Текст книги "Кристина"

43. Небольшое расследование

…в машине ли, на свету —

в темноте ли,

где ни придется мне умирать,

я знаю, она все равно постелит

простыню на мою кровать.

Боб Дилан

В следующие три недели мы с Ли играли в детективов и все больше влюблялись друг в друга.

В среду она сходила в офис муниципальных властей и заплатила пятьдесят центов за то, чтобы получить ксерокопии двух документов.

Когда она появилась на этот раз, вся моя семья была дома. Элли при каждом удобном случае подглядывала за нами. Ли очаровала ее, и позже я нимало не удивился тому, что Элли начала носить такую же прическу, как у Ли. Я выходил из себя… и старался сохранять терпение. Может быть, я понемногу становился старше (но не настолько, чтобы не таскать ее лакомства из потайного места в холодильнике).

Если не считать назойливых приставаний Элли, то в тот день, двадцать седьмого декабря, после соблюдения всех ритуалов знакомства с моими родителями у Ли было достаточно времени, чтобы побыть наедине со мной. Мои отец и мама всегда отличались той вежливостью, которая присуща американцам среднего класса, но я чувствовал, что она понравилась им, хотя понимал и то, что им обоим было немного неловко от воспоминаний об Эрни. Так же, как и нам с Ли.

Когда мы остались одни, она с какой-то виноватой улыбкой достала из сумочки листок бумаги.

– Вот, смотри, – сказала она и положила его на тот же кофейный столик, где вчера лежали куски моих гипсовых слепков.

Это была ксерокопия с документа о перерегистрации подержанного автомобиля, «плимута» 1958 года (четырехдверного седана) красно-белой расцветки. Под датой «1 ноября 1978 года» стояли подписи: Арнольд Каннингейм (владелец) и Майкл Каннингейм (попечитель).

– Ну и что тебе напоминает верхняя подпись? – спросил я.

– Один из кусков гипса, которые ты вчера показывал мне, – ответила она. – Но какой именно?

– Тот, где он расписался почти сразу после игры с Ридж-Роком, – сказал я. – Его подпись всегда так выглядела. А теперь давай посмотрим другую.

На столик лег второй листок бумаги. Я увидел ксерокопию с документа о регистрации нового автомобиля, «плимута» 1958 года выпуска (четырехдверного седана) красно-белой расцветки. Внизу стояла дата: 1 ноября 1958…

– Посмотри на подпись, – спокойно сказала Ли.

Я посмотрел.

Не нужно было быть гением криминалистической экспертизы, чтобы заметить, насколько почерк Лебэя напоминал надпись, сделанную Эрни в День Благодарения. Имена были разные, но посторонний человек сказал бы, что они написаны одной и той же рукой.

Наши руки соединились. Я имею в виду себя и Ли.

Вечером я сидел в общей комнате и наблюдал за тем, как мой отец склеивал картонные игрушки для Армии Спасения. Он немного стеснялся своего хобби и поэтому старался не смотреть в мою сторону. А может быть, просто о чем-то думал.

Наконец он проговорил:

– Ли раньше была с Эрни, да?

Он бросил на меня быстрый взгляд и вернулся к своей работе. Я приготовился выслушать замечание о том, что похищение любимой девушки моего друга вряд ли укрепит нашу дружбу, или о том, что кое-кто может усомниться в моей мудрости. Однако он не сказал ни того, ни другого.

– Что-то мы давно не видели Эрни. Как ты полагаешь, он стыдится того, что его задержала полиция?

У меня было чувство, что отец сам в это не верил, что ему нужно было как-то начать другой, более важный разговор.

– Я не знаю, – сказал я.

– По-моему, теперь ему не о чем беспокоиться. После смерти Дарнелла, – тут он откинулся на спинку стула, – следствие по его делу вообще может прекратиться.

– Вообще прекратиться?

– Да, для Эрни. Возможно, судья сделает ему внушение, но ведь теперь никто не захочет оставить неизгладимое черное пятно в биографии молодого белого американца, которому предстоит окончить колледж и занять достойное место в обществе.

Он вопросительно взглянул на меня, и я заерзал в кресле, почувствовав себя неловко.

– Пожалуй, да.

– Если не считать, что на самом деле все не так, да, Дэннис?

– Да, он изменился.

