Извини.

– Когда уже все это закончится?

– А мне откуда знать? Когда треклятые врата закроются, чтоб их!

Он добавил что-то еще, но громовой удар разнес его слова на мельчайшие осколки, и она лишь покачала головой. Он склонился поближе к ней и прокричал:

– Рад снова тебя видеть!

– Идиот! Он хоть знает, что ты здесь?

Единственным ответом на вопрос послужила еще одна ухмылка.

Где он все это время был? Его поведение всегда ее бесило. И, однако, вот он, скачет рядом, напоминая ей обо всех тех причинах, которые и заставили ее в первый раз сделать… сделать то, что она сделала. Она вновь хрипло выругалась, одарила его яростным взглядом.

– Я-то думала, хуже уже некуда.

– Хуже будет, только когда мы отсюда выберемся!

Нижние боги, чего я только ни сделаю ради любви.

– На север, – объявила высохшая старуха, напомнив сейчас Торанту своей кривой рожей его дядьку, который некогда получил сбоку по голове удар копытом, сломавший ему скулу и обе челюсти. Отпечаток копыта остался у него на лице до конца дней, он часто приговаривал с кривой беззубой ухмылкой: «Этим меня лучший друг наградил. Куда только этот мир катится, что даже лучшим друзьям доверять нельзя?»

И, переживи его собственный конь, заплачь о нем жена, как подобает вдовам, вместо того чтобы стоять у тела безо всякого выражения на лице, не начни дядька приглядываться к маленьким девочкам… Торант покачал головой. У любого, что зовет коня лучшим другом, камушки в черепушке и так уже не на месте.

При всем при этом сам Торант обнаружил, что к собственной лошади относится с вниманием, чуть ли не граничащим со страстью. И что ему тяжко видеть, как она страдает. От скудной пищи, от недостатка воды, от отсутствия рядом сородичей. Одиночество плохо действует на лошадей, поскольку они, как и люди, существа стадные, дух их слабеет, взгляд становится мутным.

– Пустыня сверкает смертью, – продолжила Олар Этил. – Нам нужно ее обогнуть. На север!

Торант бросил взгляд на детей. Абси успел на несколько шагов забрести на равнину и вернуться оттуда с осколком кристалла, расписавшим его голую руку радужными призмами. Высоко воздев свой трофей, он помахал им взад-вперед, словно мечом, и засмеялся. Двойняшки следили за ним безо всякого выражения на изможденных лицах.

Он совершенно не умеет ладить с детьми. В тот день, давным-давно, Красная Маска отправил его приглядывать за оул’данскими детишками, прекрасно зная про эту его неловкость, его дискомфорт. Красная Маска хотел его за что-то наказать – Торант уже не мог вспомнить, за что именно, да это и не важно. Оттуда, где он тогда находился, он видел падение своего великого вождя. И стал свидетелем смерти Тока Анастера.

Как он теперь понимал, то, что детям приходится видеть подобное, свидетельствует лишь о человеческом безумии. Страдания умирающего, ярость убийцы, жестокость победителя. А что довелось повидать двойняшкам с той предательской ночи? Шрамы должны были остаться даже у Абси, пусть он и кажется на удивление неспособным подолгу предаваться печали.

Нет, все это неправильно. Вот только оно, наверное, всегда было неправильным. Разве не наступает в жизни каждого ребенка тот миг, когда мать и отец утрачивают богоравный статус, знание всего и вся и не оказываются вдруг такими же слабыми, ограниченными и беспомощными, как и взирающее на них дитя? Что за тяжкое откровение! Мир враз делается угрожающим, в неизвестном скрываются всевозможные опасности, и ребенку остается лишь гадать, существует ли еще такое место, где можно будет спрятаться, спастись.

– На север, – в третий раз объявила Олар Этил и захромала вперед, тряся лохмотьями. Следом за ней суетливо устремились два ящерообразных скелетика – Торант не видел их уже несколько дней, но вот теперь треклятые существа объявились вновь.

Он наконец отвернулся от коня и подошел к детям.

