Текст книги "Увечный бог. Том 1"

– Капитан, она сейчас сказала, что у тебя чума?

– Она сказала, Красавчик, что ты полный идиот. А сейчас помолчи-ка – а еще лучше, собери команду, пока они не поразбежались невесть куда, и займись похоронами и всем остальным. Действуй!

– Слушаюсь, капитан! – Чуть поколебавшись, он добавил хриплым шепотом, прекрасно слышным всем вокруг: – А вот у этой так точно чума. Белая вся, и вены на руках набухли, и еще…

– Иди, Скорген. И побыстрей!

Мужчина кивнул и захромал прочь. Доля не спускала глаз с атаковавшей ее женщины, которая направилась собирать оружие.

– Инквизитор, – сообщила ей волшебница, – у нас нет желания испытать на себе твой… суд. И потому мы объявляем тебя своим врагом.

– А на что-то еще, кроме слепой ненависти, вы способны? – отрезала Доля. – Ты называешь меня «инквизитором», следовательно, отчасти осведомлена о происходящем здесь. И однако подобное обращение – не более чем догадка. Ты исходишь из того, что все форкрул ассейлы – инквизиторы, и тем выдаешь собственное невежество. В действительности большинство инквизиторов, которых мы направили к местным жителям, – Водянистые, человеческой крови в их жилах не меньше, чем крови ассейлов. К слову, глядя на их рвение, мы находим в нем определенную иронию.

– И тем не менее, – возразила волшебница, делая при этом повелительные знаки своей служанке, – мы вынуждены считать тебя врагом.

– Ты так и не поняла? Ваши враги – старейшины среди Чистых, которые намерены целиком уничтожить вас и вам подобных, не только на этом континенте, но и во всем мире.

– Ты наверняка догадываешься, что у нас на этот счет имеются определенные возражения, – заметила волшебница. Приблизившаяся служанка вложила ей в пухлую ручку глиняную трубку. Она быстро затянулась и продолжила: – Несмотря на звучащий в твоих словах намек, будто рвения своих старейшин ты не разделяешь, я все еще в недоумении относительно того, какое у тебя может быть ко мне дело.

– Вы заключили сделку с яггутами, – ответила Доля.

– Они вполне разделяют нашу неприязнь к вашему представлению о справедливости.

Доля нахмурилась.

– Не понимаю, что именно яггуты в вас нашли – несмышленыш, играющий со смертельными чарами, а рядом с ней – отвратительный покойник с паразитом внутри. – Она внимательней вгляделась в служанку. – Может, в этой тоже есть магия? Если и так, то слишком тонкая, чтобы я могла почувствовать. Отвечай, волшебница, – это яггутка?

– Моя-то камеристка? Хвала богам, нет.

Доля сощурилась на корабль посреди бухты.

– Значит, он там?

– Кто?

– Ваш союзник… или союзница. Я желаю с ним говорить.

Клубы дыма, струясь, поплыли вверх.

– Прошу прощения, какой именно союзник?

– Где скрывается яггут? – потребовала Доля.

– А, вот оно что. Ты меня не поняла. Я не заключала сделку с конкретными яггутами. Просто принесла в жертву немного крови ради доступа к Омтоз Феллаку…

Мертвая капитанша уставилась на волшебницу:

– Что вы там такое сделали? Во имя Странника – та буря! Вы ведь не…

– Так было нужно, капитан Элаль. Теперь же не будете ли вы столь любезны какое-то время воздерживаться от мыслей вслух?

– Поразительно, – не могла не признать Доля. – Подобной… тупости я даже не ожидала.

– Во имя шипов и камней…

– Ты не можешь вступать в сделку с самим Омтоз Феллаком – поскольку не яггутка. Для этого требуется чье-то благословение или личное вмешательство, будь ты даже не человеком, а Старшей богиней. Корабль яггутский, моря этого мира уже много тысяч лет таких не видели. Откуда он здесь взялся?

– Из самого Омтоз Феллака, – ответила волшебница.

– Нет, это невозможно. Разве что в Путь отправился за ним кто-то из яггутов… тоже нет, там сплошной лед. Корабль построен здесь, в этом мире. Но ты ведь и сама понимаешь, что такого не может быть?

– Очевидно, там не только лед.