– Когда ты в последний раз видел его?

– В День Благодарения.

– Тогда с ним все было в порядке?

Я встряхнул головой, внезапно мне вспомнились слова Ли о том, как она переживала за своих родителей в канун Рождества. И мне показалось, что чем меньше люди знали о наших с ней подозрениях, тем было безопаснее для них же самих.

– Что с ним происходит?

– Я не знаю.

– А Ли?

– Нет. Она… у нас есть только некоторые подозрения.

– Ты не хочешь поговорить о них?

– Нет. Не сейчас. Но лучше – совсем не говорить.

– Хорошо, пусть будет так, – сказал он. – Пусть пока будет так.

Он встал и начал подметать под столом. Я мог бы решить, что он обиделся.

– Но с Эрни ты должен поговорить, не откладывая в долгий ящик.

– Конечно. Я уже думал об этом.

Но перспектива такой беседы не вызывала во мне особого энтузиазма.

Наступило довольно долгое молчание. Отец закончил подметать пол и поглядел вокруг.

– Ну как, нормально?

– Ни одной соринки, пап.

Он улыбнулся и закурил «Винстон». После инфаркта он бросил курить, но потом стал изредка браться за сигарету – как правило, в минуты стресса. – Ладно, тебе помочь подняться наверх, Дэннис?

Я встал на костыли.

– Угу. Не хотелось бы навернуться.

Он посмотрел на меня и хмыкнул.

– Вылитый Джон Сильвер. Не хватает только попугая.

– Ты будешь стоять и хихикать надо мной или поможешь подняться?

– Обопрись на меня.

Я перекинул одну руку через его плечо, почувствовав себя снова маленьким – как тогда, когда он относил меня наверх на своих руках, если я начинал посапывать на середине шоу Эдди Салливана, которую показывали по телевизору. Даже запах лосьона после бритья был тем же самым.

На последней ступеньке лестницы он вдруг произнес:

– Можешь наступить мне на ногу, если я полезу в твои личные дела, Дэнни, но Ли больше не собирается быть с Эрни, да?

– Нет, пап.

– Она хочет быть с тобой?

– Я… ну, я не знаю. Полагаю, что нет.

– Ты хочешь сказать – пока нет?

– Ну – полагаю, да. – Мне было неловко, но он не отставал со своими расспросами.

– Могу ли я думать, что она решила порвать с Эрни из-за перемены в его характере?

– Да. Думаю, что ты так можешь думать.

– Он знает о тебе и Ли?

– Пап, у нас – не о чем знать… во всяком случае, пока не о чем.

Он прочистил горло, как будто намеревался что-то сказать, но промолчал. Я оставил его и дальше поковылял на костылях.

– Я дам тебе один чудный совет, – наконец сказал отец. – Не давай ему знать о том, что происходит между тобой и Ли, и не убеждай меня, будто ничего не происходит. Вы ведь пытаетесь как-нибудь помочь ему, да?

– Пап, я не знаю, сможем ли я и Ли что-нибудь сделать для него.

– Я видел его два или три раза, – неожиданно произнес отец.

– Да? – Я опешил. – Где?

Отец пожал плечами…

– На улице, где же еще? В городе. Видишь ли, Дэннис, Либертивилл не такой большой город. Он…

– Что он?

– Он едва узнал меня. А я его. Он стал выглядеть старше. Теперь, когда его лицо очистилось, он стал выглядеть намного старше. Я думал, что он пойдет в отца, но сейчас… – Внезапно он запнулся. – Дэннис, тебе не приходило в голову, что у Эрни может быть какое-нибудь расстройство гормональной системы? Или какое-нибудь нервное расстройство?

– Да, – ответил я, жалея о том, что не мог рассказать ему о других вероятных изменениях в Эрни. О гораздо худших возможных изменениях. О тех изменениях, которые заставили бы моего родителя усомниться в моей собственной нервной системе.

– Будь осторожен, – произнес он, и, хотя я ничего не упоминал о случившемся с Дарнеллом, мне вдруг показалось, что отец думал именно об этом. – Будь осторожен, Дэннис.

На следующий день мне позвонила Ли и сказала, что ее отца вызывают в Лос-Анджелес по какому-то предновогоднему делу его фирмы и что он предлагает ей составить ему компанию, а заодно и немножко отдохнуть от холода и снега.

