Текст книги "Моя сумасшедшая"

Часть вторая

1

На пороге стоял Ярослав Сабрук.

– Дожили, – пробормотал он, протягивая Юлии дрожащую руку. Голос, низкий, обворожительный, тоже подрагивал и не слушался. – Черный день, а вокруг – пустыня. Жена со своими поклонниками хороводится, ей и дела нет, в театре ни пса… Ты уж прости, что без звонка, как варяги.

Она посторонилась, чтобы впустить нежданного гостя, когда из-за плеча режиссера на нее бешено сверкнули желтые глаза Михася Лохматого. И он здесь!

Вот тогда-то и началось…

Об этом тяжелом, мучительно памятном дне, который продолжился безобразным скандалом, учиненным Михасем, а закончился размолвкой с мужем, Юлия Рубчинская рассказала сестре, сутки спустя приехавшей из Парижа повидать родителей.

Случай был особый, и Юлия получила разрешение остаться на ночь у своих. Уложив Сониного двухгодовалого Макса, сестры устроились в полутемной гостиной на зачехленном диванчике. Анна Петровна, без сил от слез, волнений и бесконечных разговоров вперебивку, сразу же после ужина ушла в спальню.

Настоящая фамилия Михася была Соснюра. Псевдоним Лохматый появился на обложке его первого поэтического сборника. Давным-давно он числился студентом юридического факультета, потом все бросил, надолго исчез и объявился в городе только в двадцать третьем. Об этом периоде своей биографии он предпочитал не распространяться. Семья Михася – отец, мать, тетка и две старшие сестры с мужьями – уехали сразу после революции. Дом был конфискован и битком набит чужими людьми, и ему пришлось поселиться в пустовавшей пристройке, где раньше хранили уголь. Там он и прижился.

Михась никого не искал, тем более, что с отцом, в прошлом присяжным поверенным, коллегой Дмитрия Львовича, порвал все отношения еще до своего исчезновения. Казалось, ему никто не нужен, ни до кого ему нет дела, но к Юлии, которую он знал с детства, Лохматый питал симпатию. Правда, с тех пор, как она вышла замуж, перестал здороваться и отворачивался при встречах. Году в двадцать пятом, кажется, он принес ей в подарок тощую серую книжицу; стихи под обложкой оказались отличные – с безуминкой, неожиданно свежие, безусловно талантливые, – и Юлия только отмахивалась, слыша от общих знакомых, что Михась беспробудно пьянствует и вот-вот погибнет. Окончательно пропасть поэту Лохматому не дал Петр Хорунжий…

– Было обидно, – жаловалась Юлия. – Я, Соня, давно смирилась со страхом, презрением, косыми взглядами, даже с плевками за спиной. Будто один Балий исчадие ада, а вокруг порхают белоснежные ангелы. Без изъяна и порока. Но вчера Михась с цепи сорвался. Только и сыпалось: «В геенну, анафема!.. Все вы взвешены и найдены легкими…» – и прочее в таком же роде. У него библейский период, начитался пророков. Но когда он накинулся на отца с обвинениями в пособничестве содомской власти, я не стерпела.

– Лохматый не в себе, ему простительно. Пьющий все равно что больной, – вздохнула сестра.

– Да почему простительно? – возмутилась Юлия. – Почему? Сабруку шагу ступить не дают, на корню режут все, за что он ни возьмется, и ничего, ни-че-го не прощают с тех пор, как он поддержал Хорунжего в той писательской сваре! Почему все винят своих же собратьев – писатели, художники, музыканты, профессора, инженеры, юристы? Я, Соня, не понимаю единственного: за что они ненавидят друг друга? Будто и в самом деле дьявол орудует: смотри – только начнет человек стоящее дело, книгу, картину, да просто совершит достойный поступок, и тут же – потеря работы, средств существования, шельмование, арест. Все откладывается на много лет, если не навеки. Адская чехарда: муки, болезни, несчастья как из рога изобилия, потеря близких, смерть…

– Успокойся, дорогая моя!

