Текст книги "Моя сумасшедшая"

3

– Никита, я туда не пойду… Не могу, и все. Иди сам…

Они уже были у ворот кладбища. Сумерки сгущались. Олеся, сжимая в руке букетик желтых нарциссов, расхаживала вдоль ограды, зябко поводя плечами под легкой кофточкой. Каблуки узких белых босоножек четко озвучивали каждый шаг…

Эти заграничные босоножки, подаренные в прошлом году Петром, она нашла в шкафу вскоре после ухода Юлии, села на пол в своей комнате и, прижав их к груди, тонко заскулила, как щенок с перебитой спиной. Все кончилось.

Потом она все-таки встала и побрела в кухню. Нельзя, чтобы Никита или кто угодно увидел ее такой – растрепанной, опухшей от слез, с искусанными губами, совершенно несчастной. Нужно что-то делать с собой. Жить дальше, если получится…

Она не хотела верить всему, что Петр оставил ей в наследство, но в глубине души знала – это страшная правда. Его странного дара предвидения Олеся всегда побаивалась. Даже по мелочам: вот они вдвоем зимой в городском саду на катке. «Осторожнее, – предупреждает Хорунжий, – сейчас упадешь! Возьми меня за руку, а то будет больно». Коньками он владеет намного хуже, чем Олеся. Хохоча, она легко отрывается от него, описывает дугу и плашмя растягивается на льду. «Быть дому сему пусту», – как-то за завтраком бодро объявляет Петр; Олеся влюбленно заглядывает ему в глаза, пока мать возится у плиты. «Приснилось, что ли? – мрачно оборачивается Тамара, – молчал бы уж, вещун…» – «Сегодня спал отлично, без снов, – Петр исподтишка подмигивает Лесе. – А дом простоит черт знает как долго, поселятся в нем всякие чужие люди, которым и дела не будет до тех, кто здесь когда-то обитал. И вообще ни до чего не будет дела. Так, изредка, кто-нибудь покосится на мемориальную доску: мол, с такого-то по такой-то здесь проживал выдающийся украинский поэт… Кстати, и в самом деле неплохой, если бы не…» – «Что за чушь ты мелешь? – возмущается Тамара. – Язык помелом. Меньше пить надо!» – «Ну что ты, дорогая, речь там совсем не обо мне. Меня вообще лет сорок и поминать не станут…»

Хорунжий любил подобным образом подурачиться. Но когда он, после очередной ссоры с Тамарой, выбегал из дому в ночь, полуодетый, бешеный, а Олеся пыталась его остановить, удержать, зная, что все кончится долгими днями мрачного безмолвия, Петр, отталкивая ее руки, бормотал: «Мы никогда не будем вместе, девочка моя… Никогда я не смогу тебя утешить… Дура, безмозглая дура, на что она тратит свою куцую жизнь… И не подозревает, что сама, своей рукой сведет с ней счеты…»

Леся пугалась до дрожи и отступала. Но всегда он возвращался так, будто ничего и не случилось…

Она все-таки нашла в себе силы выйти из дому. Немного прошлась по тихим улочкам, вдыхая запах осыпающейся сирени, купила у вновь появившихся в городе старух-цветочниц букетик нарциссов. Никита уже ждал, и Леся помахала ему еще издали. Крепкий, широкоплечий, надежный, он, едва заметив, поспешил навстречу. С его лица так и не сходило озабоченное выражение.

И только у кладбищенских ворот она поняла, что не сможет даже приблизиться к могиле. Гроб пуст. Петра там нет – он снова всех разыграл… Как всегда.

– Пожалуйста, я очень прошу тебя, Никита, – горячо зашептала Олеся. – Ты добрый, хороший, умный человек. Ты должен понять. Положи цветы, перекрестись – и бегом назад.

Никита озадаченно взглянул на нее, нахмурился и взял из ее рук букетик.

– Подержи-ка портфель… Ты помнишь, где это?

– Нет…

– Ладно, сам найду. Никуда не уходи, слышишь? Жди меня здесь!

Глядя ему вслед, Олеся вздохнула. Сердце щемило, и невозможно было вздохнуть полной грудью.