– Мама ухватилась за эту идею, и я не могу придумать ни одной уважительной причины, чтобы остаться, – сказала она. – Это всего десять дней, а занятия в школе начнутся только восьмого января.

– Прекрасно, – проговорил я. – Ты получишь там удовольствие.

– Ты думаешь, мне стоит поехать?

– Если ты не поедешь, то тебя нужно будет показать психиатру.

– Дэннис?

– Что?

У нее немного упал голос:

– Ты будешь осторожен, да? Я… ну, последнее время я часто думаю о тебе.

И она повесила трубку, оставив меня в некотором недоумении. Вместе с отцом она была уже вторым человеком, посоветовавшим мне быть осторожным. Оба они, конечно, имели в виду мой предстоящий разговор с Эрни. Но разве Эрни сам не мог чувствовать своей вины в том, что было между мной и Ли? И что конкретно он мог сделать, если бы узнал обо мне и о ней?

Моя голова раскалывалась от этих и других вопросов, и в конце концов я начал думать, что было бы только к лучшему, если бы Ли ненадолго уехала из города.

Как она сама сказала о своих родителях, так было бы безопаснее.

В пятницу двадцать девятого был последний рабочий день года. Я позвонил в штаб-квартиру Американского Легиона в Либертивилле и попросил подозвать секретаря. Его имя, Ричард Маккендлесс, я узнал от управляющего домом, номер которого нашел в том же телефонном справочнике, где был телефон штаб-квартиры. Мне велели немного подождать, а потом послышался чей-то старческий голос, прозвучавший неожиданно хрипло и резко – как если бы его обладатель дошел до Берлина, перекусывая на лету вражеские пули.

– Маккендлесс, – сказал он.

– Мистер Маккендлесс, меня зовут Дэннис Гилдер. В августе за счет Легиона хоронили человека по имени и фамилии Ролланд Д. Лебэй…

– Он был вашим другом?

– Нет, просто случайным знакомым, но…

– Тогда я должен вас огорчить, – проговорил Маккендлесс таким голосом, будто в его горле пересыпали кучу гравия. – Лебэй был не человеком, а последним сукиным сыном, и Легион не потратил бы даже цента на его похороны. Он покинул организацию в 1970 году. Если бы он не ушел сам, мы бы вышвырнули его. Этот человек был самым законченным ублюдком из всех, что когда-либо жили на свете.

– Вы уверены?

– Да, уверен. Он нарывался на ссору по любому поводу и без повода, а ссору заканчивал дракой. С этим сукиным сыном нельзя было ни сыграть в покер, ни выпить. С ним вообще нельзя было иметь никакого дела. Он был просто бешеным ублюдком, простите за резкость. И… мальчик, а кто ты такой?

Я чуть было не ответил, как Эмили Дикинсон: «Я никто! А ты кто такой?» – но вовремя сдержался и сказал лишь:

– Мой друг купил у Лебэя машину незадолго до…

– Черт. Не тот «плимут» 57-го года?

– Ну, если быть точным, то 58-го…

– Да, да, 57-го или 58-го, красно-белый. Только об этой проклятой штуковине он и заботился. Обращался с ней, как с любимой женщиной. Ты знаешь, что как раз из-за нее он покинул Легион?

– Нет, – сказал я. – А что случилось?

– Ох, дьявол. Очень старая история, детка. Очень старая дерьмовая история. Извини, если напрягаю твои уши, но всякий раз, когда я думаю об этом сукином сыне Лебэе, то не могу сдержаться. У меня до сих пор остались шрамы на руках. Дядя Сэм отнял у меня три года жизни во время второй мировой, и я не получил на ней ни одного ранения, побывал во всех боях нашей эскадры. Я и еще пятьдесят ребят стояли против целой тучи проклятых япошек на Гвадалканале, и я не получил ни одного шрама. Вокруг меня свистели пули, и у ребят отрывались руки и головы, но единственный раз я видел собственную кровь тогда, когда порезался во время бритья. А затем… – Маккендлесс засмеялся. – Моя жена говорит, что я открываю рот так широко, что однажды упаду в него. Как, ты говорил, тебя зовут?

– Дэннис Гилдер.

– О’кей, Дэннис. Я напряг твои уши, а ты – мои. Что тебе нужно?