– На этот раз – Абси и Стави, – сказал он. Стави тут же поднялась, взяла брата за руку – не ту, в которой он держал осколок, – и подвела к лошади. Взобравшись в седло, она протянула руки к Абси.

Глядя, как она поднимает мальчика с земли и усаживает перед собой, Торант вновь подивился, насколько переменились дети. Худощавые, ни жиринки, кожа потемнела от загара. И набор свежеприобретенных умений.

Красная Маска оставил меня охранять детей. Но их уже нет. Ни одного не осталось. Так что я пообещал Сеток присмотреть за этими. Очень мужественно с моей стороны. При том что я и детей-то не люблю. Если я вновь не справлюсь, умрут и эти трое.

В руку ему скользнула мозолистая ладошка Стори. Он опустил глаза, встретился с ней взглядом – и у него скрутило желудок. Нет же, я тебе не защитник без страха и упрека, не твой бог-хранитель. Не надо на меня так смотреть!

– Вперед, – сказал он хмуро.

Она ощущала, как растет ее сила, как ее чувства проникают сквозь каменистую почву, сквозь влажные пески подземных ручьев. И раз за разом касалась ими следов, оставленных ее избранными детьми, имассами, и даже теми из эрес’алов, что жили еще прежде имассов. Она слышала отголоски их слов, их песен, некогда унесенных древними ветрами, – там, на берегах высохших рек, под сенью давно исчезнувших, съеденных временем холмов.

Это верно, орудия были еще грубыми, камень – низкого качества, но не важно. Они жили здесь, бродили по этим землям. И вновь сюда вернутся. Онос Т’лэнн, ты не желаешь понимать, чего я для тебя добиваюсь, для тебя и твоих сородичей. Серебряная Лиса многих увела прочь, туда даже мне не дотянуться, но те, Первый Меч, кто следует за тобой, могут обрести спасение.

Не слушай призывов той, кто сидит на Первом Троне, – пусть она и наследница императора, пусть даже на ней лежит тень таинств – но ее власть над тобой – лишь иллюзия. Подчиняться тебя заставляет клеймо Логроса, безумие его отчаяния. Да, ты преклонил колени перед Первым Троном вместе со всеми остальными, но император мертв. Император – мертв!

Внемли мне, Онос Т’лэнн. Разверни свой народ – на нынешнем пути вам всем суждена гибель. Отыщи меня, давай прекратим эту битву воль. Первый Меч, взгляни сквозь мои глаза – твой сын у меня.

Твой сын у меня.

Но он продолжал ее отталкивать, его собственная сила, исполненная грубой мощи Телланна, кипела и бурлила вокруг него. Она пыталась пробиться к нему, но не могла с ним справиться. Болван треклятый! Твой сын у меня!

Зашипев, она развернулась и злобно уставилась на плетущихся следом человечков. А твои дочери, Онос? Мне им что, глотки перерезать? Может, это тебя убедит? Как ты смеешь мне противиться? Отвечай!

Ничего, лишь завывание ветра.

Или мне их здесь бросить? И самой за тобой отправиться? Отвечай, хватит ли у тебя мощи противостоять дракону? Я приду за тобой, Первый Меч, окутанная ярым огнем Теласа…

– Только попробуй что-то им сделать, Олар Этил, и ты не укроешься от меня даже за тысячью миров, полных огнями Теласа.

Она расхохоталась.

– Ага, вот ты мне и ответил.

– Я? Ответил?

Заклинательница костей зашипела от ярости.

– Ты? Проваливай отсюда, мертвяк одноглазый! К своей жалкой армии бесполезных солдат!

– Только попробуй воспользоваться сейчас своей силой, Олар Этил, и я даже не смогу предсказать, кого ты обнаружишь. Можешь считать это предупреждением. В этом краю ты не одна, отнюдь не одна. Во тьме шелестят крылья, в каждой капельке рассветной росы сверкают тысячи глаз. По ветру плывут ароматы, а ледяное дыхание…

– Хватит уже! Вижу, к чему ты клонишь! По-твоему, я не способна спрятаться?