Несмотря на то, что щеки горели огнем, вскоре она почувствовала, что начинает замерзать. Прижав потертый Никитин портфельчик к груди, Олеся начала энергично прохаживаться вдоль ограды кладбища, считая вывалившиеся из кладки кирпичи. Подъехала машина, из ворот, шурша на ходу газетным свертком, появился грузный человек в засаленной белой фуражке, хлопнул дверцей и уехал. Там, где он ненадолго остановился, пыльной кучкой засуетились воробьи; из куста сирени высунулся костлявый, в парше, пес и, безразлично окинув взглядом воробьиную суету, скрылся. Зажглись, перемигиваясь, тусклые фонари под жестяными тарелками. Женщина в черной косынке торопливо пробежала мимо Леси к кладбищу, в руке у нее позвякивало пустое цинковое ведро. В зеленоватом вечернем небе не было ни облачка, один узкий, опрокинутый навзничь серпик старой луны.

«Холодно, хол-лодно, ну где же ты бродишь, парень?» – бормотала она, ускоряя шаги и все больше удаляясь от ворот, пока чьи-то руки внезапно не обхватили ее дрожащие плечи и не притянули к себе.

– Отведи меня домой, Никита, что-то я совсем продрогла, – жалобно попросила Олеся, прижимаясь к нему. – Ну что ты стоишь? Идем скорее!

– Там полный порядок. Я все сделал, как ты велела…

– Молчи. Потом. Не хочу ничего этого слышать. Вот твой портфель, – Олеся высвободилась и взяла Никиту под руку. – Спасибо… и не уезжай никуда сегодня. Тебе ведь не нужно возвращаться, нет? Не бросай меня, иначе я сойду с ума.

– Ты хочешь, чтобы я остался? – она вздрогнула, услышав едва скрываемую радость в его голосе: – Вот и отлично! Чайку попьем, перекусим. Ты немного отдохнешь, успокоишься…

Дома было проще.

Никита уже не держал ее за руку, не поглаживал запястье, пряча взгляд, как возбужденный подросток; в тишине комнаты до нее донесся сначала шум спускаемой воды в уборной, а затем его бодрый голос, говорящий по телефону в прихожей. Олеся разделась, накинула длинный, очень теплый полосатый халат – тоже подарок Хорунжего, запахнулась и вышла на кухню. Никита возился с чаем.

– Звонил своим, что не приеду, – он быстро взглянул на Олесю, прислонившуюся к стене. Глаза были веселые, янтарные, с прищуром. – Закрыть окно? Нет? Ну, как знаешь… Послушай, иди-ка ты пока погуляй, а я сам все приготовлю.

– Знаешь, где что лежит?

– Без вопросов.

– Хочешь выпить?

– Не отказался бы, но…

– А я хочу, – перебила она. – Дома ничего нет, однако у Мити всегда можно чем-нибудь разжиться. Значит, управишься?..

Не дожидаясь ответа, она вышла на площадку, оставив дверь незапертой, и позвонила к Светличным. Там долго не открывали, и она еще трижды с силой придавила кнопку звонка. Наконец послышались быстрые легкие шаги, и звенящий напряжением голос соседки произнес:

– Минутку! Кто это?

– Олеся.

Дверь распахнулась. Майя, наспех одетая, с накрученным на мокрые волосы полотенцем, замахала – входи побыстрее, сквозит. В прихожей было темно, как в погребе.

– Я из ванной. Решила было… Что-нибудь случилось?

– Извините, Майя Алексеевна, – виновато проговорила Леся. – Матери нет дома, ее комната и кабинет заперты, а мы… В общем, мне нужен Митя.

– Испарился… Чего это мы тут стоим в темноте? – Светличная направилась на кухню, Олеся за ней. – Говори прямо, что тебе нужно.

– У вас спиртное есть? Вино какое-нибудь, на худой конец водка?

– Срочно?

– Ну, – вздохнула Олеся. – Бессонница…

– Понимаю. А спирт сгодится?

– Никогда не пробовала. Наверно.

– Сейчас, – Майя, опустившись на корточки, покопалась в кухонном столе и извлекла из недр литровую бутыль. Жидкости в ней было на три четверти. Поискала глазами по полкам.

– Ну ясно, – проворчала она, энергично перемещаясь по кухне, – как водится, ничего не найти. В особенности, если требуется. Что за дом… О – да вот же она, голубушка!..

Поколдовав, она протянула Олесе неполную полулитровую банку прозрачной, отливающей зеленью жидкости и деловито посоветовала:

– Один к одному.