– Видите ли, мой друг сначала купил эту машину, а потом починил ее… я бы сказал, что он сделал из нее настоящую выставочную модель.

– Да, как Лебэй, – сказал Маккендлесс, и у меня сразу пересохло во рту. – Он любил эту проклятую машину, могу сказать, просто безумно. Он был готов наплевать на свою жену, но на машину… Ты знаешь, что случилось с его женой?

– Да, – сказал я.

– Он довел ее до этого, – угрюмо проговорил Маккендлесс. – И я думаю, дочь его тоже не волновала… Прости Дэннис, никогда не мог заставить себя вовремя заткнуться. Что, ты сказал, тебе нужно?

– Я и мой друг были на похоронах Лебэя, – сказал я, – а после них представились его брату…

– Совсем другой тип, – прервал меня Маккендлесс. – Школьный учитель. Из Огайо.

– Верно. Я говорил с ним, и он показался мне вполне порядочным человеком. Я сказал ему, что темой моей выпускной работы по английскому будет Эзра Паунд…

– Эзра – кто?

– Паунд.

– А это еще что за задница? Он тоже был на похоронах Лебэя?

– Нет, сэр. Паунд – это поэт.

– Паунд – это кто?

– Поэт. Он умер.

– Ну-ну. – В голосе Маккендлесса послышалась некоторая недоверчивость.

– Как бы то ни было, Лебэй – Джордж Лебэй – сказал, что пришлет мне кипу журнальных статей об Эзре Паунде, если они мне понадобятся. Ну и выяснилось, что я мог бы использовать их, но у меня вылетел из головы его адрес. Может быть, вы мне поможете найти его?

– Конечно, он должен быть в архиве; мы храним адреса родственников военнослужащих. Ненавижу этот дерьмовый архив, но моя служба заканчивается в июле. Давай мне свой адрес, Дэннис, и мы вышлем тебе карточку с информацией.

Я назвал свой адрес и телефон и извинился за то, что отвлек его от работы.

– Забудь об этом, парень, – сказал он. – Все равно у нас сейчас перерыв на этот поганый кофе.

На мгновение мне стало интересно, каким чудом он держался в самом фешенебельном здании Либертивилла, где располагалась штаб-квартира Легиона. Я вообразил его показывающим дом какой-нибудь очаровательной леди: «Вот тут, мэм, чертовски замечательный диванчик, а вон там вы видите проклятый ящик с экраном, который нам не напрягал уши, когда мы торчали на сраном Гвадалканале и япошки лезли на нас, как из задницы, потому что вокруг свистели пули и у ребят отрывались руки и головы».

Я усмехнулся, но его следующие слова заставили меня насторожиться.

– Пару раз я ездил в этой машине Лебэя. Мне она всегда не нравилась. И я бы не сел в нее после того, как его жена… ну, ты знаешь.

– Понимаю, – сказал я, и мне показалось, что мой голос донесся откуда-то издалека. – Послушайте, а что он сделал, когда покинул Легион? Вы говорили, это было связано с машиной?

Он засмеялся:

– Но тебя ведь не очень волнует эта старая история, да?

– Нет, она как раз интересует меня. Я же говорил, машину купил мой друг.

– Ну хорошо, я расскажу. В общем-то вышло все дерьмово. Мы сами в нее влезли, когда решили подшутить над ним. Но ведь у нас никто по-настоящему не любил его. Для нас он был чужим, посторонним…

«Как Эрни», – подумал я.

– …и мы порядком выпили, – продолжал Маккендлесс. – Как раз заканчивалась вечеринка, и Лебэй корчил из себя еще большую задницу, чем обычно. Мы сидели в баре и видели, что он собирается домой. А когда Лебэй уходил, то всегда делал это так: прыгал в свой «плимут», давал задний ход, а потом сразу пускал его в карьер. Эта штука вылетала со стоянки, как ракета, – назад неслись целые кучи гравия. И вот Сонни Беллерман предложил немного проучить его, а заодно самим порезвиться. Мы встали за углом дома, так чтобы он не заметил нас, когда будет садиться в машину. Он всегда называл ее каким-то женским именем, как если бы женился на этой поганой штуковине.

Он вышел минут десять спустя, пьяный, как свинья, и Сонни сказал: «Ребята, тихо! Будьте готовы».

