Текст книги "Моя сумасшедшая"

– Вот чудак-человек! Его еще и уговаривать приходится. Освободилось несколько квартир, было принято решение улучшить условия проживания ряда творческих работников… Иван Шуст, однако, посговорчивее тебя оказался.

– Тем более ясно, – Гаркуша потыкал концом зонтика в паркет. Он не верил ни единому слову Смальцуги. – Что за квартира, Назар?

– Отличная, говорю тебе, – хозяин кабинета оживленно потер руки. – Семья Хорунжего освободила. Полный порядок, не сомневайся. Мебель, посуда, ковры, даже пианино имеется. Сам бы переехал, но, увы, к творчеству я имею отношение отдаленное.

– Повезло тебе, – Гаркуша усмехнулся, вставая. – Я согласен. Беру ордер и переселяюсь. Благодарю, Назар Лукич.

Он и сам не ожидал, как остро ему захочется поселиться в этой квартире. В которой он ни разу в жизни не бывал…

Переезд занял четыре часа, включая упаковку книг, ожидание извозчика и погрузку. Иосиф обошелся без посторонней помощи: не мог позволить, чтобы кто-то чужой явился рушить их с Наташей гнездо.

Когда бородатый ломовик, запросивший несуразную цену, прогромыхал со двора к черному ходу подъезда в писательском доме, Гаркуша расплатился и присел на скамью под кустом сирени – перевести дух. Рядом громоздились связки книг, чемодан и мешок картошки. Меньше всего сейчас ему хотелось видеть кого-либо из знакомых, но не вышло. Откуда-то выкатились шумные девчонки, дочери Сильвестра Воля и Зоря, с визгом расхватали его имущество и поволокли в дом, а за ними появился и он сам. Слава богу, не было произнесено ни единого лишнего слова. Только на прощание, уже на пороге, Гордей мрачно сказал, оглядывая прихожую:

– Тоже скоро переселяюсь…

Квартира и в самом деле оказалась просторной. Светлая кухня, три раздельных комнаты, широкий, как проезд, коридор. Везде стояла мебель, в шкафах – кое-какая одежда, будто хозяева вот-вот вернутся; только одна из комнат была практически пуста. Там сиротливо прислонилось к стене черное, под потускневшим лаком, пианино. И больше ничего. На таком же «Бехштейне» с барочными консольками, купленном отцом за три года до начала Первой мировой, любила подолгу играть его мать.

Иосиф Янович заглянул в другую комнату. Она, похоже, принадлежала Тамаре. И верно – в шкафу осталось висеть ее старое пальто, подбитое ватой. Тяжелое, как кираса. В нем Гаркуша однажды видел ее на улице под руку с Петром. Булыжник был покрыт сплошной ледяной корой. Сам он стоял на морозе на ступенях писательского клуба, не решаясь сделать ни шагу, чтобы не упасть – смешно и больно…

Жахливi дрiбницi буття — так, кажется, говорил Хорунжий. Шкаф забит рухлядью, везде следы присутствия безалаберной женщины, широкая кровать, ящик с рваной обувью, сломанный стул. Духота, дверь на балкон заперта. Какая-то свалка ненужных вещей.

Однако именно здесь, на этом угловом, открытом с двух сторон балкончике он теперь будет курить. Там и сейчас стоит пепельница синего стекла. Покрытый уличной пылью табурет, цементный пол в трещинах, полуживой фикус в кадке. Тамаре было некогда заниматься домом, а Петр, видно, не часто сюда заглядывал.

Гаркуша все еще не решался войти в его комнату, а привезенные книги так и лежали в прихожей.

Он хорошо помнил кабинет своего отца – профессора медицины, известного всей Москве детского врача, который не сумел помочь пятилетнему сыну после падения с лошади. В памяти Иосифа это событие не сохранилось, зато он отчетливо помнил, как после двух лет мучительного и безуспешного лечения отец привел его к книжным полкам и сказал: «Теперь это твой мир!» Учителя приходили ежедневно, в доме жила бонна-англичанка, мать учила его французскому, а немецкий он одолел сам.