– Не успокоюсь! С кем мне еще поговорить… Вся грязь всплыла на поверхность и бурлит, пенится, пользуется малейшей возможностью, чтобы зацепиться, закрепиться, приспособиться… А Балий… Ну, взял он меня. Загнал в угол и взял. Что мне оставалось? И Михась в присутствии наших несчастных родителей, за столом, накрытым из последнего, швыряет мне в лицо: «Отечески и в последний раз разъясняю: ты, Юлька, спуталась с главным бандитом. Мой старикан, умник, его нутро разглядел еще в те времена, когда твой Балий киевской чекой заправлял, и как только его сюда перевели, дал деру вместе со всем семейством…» Отец поднялся и молча ушел к себе, мама едва не разрыдалась, а я после всего этого – ты не поверишь – отправилась вместе с этими двумя… Нет, не хочу об этом, – Юлия попыталась выдавить из себя усмешку. – Как поживает твой Филипп?

– В той же поре. Борец за всемирную справедливость. Рвался сюда, но в посольстве дали понять, что по эту сторону границы его не ждут. Или наоборот – ждут с нетерпением. Европа тоже свихнулась, повсюду тревожно. Будто мир накренился да так и застыл. А с Филиппом у нас в последнее время разногласия. Невозможно без конца слушать весь этот бред. Его восхищение Сталиным, презрение к старым эмигрантам, попытки вернуться в Москву, строить демократический социализм… Я этого не понимаю… Скажи, неужели за все эти годы от Олега не было никаких известий?

– Ничего, Соня.

– А Рона? – вдруг оживилась сестра. – Вот с кем бы хотелось повидаться! В Париже по ночам, когда малыш уже спит, а Филипп где-то пропадает, я без конца вспоминаю нашу с ней юность. Здорова ли ее мама? Они живут все там же? С того времени, как мы уехали, я всего однажды видела Рону – каких-то две-три минуты, в Берлине, на Центральном вокзале. Мы с Филиппом спешили на поезд, а они с отцом только что прибыли варшавским экспрессом… Пять минут слез, только и успели обменяться адресами, но она на мои письма ни разу не ответила.

– Будь осторожнее с письмами, Соня. И сейчас, и впредь. В тот год Рона познакомилась с немцем, сотрудником консульства. Потом они поженились, и он увез ее с собой. Звали его Дейч Геккен. Через год Рона вернулась – примерно как ты, погостить. Тут их всех и арестовали – отца, мать и дочь. По делу буржуазно-националистической профессуры. Рону отправили в Киев – основное следствие велось там – и поставили перед выбором: или она расторгает брак и остается тут, или сдает паспорт СССР и едет в Германию, но на неких условиях… Одним словом, пытались вербовать. Шпионить она отказалась. Вернулась в Харьков и дождалась освобождения родителей. Больше я ничего не знаю. Мне категорически запрещено встречаться с кем-либо из их семьи. Один Митя Светличный время от времени с ней видится. Говорит: все такая же – шальная и прекрасная. Ну, с Мити взятки гладки, он бог знает с каких времен по ней сохнет. Как и наш с тобой брат когда-то.

– Ты можешь устроить мне встречу с ней? Я… должно быть, это невероятно сложно… но мне… Прошу тебя!

Она поймала взгляд сестры – в нем было нечто большее, чем просьба, и смутилась.

– Я попробую. Если, конечно, что-нибудь выйдет…

Юлия не упомянула, что о судьбе Роны ей известно от мужа. И о Казимире в этот вечер не было произнесено ни слова. Не решилась. Даже сестре, самой родной, – с детства никого ближе, чем Соня, у нее не было.

И себе Юлия не смогла бы объяснить, почему в тот вечер, вытолкав Михася на лестницу и наскоро побросав в раковину посуду, не заперла дверь за гостями, а бросилась лихорадочно искать сумочку. Сбежала по лестнице к подъезду – и застыла.

Оба еще были здесь. Сабрук курил, мрачно косясь на темное небо, а Лохматый, описывая вокруг него круги, говорил без умолку. Голос его то взлетал, то падал до зловещего шепота. Заметив Юлю, он осекся на полуслове и ядовито поинтересовался: «Что, мадам? К супругу, под крылышко?»