Лебэй сел в машину и дал задний ход. Все получилось как нельзя лучше: он затормозил, чтобы закурить сигарету. В этот самый момент мы подхватили машину под задний бампер и подняли ее так, что задние колеса немного оторвались от земли, и Лебэй при всем желании не мог больше разбрасывать гравий на стоянке.

– Да, я тоже проделывал такие трюки, – сказал я, вспомнив, как однажды мы чуть не свели с ума тренера Пуффера, который минут пять не мог сообразить, почему его машина не двигается с места.

– Правда, мы не ожидали того, что произошло: он закурил сигарету и включил радио. Между прочим, мы не любили его еще и потому, что он обожал слушать рок-н-ролл и презирал старую музыку, затем он переключил передачу. Мы этого не видели, потому что согнулись в три погибели за его багажником. Я помню, как Сонни Беллерман тихо засмеялся и прошептал: «Они над землей?» Ему досталось больше всех нас. Из-за обручального кольца. Но я клянусь Богом, они были над землей! Мы оторвали задние колеса «плимута» не меньше, чем на четыре дюйма от земли.

– Что случилось дальше? – спросил я, хотя уже догадывался, чем закончилась эта история.

– Что случилось дальше? Он стартовал, как обычно, вот и все. Не считая того, что задний бампер его проклятой машины сорвал не меньше ярда кожи с моей левой руки. И того, что Сонни Беллерман лишился безымянного пальца. И мы слышали, как засмеялся Лебэй, – он будто знал, что мы были там. В общем, он мог знать: если бы перед выходом из бара он зашел в ванную комнату, то мог бы увидеть нас в окно.

Ну, после этого Легион был закрыт для него. Мы послали ему письмо, в котором предлагали выйти в отставку, и он покинул службу. Если бы он не воевал, то не отделался бы так просто.

– Задние колеса должны были стоять на земле, – рассеянно сказал я, думая о том, что случилось с ребятами, которые пошутили над Кристиной в ноябре.

– И все-таки мы их подняли, – проговорил Маккендлесс. – Когда нас осыпало гравием, то он вырвался из-под передних колес. До сих пор не могу понять, как ему удалось сделать такой трюк. Чертовщина какая-то. Джерри Барлоу – он был одним из нас – предположил, что Лебэй наставил привод на обе оси, переднюю и заднюю. Но ведь это технически невозможно, да?

– Да, – согласился я. – Вряд ли он мог это сделать.

– Вот и я так думаю, – сказал Маккендлесс и, помолчав, проговорил уже другим голосом: – Ну ладно парень. У нас заканчивается перерыв, а я хочу выпить еще одну чашку кофе. Если мы найдем адрес, то пришлем его тебе. Полагаю, скоро ты его получишь.

– Благодарю вас, мистер Маккендлесс.

– Рад буду помочь тебе. Ну, пока? Звони, если что-нибудь еще понадобится. Он положил трубку.

Я долго смотрел на телефон и думал о машинах, которые остаются на ходу, даже если поднять над землей их ведущие колеса. Чертовщина какая-то. И вправду чертовщина, если у Маккендлесса остался шрам, доказывающий ее существование. Его слова напомнили что-то из рассказа Джорджа Лебэя. Ну да, Джордж тоже показал мне шрам, когда говорил о Ролланде Д. Лебэе. И когда он рос, его шрам рос вместе с ним.

44. Новогодняя ночь

Этот парень в машине, он был

восходящей звездой,

но погиб, не знает никто почему.

Завизжали покрышки,

вдруг вспыхнуло пламя – и с той,

с той секунды мир стал безразличен ему.

Но его уже нет, а легенда живет и живет,

потому что он умер без всякой причины…

Бобби Трауп

Я позвонил Эрни в канун Нового года. Мне понадобилась пара дней, потраченных на раздумья, чтобы решиться на это. Я пришел к мысли, что нельзя делать никаких выводов, не встретившись с Эрни. И с Кристиной. За семейным завтраком я небрежно упомянул о машине, и отец сказал, что, по его мнению, все автомобили, опечатанные в гараже Дарнелла, уже сфотографированы и возвращены владельцам.

К телефону подошла Регина. Узнав меня, она сначала запнулась, а потом попросила «повлиять на Эрни»: ее сын бросил готовиться к колледжу, начал приносить плохие баллы из школы, перестал замечать родителей и… совсем изменился.