Образование он получил бессистемное, клочковатое, а подростковое любопытство утолял чтением в отцовском кабинете, который со временем стал для него убежищем. В те часы, когда профессор работал за письменным столом или изредка принимал на дому пациентов, ему разрешалось остаться, и они занимались каждый своим делом. К концу войны заболела и в считанные месяцы сгорела мать, отец сразу же снова женился, у него родились дочь и сын; в революцию родительский дом был брошен – семья выехала в Финляндию, откуда была родом молодая мачеха.

Гаркуша, как делали многие, спасаясь от голода и холода, подался на Украину и там, уже двадцатипятилетним, неожиданно поступил на историко-филологический. Снимал сырую подвальную конуру, подрабатывал репетиторством и частными переводами. Хорунжий нашел его по одной из журнальных публикаций и предложил попробовать переводить на украинский. Языки давались ему с легкостью, и дело пошло под восторженные похвалы Петра и неизменную присказку: «Даешь духовную Европу!»

Примерно так. Потом была аспирантура. Была Наташа – она появилась, когда он заканчивал курс, писал диссертационную работу, но ее у него отняли… Не обронившую за все эти годы ни слова упрека – а ведь жили бог весть как трудно. Ласковая, гордая, насмешливая, умная и прекрасная… с чуткими руками хирургической сестры.

Что бы она здесь поменяла, в этой чужой квартире? Пожалуй, ничего. Торопилась бы по утрам в свой госпиталь, оставив ему закутанную в одеяло кастрюлю с кашей, молоко в стакане, ровно одну таблетку – на случай болей в суставах, а вечером, наскоро приготовив еду, входила бы в кабинет с вопросом: «Ну, как прошел день? Я скучала по тебе, милый… Ты тут еще не окончательно ослеп? Нет? А то пришлось бы уволиться и стать тебе собакой-поводырем… Расскажешь что-нибудь интересное после ужина?..»

В кабинете Петра имелось все необходимое для его, Гаркуши, никчемной жизни.

Тут стояла жесткая кушетка, накрытая потертым пледом, в комоде нашлась пара чистых простыней. В нише прятался объемистый шифоньер с антресолями, заполненными старыми журналами. Письменный стол, шведский книжный шкаф до потолка со стремянкой к нему. Многие полки не заняты. Плотные портьеры, настольная лампа под зеленым абажуром, ваза с увядшими полевыми цветами, телефонный аппарат. В двух верхних ящиках письменного стола ручки, чистые блокноты, карандаши, перочинный нож… Пепельница, початый коробок спичек.

Кресло с жесткой спинкой оказалось высоковато для него. Почему не взял свое, расшатанное, но привычное? Неужто придется пилить ножки? Иосиф обошел вокруг, досадливо поцокал, издал каркающий смешок. Все равно что примериваться к чужому трону.

Кухня тоже была хороша, однако делать в ней ему нечего. Он привык к столовкам, изредка обедал в буфете писательского клуба, раз в году – двадцать пятого мая, в день их с Наташей тайной свадьбы, – заказывал столик на одного в ресторане. Мешок с картошкой остался сиротливо стоять под вешалкой; не пройдет и недели, как горбун отдаст его своим студентам…

Гаркуша развесил одежду, выпил на кухне чаю с французской булкой и покурил на балконе перед тем, как заняться книгами. На это ушла уйма времени – до позднего вечера. Потрясающую тишину дома дважды нарушал телефонный звонок, но на звонки он не ответил и не открыл дверь, когда около восьми в нее кто-то постучал…

Все дела – на завтра, а сейчас лечь и попытаться уснуть; Иосиф Янович падал с ног. Постель была приготовлена в кабинете, горела только настольная лампа, из распахнутого окна на теплый свет летела мошкара. Миновав ощупью темный коридор, он открыл дверь в комнату Тамары и вышел на балкон. Закурил, щурясь на ломоть густо-синего неба, присыпанный мерцающей пылью августовских звезд. Окликнул вполголоса: «Агов! Як там у вас, Петю, друже єдиний? Що поробляєте, як життя? А ти, Сашко, спасенна душа? Сьогоднi у нас випала тиха нiч…»

С той давней поры, когда спокойная пожилая кобыла, принадлежавшая матери, испугалась и понесла, а до того женщине вздумалось взять на седло малолетнего сына, Иосиф Гаркуша так и не научился засыпать сразу. Как бы ни уставал, и даже тогда, когда рядом была Наташа. Сплошь и рядом он и вовсе не мог сомкнуть глаз. Но сегодня, едва прилег, лицо уткнулось в чужую и пахнущую чужим подушку, а колени, обычно судорожно подтянутые к груди, свободно расправились под колючим пледом. Он мгновенно согрелся и будто провалился в черную яму. Лишь однажды пошевелился, поудобнее укладывая горб.