– Ты и от меня-то не спряталась, от мертвяка одноглазого.

– Чем дольше ты здесь, – проговорила она, – тем больше себя теряешь. Это – мое тебе предупреждение. Ты рассыпаешься, Ток Анастер. Понял меня? Рассыпаешься.

– Но я продержусь достаточно.

– Для чего?

– Для того, что нужно сделать.

Отделаться от него оказалось совсем несложно – ускользнуть, пронестись мимо, шумя стремительным наводнением. Нарастая все больше – словно вода, словно пламя. Она атакует Телланн Первого Меча. Разобьет барьер. Возьмет его за горло…

Путь ей преградила безмолвная цепь конных солдат, темные силуэты посреди равнины. Грязные обвисшие знамена, драные штандарты, худые, иссохшие лица под шлемами…

Ее сила ударила в них, разбилась и откатилась назад, словно встретившаяся с утесом волна. Сознание Олар Этил отшатнулось прочь. Воля возвращенцев, этих узурпаторов Трона Смерти, ее попросту оглушила. Она попыталась отползти, но один из них направил коня ей вслед.

Седина его бороды отливала чеканным железом, глаза словно высечены из камня. Натянув поводья прямо перед ней, он наклонился в седле.

– Ты забрела в чужие края, заклинательница костей.

– И ты посмеешь бросить мне вызов?

– Где и когда угодно.

– Но он мой!

– Олар Этил, – произнес солдат, обнажая меч, – когда споришь со смертью, проигрыш неизбежен.

Она бросилась прочь, визжа от ярости.

Торант подошел поближе к коленопреклоненному существу.

– Ты нас чуть не оглушила, – сообщил он. – С тобой все в порядке?

Она неспешно выпрямилась, потом вдруг выбросила вперед руку и хлестнула его поперек груди. Торант взлетел в воздух и грохнулся об землю с такой силой, что перехватило дыхание.

Подойдя поближе, Олар Этил протянула руку и ухватила его за горло. Вздернула вверх, сунулась поближе своей уродливой мордой – он буквально мог сейчас видеть, как в пустых глазницах пылает гнев.

– Если я их всех поубиваю, – прошипела она, – прямо здесь и сейчас… от тебя-то какой прок будет? Отвечай, щенок, – какой от тебя прок?

Он захрипел, пытаясь восстановить дыхание. Она выругалась и отшвырнула его прочь.

– И не смей больше меня дразнить, оул’дан!

Торант не удержался на ногах и упал на одно колено. Две скелетоподобные рептилии неподалеку от него разразились хохотом.

Стори бросилась к нему.

– Не надо, – взмолилась она. Все ее лицо было в слезах. – Прошу тебя, не надо. Не оставляй нас.

Он лишь покачал головой – чтобы говорить, слишком болело горло.

Сзади к ним приблизилась лошадь и ткнулась Торанту в плечо.

Нижние духи.

Высвобождать всю мощь Телланна ему не доводилось уже давно, он просто волок Путь следом за собой с каждым тяжелым, шаркающим шагом. Ничто не могло пробиться сейчас к омертвевшему сердцу Оноса Т’лэнна; даже злобная атака Олар Этил показалась ему совсем вялой – просто глухая ярость, почти незаметная за окружающими Первого Меча многими слоями его могучей воли.

Ему вспоминалась пустыня, усыпанная острыми камнями, – граница соляной равнины. И строй – но не сплошной. В иных кланах почти не осталось воинов, что могли бы выстроиться здесь этим стылым, неподвижным утром. Сам он стоял рядом с Логросом, лишившимся всех сородичей, и единственное, что его здесь удерживало, – долг, узловатая сеть, именуемая верностью. В конце концов, он был Первым Мечом.