Наконец она подозвала Эрни.

– Алло? – спросил чей-то враждебный голос, и у меня в голове пронеслась лихорадочная мысль: «Это не Эрни».

– Эрни?

– Слышу Дэнниса Гилдера – человека, от которого остались только рот и уши, – проговорил некто. Да, его голос напоминал голос Эрни, но казался немного огрубевшим – как после долгого, надрывного крика. У меня появилось жуткое чувство, что я говорю с посторонним, умевшим имитировать интонации и выражения моего друга Эрни.

– Думай, что говоришь, скотина, – сказал я. Я улыбнулся, но руки у меня похолодели, как у покойника.

– Знаешь, – голос понизился до тона конфиденциального сообщения, – твое лицо и моя задница подозрительно похожи друг на друга.

– Я заметил сходство, но в прошлый раз мне показалось, что все было наоборот, – проговорил я, и, обменявшись нашими обычными любезностями, мы помолчали. – Ну, так что делаешь сегодня вечером? – спросил я.

– Пока ничего не намечал, – ответил он. – Ни свиданий, ни чего другого. А ты?

– Я-то? Ну, я в прекрасной форме, – сказал я. – Сейчас забегу за Розанной, и мы поедем в «Студию 2000». Если хочешь, можешь поехать с нами и подержать мои костыли, пока мы будем танцевать.

Он немного посмеялся.

– Я думал, что мы встретимся, – добавил я, – и, как всегда, отпразднуем Новый год вместе. Как ты отнесешься к моему предложению?

– Чудесно! – воскликнул Эрни. Казалось, его воодушевила моя идея. – Посмотрим Гая Ломбардо и его новогоднюю программу. Это будет замечательно!

Я снова замолчал, не зная, что сказать. Наконец осторожно проговорил:

– Ну, может быть, Дика Кларка или кого-нибудь еще. Гай Ломбардо давно умер, Эрни.

– Умер? – Эрни явно был в некотором замешательстве. – Ах да. Ну конечно, умер. Но ведь Дик Кларк еще выступает, да?

– Верно, – сказал я.

– Ну, так пусть будет Дик Кларк, – произнес Эрни уже совершенно не своим голосом. У меня неожиданно потемнело в глазах,

(лучший запах в мире… не считая запаха гнили)

и рука судорожно сдавила телефонную трубку. Я был готов закричать. Я говорил не с Эрни, я говорил с Ролландом Д. Лебэем. Я говорил с покойником.

– Да, посмотрим Дика, – услышал я себя, как будто издалека.

– Как твое самочувствие, Дэннис? Ты уже водишь машину?

– Нет, пока еще нет. Я попрошу отца привезти меня к тебе. – Я набрал воздуха в легкие, а потом выдохнул: – Может быть, ты отвезешь меня обратно? У тебя ведь есть машина?

– Конечно! – Он на самом деле обрадовался. – Да, это будет здорово, Дэннис! По-настоящему здорово! Посмеемся, развлечемся – как в старые добрые времена.

– Да, – сказал я. А потом – клянусь Богом, у меня вырвалось само собой – добавил: – Как в офицерском клубе.

– Да, верно! – со смехом ответил Эрни. – Правильно. До встречи, Дэннис.

– Правильно, – автоматически повторил я. – До встречи.

Я положил трубку, посмотрел на телефон, и неожиданно меня затрясло от дрожи. Никогда в жизни мне не было так страшно, как тогда. Позже я задавал себе вопрос: не мог ли Эрни пропустить мимо ушей мою реплику об офицерском клубе? – но в тот момент у меня не было сомнений: Лебэй вселился в Эрни. Мертвый или нет, Лебэй вселился в него.

И Лебэй вытеснил Эрни.

Отец подвез меня к дому Каннингеймов и помог дойти до двери – мои костыли не были предназначены для передвижения по обледеневшей и заметенной снегом дорожке.

Машин, принадлежащих Майклу и Регине, не было видно, но Кристина стояла возле гаража, покрытая тонким слоем сверкавшей на солнце изморози. Бросив на нее взгляд, я почувствовал какой-то тупой страх. Мне не хотелось возвращаться домой на ней – ни сегодня, ни когда-либо еще. Я бы с радостью сел за руль моего совсем обыкновенного, наспех отштампованного «Дастера».