– Ты была в Омтоз Феллаке?

– Была моя камеристка, – уточнила волшебница. – Это она прошла через врата. Она побывала в Омтоз Феллаке и вернулась с кораблем.

Доля перевела взгляд на служанку, под глазами у которой уже расцветали синяки.

– Опиши место, где ты побывала, будь так добра.

– Просвети ее, – приказала волшебница, поскольку служанка не спешила с ответом.

Та пожала плечами.

– Лес. Демоны. Ущелья. Злобные обезьяны.

– Это был не Омтоз Феллак, – провозгласила Доля. – Врата открылись в какой-то другой мир, в иной Путь.

– Не может быть, – возразила волшебница. – Мой ритуал черпал силу из Омтоз Феллака.

– Хватит уже, – медленно протянула капитан, скрестив руки на груди. – Форкрул ассейл явилась сюда для переговоров. Она намерена предать собственных старейшин. И, очевидно, ищет союзников, хотя отчего она выбрала нас, принцесса, для меня загадка, поскольку о том, что вы воспользовались Омтоз Феллаком, она явно ничего не знала. Таким образом, если только ваши магические способности не способны даже богов повергнуть в трепет, вынуждена признать – я не очень понимаю, что ей нужно.

Доля вздохнула.

– Мы ощутили присутствие Старшего Пути, но не смогли определить, какого именно.

– Так, значит, это все-таки старейшины тебя прислали?

– Нет, те, кто находится слишком близко к Шпилю, практически слепы к отдаленным проявлениям силы. Говоря «мы», я имею в виду себя и своих товарищей; мы нередко отправляемся в путешествия далеко за пределы мощи, испускаемой Шпилем, в противном случае не смогли бы ощутить… вторжения.

– И теперь вы намерены предложить что-то вроде союза, – уточнила капитан.

– Вы хотите добраться до Шпиля и до того, что лежит там на алтаре…

– Не совсем, – перебила принцесса, как следует затянулась своей трубкой, потом добавила: – Мы хотим помешать осуществлению ваших планов, в чем бы они ни заключались.

– И каким же образом вы думаете этого добиться?

– Думается, уже прозвучавший термин вполне годится: с помощью союзников.

– Если вы – вместе со своими союзниками – рассчитываете в этом преуспеть, без нашей помощи вам не обойтись.

– А если мы вам не доверяем? – спросила капитан.

– Все это пустая трата времени, – объявила Доля. – Я желаю немедленно говорить с яггутом.

– Здесь такого нет, – ответила волшебница из-за дымовой завесы.

– Значит, он или она и от вас тоже скрывается. Откройте врата, принцесса, – те, сквозь которые прошла служанка. Он совсем рядом – я чувствую его присутствие. Как чувствовала и тогда, когда вы меня атаковали Омтоз Феллаком. Откройте врата, и давайте увидим вместе, кто к нам явится.

Волшебница что-то прошипела и протянула руку с трубкой. Подоспевшая служанка подхватила ее.

– Хорошо. Но врата получатся слабыми, я даже не уверена, удастся ли мне…

– Вам удастся.

Волшебница отошла немного в сторонку, покачивая круглыми бедрами. Подняла руки и зашевелила пальцами, словно играя на невидимых струнах.

Хлынул обжигающий холод, песок затрещал, словно рядом ударила молния. Возникли врата – огромные, нависающие над ними и широко распахнутые. Вместе с клубами ледяного воздуха к ним приплыла сладковатая вонь. Запах смерти.

На пороге врат возвышалась фигура. Высокая, сутулая, высохшее безжизненное лицо серовато-зеленого оттенка, из нижней челюсти торчат вверх желтые клыки. Из-под драного шерстяного капюшона на них уставились глубоко запавшие глаза.

От существа исходили волны такого могущества, что Доля отшатнулась и чуть не упала. Бездна! Да, это яггут – но не просто яггут. Тишь – ты меня слышишь? Сквозь этот вой? Ты меня слышишь? Передо мной союзник – обладатель древней мощи – столь древней! Он может оказаться самим Старшим богом. Может оказаться… кем угодно. Задыхаясь, борясь с желанием упасть на одно колено, склониться перед ужасным созданием, Доля заставила себя поднять глаза, встретиться взглядом с пустыми глазницами.