Ярослав осек: «Оговтайся, дурню!» — и внимательно посмотрел на нее. «Хочешь с нами, Юля? Мы к Валеру… тут рядом…» Михась открыл рот, чтобы запротестовать. «Хочу!» – сказала она с вызовом.

Мастерская Казимира оказалась в двух трамвайных остановках, но шли пешком, чтобы проветрить Лохматого. Тот угомонился и вел себя сносно, хотя время от времени пытался обнять Юлию – надо думать, в знак перемирия. Улицы были почти пустые, вечерний ветер гонял во дворах мелкий мусор. Сабрук где-то забыл шляпу, отмалчивался по пути, седеющая прядь упала на лоб, руки в карманах долгополого пальто. Присмирев, Михась поймал ритм и начал бубнить под нос: «Хто може розлучити нас з тобою? Холодною осiнньою водою вже змили голову надiï лiтнi… – Она вслушалась – стихи были незнакомые. – …Скрипаль маленький гратиме до скону, не перепрошуючи…»

Потом они оказались там, куда Юлия позже прибегала тайком, с прыгающим сердцем, вся в ледяном ознобе. Дверь полуподвальной мастерской в особняке, где раньше располагалось какое-то учреждение, закрытое на ремонт, никогда не запиралась, к ней вели стертые деревянные ступени. Внизу – земляной пол, плесень на облезлой штукатурке. Чтобы не задохнуться от волнения, Юлия опустила глаза и стала считать, пока спускалась. Ступеней было девять.

За дверью оказалось логово Казимира Валера – просторное, сухое и ярко освещенное, прокуренное и битком набитое какими-то полузнакомыми людьми. Никакой живописи и близко не было видно. Юлия зажмурилась, остановилась на пороге, и хозяин тут же нетвердо шагнул ей навстречу.

– О! А я чекав на вас! – усмехнулся он половиной лица. – Невже злякалися, панi?

– Hi, – произнесла она, чувствуя, как подгибаются колени.

И все – Казимир отвернулся, словно потерял к ней всякий интерес. Кто-то позвал его, и Юлия осталась одна. Как побирушка с протянутой рукой. Тут снова пришел на помощь Ярослав. «Давай-ка винца, милая, – он слегка подтолкнул ее, ободряя. – И не стесняйся – здесь все свои… Марьяны нет, она этих сборищ не терпит…»

Только потом, по одной этой фразе, Юлия догадалась, что Сабрук понял все и сразу. Догадалась она и о том, что среди тех, кто болтался в мастерской, чесал языком и опрокидывал рюмку за рюмкой, был человек из ведомства ее мужа.

Дверь то и дело хлопала, гвалт стоял невероятный, одни приходили, другие исчезали не прощаясь, но она никого не запомнила, потому что не сводила глаз с Казимира. Со стаканом в руке, в этих удивительно нежных пальцах, он бродил по мастерской, задерживаясь там и тут, обменивался репликами с приятелями, мрачнел и по-прежнему не обращал на нее ни малейшего внимания. Приближался и снова ускользал.

Она незряче листала старые книги, трогала сухие бессмертники, отвечала на бессвязные речи и при этом безостановочно думала: как же он может здесь работать? В этом сумасшедшем проходном дворе? Она знала от Мити, что Казимир и живет здесь, а не с женой Марьяной в квартире на Сенной, где в мансарде у нее собственная мастерская. Значит, должно быть еще помещение – и оно обнаружилось, когда кто-то приоткрыл боковую дверь, за которой мелькнули книжные полки, объемистый шкаф темного дерева, топчан, застеленный пестрым домотканым покрывалом, письменный стол с лежащей плашмя закопченной доской старой иконы и портретом в черной раме над ним. Ни темнота на улице, ни холщовые шторы не могли скрыть, что оконные проемы до половины утоплены в землю – оттого так ярко пылали повсюду голые лампочки на шнурах, и свет без теней делал лица плоскими и невыразительными.

Позже Юлия спрашивала себя: кто из тех, что поминутно входил и выходил, сообщил мужу, что она здесь? Бессмысленный вопрос. Проще простого – в двух шагах на углу аптека, она открыта, у провизора телефон. Она и сама знала об этом от Сабрука – подумала, что стоило бы самой связаться, сказать, что задержится, но сразу же забыла о муже.