Еще днем, только начиная осваиваться в новом своем пристанище, он первым делом отнес в пустующую комнату Олеси и спрятал за пианино одну вещь. Небольшой заплечный мешочек, сшитый им самим из парусины. Лямки были подогнаны точно по форме изувеченной спины. Нигде не жало. Внутри лежала пара чистого белья, толстые шерстяные носки, вязаный жилет, два куска мыла, соль, связочка чесноку и три килограмма ржаных сухарей.

За шитье он взялся в тот вечер, когда в последний раз видел Хорунжего живым. Петр постучал к нему в дверь комнаты над аркой. Они пришли вместе с Булавиным, чтобы предупредить, что арестован Павел Юлианов.

P. S

Через год после смерти Сталина благодаря хлопотам Татьяны Михайловны, вдовы Шумного, из ссылки была возвращена Майя Светличная. В Москве она провела около двух месяцев. Ей удалось собрать документы и подать заявление на реабилитацию – не только свою, но и Павла Юлианова, и брата. В Харьков она не вернулась. В квартире в писательском доме, откуда семнадцать лет назад ее увезли в подвал внутреннего изолятора на Совнаркомовской, давно жили другие люди. Родители умерли, лишь где-то в Киеве осталась жена Дмитрия.

Он женился сразу, как только перебрался туда, получив вызов от Сильвестра. Женщина была старше брата на семь лет, Митя снимал у нее комнату на Подоле. Зинаида Гольцер работала редактором в том же издательстве, ее первый брак распался. Кроме нее в просторной квартире обитали мать Зинаиды и двое ее детей.

В тридцать четвертом, зимой, Майя получила путаное многостраничное письмо, в котором брат извещал о возможных переменах в его жизни. Там было больше колебаний, чем радости, и она не раздумывая отправилась в Киев. По приезде Майя обнаружила в доме по соседству с Покровским монастырем двух энергичных, черноволосых, поразительно похожих одна на другую женщин. Дмитрий отсутствовал. Та, что постарше, в цветастом мешковатом халате, кормила завтраком кудрявых ребятишек и встретила ее не слишком приветливо. Вторая, помоложе и постройнее, собиралась на службу и сразу же предложила Майе отправиться с нею в издательство, чтобы повидаться с братом.

Пока они поднимались по заиндевевшему Андреевскому спуску, Зинаида, полыхая румянцем и оживленно блестя черными, как антрацит, глазами, призналась, что ждет ребенка. Митя еще не в курсе, а ей уже за тридцать, и она его любит. И ей все равно, останется он или уйдет, где двое, там и третий, мама поможет. На жизнь хватит, деньги ей ежемесячно переводит бывший муж, партийное начальство, которого она отпустила тихо, без шума и скандала. У него уже новая семья – не еврейская.

Позже этот безымянный партийный муж спасет их всех – обеих женщин и троих детей, отправив в сентябре сорок первого в Ташкент. В конце войны там умрет от рака старшая – Ада Абрамовна Гольцер…

Майя нашла брата. При виде ее он смутился, но она сказала: женись, Зинаида – замечательная, и Митя вздохнул с облегчением. Она повидалась с Сильвестром, обедала с ним и Дариной, не предполагая, что видит обоих в последний раз. Уехала в тот же день, а в середине весны ей пришлось провожать несчастную и смертельно напуганную Дарину и девочек в Москву, после чего их следы затерялись на долгие годы.