– Но я тебя знаю, – выговорила она. – Ты – Худ.

Яггут шагнул вперед, круговорот врат у него за спиной закрылся. Худ постоял на месте, разглядывая присутствующих, потом двинулся к Доле.

– Они избрали тебя королем, – прошептала она. – Те, кто ни за кем не шел, пошли за тобой. Те, кто отрицал любую войну, сражались на твоей войне. А то, как ты поступил потом – как ты поступил…

Оказавшись рядом, он ухватил ее высохшими руками. Поднял вверх, широко открыл рот – и впился сбоку ей в лицо. Клыки прошли под скулой, глаз с той стороны лопнул. Хлынула кровь, он оторвал пол-лица, а потом укусил еще раз, в надбровную дугу. Клыки вонзились в мозг.

Бессильно висящая в его хватке, Доля почувствовала, что жизнь истекает из нее. Голова казалась странно… неуравновешенной. Вроде бы она плакала – одним глазом, а гортань ее больше не могла исторгнуть ни слова. Когда-то я мечтала о покое. В детстве я мечтала…

Шурк Элаль в ужасе смотрела, как яггут отшвыривает труп в сторону. Из его окровавленного рта свисали куски кожи с осколками костей.

Затем Худ повернулся к ним и сухим, бесстрастным тоном заметил:

– Эти форкрул ассейлы – та еще гадость.

Никто ему не ответил. Бледную, как сама смерть, Фелаш била дрожь. Камеристка рядом с ней положила руки на рукояти топоров, но, помимо этого безнадежного жеста, ни на что, похоже, была неспособна.

Шурк Элаль наконец нашла в себе силы произнести:

– Ты, яггут, похоже, знаешь, как завершать дискуссии.

Пустые глазницы каким-то образом нашли ее, и Худ ответил:

– В союзниках мы не нуждаемся. Кроме того, Шурк Элаль, мне недавно преподали урок краткости, и я хорошо его усвоил.

– Урок краткости? В самом деле? И кто же его преподал?

Яггут отвернулся к воде.

– Ага, мой Корабль Смерти. Строился, если честно, для отвода глаз. И все равно – согласитесь, какой красавец.

Принцесса Фелаш, четырнадцатая дочь Болкандо, рухнула на колени в песок, и ее стошнило.

Глава десятая

 
Что в окружающем мире
Так тебя беспокоит?
Зачем в твоем голосе
Этот жертвенный тон?
И во взгляде страдальца —
Неизбывная мука,
Словно вся твоя жизнь —
Нескончаемый стон.
 
 
Мы собрались все вместе
Под одним и тем же солнцем,
И бронзовая женщина,
Державшая широкую чашу,
Окунув в нее свои перси,
Взирала на нас с жалостью,
Или то было презренье?
Она – королева снов,
И дар ее – твой,
Хочешь – жалость,
А хочешь – скрытое презрение.
Отполировать бы те глаза,
Чтобы лучше видеть.
Потеребить бы те розы,
Чтобы слаще пахли.
Мы пили из одного кубка,
Но ты отшатнулся, дрожа.
Зачем ты тогда промолчал?
Каким был мертвящий вкус,
Жаждущий грабежа.
 
 
Что в окружающем мире
Так тебя беспокоит?
Чем могу я утешить
Твой израненный взор?
Пусть холоден мой поцелуй
И скисло мое молоко,
Отчего храмовый колокол
Бередит твой позор?
Десять тысяч висят на деревьях,
Ноги их – голые корни.
Истекшие надеждой под солнцем,
Дровосеки давно ушли
Туда, где от дороги остались
Только следы в пыли,
Что вьются и переплетаются,
Словно дым от костров.
В ночной пустыне они
Сияют огнем маяка.
Поведали прокаженные,
Влачащие жизнь под холмом,
Что видели мужа безрукого,
Который смотрел пред собой,
Как может смотреть лишь слепец,
Застигнутый уличной дракой.
Рукою, которой не было,
Достал он до темного неба,
Другой же, также не бывшею,
Отвел он меня домой.
 