Время стало густым, вязким, и она неподвижно плавала в нем. Поход в аптеку вскоре стал казаться решительно ненужным. Как из табакерки, возник Митя Светличный, протолкался к Казимиру. Они обменялись несколькими словами вполголоса. Митя оглянулся, заметил Юлию, удивленно кивнул.

Она зачем-то пошла за ним к выходу. На улице Митя дал ей огня, и они молча покурили. Пахло сиренью, в зачахшем скверике перед особняком на скамье сном праведника спал Лохматый. На другом конце скамьи обнималась пара – длинноволосый мужчина средних лет и девушка; в кустах поскуливала дворняга. Из мастерской поднялся еще кто-то – с бутылкой вина, похожий на недокормленного белобрысого подростка. Наклонился над Михасем, потряс его за плечо и обернулся к парочке. В сумраке блеснули очки. Возвращаясь в подвал, он окинул Юлию внимательным взглядом.

Юлия снова спустилась по ступеням.

Сабрука среди сильно поредевшей публики не было видно, и она направилась прямо к Казимиру. Тот поднялся навстречу с продавленного дивана, отставив стакан с остывшим чаем. Сидевшая рядом с художником полная рыжеволосая дама в черном, чье лицо показалось Юлии смутно знакомым, нахмурилась.

– Ну как вам в моей норе? – Валер сутулился, глаза к ночи выцвели, а белки налились нездоровой краснотой.

– Я здесь уже была однажды. С Митей Светличным.

– Хоть убейте, не помню.

– Могу я прийти к вам еще раз, Казимир? В другое время.

– Зачем?

– Мне… Я хотела бы приобрести одну из ваших работ.

– Не по адресу, – отрывисто перебил он. – Этим занимается Марьяна. Зачем вам понадобилась моя мазня?

– Причем тут Марьяна? – смелея, воскликнула Юлия. – Я хочу, чтобы вы сами… выбрали!

Рассеянный взгляд остановился на ее лице. Радужки потемнели. Казимир взял ее руку, поднес к сухим теплым губам – женщина на диване не отрывала глаз от них обоих – и проговорил:

– Что там выбирать? Все ушло. Осталась чепуха. Но вы все равно заглядывайте, Юлия Дмитриевна.

Она радостно улыбнулась, кивнула и пошла к выходу из мастерской, не замечая ничего вокруг…

Юлия неторопливо брела вдоль трамвайных путей к остановке, когда позади вспыхнули фары и дважды квакнул автомобильный гудок. Она обернулась. За рулем серого «опеля» сидел муж. Дверца распахнулась, и Вячеслав Карлович кивком указал на сидение рядом с собой.

Юлия села; улыбка, все еще блуждавшая по ее лицу, растаяла.

В машине Балий угрюмо молчал. Они были в квартале от дома, когда он резко затормозил и притер «опель» к тротуару.

– Что ты творишь, Юлия? У нас с тобой была твердая договоренность: без глупостей. Никакой самодеятельности!

– Прости, Слава, – она едва не впервые назвала мужа по имени. – Не смогла предупредить. Чуть-чуть выпила, но ведь это, кажется, не запрещается?

– Запрещается встречаться со всяким сбродом. Ты понятия не имеешь, кто эти люди!

– Чем они тебе не угодили? – не выдержала она. – Говорю тебе – чистая случайность. Я не смогла отказать.

– Не смогла!.. Вечно тебя тянет к гнилью… Я звонил твоим, и мне сообщили, что ты ушла еще днем… с этим, как его… дьявол…

– Сабруком, – Юлия отодвинулась, искоса разглядывая мужа. – Чего тебе неймется, Вячеслав? Что за злоба тебя душит? Я и так постоянно под замком, тебе этого мало? Скажи: чего ты, в конце концов, от меня хочешь? – Она отвернулась к потному стеклу, с отвращением разглядывая темную площадь.