– Что значит один к одному?

– Одна часть спирта, одна воды. Причем спирт вливать в воду, а ни в коем случае не наоборот.

– Ясно. Спасибо…

– Учти, напиток получится крепкий, но чистый. Это еще Юлианов раздобыл. От Мити прятала…

Никита нетерпеливо поджидал ее за накрытым столом.

– Откуда все это? – удивилась Леся. – Даже яйца. Огурцы маринованные… Господи, колбаса! Колбаса-то откуда?.. Вот, держи, здесь – спирт!

– Колбаса была у меня в портфеле, французская булка – тоже. Остальное нашлось в буфете и кладовой, – Никита бережно принял банку. – Присаживайся, я мигом…

Он прикинул на глаз объем жидкости, налил в кастрюлю воды, тонкой струйкой влил спирт и выставил на стол стаканы.

– Яичница остыла, – подытожил он, усаживаясь.

– Это не важно, – улыбнулась Олеся.

– Чисто пролетарский ужин, – проговорил Никита, погружая в кастрюлю уполовник и наполняя ее стакан до половины. Прежде чем передать Олесе, поднес к лицу, понюхал, пригубил и только тогда протянул: – Первоклассный! Но меру знать надо – крепковат… Давай: за нас с тобой!

– За нас! – она сделала полный глоток, задохнулась и крепко зажмурилась, чтобы совладать с неожиданно накатившим спазмом.

– Ну как? – Никита махнул залпом, как воду, и потянулся за пупырчатым огурцом. – Жрать-то как охота!.. Леська, я тебя жутко люблю!

Олеся вслепую придвинула к себе тарелку, а затем, копируя Никиту, стала тыкать вилкой в миску с огурцами. Тем временем тошнота отступила. Она облегченно вздохнула и принялась за яичницу.

– Вкусно?

– Угу-м.

– Леся, скажи: мы поженимся? Ты пойдешь за меня?

– Еще не знаю, Никита. Все так смутно… Единственное: я сообщу матери, когда она вернется, что ты будешь жить здесь. Со мной.

Она взглянула на него: порозовевший, красивый, совсем чужой.

– Знаешь, – Никита вытащил из брючного кармана мятую пачку «Прибоя», но закуривать не стал. – Хочу тебе признаться. У меня в деревне раз случилось… эта женщина… она вдова. Я не очень в этих делах – опыта маловато. А у тебя кто-нибудь уже был?

– Был, – Леся усмехнулась. – Не беда. Мы справимся, Никитушка. У нас еще все впереди.

Теперь она уже больше не сомневалась в том, что напророчил для нее Хорунжий, который сейчас с одобрением смотрит на нее с каких-то там небес. А может, и не с небес вовсе – кто же тогда ласково поглаживает ее затылок, шею, устало ноющие плечи, словно говорит: все правильно, девочка, ничего не бойся. И потом, когда она на мгновение остановится перед дверью своей комнаты, он легко и бережно подтолкнет ее туда, где на кровати уже будет лежать в ожидании голый до пояса Никита…

Разве сможет она забыть то, что прочла позавчера ночью?

«Леся моя проживе навiть надто довге, як на наш час, життя на чужинi. Народить двох синiв. У ïï крихiтнiй опочивальнi буде виciти мiй портрет – такий, яким я був замолоду. Вона до останньоï хвилини не розлучиться з ним, як не знайде в co6i xиcтy вирядити до смiтника зламану зингерiвську швацьку машинку, пожовклi ноти, дитячi iграшки, тiпaнi книжки якогось Хорунжого, порожнi склянки вiд парфумiв, фронтовi листи чоловiка, його милицi, вiдipвaний гудзик вiд його шлюбноï сорочки, кольором схожий на застоянi вершки, материну скриньку, де заховувала yci свiдоцтва про смерть. Моя люба зустрiне кiнець на самотi, сидячи у старому фотелi, заплющивши вiдцвiлi очi та з полегкiстю зiтхнувши. От тoдi я i заберу ïï до себе…»

4

Билеты от Сабрука принес посыльный из театра.

Юлия позвонила Ярославу, поблагодарила и поздравила с премьерой. Он мрачно буркнул, что поздравлять не с чем, по всему судя, это последняя его работа в Харькове.

– Останешься после спектакля? – спросил он. – По крайней мере выпьем, развеемся.