«Дровосеки», таблички II и III

Хетра из Арена

Граница Стеклянной пустыни являла собой неровную полосу из камней и кристаллов и на вид ничем не отличалась от берега высохшего моря. Араникт не могла оторвать от нее глаз. Она сутулилась сейчас в седле устало бредущей лошади, надвинув на голову капюшон для укрытия от палящего солнца, чуть в стороне от основной колонны. Принц Брис ускакал куда-то вперед, к авангарду, а ее оставил одну.

Обширная плоскость пустыни слепила ей глаза, блеск раздражал и еще непонятным образом беспокоил, словно она была сейчас свидетельницей затянувшегося преступления, наблюдала раны, что оставило на этой земле некое проклятие. Расплавленные в стекловидную массу камни, торчащие из нее подобно пикам кристаллические осколки, другие кристаллы, растущие подобно кустам, – и каждый сучок, каждая веточка сверкает, словно ледяная.

А еще вдоль границы были рассыпаны кости – кучами, напоминая прибрежный плавник. Почти все были переломаны, остались лишь осколки, словно постигшее эту землю несчастье сжало в своем тяжком кулаке каждое из живших на ней существ и раздавило – причем в этом ощущался намеренный акт, свидетельство невероятной злобы. Араникт казалось, что она чувствует во рту привкус того зла, что ветер несет с собой его гнилостный запах.

Снизу от желудка накатывала тошнота, волна за волной, словно медлительный прилив, а когда она откатывалась обратно, отползала прочь, внутри оставался какой-то осадок. Это место хочет меня убить. Я чувствую. Кожа под плащом казалась влажной и холодной. Оно хочет проникнуть внутрь. Словно зараза. Кто мог сотворить подобное? И зачем? Что за жуткая драма здесь разыгралась?

Она вообразила себе, что, если как следует прислушаться, если звук тысяч марширующих ног и сотен фургонных колес вдруг исчез бы, если бы даже ветер прекратил свои стоны, – она расслышала бы монотонные слова ритуала, разжегшего пламя той осквернительной жестокости, которая и создала Стеклянную пустыню.

Вот до чего способно довести отчаяние – та разновидность, что лишает мир его света, что издевается над самой борьбой жизни за существование, за то, чтобы выжить. Отвергающая наше желание исцелить, исправить содеянное. Отрицающая любую надежду.

Если у отчаяния есть ритуал, его слова здесь и прозвучали.

Следуя так близко к сверкающей границе, к берегам из костей и растресканных валунов, она чувствовала, что принимает все это в себя, что внутри нее прорастают смертельные кристаллы, а в их шепоте пробуждается эхо тех древних слов. Когда все то, что ты есть, объявлено неправильным. Чувство именно такое.

Армия Бриса Беддикта отстала от двух других на несколько суток, поскольку принц настоял, что будет сопровождать Охотников за костями как можно дольше. Вместе с ними они дошли до самого края пустыни. Восемь дней – по местности, делавшейся все суше и недружелюбней. Надеялся ли он переубедить адъюнкта, заставить понять, что ее упорное стремление пересечь Стеклянную пустыню есть сущее безумие? Или раздумывал, не присоединиться ли к ее обреченному маршу? Впервые за все то время, что они были вместе, Брис от нее закрылся. И не только от меня. Ото всех.

А в тот день, когда наши пути наконец разошлись, он стоял рядом с Тавор – но ничего ей не сказал. Он молчал и потом, пока мы смотрели, как Охотники строятся и начинают движение через жуткий вал из кристаллов и костей и дальше – в безжалостное сияние; мы все смотрели, и ни у кого из нас – ни у единого солдата во всей армии – не нашлось слов.

Когда последний тяжело нагруженный фургон преодолел вал, когда за малазанцами осел последний вихрь пыли, когда сама колонна заколебалась и растаяла в слепящем блеске и потоках горячего воздуха – Брис наконец повернулся к ней.

Выражение его лица повергло ее в шок, которому она была бессильна противиться. Как бы именно он ни намеревался переубедить адъюнкта, момент оказался безнадежно упущен. Не один, а тысяча моментов. Из них сложились целых восемь дней – и ни один так и не удалось ухватить, взять в руки, словно оружие. Он не сумел одолеть хрупкую стену молчания – и никто из нас не сумел. Выражение его лица…

Беспомощное. И переполненное… Бездна под нами, переполненное – отчаянием!