Запахло нешуточной ссорой. Балий сцепил зубы и откинулся на сиденье, чувствуя, как кожаная обивка холодит безволосую макушку. Нужно совладать с собой, иначе потом придется жалеть, что не сдержался. Он знал: Юлия может надолго запереться в своей комнате или сбежать к родителям. Придется упрашивать, унижаться, пока не оттает. Сам он не прощал никому, ей одной. Да и повода как бы не было – информатор докладывал: вела себя сдержанно, в дискуссии не вступала, разговоров по существу политического момента не поддерживала. Пара слов о живописи с неким Сохвиндером, который по их картотекам не значится. Потом зачем-то слонялась среди этой подозрительной компании, пока он битых два часа дожидался в машине.

Придется действовать по-другому, – уже успокаиваясь, решил он. Вызвать с утра Ягодного, заново проинструктировать. Ни шагу без контроля…

– Юля, – Вячеслав Карлович бережно коснулся ее плеча. – Я волновался. Ты должна понять.

– Извини… – сухо обронила она.

– В моем положении, – он слегка напрягся, не позволяя голосу стать слишком мягким, – и я, и моя семья должны быть вне подозрений. – Юлия вздрогнула под его тяжелеющей рукой. – Ни малейшей зацепки.

– У тебя, Вячеслав, сердце никогда не болело? – спросила она. – Хотя бы слегка?

– Я тебя не понимаю, – насупился Вячеслав Карлович. – Не отворачивайся, Юлия, смотри сюда! Что ты имеешь в виду?

– Ничего, – она повернулась к мужу, одновременно выскользнув из-под его руки. – Забудь. Я, кажется, извинилась. Постараюсь впредь тебя не огорчать…

Сговорившись с Софьей, что отправится погулять с племянником, пока сестра сбегает по своим делам, Юлия явилась к родителям в полдень. В знак очередного примирения на сегодня ей досталась машина мужа – до самого вечера. Но не успела она переступить порог, как Анна Петровна прибежала с известием, что звонила Олеся Клименко и просила немедленно с ней связаться.

Юлия была взвинчена утренней стычкой с мужем и огорчена тем, что отцу становится все хуже и хуже. Однако сразу же набрала номер, обрадовалась голосу Олеси, и сказала, чтоб ждала, – она придет.

Муж сосредоточенно собирался на службу, и уже в прихожей, провожая, Юлия неосторожно обмолвилась о Сабруке. Вячеслав Карлович тут же возвысил голос. Из кухни в испуге выглянула домработница и мгновенно скрылась. «Плевать мне на эту вашу пьесу, – орал муж, багровея и напрягаясь так, что его шея становилась похожа на связку шнурков. – Пусть она трижды гениальная, но в ЦК есть компетентные товарищи, и они в этих делах разбираются не хуже нас с тобой. И если из театра поступают сигналы на твоего гения, что я могу поделать?» – «Не реагировать на эту чушь! Ты же сам знаешь, кто это пишет, – не сдержалась Юлия. – И перестать хватать людей, не доводить их до безумия, до самоубийства! Скоро здесь вообще никого не останется, кроме…» – «Договаривай! – рявкнул он. – Ты кого, собственно, имеешь в виду? Ты понимаешь, что несешь, Юлия? Раз и навсегда прекрати совать нос в дела, в которых ни бельмеса не смыслишь. У меня должен быть надежный тыл, а я тут без конца веду с тобой… дискуссии, – уже остывая, проговорил он. – Не суетись. Не тронут пока твоего дружка. Если, конечно, сам на рожон не полезет…»

Потом сменил гнев на милость, сообщив, что шофер отвезет его на Совнаркомовскую, а затем вернется и будет в ее распоряжении до шести вечера.

Накануне Юлия сказала Вячеславу Карловичу, что сестра хотела бы пройтись по магазинам, а она тем временем погуляет с племянником в парке. Муж хмыкнул: ему ли было не знать, что в магазинах, кроме казеиновых пуговиц, одеколона, английских булавок и шляп из панамской соломки, в огромном количестве завезенных в Харьков прошлой зимой, – хоть шаром покати. Однако возражать не стал.

Вот что Юлию больше всего тревожило – намерения Сони, хотя она сама все и устроила. Но тут ничего нельзя было поделать, сестра настаивала.

Когда она звонила Олесе, сестра упаковывала какие-то свертки в старый отцовский саквояж, оживленно прихорашивалась, даже надела кольца.

