Текст книги "Увечный бог. Том 1"

У тебя внутри мертвый росток, заклинательница костей. Сморщенный, безжизненный. У других он живет, иногда хрупкий и прозябающий, иногда изнемогающий от сладкой муки. У этого ростка, Олар Этил, есть имя, и даже от него твои губы кисло скривились бы. Имя это – сострадание.

Однажды я встану перед тобой и поцелую, Олар Этил, и ты узнаешь вкус того, чего у тебя никогда не было. И я увижу, как ты задыхаешься. Как плюешься горькой яростью. И даже тогда, чтобы объяснить смысл этого слова, я заплачу о тебе.

Мы сбежали от него слишком давно. Наш народ, наш благословенный, обреченный народ. Ты не можешь пролить ни слезинки о нем, заклинательница костей? О своих предполагаемых детях? Они жили хорошо в своем угасании – достаточно хорошо; скажи, чего я не видел, чего не знал, стоя перед первыми людьми? Расскажи о крови, которую я пролил, чтобы вспомнить о моем последнем преступлении, слить их воедино, как будто праведность – это маска, которую нужно надевать вновь и вновь.

Считаешь меня глупцом?

Ток, брат мой отправил меня прочь. Но теперь я думаю, что он был вынужден. Думаю, Олар Этил, ты крепко держала его. Я потерял брата и знаю, что он не вернется. О его судьбе я хотел бы плакать.

Если бы только мог.

На востоке собирались силы. Древний путь Телланн был объят яростным пламенем, словно равнина, горящая со всех сторон. Он мог чувствовать жар, ощущал вкус горького дыма. Где-то – недалеко – ворочался Омтоз Феллак с грохотом крошащегося льда. Трещали моря, стонали долины. А еще ветер доносил вонь к’чейн че’маллей – едкую, как змеиное брюхо. А вот еще… да. Акраст Корвалейн. Бледные духи древности снова шагают по земле. Старшие пути снова поднимаются. О, духи земли и воды, что тут затевается?

Олар Этил, в том, что грядет, т’лан имассы будут лишь горстками пыли в громадном водовороте. А то, чего ты ищешь… нет, цена слишком высока. Слишком.

И все же он шел вперед, словно у его народа еще существует предназначение, словно сама смерть не остановит их на пути к ждущей славе. Мы сошли с ума. Ток Младший, что за зимний буран влечет нас вперед? Скачи ко мне, давай снова поговорим, как прежде. Ток Младший, я прощаю тебя. За нанесенные тобой раны, за все, в чем ты отказал мне, я могу лишь простить тебя.

Значит, последнее путешествие в бурю. Он впереди. Его потерянные сородичи идут следом. Это ему понятно. Может, они и меньше, чем горстки пыли, но т’лан имассы будут там. Нас не забудут. Мы не заслуживаем забвения.

Мы были вами еще до вашего рождения. Не забывайте нас. И в памяти, умоляю, пусть мы стоим высоко и гордо. Оставьте нам наши следы на песке, отмечающие дороги, по которым вы теперь ходите, чтобы понять: куда бы вы ни направились, мы были там первыми.

За Оносом Т’лэнном следовали три тысячи т’лан имассов. Оршайны, брольды и с десяток забытых кланов – павших в войнах, сдавшихся отчаянию.

Ристаль Эв подозревала, что Онос Т’лэнн и сам не понял, что открыл им свой разум, что ужасные чувства, бушующие в его душе, вырвались и затянули всех. Древние барьеры рухнули; Ристаль и все остальные терпели бурю в молчании, несчастные, оцепеневшие.

На поле бойни его стон сливался с их воем, но сейчас они стали для Первого Меча ужасными цепями.

Они встанут рядом с ним. Выбора нет. И когда в конце концов он неизбежно падет, они тоже падут с ним.

И это… приемлемо. Это на самом деле справедливо. Убийцы детей недостойны славы. Пещеры теперь свободны, но мы не можем жить там. Воздух пропитан кровью, которую мы пролили. И даже огонь очага не согреет нас.

Она чувствовала, что Кальт Урманал больше не с ними. Это ее не удивило, хотя боль от его отсутствия не шла ни в какое сравнение с мучениями Первого Меча. А ее любовь всегда была потерянной: он ее не замечал.