Тавор Паран была исключительной женщиной. Каждый из них это видел. Каждый сделался свидетелем чудовищного могущества ее воли.

А ее солдаты шли за ней – и свидетельствовать это было для Араникт тяжелей всего остального. Взвод за взводом, рота за ротой – проходя мимо принца Беддикта, они салютовали ему, четко и безупречно. Как на параде. Глаза, скрытые в тени шлемов, прижатые к груди кулаки, каменное выражение на лицах – боги, мне этого никогда не забыть, ни единой подробности. Эти лица. Их страшная пустота. Эти солдаты: ветераны чего-то такого, что куда больше, чем побоища, чем сомкнутые щиты и обнаженные мечи, чем даже стоны умирающих товарищей и горечь потерь.

Ветераны целой жизни, состоявшей из невозможных выборов, из всего того, что нельзя перенести и не получится исцелить.

Затем Брис Беддикт выехал к голове своей колонны, чтобы вести солдат на юг, вдоль границы Стеклянной пустыни. Было очевидно, что, как только они обогнут ее с юга и двинутся к востоку, темп марша безжалостно ускорится. От изморцев и Эвертинского легиона они отстали самое малое на неделю.

Араникт зажгла очередную палочку растабака. Ее шея затекла – она обнаружила, что не в силах развернуть голову и смотреть перед собой. Стеклянная пустыня не отпускала.

Они сейчас там. Устояли ли они перед ее натиском? Или безумие сумело их заразить? Может статься, прямо сейчас они, словно охваченные лихорадкой, убивают друг друга. Прошло три дня. Возможно, они уже мертвы, все до единого. Новые кости, которые пустыня раздробит и отбросит к берегу, – иного пути для отступления у них не осталось. Она снова покосилась на выбеленные солнцем осколки. Вы тоже пытались пересечь пустыню?

От одной этой мысли ее пронзил озноб. Дрожа под плащом, она все-таки заставила себя отвести взгляд от лежащего слева ужаса – только чтобы обнаружить, как его уродливая граница тянется вперед, параллельно колонне, пока на расстоянии обе не сливаются воедино в туманной дымке.

Брис, любовь моя, что ты пытаешься изо всех нас выковать? В последнее время мы, летерийцы, успели привыкнуть к вкусу поражений. И вновь умылись собственной кровью в битве против на’руков. В этот раз вкус ее был не столь горек, ведь мы спасли Охотников. Только перед подвигами союзников наши бледнеют. В их тени мы кажемся совсем маленькими.

Однако… они нам салютовали.

Она никак не могла изгнать тот миг из своей памяти. Лица не хотели уходить, и она начала опасаться, что они будут ее преследовать до конца жизни.

Чья они армия, эти Охотники за костями? За что сражаются? Откуда черпают свою силу? Ее источник – в душе адъюнкта? Нет – во всяком случае, я так не думаю. Да, они равняются на нее, но любви к ней не испытывают. Они воспринимают ее, если только сами об этом задумываются, как горный хребет, как несущие бурю тучи, как холодное серое море. Как часть природы – нечто такое, что нужно претерпеть и перенести.

Я видела в их лицах признаки того, что ее воля слабеет – но они и это были готовы выдержать. Точно так же, как и все остальное. Эти малазанцы, они даже богов способны устыдить.

– С северо-запада, ваше высочество, и быстро приближаются.

Брис кивнул.

– Преда, соберите кавалерийский эскорт. Я беру с собой знаменосца и атри-седу, когда мы отделимся от колонны, отправьте эскорт следом за нами.

– Слушаюсь, ваше высочество.

Брис наблюдал, как преда отдает распоряжения посыльным: один поскакал к фланговому отряду легкой кавалерии, другой – назад вдоль колонны, за Араникт. К принцу подъехал молодой знаменосец с напряженным, бледным лицом.

– Не нужно переживать, солдат, – сказал ему Брис. – Мы отправляемся на встречу с союзниками.

– Но… ящеры, сэр!

– К’чейн че’малли. Не короткохвостые – ты наверняка слышал, что сближающаяся с нами армия успела разгромить на’руков после той битвы.

Юноша кивнул, но нервно облизывать губы не перестал. Брис вгляделся в него.

– Солдат, наша схватка с на’руками – это был твой первый бой?