– Это еще зачем? – подозрительно спросила Юлия, заметив, что Соня, пересчитав крупные купюры и уложив их в конверт, прячет деньги между свертками. – Что ты собираешься покупать?

– Ничего, конечно, – со смехом ответила сестра. – А это для Роны. Женские штучки. Она всегда их любила – тонкие чулочки, белье, духи.

– Ты все-таки решилась?

– А почему бы и нет? Загляну к Мите в мастерскую – как бы невзначай. Там и встретимся. Потом чуть-чуть пройдемся, поболтаем и сразу домой. Не волнуйся, дорогая, – она обняла Юлию. – Ничего плохого со мной не случится.

– За тобой могут следить, – снова начиная нервничать, пробормотала Юлия.

– Кто? – поморщилась сестра. – Чепуха. Кому я нужна?

– На твоем месте я бы не вела себя так легкомысленно. У тебя ребенок.

– Я буду осторожна. Неужели грозное ведомство твоего мужа может интересовать моя скромная персона? Очень даже сомневаюсь.

Юлия, однако, думала иначе.

После разговора с Вячеславом Карловичем в машине, буквально на следующий день, она заметила, что ей постоянно попадается на глаза один и тот же мужчина. Не то чтобы он как-то изощренно таился. Вертелся на самом виду и вдруг пропадал, когда она неожиданно оглядывалась. Неприметный тип с таким лицом, будто по нему прошлись канцелярским ластиком. Когда накануне вечером Юлия садилась в трамвай вместе со Светличными, он прыгнул во второй вагон. Трамвай дернул, мужчина схватился за поручень, и она заметила у него на руке светлую нитяную перчатку. Это в мае-то!

Сегодня его не было видно, но все равно она сказала сестре:

– Обрати внимание на светловолосого мужчину. Не очень рослого, средних лет. Носит перчатки. Если увяжется за тобой, постарайся ускользнуть.

– Ты как мой Филипп. Ему тоже повсюду мерещатся агенты… Ну не сердись – я буду очень внимательной…

Юлия собирала вещички племянника, мать хлопотала в кухне, когда из своей комнаты, сухо покашливая, появился Дмитрий Львович.

– Читала статью Смальцуги? – спросил он. – О театре Сабрука. Как рядовой зритель он, то есть Смальцуга, отдает должное, а как большевик – категорически осуждает. И больше того – находит вредным. Националистические тенденции. Паранойя! Откуда они свалились на нашу голову?

– Прочла, – неохотно откликнулась Юлия. – Даже имела неосторожность сказать об этом Балию. За что и получила… Знаешь, я все-таки попробую поговорить с ним о тебе. Так не может продолжаться. Ты стал похож на собственную тень. Может, тебя все-таки отпустят вместе с Соней? Эта клиника в Сюрене…

– И не вздумай. Дай бог, чтобы твоя сестра благополучно вернулась к мужу. Только теперь я понимаю, какая это была глупость и слепота с нашей стороны – звать ее сюда… Вы куда с Максиком?

– В парк. И выкинь Смальцугу из головы. Береги нервы.

Она коснулась губами колючей, серебрящейся, как серая соль, щеки. От отца, всегда такого энергичного, щеголеватого, уверенного в себе, пахло старостью, болезнью и сиротством. Сердце тоскливо сжалось. Юлия подхватила племянника на руки и, пряча глаза, вышла.

С шофером она договорилась, что он высадит их у входа в парк, а через два часа будет ждать на том же месте. Было безветренно и тепло; на клумбе у постамента доцветали примулы. Вдоль аллеи чернели все еще голые, будто сваренные из гнутого металла, кроны дубов. Парень, довольный, что его отпускают, помог ей вытащить из машины сумку с детскими вещами, а Макс тут же двинулся своей уверенной кавалерийской походкой к клумбе.

Юлия дождалась, пока машина отъедет, догнала племянника, подхватила на руки и, несмотря на его картавые протесты, направилась к дому Олеси Клименко.

По дороге Макс задремал, поэтому по лестнице она поднималась медленно, держа в охапке отяжелевшего малыша и увесистую сумку. Прежде чем позвонить, оглянулась на дверь квартиры Светличных. Митя наверняка уже ушел.