Осталась ревность, отравляя ее саму и ее любовь к нему. Его надломили давным-давно к’чейн че’малли, убив его жену и детей. Она любила память, а память была испорчена.

Нет, даже лучше, что его нет. Значит, он решил, что не может продолжать. Честно говоря, меня восхищает его сила воли, то, что он бросил вызов власти Первого Меча. Остался ли еще кто-то? Она не знала; но если кто-то есть, пусть их присутствие будет приятно Кальту Урманалу.

Каково это: терять любовь, которой у тебя и не было?

Улаг Тогтил, пришедший с оршайновыми имассами, как чужак, чья кровь была наполовину трелльской, теперь шел за Первым Мечом нетвердой походкой на непослушных ногах. Трелльская грубость помогла ему продержаться в день бойни, но теперь она сама барахталась в глубине потока имасской чувствительности.

Слишком глубокие чувства… о, как жестоко над ними издеваются черствые. Смотрят ровно, оценивающе, как стервятники на умирающего. Забавно, но даже деревья дрожат от холодного ветра; а ты так пуст, друг, что не решишься сделать то же самое?

Онос Т’лэнн дал нам свою боль. Он и сам того не знает, но это дар. Мы подчинялись приказам Первого Меча, ничего не зная о его душе. Мы думали, что нашли тирана, который разобьет даже яггутов. А он был так же потерян, как и все мы теперь.

Но будь там невидимые свидетели, а среди них и те черствые, что же ты боишься открыть? В слезах, в тихих всхлипываниях? Ты улыбаешься с видом превосходства, но в чем природа твоего торжества? Я хочу знать. Тесные цепи, в которые ты сам себя заковал, не повод для гордости. Невозможность чувствовать – не доблесть.

И твоя улыбка с трещинкой.

Улаг играл в эту игру всю жизнь, продолжал и теперь, среди пепла Телланна, в безумном бурлящем потоке пути Первого Меча. Представляя невидимых слушателей, море расплывчатых лиц, бездну неизвестных мыслей, спрятанных за завесой глаз.

И то и дело говорил с ними.

Я волк, который умрет от одиночества, если его изгонят из стаи. И даже если я одинок, предпочитаю не верить в это.

Среди т’лан имассов не было настоящего единства, ведь мы отбросили воспоминания о жизни. И все равно я не желал быть один. Ах, я дурак. Мои слушатели – будущие суждения, суровые, и когда наконец они заговорят множеством голосов, я не услышу их, меня там не будет.

Смиришься ли ты с этим, Улаг? Готов ли услышать сухой смех треллей? И глумление людей?

Но даже сейчас это сгибает тебя. Валит с ног.

Против будущего, Улаг, ты бессилен, как младенец, лежащий на камне. И тень орла скользит по налитым слезами глазам, по мягкому личику. Младенец молчит, понимая, что опасность близка. Но, увы, он даже ползать не умеет. А рук матери уже давно нет рядом.

Об этой судьбе, Онос Т’лэнн, мы бы заплакали. Если бы могли.

Кованый щит Ураган поднялся с земли, смаргивая воду с ресниц и ощупывая разодранную щеку.

– Ладно, – сказал он, сплюнув кровь, – полагаю, я это заслужил. По крайней мере, – добавил он, взглянув на Геслера, – ты хочешь это сказать. Так ведь? Скажи, что да, помоги мне, Гес, я собираюсь оторвать твою башку и швырнуть в первую попавшуюся помойную яму.

– Я хотел, чтобы ты обратил на меня внимание, – ответил Смертный меч. – А всякие тонкости на тебя не действуют.

– Откуда ты знаешь? Ты ж не пробовал. Ни разу – за все годы, что я был проклят терпеть твою компанию.

– Ну что ж, – сказал Геслер, провожая взглядом массу топающих мимо че’малльских фурий. – Выходит, у меня есть решение. Положу конец твоему проклятию.

– Ты не можешь сбежать! Не можешь бросить меня здесь…

– Да нет, это тебя я отправляю прочь, Ураган.

– Что?

– Я – Смертный меч. Я имею право.

– И куда ты меня пошлешь?

– К ней, к тому, что от нее осталось.

Ураган отвернулся, посмотрел на юг – через пустую, унылую равнину и снова плюнул.

– Ты меня настолько не любишь?