– Да, сэр.

– Как знаменосца?

– Нет, сэр. Вернее сказать, в тот день я был третьим из тех, кто взял в руки штандарт, и к тому времени мы уже вовсю отступали…

– Перегруппировывались, – поправил его Брис. – Можешь мне поверить, повальное отступление выглядит куда беспорядочней.

– Так точно, сэр!

Брис поднял взгляд на штандарт и с трудом удержался, чтобы не застонать, поскольку он в очередной раз напомнил ему об извращенном юморе брата. Это вам не знамя какого-нибудь легиона. Имперский штандарт, ни больше ни меньше. Свисавший с железной перекладины кусок ткани являл собой потрепанный прямоугольник из некрашеной шерсти – по сути дела, довольно точную копию покрывала Тегола, даже размера примерно такого же. А посередине, где подобает находиться горделивой и элегантной геральдической конструкции, располагался новоиспеченный герб летерийского короля Тегола Единственного: изображенная вполоборота кровать с крыши брата. Если хорошенько приглядеться, можно было увидеть, что под кроватью прячутся шестеро ощипанных – и тем не менее живых – кур. Брису вспомнилось, как Тегол представил ему новый штандарт.

– Ты хочешь видеть свои армии – вот под этим?

– Ну, сам-то я ведь как-то справлялся. Я хочу сказать – под кроватью. Да и куры тоже – только вообрази себе всю степень их священного ужаса, когда они осознали, что их бог собрался пустить их на ужин. Ну хорошо, не совсем их бог, но все же. Хотя как знать? Скажи, Бугг, петухи и куры тебе случайно не поклоняются?

– Во всяком случае, не те и другие одновременно, государь.

– Благодарю тебя. Твоя информация, как обычно, весьма ценная.

– Ради этого я и существую, государь. Не стоит благодарности.

– Тегол…

– Что, Брис?

– Я понимаю, что твои представления о величии не подразумевают, ну… материального воплощения – трона, или короны, или хотя бы дворца поприличней, – но что касается военных…

– Брат мой, я от тебя вообще ничего другого не слышу! «Тегол, в армии так не принято». «Тегол, новобранцы этого не поймут». «Тегол, розовый цвет тут не годится». Если честно, жалобный консерватизм этой замшелой институции начинает меня разочаровывать.

– Государь, я не припоминаю, чтобы речь заходила о чем-то розовом.

– Она пока и не заходила, Бугг. Это я так, для иллюстрации.

– Вы сейчас про какую иллюстрацию говорите? Мне снова вызвать сюда придворного художника?

– Бездны ради, только не это! После недоразумения, что приключилось между моей женой и той смазливой стражницей…

– Бывшей стражницей, государь.

– В самом деле? И кто же это так распорядился? Я требую немедленного ответа!

– Ваша супруга, государь, королева.

– Да что ж эта баба вечно не в свое дело лезет… И не нужно так на меня смотреть, любимая, – я это про твою официальную деятельность. Королеву я ругать могу, и в то же время моя любовь к своей прекрасной жене все так же сияет, не подверженная порче…

– Чего, муж мой, к сожалению нельзя сказать о той несчастной девушке.

– Я и ее не портил – ни единого раза!

– Тегол, да ты хоть саму ту картину-то видел, будь она проклята?

– Лишь однажды, дорогая, поскольку ты сразу же сожгла единственную копию. А художник – кстати, когда ты вот так грозишь пальцем, тебе это очень идет – с той самой поры не выходит из депрессии…

– Скорее от испуга никак не отделается, – заметил Бугг.

– Тегол, давай вернемся к этому твоему имперскому штандарту…

– Только не начинай заново, Брис. Я думал, мы с этим уже закончили. Он очень мил и весьма уместен…

– Вот только вокруг него никого не сплотить!

– Брис, если армию нужно срочно сплачивать вокруг штандарта, дела у нее в этот момент, надо полагать, совсем плохи. Где ж ей тогда и укрыться, если не под королевской кроватью?

– Вместе с прочими курами, – добавил Бугг. – Очень мудро, государь.

– Обождите, – вмешалась королева. – Когда ты говорил о «единственной копии», это что имелось в виду?

– Брис! Срочно сплачиваемся!