Дарина объявилась в Харькове с известием, что Сильвестр арестован и ей посоветовали немедленно исчезнуть из Киева. Связавшись с Таней Шумной, Майя добыла билеты, посадила их в поезд, а сама в безумной тревоге бросилась в Киев – к брату.

Дмитрий уцелел, но остался без работы. Новое руководство издательства пожалело беременную Зинаиду, поэтому какое-то время предстояло жить на ее жалование и на то, чем помогал бывший муж. В доме было спокойно и уютно, готовились к переезду в деревню – на лето сняли дачку под Бучей.

Майя осталась ночевать – будто чувствовала, что им с братом еще долго не случится побыть вместе. Зинаида, неожиданно помолодевшая, с тугим животом-дынькой, не отходила от Мити, однако и ее сморило, и Майя с братом просидели за разговорами почти до рассвета. А в октябре пришла телеграмма: «У нас родилась дочь Женя. Дмитрий убыл месяц назад. Его судьба мне неизвестна. Приезжать не нужно».

Она и не смогла бы приехать. Аресты шли беспрерывно: каждую ночь к писательскому дому подкатывал «воронок» или пара «эмок». И всякий раз она спокойно говорила себе: держись, Майя, это за тобой. Увезли Сабрука, и двое суток она провела с его матерью. Взяли Лохматого, дочь художника Якубовича, доктора Борулиса, актрису Винницкую, Степана Михайленко, совсем мальчишку, студента первого курса юридического. Как-то на лестнице в парадном она столкнулась с Гаркушей. Горбун удивился: «Как, вы еще здесь, Майечка?» И добавил: «Нечего и надеяться, они не уймутся, пока не поставят на колени всех, кто способен связать хотя бы пять слов по-украински…»

По совету Андрея Филиппенко Майя уехала в деревню, к старикам, упрекая себя за малодушие и бессилие, но тут умер отец, спустя три месяца – мать, и несчастья так сгустились, такая тьма безнадежности воцарились вокруг, что она и сама сдала.

Долго болела сердцем, а в конце тридцать шестого, когда вроде бы наступило затишье, возобновила хлопоты о Юлианове и съездила повидаться с Зинаидой и маленькой племянницей. Участь Павла так и оставалась неясной; через Юлию Рубчинскую удалось узнать, что арестованные в тридцать третьем и в начале тридцать четвертого по обвинению в контрреволюционной деятельности получали небольшие сроки, но где все они сейчас – неизвестно. Балий, к этому времени занявший пост наркома внутренних дел, не пожелал говорить об этом с женой.

Мите шили 58–15 – «мягкую статью» с формулировкой «пропаганда и агитация в направлении помощи международной буржуазии». Зинаида, в свою очередь, нажала на бывшего супруга, и тот, приведя в действие связи на самом верху, устроил ей свидание с Митей перед отправкой на этап. Зинаида пришла с дочерью. «Он выглядел все тем же, – сообщила она позднее Майе, – только сильно похудел. Ему инкриминируют какую-то чушь. Говорит, что не подписал ни единой бумажки… Расспрашивал о вас. Радовался малышке. Успел шепнуть, что Сильвестра расстреляли без суда на следующий день после ареста. Что еще один известный литератор – Губа – сошел с ума в камере, но все равно пошел по этапу».

Потом Зинаида еще писала Дмитрию. Ответ пришел нескоро, он просил прислать чесноку, чаю, теплый шарф и бумагу с цветными карандашами. Все получил, но из карандашей дошел только один – черный. Относительно здоров, правда, шатаются зубы и кровоточат десны…

До ареста в тридцать седьмом Майя тоже успела получить от Мити два письма: первое с карандашным рисунком – тундра, какая-то чахлая растительность – и с благодарностью за валенки, и последнее – трогательно нежное, с просьбой поберечь себя. Письма эти, конечно, пропали…

Теперь был июнь пятьдесят четвертого. Уже три года как перестали приходить письма от брата. В последние месяцы войны он писал жене в Ташкент, позже, когда она с детьми вернулась из эвакуации, – домой, на Подол. Зинаида постарела, но была по-прежнему полна энергии. Ее старшая дочь жила в доме отца, а младшая дочь и сын, окончивший биологический, остались с матерью. Гольцер по-прежнему работала в издательстве, заведовала отделом, а в свободное время кормила, обстирывала и опекала свое семейство. Подрастал внук, сын-аспирант писал диссертацию.