– Надо будет выяснить, Ураган. Да, я мог бы пойти сам, но ведь ты – Кованый щит. Там вьются души друзей, как дурной запах. Бросишь их вечно бродить, Ураган?

– А что мне с ними делать?

– Откуда мне знать? Наверное, благословить… или что там тебе положено.

Дестриант Калит подъехала к месту, где они спешились. Она смотрела то на одного, то на другого; нахмурилась, увидев красный рубец и разодранную щеку под левым глазом Урагана. Потом остановила своего Ве’гата.

– Вы же не просто разговаривали? Нижние духи, мужчины не меняются. Что произошло?

– Ничего, – ответил Ураган. – Я должен уехать.

– Уехать?

– На время, – вмешался Геслер, взбираясь на спину своего скакуна, в костяное чешуйчатое седло. – Он, как паршивый щенок, объявится очень скоро.

– Куда он едет? – строго спросила Калит.

– Туда, откуда явился, – ответил Геслер. – Обратно к Охотникам за костями. Они сильно пострадали. И нужно выяснить насколько.

– Зачем?

Ураган взглянул на Геслера: пусть ублюдок отвечает на такой вопрос, но Смертный меч только тихонько зарычал и ударил пятками скакуна, посылая его вперед.

Когда он уехал, Калит перевела взгляд на Урагана.

– Ну?

Он пожал плечами.

– Когда впереди неприятности, Дестриант, полезно знать, как поживают союзники.

Его ответ обеспокоил ее, хотя она, похоже, не могла бы объяснить почему.

– Тебе понадобится сопровождение.

– Не понадобится.

– Да, понадобится, Кованый щит. Твоему Ве’гату нужно есть. Я скажу, чтобы Саг’Чурок отправила с тобой трех охотников К’елль и двух личинок. Когда ты отправляешься?

Он поднялся в седло.

– Сейчас.

Калит прошипела какое-то эланское проклятие и послала своего Ве’гата вперед.

Ураган, улыбнувшись, забрался в седло. Вот тебе классическая малазанская военная система в действии, женщина. Короткий яростный спор – и все. Мы не теряем время. А Геслер? Челюсть я тебе еще сломаю.

Свищ посмотрел вслед Урагану и нахмурился.

– Что-то происходит.

Синн фыркнула.

– Спасибо. Я уже почти заснула, а ты меня опять будишь. Кому какое дело, куда отправился Ураган?

– Мне.

– Там почти все мертвы, – сказала она. – И он едет убедиться. Хочешь с ним, Свищ? Посмотреть на труп Кенеба? Поехать с тобой? Чтобы поглядеть, что сделали с моим братом стервятники? Правда в твоем сердце, Свищ. Ты же чувствуешь, как и я. Они мертвы.

От ее суровых слов Свищ сгорбился и отвернулся. Дядя Кенеб, для тебя все кончено. Навсегда. А ты ведь никогда не хотел ничего подобного, правда? Жена оставила тебя. Все, что было у тебя, – только армия, с ней ты и умер. Хотел ли ты чего-то еще?

Но он на самом деле ничего в этом не понимал. Он жил слишком мало. Он пытался пробраться в головы таких людей, как Кенеб – проживших много лет, – и не мог. Он мог только на словах рассказать, что знает о них. Водоворот. Бойня и бегство. Пропавшие любимые, но что я знаю об этом?

Кенеб, тебя нет. Никогда больше не увижу твое лицо – с какой болью ты смотрел на меня; и даже тогда я знал, что ты никогда не бросишь меня. Ты просто не мог – и я это знал. Вот что я потерял, правда? Я даже не знаю, как все это назвать, но оно ушло навсегда.

Свищ посмотрел на Синн. Закрыв глаза, она свернулась на спине Ве’гата, упираясь подбородком в его лопатку. Твой брат умер, Синн. А ты спишь себе. Магия опустошила тебя, да? Ты только носишь лицо той девочки, ее кожу, а внутри ты кто угодно, но не человек, так?

И ты хочешь, чтобы я присоединился к тебе.

Что ж, если это значит больше не чувствовать боль, я готов.

Кенеб, зачем ты меня оставил?

Закрыв глаза, она мысленно оказалась среди пыли и песка, где свет угасающего солнца превращал скалы в огонь. Мир был ей знаком. Она видела его много раз, гуляла по нему.