Истекая по`том под ярким солнцем, королевский брат фыркнул – как же он, однако, скучал сейчас по тем временам. Безалаберный двор короля Тегола так от него далеко! Он снова сощурился на штандарт – и улыбнулся.

К нему подъехала Араникт, натянула поводья.

– Принц, я рада видеть, что вы улыбаетесь. Что вас так развеселило?

– Ничего, атри-седа. Я хотел сказать – ничего важного. Нас догнали к’чейн че’малли – все-таки разношерстный у нас вышел альянс, не думаете? Впрочем, не обращайте внимания. Мы едем вместе – я намерен официально познакомиться со своим новым начальством.

Женщина нахмурилась.

– Разве это не парочка обычных морпехов? Титуловать можно кого угодно, это еще не повод, чтобы они ожидали подчинения от принца, не говоря уже о королеве Болкандо.

– Геслер и Ураган – отнюдь не обычные малазанские морпехи, Араникт. И я это сейчас не про их новые титулы говорю.

– Кажется, я с ними незнакома.

– Буду рад вас представить друг другу, если не возражаете.

Знаменосец отъехал на двадцать шагов вперед, они следовали за ним бок о бок, копыта лошадей стучали глухо, словно под ними была пустота.

– Брис, ты слышишь?

– Мы едем сейчас по дну древнего озера, – сказал он. – Нередко бывает так, что озеро не исчезает, просто уходит под землю, что, я думаю, некогда здесь и случилось. Но теперь…

– Вода ушла совсем.

– Да. Ушла.

– А мы не провалимся?

Он лишь пожал плечами.

– Значит, положиться нельзя уже ни на что.

– Прости меня, Араникт. Я последнее время совсем про тебя забыл.

– Да, совсем.

За спинами у них разворачивался эскорт – тридцать синецветских копейщиков в идеальном строю. Брис подумал о том солдате, которого лишился – во имя любви, и это не пустые слова. Хенар Вигульф был сейчас с Охотниками за костями. И даже если окажется, что я послал его на смерть… не думаю, что он меня за это проклянет.

– Я не очень умею справляться с горем, Араникт. Когда умерли родители, думается, если бы не Тегол с Халлом, я бы этого не пережил. Куру Кван как-то сказал мне, что горе – оно не про тех, кто ушел, но про тех, кто остался. В нашей жизни словно бы зияют открытые раны, и они никогда не зарастают полностью, сколько бы лет ни миновало.

– Так значит, ты горюешь – по адъюнкту и Охотникам?

– Странно, да? Эта женщина… к ней трудно испытывать приязнь. Проявления человечности она считает слабостью, разновидностью капитуляции. Обязанности поглощают ее целиком, поскольку ничего иного она себе попросту не позволяет.

– Я слышала, – сказала Араникт, – что у нее была возлюбленная. Которая умерла, спасая Тавор жизнь.

– Только представь себе, какая рана от этого осталась.

– Брис, никто не стремится к тому, чтобы не нравиться. Но раз уж иначе нельзя, можно добиваться чего-то еще. Например, уважения. Или даже страха. Но варианты постепенно исчезают, незаметно для тебя самой, остается совсем немного, и тогда понимаешь – ты именно то, что ты есть.

Брис поразмыслил над ее словами, потом вздохнул.

– Нужно было сделать усилие, чтобы она мне понравилась. Найти в ней что-то – помимо ее компетентности, помимо даже этого ее упрямства. Что-то такое…

– Брис, о чем именно ты сейчас горюешь? О том, что не сумел отыскать в Тавор причин, ради которых тебе стоило бы за ней последовать?

Он кашлянул.

– Нужно было давно с тобой все это обсудить.

– Ты был слишком занят – тем, что молчал.

– Я держался с ней рядом – пока это еще было возможно. Словно умирающий от жажды путник – была ли она моим спасением? Или всего лишь миражом? – Он покачал головой.

– Но мы ведь не повернем назад?

– Нет.

– Мы пойдем до конца.

– Да, и поэтому мне нужно скрывать свою неуверенность – от собственных командиров, от солдат…

– Но только не от меня, Брис.

Он повернулся, чтобы взглянуть ей в лицо, и поразился, увидев на ее пыльных щеках полосы от слез.

– Араникт?