– Не могу, дорогой мой, – ответила Юлия. – Со мной будет сестра, а ее малыш – дома. Папа, как ты знаешь, болен, маме одной тяжеловато. Мы из театра сразу же домой.

– Как знаешь, – вздохнул Сабрук. – Ты с Балием? Вся знать сбежится, с любовницами и холуями…

– Вячеслав Карлович сам себе режиссер, да и нет его в городе, – отмахнулась Юлия и, спохватившись, добавила: – Все будет хорошо. Держись, Ярослав, публика тебя любит.

– Как же! – усмехнулся Сабрук. – Ладно, прощай, добрая душа. Может, еще успеем увидеться.

Домработница отпущена до завтра, приходящая по утрам кухарка уже ушла; к возвращению Балия все готово: дом прибран, паек из распределителя получен, еда приготовлена. С этим она вернулась в свою спальню, чтобы как можно быстрее закончить начатое. И чем быстрее двигалась ее рука, перенося слово за словом из машинописи Хорунжего в простую ученическую тетрадку, тем острее и лихорадочнее становилось возбуждение. Словно ее могли неожиданно застать.

Она почти закончила, оставалось всего две-три фразы, когда зазвонил телефон.

Юлия бросила карандаш и вышла в гостиную; второй городской аппарат и еще один – правительственный – стояли в кабинете мужа, который в его отсутствие запирался. Вполуха выслушала наставления сестры – та просила приехать пораньше и непременно захватить цветов для Сабрука.

Опуская трубку на рычаг, Юлия вдруг заметила – как это бывает в минуты особого напряжения, когда зрение до предела обостряется – лоскуток паутины между краем висящего на стене красного бухарского ковра и придвинутой к нему банкеткой. В этом холодном до стерильности доме завелся и выжил паучок…

Времени оставалось в обрез. Она вынула из шкатулки кольца, нитку мелкого жемчуга к темно-зеленому шелковому платью, тонкие чулки, привезенные Соней, поколебалась, но все-таки решила прихватить светлый жакет: поздним вечером прохладно… Сумочка, деньги, помада, микроскопический флакончик духов… Но рукописи!

Архив Хорунжего, переданный Олесей, полностью вошел в старую, еще с дореволюционных времен, папку для нот. Обтянутое ледерином чудище, которое Юлия таскала с собой на занятия по сольфеджио и музыкальной литературе. Она затянула тесемки, прикинула на весу и поморщилась – тяжеловато, слишком объемисто – и взглядом поискала место для нового тайника. В ее комнате спрятать такой крупный предмет почти невозможно.

Волоча за собой папку, Юлия перешла в гостиную. Раскладной «гостевой» стол, обступившие его стулья с гнутыми спинками, кресла, цветочные горшки за тяжелыми плюшевыми портьерами. Острый запах скипидарной мастики от сверкающего паркета напомнил другой – тот, что стоял в мастерской Казимира, но она сразу же отогнала мысли о нем. На столе в тяжелой хрустальной вазе – свежие ирисы, их придется взять в театр, потому что она все равно никуда не успевает: понадобится еще время, чтобы привести себя в порядок и дождаться, пока придет машина из гаража. Перед отъездом муж разрешил воспользоваться при срочной надобности…

Она потянулась к телефону, опустив папку на пол, присела на банкетку и снова уперлась взглядом в паутину. Да вот же оно! Там, у стены, за тяжелым ковром во всю стену, куда даже обслуга никогда не заглядывает.

Держа трубку на весу, Юлия ногой отодвинула банкетку и заглянула за ковер. Пахло пылью. Папка встала в темноту вплотную к стене, а толстое полотнище, опустившись, надежно прикрыло ее. Если не знать, ничего не заметно. Теперь придвинуть банкетку так, чтобы ни малейшего просвета.

С шофером она сговаривалась уже на бегу. Одеться, привести в порядок волосы. Все второпях. Тетрадку с записями – в ящик туалетного столика. И уже запирая дверь, Юлия с досадой вспомнила, что забыла цветы. Вернулась и, держа на отлете капающие скрипучие стебли, сбежала вниз. Упала на сидение, отдышалась и попросила:

– Пожалуйста, товарищ Емец, на Конный, к дому родителей. А потом – свободны.