Последний оставшийся на оданах яггут был ими загнан и уничтожен. Пришла пора возвращаться в Малазанскую империю, к воссевшему на Первом Троне императору. Онос Т’лэнн знал, что сам он вслед за тем вернется к Дассему Ультору, своему отражению среди смертных, тоже принявшему для себя – и своих ближайших соратников – титул Первого Меча. Пророческий жест, поскольку скоро им тоже предстояло сделаться мертвыми – такими же, как Онос Т’лэнн, как т’лан имассы. Или так, или же… быть уничтоженными.

Логрос, однако, поднял руку и ткнул кривыми растопыренными пальцами в сторону Оноса.

– Некогда ты был нашим Первым Мечом, – объявил он. – Но когда мы вернемся в империю смертных, мы присягнем Дассему Ультору, поскольку он наследовал титул. Тебе же надлежит отречься от звания Первого Меча.

Онос Т’лэнн призадумался. Отречься от звания? Перерезать сети, разрубить узлы? Вновь обрести свободу?

– Логрос, он лишь смертный. Он сам не понимает, что совершил, приняв этот титул.

– Своей ему службой, – ответствовал Логрос, – т’лан имассы и его освятят…

– Вы что, собрались сделать его богом?

– Мы – воины, и наше благословение…

– Обречет его на вечное существование!

– Онос Т’лэнн, от тебя нам нет никакой пользы.

– Ты что, не понимаешь? – И он вспомнил, как тогда звучал его голос, в котором жаркий гнев смешался с ужасом от того, что Логрос хотел сделать… со смертным, с человеком, которому было суждено встретить собственную смерть, чего никогда не сделали мы сами, столь упорно избегая этого мгновения окончательного расчета, – Логрос, ведь Повелитель Смерти ударит по т’лан имассам, ударит через него. Худ заставит его заплатить. За наш грех, за наше отрицание… – Ты что, не понимаешь, – сказал он тогда, – что твое благословение есть проклятие? Вы сделаете из него бога печали и неудач, бога, чье лицо будет вечно искажено горем, залито слезами…

– Мы изгоняем тебя, Онос Т’лэнн.

– Я должен буду говорить об этом с Дассемом Ультором…

– Это ты не понимаешь. Уже слишком поздно.

Слишком поздно.

Адъюнкт Лорн полагала, что концом альянса человеческой империи с логросовыми т’лан имассами послужило убийство императора. Она ошибалась. Кровь, пролития которой следовало избегать, принадлежала не Келланведу, но Дассему Ультору. И пусть ни один из двоих по существу не умер, печать смертного поцелуя Худа был с тех пор вынужден нести лишь один. Лишь один предстал перед самим Худом и узнал от него об ужасном поступке Логроса.

Считалось, что Худ – его бог-покровитель. Что он присягнул Повелителю Смерти. И что Худ в ответ его предал. Ничего-то они не понимали. Дассем и его дочь были кинжалами в руках Худа, направленными на нас. Каково это – служить оружием бога?

Где ты сейчас, Логрос? Чувствуешь ли ты меня, мое жестокое перерождение? Мой наследник – избранное тобой дитя – отказался от своей роли. Самый звук его шагов обозначает сейчас приближение трагедии. Ты сделал его Богом Слез, а теперь, когда Худа больше нет, он, вероятно, охотится за следующим из тех, благодаря кому стал тем, кем стал. Трепещешь ли ты, Логрос? Дассем придет за тобой. Он придет.

Нет, внешний мир не был способен пробиться к Оносу Т’лэнну. Ни судорогой боли, ни горестной дрожью. Он не ведал гнева. Был безразличен к тому, как предавали его самого и всех тех, кого он любил, любил всем своим некогда смертным сердцем. Он не жаждал возмездия и не надеялся на спасение.

Я – Первый Меч. Я – оружие тех, у кого не осталось бога, и в день, когда я покину ножны, все ваши грезы обратятся в пыль. Логрос, болван, неужели ты думал, что вместе с т’лан имассами окажешься неподвластен смертному поцелую своего нового бога? Спроси Крона. Спроси Серебряную Лису. Взгляни на меня, на то, как Олар Этил пытается оторвать меня от Дассемова проклятия – и не может. Ты дал ему власть над нами всеми, и перед этими цепями бессилен любой заклинатель костей.