Майя поселилась с племянницей Женей. Черноглазая, в мать, странноватая девушка, повадками и белокурой, вечно растрепанной гривой, до удивления походила на юного Митю. После школы племянница наотрез отказалась учиться дальше, работала курьером у матери в издательстве и постоянно где-то пропадала.

Они с Майей подружились. Как раз Женя Светличная и напомнила, что формально Майя все еще остается вдовой человека, о чьих заслугах перед партией и страной вдруг заговорили. Племянница советовалась с какими-то людьми, ездила в Харьков, в тамошний архив, были написаны запросы, потом – Москва, и в конце концов Майя получила на руки справки о реабилитации на себя и брата, а в довесок – жилье в Киеве и небольшую пенсию. Квартира оказалась не новой, требовала ремонта, но располагалась удобно – рядом с издательством, где служила Гольцер, и поликлиникой. Две небольшие комнаты, кухня и даже ванная с газовой колонкой – что ей еще было нужно? Общими усилиями переклеили обои, отдраили полы, купили кое-какую мебель, и Майя Светличная переехала.

Вскоре она выяснила, где и как умер Дмитрий. Об остальных по-прежнему не было ни звука – будто и не жили на свете. В одной из газет промелькнуло имя Хорунжего и пропало; это был знак. Майя составила длинный перечень тех, кого знала в начале тридцатых, и возобновила хлопоты. В первом десятке стояло имя Юлии Рубчинской.

Ей помогала Женя, а позже – студенты, университетская молодежь. Удалось разыскать в Подмосковье то, что осталось от семьи Сильвестра. Дарина умерла, девочки повыходили замуж и жили каждая своим домом. Остатки отцовского архива они разделили поровну и тряслись над каждой бумажкой, написанной его почерком. Племянница вызвалась поехать и снять копии с писем, однако возникло неожиданное препятствие: восстала Зинаида, заявив, что дочь мостит себе прямую дорожку в зону. «Что за кровь у этих Светличных, зачем рыться в прошлом?» – возмущенно восклицала она со слезами на глазах. Сошлись на том, что Женя никуда не поедет и будет помогать тетке в ее поисках.

Отозвался отец Василий – он вернулся из заключения в пятьдесят третьем и через год снова загремел в те же края. Собирая сведения по крупицам, Майя повсюду искала след священника, который был дружен с Юлиановым. Конверт без почтовых штемпелей и обратного адреса, на котором стояло ее имя, принесла племянница, добавив, что письмо прибыло из Львова, а как – знать ей ни к чему.

К этому времени Женя, вконец рассорившись с Зинаидой, ушла из дома и лишь изредка наведывалась к Майе – перекусить или по делу. Расспросов она избегала, в особенности если речь заходила о ее новых знакомых.

В конверте оказался сложенный вдвое листок плотной бумаги с храмовой печатью. Некто, очевидно духовное лицо, просил ее по возможности больше не тревожить отца Василия, человека престарелого и больного, живущего на поселении, и в любом случае соблюдать осторожность. Его судьбой занимаются, и, с Божьей помощью, появилась надежда. Хлопоты и запросы в инстанции с ее стороны могут только отсрочить окончательное освобождение.

Это показалось Майе странным, но отец Василий в письме, вложенном в тот же конверт, все объяснил. После возвращения во Львов из ссылки, куда отец Василий угодил по доносу в тридцать девятом, неосторожно явившись в Харьков, чтобы повидаться с близкими людьми, его снова арестовали, обвинив на этот раз в распространении «националистической пропаганды». Он склоняется к мысли, что подобное обвинение в тридцать третьем предъявили и Павлу Юлианову. Кроме того, отец Василий писал, что летом того же года его и Марьяну Коваль, жену Казимира Валера, спасла от ареста Юлия Рубчинская. Он благодарил Господа, который привел его к встрече с этой мужественной женщиной еще во времена первой его отсидки и дал ему возможность в меру сил ее поддержать. Юлия до сих пор в лагере, хлопотать о ней некому. Муж ее расстрелян, о родителях, брате и сестре ничего не известно. Изредка приходят письма – далее следовал адрес. Зимы на Колыме страшные, однако она пока держится. Он также не теряет надежды на возвращение, а если не придется, готов предстать перед Богом с чистой совестью. За сим – благословение и братский поцелуй…