А где-то в туманной дали ждали знакомые лица, фигуры, мельтешащие на горячих базарах Г’данисбана, прохладные коридоры и топот босых ног. А потом – ужас, слуги с окровавленными ножами, ночь дыма и пламени. И по всему городу безумие пронзают крики.

Ввалилась в комнату, прекрасную комнату… это была ее мать? Сестра? Или просто какая-то гостья? Два мальчика-конюших и служанка – та, помнится, все время смеялась, смеялась и сейчас; кулак и почти все предплечье были внутри матери, которую крепко держали мальчики. Что бы ни искала смешливая девушка, найти, похоже, не удавалось.

Мутная паника, бегство, один из парней бросился следом.

Босые ноги шлепают по камню, тяжелое, неровное дыхание. Он нагнал ее в коридоре, и в прохладной тени сунул в нее вовсе не кулак; и, судя по его крикам, нашел, что искал – за мгновение до того, как странный барьер в ее мозгу рухнул и колдовство выплеснулось, подкинув парня вверх и прижав в нелепой позе к сводчатому потолку коридора. Его глаза вылезли из орбит, лицо потемнело, а штука между ног сморщилась и почернела, когда жилы начали лопаться.

Она уставилась на его выпученные глаза, из которых начала брызгать кровь. И все же продолжала давить. Его кости затрещали, полилась моча, повалился кал – к ее ногам, в лужу натекшей крови. А парень расплющивался, пока не стал частью потолка, смутным рисунком, похожим на человека, из кожи, штукатурки и грязи.

Однако к тому времени он был, пожалуй, уже мертв.

Уползая прочь, она чувствовала себя переломанной, словно он еще внутри нее и будет там всегда, словно ничего не осталось от нее самой, чистой и нетронутой.

А потом, гораздо позже – лицо убийцы, ночь пещер, демонов и убийства. Она мечтала о яде, да, и вокруг раздутые тела, но очиститься она уже не могла, как ни старалась.

За городом она смотрела на разгорающееся пламя. Умирали солдаты. Мир оказался ловушкой, и все, похоже, удивлялись, хотя она сама-то всегда знала об этом. Огонь желал ее, что ж, она впустила его внутрь. Чтобы выжег ее дотла.

Она хотела верить, что сработает. Тогда она хотя бы наконец очистится. Но уже вскоре почувствовала, что тот парень снова вернулся, где-то глубоко внутри нее. Нужно было еще что-то. Еще огонь, потому что огонь приносит смерть. И посреди пожара, снова и снова, чей-то голос нашептывал:

Ты – мое дитя. Дева Смерти вовсе не то, что думают. Умирает сама девственность, чистота ее души. Или его души. Почему всегда считают, что Дева – обязательно девочка? Я показываю, кем ты была, а теперь покажу, кто ты есть. Почувствуй мое тепло; это удовольствие ты потеряла навсегда. Почувствуй на губах мой поцелуй: этой любви ты не познаешь никогда. Смотри на мою жажду: это твое стремление к покою, которого ты не обретешь никогда.

Ты – мое дитя. Ты убила его, прежде чем он оставил тебя. Раздавила его мозги в кашу. А остальное – показуха. Он так и остался внутри тебя, мертвый парень, и это дорожка Худа к твоей душе, а прикосновение Господина Смерти отнимает жизнь. Ты убила парня, но и он убил тебя, Синн. Что ты чувствуешь глубоко внутри? Представляй это как угодно, называй как хочешь, не важно. Важно одно: Оно мертво и ждет тебя, и будет ждать до твоего последнего вздоха.

Когда смерть уже внутри тебя, бежать некуда, спрятаться негде. Когда смерть уже внутри тебя, Синн, тебе нечего терять.

Ей нечего терять. Это правда. Нечего. Ни семьи, ни брата, никого. Даже Свищ, ее милый агнец, что ж, он никогда не дотянется до нее, как и она никогда не проникнет в него, чтобы испачкать все чистое. Моя драгоценная собственность, милый Свищ; его я уберегу от беды. Никто не тронет его. Не будет топота босых ног, не будет рваного дыхания. Я твой огонь, Свищ, и сожгу дотла любого, кто посмеет приблизиться к тебе.