Когда Олеся открыла, они осторожно перенесли мальчика в ее комнату и уложили. Макс подтянул колено, что-то пробормотал, уткнулся носом в подушку и засопел. Олеся прикрыла его простынкой и жестом позвала за собой Юлию.

Только в кухне она разглядела бескровное Олесино лицо.

– Господи, что с тобой, Леся?! Ты такая бледная! – воскликнула Юлия.

– Ничего особенного. Проходи, присаживайся. Помнишь этот стол? Тот самый, под которым мы с тобой еще девчонками прятались от Хорунжего, когда он являлся выпивши… Мне нужна твоя помощь…

Отрывистый и сжатый рассказ Олеси Юлия выслушала на одном дыхании. Лишь в самом конце попросила разрешения закурить.

– Кури, – сказала Олеся. – Я взгляну, как там маленький.

Она вернулась через минуту, кивнула:

– Спит… Ты должна сказать мне честно, если боишься. Я пойму. Это очень рискованно, твои обстоятельства…

– Причем тут обстоятельства! – отмахнулась Юлия.

– Плохо, что моя мать видела бумаги. Но я, кажется, смогла убедить ее, что все уничтожено… Твой муж, Юля, отдал бы все, чтобы никто до них не добрался. Ни сейчас, ни в будущем. И мне показалось… Я подумала – пусть архив пока полежит там, где его никто не станет искать. Может быть, потом…

– Ты права.

– Но я должна предупредить. Нет… Ты должна поклясться. Тебе нельзя это читать. Ни строчки. Обещаешь?

– Да.

– На неделю. В худшем случае – две. Пока я… не улажу свои дела.

– Тебе не о чем беспокоиться. Балий редко заходит ко мне. Постоянно занят…

– Ты знаешь, что Юлианов арестован?

– Знаю.

Юлия наклонилась к Олесе, обняла ее плечи, шепнула:

– Если что-то изменится, свяжись со мной через Дмитрия… Тебе сейчас тяжело, я знаю, но ты держись. Нужно выстоять.

– Я, моя милая, замуж иду, – Леся мягко освободилась и встала. – За Никиту Орлова. Он заканчивает курс, потом уедем к его родне за Урал. Петр Георгиевич велел: быть мне супругой агронома и почвоведа.

– Все-таки лучше, чем женой особоуполномоченного… – Рубчинская быстро взглянула на часы. – Мне пора. Давай бумаги. Сумка довольно вместительная, сверху – детские вещи. Никто и не догадается. Пора будить Максима…

Когда Юлия с племянником вернулись, сестра уже была дома.

До возвращения машины они успели посидеть на скамейке, побродить по парку и поиграть. В аллеях было немноголюдно. На глаза попался наряд конной милиции, гнавший перед собой стайку оборванных нищенок.

Шофер в два счета домчал их домой и даже помог с неподъемной сумкой, где на самом дне покоился увесистый пакет с рукописями. Теперь поверх него должны были лечь еще и подарки, привезенные сестрой.

– Ну, как провели время? – оживленно встретила их Соня. – По чумазой физиономии вижу, что отлично… Говоришь – видел лошадок? А ну-ка, кавалерист, бегом умываться, дед заждался… Юля, еда на столе, все уже отобедали.

– Я не голодна.

– Ты спешишь?

– Пожалуй.

– Подожди минутку. Я мигом!

Когда сестра села рядом, Юлия спросила:

– Ну а ты? У тебя все в порядке?

– Еще бы! – оживленно воскликнула Соня. – Побродила по улицам. Ностальгия! И никто, заметь, за мной не волочился, ни в перчатках, ни без. Заглянула к Мите. Повидалась с Роной. Знаешь, все эти воспоминания…

– Софья, – резко оборвала сестру Юлия, – что за фальшивый тон ты взяла с некоторых пор? Кого ты хочешь обмануть? С мамой это проходит, ей лишь бы надежда. Но отец! Ты же видишь, как он мучается, потому что убедил себя, что я принесла напрасную жертву. Что с нами со всеми происходит?