Майя отложила письмо. Вот, значит, как повернулась судьба Юлии…

Писать запросы и ходить по инстанциям ей было не в новинку, но лишь глубокой осенью пятьдесят восьмого года Юлия Рубчинская, освобожденная из ссылки с неимоверными усилиями, постучалась в дверь ее квартиры, и остаток жизни они провели вместе, больше не разлучаясь.

До того самого, третьего по счету, инфаркта, от которого Майя умерла спустя десять лет, так и не обнаружив никаких следов Павла Юлианова.

Юлия добиралась до Новосибирска из последних сил. Держало ее чудо – благодаря каменному упорству маленькой и хрупкой Майи Светличной она не только получила свободу, но и узнала, что жива Олеся Клименко. Еще одним чудом была погода – конец сентября выдался небывало теплым для этих краев, а у Юлии из вещей остались лишь старая кофта, синее суконное платье да пара поношенной обуви.

Освободили ее вчистую. Без жилья, без средств к существованию, в полной неизвестности о родных. В потайном кармашке ее вещмешка было зашито немного денег, киевский адрес Майи и золотая цепочка с крестиком, которую удалось сохранить.

Поздним вечером Юлия позвонила в дверь, обитую коричневым дерматином, на третьем этаже дома в центре города. До того, с тяжело бьющимся сердцем, она выкурила папиросу в скверике перед серым уродливым домом и немного посидела на скамье, пока не нагрянула ватага шумных подростков в форме ФЗУ. Кнопка была единственная, над ней – эмалированная табличка: «Квартира 25. Орлов Н. А.»

Юлия отдышалась и нажала. Никита ей и открыл – она его узнала сразу, будто и не прошло двадцать с лишним лет с тех пор, как она в последний раз помахала ему на прощание с подножки пригородного поезда. Он был одутловат, в очках и растянутой синей майке, плечи подняты – под мышками оголовки костылей, обтянутые для удобства шинельным сукном.

– Вам кого? – спросил Орлов, подслеповато моргая из темного коридора на тусклый электрический свет лестничной площадки. – Проходите, чего на пороге стоять-то?

Она не успела назваться, как позади Никиты внезапно возникла Олеся – в мужской рубашке в клетку, рослая, тоже слегка пополневшая, с рассыпавшимися волосами и настороженной улыбкой на смуглом тонком лице.

– Юля, Юлечка! – отстраняя Никиту, воскликнула Леся, будто они только вчера расстались.

Ни одна не заплакала – вплоть до самого отъезда Рубчинской месяц спустя.

Юлию поселили в тесной спаленке хозяйки дома, а Олеся перебралась в мужнину комнату, самую просторную. Но все вечера до поздней ночи они проводили вместе. Старший сын Олеси, Тарас, учился в Ленинграде, а младший, Артем, студент-медик, вечно занятый и упорно молчаливый, появлялся только за общим столом. «Ты довольна детьми? – однажды спросила Юлия. – Какие они, твои сыновья?» – «Разные, – отвечала Олеся, – Артему досталось: много болел, чуть не умер в войну, потому что был меньше и слабее старшего. Если бы не Тамара… Она неожиданно привязалась к внукам, потому и вытащила нас в сорок втором сюда, в Новосибирск. Ты не знаешь – она сразу не захотела оставаться на Урале. Уехала в Новосибирск, сделала карьеру и даже успела сходить замуж за третьего секретаря здешнего обкома. Я его никогда не видела, он скоропостижно скончался от сердечного приступа в тридцать девятом. А мать стала в городе важной шишкой, занимала ответственные посты и жила, довольная своим положением, со всеми благами и привилегиями, доступными перед войной… да и потом, в военное время, не бедствовала. Я ей благодарна – она спасла моих детей, а когда Никита вернулся в сорок шестом калекой, поселила всех у себя. Едва старший, Тарас, подрос, отношения у них испортились – он казался ей слишком шумным и любопытным, они бесконечно ссорились по любому поводу: политика, литература, его друзья, сталинская доктрина… Но надо отдать ей должное: хоть Тамара и не была добра, к тому же на старости лет стала совершенно нетерпимой и бесцеремонной, она не дала нам впасть в отчаяние, в особенности Орлову, которого война изувечила не только физически… Несколько лет подряд она нас всех просто содержала… – Олеся умолкла. – Моя мать вскрыла вены сразу же после доклада Хрущева. Не дожидаясь, пока его зачитают на собраниях в парторганизациях. Заперлась вечером у себя, написала идиотское высокопарное письмо и залила всю постель кровью. Хоронили торжественно, с музыкой и речами, по разряду старых большевиков. После ее смерти остались довольно большие деньги. Откуда? Я не задумывалась. Просто сразу же купила подержанный инструмент, сделала ремонт в ее комнате и стала давать уроки музыки… Ты спрашиваешь, довольна ли я мальчиками? Да. Они очень разные, но, кажется, будут хорошими людьми. Минимум потребностей, и знают, чего хотят».