Вот почему я направила молнию ящерицы, этот блестящий огонь. Направила прямо к Кенебу. Я не хотела, только понимала, что это необходимо, правильно – убрать единственного оставшегося, кто любит тебя.

Не горюй. У тебя есть я, Свищ. Мы есть друг у друга и разве может быть что-то лучше?

Знакомые лица в туманной дали. Ее разум блуждает по пустыне, пока опускается ночь; где-то на равнинах зажглись маленькие костры, и она улыбнулась. Мы мертвецы в утробе мира. И только нам дано разжечь огонь во тьме. Так вы узнаете нас. Только от этих огней задрожит земля.

Каково это – подвергнуться насилию? Я молчу, как весь мир, и мы не скажем ничего. Каково это – быть насильником?

Ночью в пустыне холодно – если бы не огонь. И темно – если бы не огонь.

– Она разлагает молодых, эта жажда найти всему причину. – Руд Элаль сгорбился, крепче натянув накидку, и подвинулся ближе к огню. Ледяной ветер ярился в этих высоких скалах. Далеко внизу, на горных склонах виднелся плотной темной массой край леса, редея на подъемах, – и все равно очень далеко.

Руд Элаль поежился.

– Можно хотя бы пещеру какую найти?

Силкас Руин стоял, глядя на высокие перевалы на севере, и как будто вовсе не чувствовал холода.

– Очень хорошо, утром так и сделаем. А вот если бы оставались элейнтами…

– Мне было бы лучше, знаю. – Руд глядел на язычки пламени костра, доедавшего последние дрова, которые он принес снизу. Будь он в виде дракона, ярящийся хаос согревал бы его изнутри, делая бесчувственным к стихиям. Однако после обращения, когда кровь элейнтов начинала доминировать в его жилах, мысли начинали путаться. Он больше не ощущал себя разумным существом с ясными мыслями и четкой целью. Не то чтобы у него была четкая цель. Пока еще нет. Однако быть драконом небезопасно – это он понимал.

Мать, как ты жила с этим? И так долго? Что ж удивляться, что ты сошла с ума. И вы все. Он бросил взгляд на Силкаса Руина, но тот не шевелился. «И сколько еще?» – хотелось спросить. И все же… Тисте анди по-прежнему считал Руда ребенком. Да, таящим невероятную силу, но все же ребенком.

«И он, собственно, прав», – вынужден был признаться Руд. Они не понимали, что именно им предстоит совершить. Слишком мало зависит от них самих. Они нависают, словно мечи, но чья рука в стальной перчатке схватит их, когда придет время? Ответа, похоже, нет; по крайней мере, Силкас Руин, если и знал ответ, делиться не спешил.

А что с самим тисте анди, стоящим словно статуя из алебастра с глазами из рубинов, с поющими мечами за спиной? Он потерял последнего остававшегося в живых брата. И теперь совсем один, брошенный. Олар Этил сломала его – Руд не мог понять зачем, разве что просто по злобе. Однако Силкас Руин все же смог выпрямиться, прикусив рану, как пронзенный копьем волк, и с тех пор хромал – по крайней мере в человеческом обличье. Вполне возможно – почти наверняка, – что Силкас Руин предпочитал оставаться элейнтом, просто чтобы прижечь рану в душе огнем хаоса. Но вот он стоит. Потому что я слишком слаб, чтобы сопротивляться. Драконьи амбиции на вкус – горький яд. А они хотят, чтобы я сдался и завыл от желания.

– Как только найдем пещеру, – продолжил Силкас Руин, – я оставлю тебя на время. Твое каменное оружие не годится для того, что нас ждет. Хотя верно, что мы можем обойтись без мечей и прочего, все же думаю, тебе пора обзавестись настоящим клинком.

– Хочешь пойти и найти мне меч?

– Да.

– А где же искать? – спросил Руд. – В кузнях Летераса? В лагере торговцев рядом с полем недавней битвы?

– Вовсе нет, – ответил Силкас. – Для тебя я хочу найти что-то очень величественное.

Руд снова перевел взгляд на огонь.

– И на сколько ты уйдешь?

– Думаю, ненадолго.

– Хорошо, – отрезал Руд, – тогда к чему ждать? Пещеру я и сам найду.