Мы идем туда, где будем уничтожены. Первый Меч разорван надвое, половина его – смертна и в ярости от того, чего лишилась, другая – бессмертна, и ярость ее лишь сильней. Радуйся, что Дассем меня не нашел. Радуйся, что он идет своим путем и что этот путь увел его далеко от места, где приму бой я.

А теперь я открою тебе тайну. Слушай и не говори, что не слышал. Оружие лишенных бога не нуждается в руке, которая бы его держала. Оружие лишенных бога само себя держит. Оно не знает страха. Не знает чувства вины, презирает воздаяние. Оно сочетает в себе все это и многое другое, нет в нем лишь одного: лжи. Оно не убивает во имя высших сил, не обещает искупления грехов. Не прячет жестокость под личиной страсти, которая могла бы оправдать и очистить.

И потому оружия страшнее, чем это, не существует.

Никто не мог к нему пробиться, он чувствовал, как кипящая сила исходит от него яркими волнами – и как содрогается под ними окружающий мир. Прятаться он больше не собирался. Обманные стратегии его отныне не интересовали.

Пускай враги его отыщут. Пускай получат то, чего заслуживают.

Разве так не лучше? Не правильней, чем распалять собственный гнев? Телланн вовсе не требует яростного пламени, окутывающего землю и пожирающего небо. Телланн способен скрываться в единственной искорке, в слабом отсвете, в самой глубине потухшего уголька. В терпении воина, не подвластного сомнениям, облаченного в чистейшую праведность.

А когда праведность эта вспыхнет ярчайшим огнем, испепелив всех, кто осмелился на нее посягнуть, – разве это не справедливо?

Улаг Тогтил согнулся под напором мыслей Первого Меча, этим обжигающим потоком ослепительного ужаса. Он чувствовал волны страдания, что вырываются наружу из воинов рядом с ним, извиваясь подобно новорожденным угрям в бурном водовороте гнева их вождя.

Он что же, готов их всех уничтожить? Когда Онос Т’лэнн найдет наконец то место, где ему предстоит встретить свой конец, что он увидит, обернувшись к своей армии, – лишь пепел? Последователей, сожженных дотла тем, что из него вырвалось? Или же оно нас лишь закалит? Откует из каждого оружие лишенных бога?

Мы почувствовали тебя, Олар Этил, и мы тоже отвергаем тебя и все, что ты обещаешь. Наше время истекло. Первый Меч это понимает. Ты же – нет.

Отстань от нас. Ты требуешь от этого мира слишком большой крови, а пролить ее ради нас означает лишь окончательное подтверждение этой трагедии, чудовищного проклятия, в которое обернулся смертный по имени Дассем Ультор.

Логрос, попадись ты мне сейчас, я пообрывал бы тебе конечности. Выкручивал бы тебе шею, пока не переломится. А череп твой похоронил бы в самой глубокой и мрачной из ям, чтобы все, что ты с той поры видел, – лишь вечное разложение.

Да, теперь мы понимаем Первого Меча.

Мы его понимаем, и это невыносимо.

Ристаль Эв изо всех сил пыталась дотянуться до Улага. Она нуждалась сейчас в его силе. Первый Меч пожирал сам себя, его мысли были одновременно разверстой зубастой пастью и окровавленным искусанным хвостом. Он неумолимо катился вперед, словно огненный змей. Поток увлекал за собой и остальных воинов, ослепших, едва держащихся на ногах в этом водовороте ужасающей мощи.

Улаг, умоляю – разве с оружием не покончено? Разве мечты о мире – лишь ложь?

Первый Меч – ты поклялся нас всех уничтожить, но чего мы этим добьемся? Будет ли это единственным, что мы завещаем тем, кто придет следом? Мы, символ бессмысленного сопротивления, – умрем. А короли будут все так же горделиво попирать землю, рабы – влачить свои цепи, охотники – преследовать, а их жертвы – умирать. Матери будут оплакивать мертвых детей – и ничего, кроме этого, ты, Первый Меч, нам не предложишь?