В комнате, в прошлом принадлежавшей Тамаре, Олеся сменила все, вплоть до последнего гвоздя в стене. И все равно жить здесь было странно и тревожно. Окно выходило во двор, и лишь перед закатом косые багровые лучи солнца проникали сюда. Пианино, этажерка с книгами, пара основательно продавленных кресел, круглый стол под синей плюшевой скатертью, горбатый диван с овальным зеркалом в спинке. Над диваном – портрет молодого Хорунжего, фото: улыбающееся сухое лицо, ворот свитера, глаза, с одобрением следящие за каждым твоим движением.

По ночам комната заполнялась призраками.

Юлия так и не призналась Олесе в своей единственной любви. Не могла заставить себя произнести имени Казимира, да и что она могла бы сказать? «Помнишь, Лесенька, того художника, у него была мастерская в подвале где-то рядом с проспектом Сталина? Кажется, вы с Петром Георгиевичем бывали у него, когда он делал обложку к его книге… Я любила его. Он был всем в моей жизни, и я до сих пор не знаю, где он и что с ним…» Ей вовсе не требовался полный сострадания взгляд Олеси – такой же, как тот, каким смотрел на нее отец Василий.

Поразительная была встреча – будто на том свете. Вокруг бело, пустынно, сугробы в рост. В соседнем лесном квадрате работала мужская бригада, а ее послали за инструментом. Какой-то зэк неожиданно вышел впереди нее на трелевочную дорогу, пробитую в снегу, и она тут же узнала его со спины. Оба они были словно две тени на синем снегу. После того, как священник поведал о своих мытарствах, она все-таки спросила о Казимире Валере.

Отец Василий смутился: «Его жене, Марьяне, удалось спастись, а о судьбе Казимира ничего не известно. Гораздо позже, в начале тридцать девятого, я заходил в его бывшую мастерскую. Там поселилась многочисленная семья дворника-татарина. Самого хозяина я не застал, а от остальных не смог добиться ни слова».

Они увиделись со священником еще несколько раз, тайком, и каждое из этих свиданий казалось ей праздником.

Зато имя Вячеслава Карловича Балия она произносила с легкостью, с особым, едва скрываемым торжеством, словно утверждая: этого человека больше нет и никогда не было в ее жизни!

«Он ничего не смог со мной сделать, Олеся! – твердила она. – Понимаешь? Он мог насиловать меня, пытать, издеваться, мог бы и убить, но этого ему было мало. Он хотел, чтобы я боялась. Трепетала от звука его шагов, голоса, когда он входил ко мне комнату. А вот этого он как раз и не смог добиться… Осенью тридцать шестого я отвезла родителей в Москву. Отца должны были вторично прооперировать, наконец-то удалось устроить в нужную клинику. Неделю я прожила там, после чего пришлось вернуться. О том, что было дальше, я ничего не знаю. Ни о ком из них. Я могла бы не возвращаться к Балию, но возвращение было условием, я снова стала заложницей в обмен на их жизни, ведь отцу становилось все хуже и хуже, первая операция и лечение не помогли… А что творилось в Харькове! Балий твердо рассчитывал на перевод в Москву, вместо этого его оставили в Украине и назначили главой НКВД – дирижировать местными бесами… В шантаже ему не было равных, вдобавок он твердо заявил, что развода мне не даст.