Он чувствовал на себе взгляд Силкаса Руина, а потом ощущение исчезло; исчез и сам тисте анди – прыгнул с обрыва. Несколько мгновений спустя Руда ударил порыв ветра, и он увидел дракона, поднимающегося в небеса, затмевая звезды.

– Ах, Силкас, прости.

Руд уныло протянул ладони к огню. Ему очень не хватало отца. Удинаас нашел бы по такому случаю сухую улыбку и едкие слова – не слишком ранящие, конечно, но такие, чтобы пробудить в Руде самоуважение, которого ему, похоже, не хватает. Духи потока, я просто одинок. Я скучаю по дому. По сладким песням имассов, по огненной притягательности Килавы… ох, Онрак, понимаешь ли ты, как тебе повезло?

А где моя любовь? Где прячется? Руд огляделся, посмотрел на голые скалы, на летящие искры от костра, на утлое убежище среди камней. Уж точно не здесь.

И если есть мужчина, которому женщина нужна больше, чем ему, так это его отец. В каком-то смысле он так же одинок среди имассов, как я здесь. Он был рабом. Моряком. Летерийцем. Он жил в цивилизованном доме. Удобств было столько, что с ума сойдешь, какое выбрать. А теперь живет в хижине из кожи на костях тенага. И зима на подходе… да, имассам достался суровый мир. Нет, все это нечестно по отношению к Удинаасу, который считал себя настолько заурядным, что не стоил внимания. Заурядным? И нужна женщина, чтобы ты начал думать иначе? Здесь ты ее не найдешь – отправляйся домой, отец.

Можно попытаться перенести его. Заклинание воли и силы – а сработает ли на таком расстоянии?

– Стоит попробовать, – пробормотал Руд. – Завтра утром.

А пока попробует поспать. Если не сможет заснуть, есть кровь элейнта и ее смертоносный, жаркий зов.

Руд поднял голову и посмотрел на юг. Он знал, что на южном конце гряды склоны спускаются к громадной долине террасами, зеленеющими от растений. Дальше – городки и деревни, форты и высокие башни, охраняющие перекинутые через реки мосты. На узких полях трудились десятки тысяч работников.

Пролетая с Силкасом над долиной, на недосягаемой для человеческого глаза высоте, у северного хребта на западном конце долины, Руд обратил внимание на военный лагерь – армия осаждала крепость, высеченную в горе. Руд удивился. Гражданская война? Однако Силкас Руин не придал значения. «Пусть люди делают что заблагорассудится; они все равно будут это делать. Просто учти это, Риадд».

А в этой крепости сейчас, наверное, тепло.

Если, конечно, она еще сдерживает противника. Почему-то ему казалось, что сдерживает. «Да, люди будут делать все, что заблагорассудится, Силкас Руин, и упорно».

Он устроился поудобнее, защищаясь от ночного холода.

Его мысли были землей, и кровь медленно текла по ним, капала как летний дождь. Он видел, какие взгляды бросают на него, когда думают, что он не замечает. Крупнее любого из них, одетый в броню из кожи Дралка, с этиловской палицей, глядящей лицами на четыре стороны света, как и положено ведьминому дару с небес.

Слушая, как они готовят оружие, подгоняют ремешки на доспехах, закрепляют решетчатые нащечники на почерневших шлемах, он понимал, что за последние недели он стал горой, к которой они жмутся, скалой, которая прикрывает им спину и фланги, на острие атаки – там, где он нужнее, там и окажется.

Сколько врагов он убил? Да кто их считает. Десятки. Сотни. Они были Клыками Смерти, и число их было бесконечно – и он знал, что это вовсе не преувеличение.

Его соратники исчислялись когда-то десятками тысяч, а теперь поредели. Возможно, какие-то группы еще движутся севернее или южнее, но с ними нет воина Тел Акая. Нет убийцы драконов. С ними нет меня.

Земля медленно умирала. Почва была черным царством бесчисленных ртов, неутомимых пожирателей. В одной горсти кипел миллион войн. Смерть была врагом, но она же была источником пропитания. Требовалась яростная воля, чтобы убивать землю.

Один за другим его спутники – осталось едва ли два десятка – объявляли о готовности: поднимались, проверяли хватку на рукояти побитого, исцарапанного оружия. И какого оружия! О каждом можно сложить с дюжину эпических песен славы и боли, торжества и потерь. Если бы он сейчас, оторвав взгляд от земли, посмотрел на них, то увидел бы лица в тени решетчатых нащечников; увидел бы, как стоят гордые воины, устремив взгляд на восток, и как постепенно сжатые тонкие губы искривляются в усмешке.