Вне поля ее зрения остался мужчина у подъезда, который, неторопливо покуривая, беседовал со спортивного вида парнем в пестрой «бобочке». Неподалеку стоял потрепанный «фордик».

Заметив, что Юлия садится в машину, Ягодный отшвырнул окурок и сказал напарнику:

– Кончаем базар. Держись за ними, Витек!

На вопрос, сколько им еще париться – день-то воскресный, а дома заждалась молодая супруга, – Ягодный нахмурился: «Сколько понадобится. Смотря по тому, куда дамочка лыжи навострила. А ты, Виктор Арнольдович, не канючь! Я, может, скоро тебя и совсем отпущу…»

Юлия прибыла вовремя – ровно настолько, чтобы больше никуда не спешить.

Они с сестрой успели выпить с родителями чаю, пройтись от трамвая пешком через Театральный сквер и даже вручить напряженному, как перетянутая струна, Сабруку ирисы, отыскав его за кулисами. Публики было – не протолкнуться, поэтому на свои места в партере они отправились заранее, еще при полном свете.

Юлия огляделась – в рядах мелькали знакомые лица. Она заметила Светличных – сестру и брата, Олесю Клименко в глухом черном платье – с замкнутым лицом она пробиралась к первым рядам кресел в сопровождении Никиты. Примелькавшиеся люди из ведомства мужа, возбужденно хохочущая Фрося Булавина, стриженая, как красноармеец, и грубо накрашенная. Чета Филиппенко со старшей дочерью – худенькой умницей, с милым любопытством ожидающей начала спектакля.

Заметив Юлию, Вероника Станиславовна энергично замахала ей из центрального прохода полной рукой, затянутой в серую перчатку, давая знаками понять, что хочет увидеться в антракте. К ней присоединилась неизвестная женщина – сухая, поджарая, в экзотической шляпке с плюмажем, и Филиппенко всем семейством отправились на свои места. За портьерой в правительственной ложе негромко переговаривались. София слегка сжала ее запястье – и тут же погас свет. Шелест женских платьев, покашливание, стук кресел, жужжание голосов – все стихло, и волна нетерпеливого внимания покатилась от галерки к таинственно шевелящемуся занавесу…

В антракте, когда они вышли в фойе, сестра огорченно сказала:

– Жаль, Роны нет, должно быть, уехала из города.

– Может, и к лучшему, – вполголоса заметила Юлия. – Вам нельзя вместе показываться. А мне тем более. Здесь полно сотрудников ГПУ. В штатском и с женами, но от этого не легче.

– Всякий раз, – вздохнула Соня, – я забываю, кто твой муж. Бедная моя…

Позади раздался возглас: Юлию окликали по имени. Она обернулась – сквозь толпу к ним пробирались Вероника Станиславовна с дамой в причудливой шляпке.

– Он все-таки потрясающий мастер, но характер ужасный, – воскликнула Вероника Станиславовна. – Сонечка, мы же с вами еще не виделись! Позвольте вас расцеловать! Как ваш первенец? Очень, очень рада!.. Давайте отойдем в сторону, тут такая толчея… Я хочу познакомить вас с моей давней приятельницей, а затем покину…

Юлия, не скрывая удивления, взглянула на ее безмолвную спутницу.

– Дочь… у нее немного разболелась голова. Эта пьеса – далеко не детское зрелище, однако Филиппенко, как всегда, настоял на своем, – Веронике Станиславовне явно не терпелось. – Позвольте представить – Людмила Суходольская, известная балерина. Здесь на гастролях… Люся, мы ждем тебя в зале!

Проводив взглядом удаляющуюся Веронику, женщина повернулась спиной к публике, как бы заслоняя сестер, и ее яркий вишневый рот дрогнул в холодноватой светской улыбке:

– Насколько я поняла, это вы – Юлия Рубчинская?

– Да. А чем, собственно…

– Меня просили, – перебила Суходольская, прикрывая узкие зеленоватые глаза, и неожиданно ее густо напудренное лицо по-актерски оживилось, – передать вам кое-что… Вот, возьмите быстро и по возможности незаметно. Не глядите на меня волком. Отвечайте, кивайте на худой конец, Юлия Дмитриевна!