В городе к тому времени не осталось никого из тех, кого я знала. Лохматый, Сабрук, Шумный, Филиппенко, который до конца надеялся, что его пощадят, и даже Иван Шуст… Арестовали тетку Никиты – сразу же вслед за мужем. Писательский дом опустел; последним взяли Иосифа Гаркушу – он жил в вашей бывшей квартире… Все это время муж держал меня взаперти, лишь изредка мне удавалось позвонить Майе – пока ее не уволили, а потом и арестовали… По ночам в нашей квартире собиралось близкое окружение мужа, пили жутко, словно перед концом света, до потери человеческого образа, а потом Вячеслав Карлович ломился ко мне, хотя я и запиралась в своей комнате… А потом он взял и исчез.

Дело было так. С утра Балий, по обыкновению молча, ушел на службу. Внизу его ожидал служебный автомобиль. Это повторялось изо дня в день: ровно в восемь хлопала входная дверь, а на то, когда он возвращается, я не обращала внимания; иногда он не ночевал дома по нескольку дней. Я уже знала, что у него есть другая семья – женщина и маленький ребенок, девочка, их судьба мне тоже неизвестна. Домработницу он зачем-то выставил, поэтому я готовила и убирала – надо же чем-то себя занять… Улицы, Леся, казались мертвыми, как во время чумы, хотя я знала, что кое-какая жизнь в городе теплится, особенно с наступлением темноты. Накануне вечером Балий вошел ко мне, когда я уже собиралась ложиться. «Юлия, – сказал он, – может случиться, что мы долго не увидимся». Я пожала плечами. «С твоими родителями все в порядке, будь спокойна», – продолжал он. Я молча разглядывала его синюшное, в багровых стежках лопнувших сосудов, сильно состарившееся лицо. Отвратительное. «Я позвоню днем», – буркнул он, набычился и ушел…

Однако днем раздался совсем другой звонок – в дверь. Явились четверо мрачных чекистских чинов во главе с его заместителем Письменным; с этим я была хорошо знакома. Письменный вел себя суетливо и был чем-то заметно напуган. Я провела их в гостиную. «Юлия Дмитриевна, – спросил Письменный, – ваш муж ничего не сообщал вам о своих планах?» Бессмысленный вопрос: этот человек знал все о наших отношениях. Я сказала: «Нет, как обычно, в восемь Вячеслав Карлович ушел на службу.» – «У вас есть ключи от его кабинета?» – «Никогда не было, – ответила я. – А в чем дело?» – «Вот, – он протянул мне сложенный вдвое листок. – Вы подтверждаете, что это почерк вашего мужа?»

Там стояло: «Я, такой-то и такой-то, принимаю решение уйти из жизни посредством утопления. Причина – в моей неизлечимой болезни и отсутствии возможности с нею бороться. Прошу позаботиться о моей жене». Записка была датирована сегодняшним числом.

Возвращая бумажку, я едва смогла сдержать улыбку. Почерк мужа, это я подтвердила, но все остальное было не похоже на Балия. Он не мог так писать – «посредством утопления, отсутствие возможности»… Они вскрыли кабинет, с час провозились там, потом Письменный снова позвал меня и сообщил, что сегодня утром, придя на службу и отдав распоряжения, Вячеслав Карлович неожиданно вызвал шофера и выехал в неизвестном направлении. Хватились его только после полудня, когда срочно понадобилась подпись наркома на каком-то документе. Водитель сообщил, что начальство сперва распорядилось отвезти себя по некоему адресу на Гончаровку, а затем, примерно на полпути между вокзалом и Лопанским мостом, вышло из машины, а шоферу велело возвращаться в гараж. По его словам, никаких вещей при себе Вячеслав Карлович не имел, настроение у него было ровное и «приветливое». Записка обнаружена в кабинете на рабочем столе.