– Не кипятись, – сестра мгновенно погасила улыбку. – Никто лучше папы не знает, что никакого другого выхода не было. И Рона твой поступок вполне оправдывает… Тебя интересуют мои дела? Я, Юля, привезла с собой деньги, очень крупную по здешним меркам сумму. Тряслась на границе, как осиновый лист, но обошлось. Часть распихала среди вещей, часть спрятала на себе. Что ты так странно смотришь?

– Странно?

– Подозрительно. Хочешь правду? Вот тебе вся правда. Я везла не только деньги. Бланки документов, медицинских справок, пропусков. Чтобы помочь тем, кто тут погибает. Капля в море, но кому-то это спасет жизнь. Филипп понятия об этом не имеет – тупо верит пропаганде. Временные трудности и тому подобное. Те, кто ждал меня в Праге, чтобы передать все это, потеряли связь. К кому мне было обратиться? К тебе?

– Прости меня. Я просто дура.

– Прекрати. Рона все сделает быстро и толково. У нее опыт. Это необходимо для ее семьи и для тех, кто уже за решеткой.

– Господи, – глухо проговорила Юлия. – Как прожить жизнь? Соня, я иногда начинаю думать, что держусь на одной ненависти и отвращении.

– Не нужно. От этого не легче. Идем, я провожу тебя, – Она обняла Юлию и, как в детстве, потерлась носом об ее плечо. – Знаешь, что сказала Рона, когда мы прощались? Ненависть – не лучшее лекарство от боли…

Они уже стояли в полутемном общем коридоре, когда телефонный аппарат на стене прихожей взорвался раскатистым звонком. Юлия опустила сумку и сняла трубку.

Звонил Вячеслав Карлович.

– Ты еще там? – спросил он тем особым тоном, которым говорил с низшими по чину.

– Уже на пороге.

– Не торопись, – сказал он. – Буду через пять минут. Спускайся к парадному.

И отключился.

Когда она вышла на улицу, серый «опель» чадил на холостых оборотах у обочины. Шофер распахнул перед ней заднюю дверцу. Вячеслав Карлович, сидевший впереди, вопросительно покосился на сумку.

– Подарки, – как бы невзначай пояснила Юлия, устраиваясь на сидении. – Там и для тебя презент. Хорошо, что догадался заехать.

– Презент, – вздохнул он. – Дело в том, что через час я уезжаю. Ненадолго – день-два. А куда – тебе знать не полагается. И очень все это не вовремя!..

– Раз так, может быть я пока поживу у своих? Ты не против?

– Против. Причем принципиально. Я бы предпочел, чтобы ты ночевала дома.

– Ну что ж. Будет, как ты говоришь… Но видеться с сестрой мне не запрещается?

– Юлия, – Вячеслав Карлович едва сумел скрыть вспышку раздражения. – Сейчас не время выяснять отношения. Все дозволено, но в разумных пределах…

– Не сердись, – примирительно улыбнулась она. И когда муж отвернулся, добавила в затылок: – Там и без меня с ночлегом тесновато…

Особоуполномоченный ОГПУ по республике, собранный и молчаливый, выехал на вокзал минут сорок спустя, отказавшись от ужина. И Юлия, как только осталась в одиночестве в огромной казенной квартире, первым делом отпустила прислугу. Теперь только внизу, в подъезде, оставалась смена ведомственной охраны, и она без опаски вынула из сумки упакованный в старые газеты архив Хорунжего. Побродила по своей комнате в поисках места, где бы спрятать, нашла, но спешить не стала: побаюкала сверток перед собой – и вдруг поняла, что не сможет устоять перед искушением. Возможно, если бы Вячеслав Карлович не убыл так стремительно, а домработница не торопилась к семье, все бы пошло по-иному.

В доме, заполненном чужой мебелью, всегда смотревшей на нее с презрительной укоризной, царила пещерная тишина. Юлия опустила сверток на столик для рукоделия, включила бра, сняла один, затем второй слой газетной бумаги и осторожно распутала тесемки лежащей сверху канцелярской папки.

Пробежав глазами первую же страницу, она вздрогнула, закрыла лицо ладонями и откинулась в кресле.