Одним движением она извлекла из замшевой сумочки запечатанный конверт, сунула его Юлии и тут же взмахнула надушенным кружевным носовым платком, слегка коснулась виска, вернула на место и щелкнула замком сумки. При этом, не отрывая взгляда от сестер, она продолжала:

– Согласитесь, у Вероники прелестный дом!.. И она проговорилась, что когда-то он принадлежал вашим родителям… Вы, София Дмитриевна, кажется, живете в Париже – я не ошиблась?

– Не имеет значения, – Юлия начала нервничать: разговор казался не просто глупым, а крайне подозрительным. Подхватив сестру под руку, она прижалась к ней потеснее. – От кого это письмо?

– Мне, видите ли, в свое время довелось поездить по миру… Нет-нет, отправителя я не знаю. Просто выполняю дружескую просьбу. Один знакомый просил передать этот конверт кому-нибудь из Рубчинских… Из числа самых удачных были, помнится, гастроли в Харбине, в Москве, пожалуй, еще в Одессе… Уже завтра я отправляюсь в Киев… – Лицо Суходольской снова сделалось похожим на маскарадную маску. – Мне пора!

– Позвольте, мы вас проводим! – встрепенулась Соня.

– А вот это лишнее. И вот еще что: Вероника убеждена, что мне зачем-то понадобился ваш парижский адрес. Не разочаровывайте мою старую подругу. Если вас спросят, скажите, что я его получила. – Перья на шляпке колыхнулись, и женщина, сохраняя каменную улыбку, исчезла между колоннами фойе.

Сестры переглянулись.

– Мне кажется, что от этого конверта нужно как можно быстрее избавиться, – прошептала Юлия.

– Где он?

– У меня в сумочке.

– Только не здесь. Позже, на улице. Порви и выброси.

– А если…

– Второй звонок! – схватив Юлию за руку, Соня потащила ее за собой. – И прекрати паниковать… Что за дикие мысли у тебя в голове, дорогая моя?

Однако Юлия и сама вскоре начисто забыла об этом странном знакомстве и о том, что лежит у нее в сумочке. Вячеслав Карлович и ее собственная реальность откладываются на завтра, а сегодня она совершенно свободна и принадлежит только себе. Она смотрела на сцену, не видя и не слыша того, что там происходит. И понимала, что уже никогда не будет такой счастливой, как в юности. Наивной и любопытной. Верующей. Что разлюбила театр, охладела к музыке, перестала доверять словам. Не питает иллюзий по поводу собственной жизни. Лжет себе и близким и будет за это наказана…

Со сцены прозвучала какая-то реплика, вспыхнул смех в полутемном зале, публика зашумела; Юлия вздрогнула и очнулась, услышав гром аплодисментов и редкие свистки…

Когда спектакль окончился, она задержалась в фойе, ожидая сестру, убежавшую попрощаться с Ярославом и актерами, – день ее отъезда приближался. Накинув жакет на плечи, Юлия в нетерпении прохаживалась перед входной дверью, когда ее негромко окликнули. Она обернулась – перед ней стоял Казимир Валер.

– Вы? – растерялась Юлия.

– Смотрел только на вас, пани, – отворачиваясь и будто через силу, проговорил он. – У вас такое лицо…

– Почему-то я решила, что вы не придете. Какое?

– Кроткое и печальное. Юное. И отчаянное. Таких уже не бывает… Дивовижно!

– О чем вы, Казимир?

– Обо всем сразу. I ця маячня на сценi…

– Вот так настроение у вас, Казимир! А знаете что, – вдруг, лихорадочно спеша, словно отрезая себе путь к отступлению, проговорила она, – мне кажется, мы с вами сегодня еще увидимся. Я провожу сестру, и сразу – к вам. Помните: картина. Вы обещали…

– Нет. Ничего я не обещал.

– Это же совсем рядом!

– Не треба цього.

– Почему?

– Только не сегодня.

– А когда?

– Не знаю. Я пришлю ее вам. Когда скажете.

– Не пришлете. И все равно я приду.

– Нет, Юлия. Это никому не нужно. Ни вам, ни мне.

– Неправда, – волнуясь, повторила она. – Вы так не думаете. Что плохого, если мы чуть-чуть побудем вместе?

Он молча отвел взгляд. Потом недоверчиво усмехнулся и проговорил:

– Я отложил для вас одну старую работу. Можете взять, когда захотите…

Отец и мать их ждали. Отец чувствовал себя получше – читал у себя в комнате. Соня сразу же взялась твердой рукой укладывать сонного Макса. Юлия ждала у окна, когда сестра окликнула ее:

– Ты еще не уходишь? Может, останешься ночевать?