Война, в которой им не победить.

Эпический марш, из которого не вернется ни один великий герой.

Землю внутри него внезапно охватил огонь. Он встал и поднял громадными руками палицу. Мы проживем, как никто не жил. Мы умрем, как никто другой не умирал. Ощущаете вкус этого мгновения? Клянусь Ведьмой, я ощущаю!

Он повернулся к соратникам и улыбнулся им.

Клыкастые рты открылись, как трещины, и холодный смех наполнил воздух.

Ублала Панг застонал и открыл глаза. Опять сны! Снова жуткие видения! Он перекатился на бок и посмотрел, моргая, через импровизированный лагерь на крупную фигуру баргастки. Его любимой. Его обожаемой. Нечестно же, что она ненавидит его. Ублала подтянул поближе к себе странную палицу с четырьмя главами синего железа. На вид та была тяжелой, ну, для кого-то, наверное, так и было. И у нее было имя, собственное имя. Только он его позабыл. Дюжина и еще четыре эпические песни. Песни сласти и были, торгов и похоти.

А может, она только делает вид, что спит? И снова попытается его убить. В прошлый раз явился, словно ниоткуда, Драконус и ухватил ее за запястье – острие кинжала замерло у самого правого глаза Ублалы. Потом шлепнул женщину так, что она рухнула.

«Лучше сразу ее убить, Ублала».

Он потер лицо, прогоняя сон. «Нет, пожалуйста, не надо. Я ее люблю. Просто мелкая ссора, Драконус, и как только я выясню, о чем мы спорили, я все исправлю, честное слово».

«Ублала…»

«Пожалуйста! Мы просто в чем-то не согласились».

«Она хочет нас убить и ограбить».

«У нее были жестокие родители, и в детстве над ней издевались, Драконус. Другие девочки дергали ее за косички и плевали в ухо. Это недоразумение!»

«Ладно, последний шанс. Ублала, я бы посоветовал избить ее до бесчувствия. Похоже, так мужчины-баргасты обходятся с опасными женщинами. Так велит необходимость».

«Я так не могу, Драконус. Лучше расчешу ей волосы».

Так он и сделал, когда она наконец пришла в себя. Гребня у них не было, так что пришлось воспользоваться веткой с шипами – не идеал, конечно, особенно для ее изящных бровей, но они приняли меры против заразы, а она хотя бы теперь выглядела почти нормально.

Так что она, может, и вправду спит, а без оружия она безобидна как мышонок, если не считать больших камней, которые она ночью держит под рукой.

По крайней мере, перестала жаловаться.

Ублала покрутил головой – нет ли рядом Драконуса; тот, похоже, вообще никогда не спал, хотя однажды прилег – когда Ралата пыталась заколоть Ублалу. Вот она удивилась!

Драконус стоял, глядя на север, как частенько в последнее время.

«У таких очень много мыслей, – решил Ублала. – Так много, что даже от себя самого отдохнуть не удается, а с этим так непросто жить. Нет уж, лучше вообще без мыслей». Как земля. Да, точно. Как грязь.

Но какие же страшные у них клыки, а смех еще страшнее!

Холодный бриз принес новый запах с востока. Похоже, он всколыхнул какие-то древние воспоминания, и вся стая пришла в возбуждение.

Она смотрела, как вожак, потянувшись, поднялся на возвышение. Была у него такая сила, как у любого вожака: он мог стоять, открытый всем ветрам, и ничего не бояться.

Остальные оставались в высокой траве; молодые самцы бродили, самки собрались в тени деревьев, где кувыркались щенки.

Животы набиты, но стада, мигрирующие с равнин на юг, в этом году гораздо меньше и очень спешат прочь от жары и жажды, словно их подгонял пожар или что похуже. Охотиться стало легко: животное, которое они загнали, было сильно измотано и его кровь на вкус отдавала древним ужасом.

Вожак стоял на краю обрыва. Он навострил уши, и вся стая немедленно поднялась – даже щенки прекратили играть.