– Не обращай внимания, – ответила она, словно сердясь на себя саму. – Брис, хочешь ли ты сделаться таким же, как она? Чтобы твои обязанности целиком тебя поглотили?

– Конечно же, нет!

– А за то время, что мы шли вместе с Охотниками, что адъюнкт тебе дала?

– Не то чтобы много…

– Ничего, – отрезала она. – Ничего, кроме молчания. Всякий раз, когда тебе требовалось что-то еще, она отвечала молчанием. Брис, ты уже не первый день почти ни с кем не разговариваешь. Не надо принимать на себя чужие раны. Не надо.

Устыдившись, он перевел взгляд вперед. Вдалеке сквозь дымку темнели пятна легионов, а небольшая группа, в которой были как ящеры, так и люди, сейчас сближалась с ними.

Когда Хранитель Имен явился за мной, море стекало с него подобно слезам. Но я этого не видел. Я был мертв. Видения нашли меня только после того, как я возродился. Я вижу несчастного Рулада Сэнгара, который лежит, раненый и обездвиженный, на окровавленном полу, взывая к своим братьям. Вижу, как братья от него отворачиваются. Вижу собственное тело, осевшее у подножия престола. И своего короля, в мертвой неподвижности застывшего на троне.

Разве нельзя было так и оставить его там, не способного сопротивляться кукловодам, что всегда слетаются на запах власти – как только они могут быть настолько слепыми, чтобы не осознавать всего абсурда собственных амбиций? Всей жалкой растленности своих мелочных схем? Давайте, привяжите нити к мертвым конечностям и заставьте его подчиняться своей воле.

Мне снились имена тысячи мертвых богов. Произнесу ли я их когда-либо вслух? Обрушу ли имена павших на этот мир – в последний раз? Достаточно ли этого, чтобы почтить память мертвых? Имя, вырвавшееся у меня из груди – произнесенное вслух громко, или шепотом, или криком, – шелохнется ли в ответ душа где-то вдалеке? Познает ли вновь самое себя?

Произнося имя бога вслух – не создаем ли мы его заново?

– Брис.

– Араникт?

– Ты слышал, что я сказала?

– Слышал, любовь моя, и внял твоему предупреждению. Но и ты должна понять, что иногда одиночество – единственное возможное убежище. Одиночество… и молчание.

Он увидел, как сильно эти слова ее тронули, и пожалел о сказанном. Должен ли я возродить бога, назвав его по имени? Заставить его вновь открыть глаза? Чтобы он мог увидеть окружающее нас опустошение, дело наших рук?

Хватит ли у меня на это жестокости? Эгоизма?

Молчание. Кажется, Тавор, я начинаю вас понимать. Нужно ли павшим видеть, за что им довелось умереть, как впустую растрачены их жертвы? Это ли вы имели в виду – с самого начала, – когда говорили про «без свидетелей»?

– А вот теперь заплакал и ты сам – во имя Странника, Брис, что мы все-таки за жалкая парочка. Соберись, прошу тебя, они уже совсем рядом.

Он прерывисто выдохнул и выпрямился в седле.

– Араникт, я не смог бы ее остановить.

– А ты всерьез надеялся?

– Не уверен. И все-таки кое-что я, кажется, понял. Она дает нам молчание, поскольку ничего другого дать не смеет. То, что кажется нам холодным безразличием, в действительности являет собой величайшую степень сострадания.

– По-твоему, это правда?

– Я хочу в это верить, Араникт.

– Что ж, пускай так.

– Знаменосец! – возвысил голос Брис.

Юноша натянул поводья и принял вправо. Догнав его, Брис и Араникт поехали рядом.

Морпехи уже успели спешиться, следом за женщиной и двумя детьми. Женщина средних лет внешностью напоминала оул’данку. Дети были малазанцами, хотя и явно не родственниками друг дружке. Кажется, он где-то видел эту парочку. Во дворце? Не исключено. За спиной у них – полдюжины к’чейн че’маллей, трое несут на спинах седла. Двое оставшихся не такие могучие на вид, но руки у них оканчиваются огромными клинками, третий же, широкомордый и более массивный, безоружен. Пробравшись прямо между ног у ящеров, глазу также явились два ободранных пса. Люди тем временем приблизились к ним.