– Соня, мне нужно домой, – Юлия смешалась. – Видишь ли…

Она остановилась, чувствуя, что не в состоянии лгать.

– Ты избавилась от конверта?

– Что?.. Господи, да я о нем совсем забыла!..

– Что с тобой происходит, Юлия? Ты сегодня какая-то странная. То отмалчивалась, то вдруг накричала на извозчика. На тебя так подействовал театр?

– Парень грубил, и к тому же был пьян…

– Спасибо, что подвез – народу столько, все «ваньки» нарасхват… Давай эту цидулку сюда, я сама сожгу.

Юлия взяла с подоконника сумочку. Конверт при ближайшем рассмотрении оказался плотным, необычной формы, из какой-то светло-серой, ворсистой, похожей на ощупь на замшу, бумаги. Такой она никогда не видела. Вдобавок он был потертым, будто его долго таскали в кармане. Ни адреса, ни каких-либо других надписей не было.

– Ну же, – нетерпеливо потребовала сестра.

– Погоди, Соня, – сказала она, надрывая уголок. – Нужно все-таки взглянуть…

Первым, что она оттуда достала, оказалась фотография мужчины, женщины и двух детей: мальчика лет шести и разряженной в пух и прах крохотной девчушки. Она едва сдержала приглушенный вскрик, мгновенно узнав на снимке лицо брата – слегка постаревшего, но совершенно не изменившегося. Те же бешеные глаза, высокие скулы, волнистая прядь, падающая на висок…

Юлия торопливо разорвала конверт и выхватила сложенный вчетверо исписанный листок. Скользнула взглядом вниз – туда, где должна стоять подпись, и протянула сестре.

– Соня, прочитай, пожалуйста, здесь темновато, у меня в глазах все расплывается…

«Дорогие мои, единственные! Это письмо доберется до вас только весной. Ему предстоит долгий путь, и я очень надеюсь – оно найдет вас. Я знаю, что София живет во Франции, но связаться с ней мне было бы еще труднее, чем передать весточку на родину. Не буду утомлять вас рассказами, через что мне пришлось пройти – важно другое: я жив, здоров и на коленях прошу у вас прощения за все страдания, которые я вам причинил…»

– О Господи! – прошептала Соня. По щекам у нее текли слезы. Юлия осторожно взяла у нее письмо и продолжала:

«…Я ничего не забыл. Часто вспоминаю наш дом в деревне, сад, галерею, увитую виноградом, и мост через речушку, где я однажды, возвращаясь со станции босиком, загнал занозу в пятку, да так, что маме пришлось поднимать среди ночи доктора Кислинского. Юля в одной ночной рубашонке подслушивала у двери моей комнаты, а после не могла уснуть до утра. Как она там, наша младшая? Мне больно оттого, что я не могу с вами увидеться, но иногда во мне рождается надежда, что это не навсегда, что мы когда-нибудь встретимся и я смогу сказать, как я вас всех люблю…

На снимке – моя жена Нина. Нина родом из Ялты, родители ее погибли; она была медсестрой на Чонгарском участке фронта у Врангеля, потом, уже за границей, окончила акушерские курсы. А также наш первенец Степан и общая любимица Нюта. Мы снимаем небольшую квартирку на окраине Харбина, оба работаем, дети с няней. К китайской экзотике давно привыкли, и отношение к нам хорошее, тем более, что Нина пользуется большим авторитетом как врач. Она добрый и отзывчивый человек. Все у нас в порядке, и вам не следует обо мне тревожиться.

Пишу в канун Рождества. У нас масса снега и очень холодно, но мы в тепле и даже с елочкой, как когда-то в детстве… В той страшной мясорубке, которая выпала на долю многих, кого я знал и любил, я все-таки уцелел.

Обнимаю вас всех вместе и каждого по отдельности, родные мои. Нина и дети передают вам приветы. К сожалению, фотографию и мое письмецо вам придется уничтожить: не хочу снова стать причиной ваших бед.

Простите меня, если сможете. Ваш Олег Рубчинский».

Даты под письмом не было.