Дверь открыл Эрни. Он даже не был похож на себя. Его плечи ссутулились; движения были замедленны. Я сказал себе, что нахожусь под властью своих подозрений, и, конечно, понимал, что порядком накрутил себя перед нашей встречей… и все же я знал, что это было так.

Он был одет во фланелевую сорочку и в джинсы.

– Дэннис! – проговорил он. – Здорово, парень!

– Привет, Эрни, – сказал я.

– Здравствуйте, мистер Гилдер.

– Хеллоу, Эрни. – В знак приветствия мой отец поднял руку. – Как твои дела?

– В общем-то не очень. Но скоро все переменится. Новый год, новые силы, старое дерьмо уходит, так ведь?

– Пожалуй, – несколько ошеломленно произнес мой отец. – Дэннис, ты уверен, что мне не нужно заезжать за тобой?

В ту минуту я больше всего на свете хотел бы вернуться домой на машине отца, но на меня внимательно смотрел улыбающийся Эрни.

– Нет, Эрни отвезет меня… если его развалюха тронется с места.

– Ой, поосторожнее, Дэннис, – сказал Эрни. – Она у меня девочка чувствительная.

– Чувствительная девочка, говоришь?

– Да, чувствительная, – улыбаясь, ответил Эрни.

Я повернул голову и воскликнул:

– Прости меня, Кристина!

– Так-то лучше.

Наступило молчание. Отец и я поедали глазами невысокую лестницу, которая вела на кухню. Затем отец проговорил:

– О’кей, ладно. Только не пейте слишком много, ребята. Эрни, позвони мне, если почувствуешь, что тебе лучше не садиться за руль.

Он пошел к машине. Я смотрел ему вслед и чувствовал, как костыли все сильнее врезаются мне в подмышки. Когда он сел в машину и вырулил на дорогу, мне стало немного легче.

Я отряхнул снег с костылей и проковылял на кухню Каннингеймов. Ее пол был покрыт гладким пластиком.

– Ты ловко управляешься со своими штуковинами, – проговорил Эрни, наблюдавший за моими осторожными движениями. Затем он достал из кармана сигару, откусил один из кончиков и закурил.

– Поскорей бы забыть это искусство, – сказал я. – Когда ты начал курить сигары?

– Когда работал у Дарнелла, – ответил он. – Я не курю в присутствии моей матери. От табачного дыма она впадает в истерику.

Он обращался с сигарой не как подросток, а как курильщик с двадцатилетним стажем.

– Сейчас пожарю кукурузные хлопья, – добавил он. – Ты как, не откажешься?

– Конечно, нет. У тебя есть пиво?

– Три упаковки в холодильнике и еще две в комнате.

– Великолепно. – Я с вытянутой левой ногой осторожно уселся за кухонный стол. – А где твои родители?

– Пошли на новогоднюю вечеринку к Фассенбахам. Когда тебе снимут гипс?

– В лучшем случае – в конце января.

Он вылил в глубокую сковороду чуть ли не полбутылки оливкового масла и поставил сковороду на плиту. Затем пошел к холодильнику. Достал упаковку с шестью банками пива, две из которых открыл, и одну протянул мне. Я взял. Он взял свою.

– Тост, – сказал Эрни. – Чтобы в 1979 году сдохли все говнюки на свете.

Я медленно поставил банку:

– Эрни, я не стану пить за это.

В его серых глазах сверкнули маленькие искорки злобы. Вспыхнули – и тут же погасли.

– Ну, за что же ты станешь пить?

– Может, за колледж?

Он молча посмотрел на меня, и я понял, что он вовсе не был в хорошем настроении, как мне показалось сначала.

– Так и знал, что она задурила тебе мозги. Моя мать – это женщина, которая сделает любую пакость, чтобы добиться своего. Ты же знаешь, Дэннис. Она самому дьяволу поцелует задницу, если ей будет нужно.

Я отодвинул банку от себя.

– Ну, она не целовала мою задницу. Просто сказала, что ты не готовишься к поступлению и что она волнуется за тебя.

– Это мое дело, – сказал Эрни. Его губы скривились, лицо стало неописуемо уродливым. – Я буду делать то, что хочу.