Вожак пошатнулся. Теперь у него в боку торчали три палки, а с дальнего склона слышался странный отрывистый лай. По палкам текла кровь, а вожак оседал, тщетно пытаясь укусить стрелы. Потом повалился наземь и затих.

Со всех сторон началось мельтешение, новые палки летели через листву и траву, впивались в плоть. Стая зашлась в диком рычании.

Появившиеся фигуры передвигались на задних лапах. Их кожа блестела от масла, и пахли они раздавленными растениями и чем-то еще. Они метали новые палки. Вокруг глаз были белые пятна, а маленькие рты издавали тот самый дикий лай.

Она ахнула, когда бок обожгло огнем. Кровь хлынула в горло, потекла из ноздрей и из пасти. Она увидела, как один из нападавших ухватил за хвост щенка, раскрутил его и грохнул о ствол дерева.

Старый запах. Они снова среди нас. И спрятаться негде. И мы умрем.

Видение померкло, Сеток убрала руку с волчьего черепа, который они нашли в развилке сучковатого дерева, растущего у пересохшего источника. Грубая, измученная кора почти поглотила выцветшую кость.

Первое дерево, которое они нашли за несколько недель. Сеток вытерла глаза. И сразу такое.

Горевать недостаточно. Теперь ясно. Недостаточно испытывать муки от крови на руках. И сражаться за милосердие, молить о новом способе бродить по миру. Недостаточно чувствовать вину.

Она взглянула на лагерь. Фейнт, Наперсточек, Сладкая Маета и Амба Валун – они все стремятся домой. Туда, где уютно, где почти нет опасностей, нет угроз. Где покой на улицах охраняют патрули, где ровные поля и ровные ряды деревьев. Так она себе представляла – странные сцены, которые не могут быть воспоминаниями; помнит она только равнины и дикие земли. Но в городах животные служат человеку как рабы – или еда, если не живут в клетках, или их мех украшает плечи милых дам и аристократов-модников, или их кости свалены в кучу и ждут, когда их перемелют на удобрения для полей.

Вот их мир, куда они хотят вернуться.

Возвращайтесь. Для меня места там нет, правда? И ладно. Печаль в душе, кажется, не пройдет никогда. Она пошла прочь от лагеря, во тьму. Заклинательница костей забрала детей, за ними ушел и Торант. Долг позвал трелля и Остряка. Смерть забрала остальных. А я ничего вам не должна. Вас сторонятся мои призрачные волки. Они дрейфуют как далекие желания. Я уже забываю, что такое бегать свободной.

Я забываю, зачем я здесь.

Скучать по ней они не будут. В конце концов, у них свои убежища. Я не с вами. Я думаю… я думаю… вы меня уже оставили. Давным-давно. Интересно, ищет ли она свое предназначение, как Маппо и Остряк; но, пожалуй, они намного больше нее, так что для Сеток говорить о предназначении даже смешно. Но призраки волков – и все другие павшие звери – смотрят на меня. Чего-то ждут. Только не знаю, чего именно. И должна выяснить.

Это и есть предназначение? И только?

Оказалось на удивление просто бросить тех, с кем она шла так долго. Она давно уже могла вернуться и посмотреть город… все города и все разбитые земли, которые кормили их. Она могла бы принять свою человечность. А вместо этого… поглядите. Вот я иду.

Пусть Волки очистят этот мир. Пусть звери вернутся. Прежде всего пусть прекратятся бессмысленные убийства: мы устали убегать, устали умирать. Вы должны понять. Должны почувствовать. Как же холодны ваши души?

Вы опустошаете землю. Разбиваете ее и используете, пока она не умрет, и ваши дети голодают. Не вините меня. Не вините никого из нас за это.

У нее перехватило дыхание, и она остановилась. В мозгу полыхнула внезапная темная мысль. Нож в руке. Горла, распахнутые в ночь. Еще четверо убийц мертвы. В той войне, которой, как она знала, не будет конца. Но какая разница… мы проигрывали так долго. Сомневаюсь, что мы узнаем вкус победы, даже если она наполнит наши рты. Даже если она затопит нас своей славой.

Может она их убить? Может вернуться прямо сейчас и пробраться в лагерь? Это не щенку череп разбить, но все же. Мертвые внутри должны упорно стараться для своего удовольствия. Внезапный шок, неверие. Внезапный смех. Так ведь трудно почувствовать хоть что-то, да?