Юлия вгляделась в лицо брата на фотографии. Она ничего не помнила о занозе – должно быть, была еще слишком мала, но не забыла, как он уходил из дома в семнадцатом. Тогда казалось, что навсегда. Олег стоял на пороге, дверь была распахнута, и она выбежала из своей комнаты, услышав, что мать плачет в голос. При виде нее Олег умолк на полуслове и прикусил пухлую нижнюю губу. Яркие синие глаза потемнели. Мать судорожно теребила у горла грубый шерстяной платок, который не снимала всю осень, плечи ее тряслись. Олег выглядел непривычно – в солдатском обмундировании, с вещмешком за спиной. Обычно сдержанный и немногословный, сейчас он был в ярости. Мать не умолкала, и в конце концов брат бешено закричал: «Не держи меня! И прекрати немедленно! Я не желаю прислуживать всякой нечисти. Ты что, так ничего и не поняла, мама? Почему вы остаетесь? И причем тут отец? Вы просто ослепли!»

Олег круто повернулся и помчался вниз, грохоча сапогами и перепрыгивая через ступени. Мать прислонилась к стене. Колени ее подломились, и она сползла на пол в глубоком обмороке…

– Соня, – встревоженно спросила Юлия, – но как же сказать? Что будет с папой?

– Ступай, ступай, поболтай пока с ними. А я мигом накрою, – сестра шагнула к буфету, распахнула обе дверцы и вдруг остановилась, словно потерявшись: – Свечи… И вино… Где же она его прячет?.. Господи, какое счастье! Харбин… Большой город. Кто-то из наших там жил некоторое время. Я все узнаю… Я уговорю Филиппа, это же не Австралия, есть рейсовые пароходы…

Юлия осторожно постучала к родителям. Услышала голос отца, толкнула дверь и вошла. Она так и не сняла жакет. Мама вязала, свет настольной лампы падал ей на колени. Пахло бехтеревскими каплями. Дмитрий Борисович отложил книгу, поднял на лоб очки и проговорил с улыбкой:

– Уже уходишь?

– Нет, папа, – от волнения рот ее пересох. – Хочу… выпить с вами вина.

– Не поздновато ли для таких предприятий? – Анна Петровна отложила вязание и внимательно взглянула на дочь. – Ты даже и не рассказала, как прошла премьера. Вы с Соней так заняты собой, что до нас вам и дела нет…

Бодрый голос сестры прервал ее:

– Прошу к столу! Мама, я так и не отыскала твой портвейн.

– Да там и осталось всего чуть-чуть, – заметила Анна Петровна, поднимаясь. – Не понимаю, что за причуда такая?

Юлия вышла вместе с матерью, а Соня осталась с отцом, плотно притворив дверь родительской спальни.

Ждать пришлось довольно долго, и Анна Петровна уже начала с недоумением поглядывать на дверь. На столе горели свечи, стоял хлеб, наспех накромсанный деревенский сыр, бледный маргарин в масленке, графин с водой, неизвестно как сохранившиеся тонкие стаканы с золотым ободком, а в центре – почти полбутылки красного вина. Наконец появились заплаканная Соня и отец – оба с торжественными, как в церкви, лицами. Дмитрий Борисович сразу же сел рядом с женой, взял ее руку и, перебирая узловатые пальцы, произнес:

– Аннушка, дорогая моя, только не нужно волноваться. У нас большая радость. Олег жив… – с этими словами он протянул матери фотографию.

Она невозмутимо взяла, долго всматривалась, а затем вернула.

– Я всегда знала, – надменно произнесла Анна Петровна, – это ты, Дмитрий, не верил. Никто никогда меня не слушает. – Она вдруг опустила голову и принялась смахивать невидимые крошки со скатерти. Морщинистая ладонь тряслась. – Так и должно быть… вопреки… всему и всем…

Соня бросилась к ней, обняла исхудавшие плечи, а Юлия плеснула воды в стакан, протянула сестре, а себе налила полную рюмку вина и в один глоток осушила, чувствуя, как мучительно сжимается сердце от сухих всхлипов матери.

Потом читали и перечитывали письмо брата, уже успокоившись, допили вино; к еде никто не притронулся. Фотография переходила из рук в руки. У отца молодо блестели глаза, к матери вернулось ее обычное состояние: сдержанное внимание и проницательность. Снимок был любительский, но очень четкий, и каждая деталь подверглась обсуждению – вплоть до вьющегося растения, заглядывавшего в распахнутое окно.