– А поступать в колледж ты не хочешь, да?

– Нет, я поступлю. Но только в свое время. Так и скажи ей, если она спросит. В свое время. Не в этом году. Если она думает, что я собираюсь летом поступать в университет и там она будет ходить за мной по пятам, то она выжила из ума.

– Что же ты собираешься делать?

– Уехать отсюда, – сказал он. – Сяду в Кристину и уберусь из этого паршивого городка. Тебе ясно?

Он повысил голос, а я почувствовал, что на меня накатывает новая волна ужаса. Я был беспомощен перед этим человеческим страхом и только надеялся, что он не проступал на моем лице. Потому что теперь это был не просто голос Лебэя; теперь это было даже лицо Лебэя, выпиравшее из-под маски, которая еще не успела затвердеть на покойнике.

– Здесь слишком много дерьма, и я думаю, что этот проклятый Дженкинс все еще следит за мной, хотя ему следовало бы почаще оглядываться назад…

– Кто такой Дженкинс? – спросил я.

– Не важно, – ответил он. – Ты его не знаешь. – На кухне начала потрескивать сковорода с маслом. – Мне нужно к плите, Дэннис. Ты хочешь сказать тост или нет? Мне – все равно.

– Ладно, – произнес я. – Давай за нас?

Он улыбнулся, и мне стало немного легче.

– За нас – другое дело. Давай выпьем за нас.

Мы стукнули банкой об банку и выпили.

Эрни пошел к плите. Встряхнув сковороду, высыпал в нее пачку кукурузных хлопьев. Я сделал пару глотков пива и больше не захотел.

Однако Эрни выпил свою банку еще до того, как перестало хлопать масло. Смяв ее в руке, он подмигнул мне и проговорил:

– Смотри, Дэннис, как она попадет прямо в задницу маленького бродяги.

Намека я не понял и поэтому только неопределенно улыбнулся. Он бросил банку. Она ударилась об стенку, отскочила и угодила в мусорную корзину.

– Два очка, – сказал я.

– Верно, – сказал он. – Будь любезен, еще баночку.

Я подумал, что если Эрни напьется, то мне не придется возвращаться домой в Кристине, но пиво совершенно не действовало на него. Он приготовил кукурузные хлопья, пересыпал их в большое пластиковое блюдо, бросил сверху кубик маргарина, подсолил и сказал:

– Давай посмотрим телевизор в общей комнате. Ладно?

– Давай.

Я встал на костыли, зажал их под мышками и потянулся к трем банкам пива, оставшимся на столе.

– Я вернусь за ними, – сказал Эрни. – Иди, иди. Пока не переломал все снова. – Он улыбнулся мне, и в тот момент настолько был прежним Эрни Каннингеймом, что у меня защемило сердце.

Новогодняя передача была не из лучших. Пели Донни и Мария Осмонд, они обнажали гигантские белые зубы, и в их жизнерадостных улыбках было что-то акулье. Мы отвернулись от телевизора и стали разговаривать о том, как проводили время в больнице, и о том, что в это время делали мои родители и Элли. Он часто улыбался и кивал головой.

Не могу сказать, что я улыбался так же часто, хотя иногда у меня было чувство, что передо мной сидел тот самый Эрни Каннингейм, которого я так давно знал. Изредка мне начинало казаться, что это был вовсе не Эрни. У него появились привычки, каких я раньше не замечал у него, – он то и дело вертел в воздухе ключами от машины, держа их за кожаный брелок, нервно хрустел суставами пальцев и, задумавшись, покусывал ноготь на большом пальце. У него появились выражения, которых я не понимал или не знал, – такие, как реплика о заднице маленького бродяги. Наконец, выпив пять банок пива, он был все еще трезвым.

Телепередача закончилась в одиннадцать, и Эрни включил другой канал, по которому транслировали танцевальный вечер, проходивший неподалеку от Таймс-сквера. Это был не Гай Ломбарди, но нечто близкое к нему.

– Ты и в самом деле не собираешься в колледж? – спросил я.

– Не в этом году. Сразу после школы мы с Кристиной поедем в Калифорнию. На Золотой Берег.

– Твои родители знают?

Подобная идея изумила его:

– Дьявол! Конечно, нет. И ты не вздумай говорить им.

– А что ты собираешься там делать?

Он пожал плечами: