Текст книги "Моя сумасшедшая"

– Что же вы едите? – спросил я.

– Не знаю, как другие. Дома был небольшой запас круп. Сахар, консервы. Если очень экономить, может хватить еще на неделю. В офисе моба можно получить заплесневелый шоколад, орехи, леденцы, тушенку из армейских складов. Но денег они не берут – рассчитываться приходится золотыми изделиями. Надеюсь, все это кончится раньше, чем кончится всякая еда. Сейчас зима, очень холодно. Отопление не работает. Как только потеплеет, станет ясно, что во многих квартирах больше никого нет. Я имею в виду живых. У меня тоже никого не осталось, кроме Леси.

Я вздрогнул.

– Кроме кого?

– Кроме Леси. Это моя девушка, – сказал он. – Подружка.

– Странно… – пробормотал я. – Знаешь, я всегда хотел заглянуть в будущее. Выходит, это оно и есть?

– Не знаю, – Мальчик снова задвигался под растянутым пестрым свитером. – Может, наши с вами реальности даже не на одну ось нанизаны. С другой стороны, откуда-то мне все же известно о вас и о том, что с вами случилось в итоге. Хотя это, конечно, не доказательство. Мало ли что наглючат серверы телефонных сетей… Многое не стыкуется, хотя так и должно быть. Ведь то, что пишут в учебниках, чаще всего не имеет отношения ни к какой действительности. Вам наверняка хорошо известно, как погиб Булавин…

– Булавин?! Александр Игнатьевич? Когда?

– Извините. Вечно я путаюсь с этим временем. Идиотские анахронизмы. Несчастный, как говорится, случай.

– Чертовщина! Какая жалость… Хотя, если с другой стороны, может, и удача.

– Тож i я кажу: нащо в гocтi пo печалi, коли вдома ридма.

Я впервые услышал, как он говорит по-украински. Слегка скандируя, будто на мертвом языке – вроде латыни или древнегреческого.

– К слову: никогда не мог понять этой вашей страсти к охоте, – он нахмурился. – Вы когда-нибудь пробовали оценить масштабы явления? И почему именно литераторы? Те самые, кому, как говорил один не известный вам автор, полагалось бы самим дохнуть, как канарейкам в шахте, чуть в воздухе накопится метан. А вы вдруг всей кодлой творческих союзов и объединений кинулись истреблять ни в чем не повинных животных, да еще в компании с самыми отъявленными опричниками. Что за сублимация? Вам что, не хватало эмоций?

– Возможно, дело в оружии, – сказал я. – Когда на стене в кабинете пара ружей, а в ящике письменного стола десяток патронов с картечью, легче до слез любить родную советскую власть. Ну, и не висеть же хорошему штуцеру впустую…

Мальчик попытался возразить, но я вдруг словно оглох. Успел только заметить характерный жест – раздражаясь, он как-то по-особому встряхивал кистью, словно пытался избавиться от чего-то липкого, потом изображение дрогнуло, стало расплываться, как капля туши в стакане, и ушло. Одновременно размылись очертания комнаты, где я находился.

Я уже знал, что это. Теперь все происходило не так болезненно, как в первый раз, поэтому я не удивился, обнаружив себя в следующую минуту на подводе в окружении знакомых лиц.

Сильно знобило, тупо колотилось сердце. Занимался какой-то невеселый рассвет. Подводу немилосердно трясло на разбитых колеях, лошаденка перхала, справа, над лесным озером, где в начале осени мы с Павлом охотились на уток, мелькнул и скрылся в клочьях тумана край холодного солнца. Но сейчас была не осень – тростник недавно поднялся над водой и зеленел, а дубы у края проселка стояли в полной силе. Июнь, вторая половина. Какая, к дьяволу, охота в июне?

На подводе нас было полно, и все в снаряжении. Впереди, шагах в пятидесяти, переваливаясь и расшвыривая ошметки глины из-под ободьев, тянулись еще две, и народу там было не меньше. Приглядевшись, я узнал кое-кого из оперчекработников и вуциковских чинов. Вплоть до самого Балия. Время от времени его заслоняла широкая спина Назара Смальцуги. У нас помельче: хмурый и небритый Булавин сидит сутулясь, свесив ноги за грядку. Сильвестр – спиной к вознице, в руке фляга, патронташ на боку; плешивый и лобастый юморист Семен Губа, похожий на колхозного счетовода в своих неизменных железных очках с обмотанной тряпочкой дужкой. На сене, скрестив по-турецки ноги, – молодой Гинченко, аспирант, автор брошюрок и пособий, постышевский выдвиженец. Этот-то откуда взялся? Еще кто-то в брезентовом плаще храпит в подводе, накрыв лицо кепкой. Его ружье – видавшая виды «тулка» – валяется рядом. В общей сложности – человек тридцать.

Меня с ними не было несмотря на то, что я чувствовал сырой холод озерного тумана, едкий запах дегтя и конской мочи, толчки подводы. Позже я понял почему.

Разговор не клеился: всем еще хотелось спать, но, собрав воедино обрывки фраз, я догадался, что действительно намечается облава. Жители села у окраины Избицкой лесной дачи жалуются, что волки вконец обнаглели и стая режет деревенских собак даже днем.

– Еще бы, – с ухмылкой заметил Сильвестр. – Кого ж им еще резать? А как выставить загонщиков, жалобщики сейчас врассыпную. Им разве вколотишь в башку, что без загонщиков все это пышное мероприятие – дохлый номер!

– Кстати, о номерах, – ожил Губа. – Вы что, надеетесь, что кому-то здесь достанется приличный номер? И не мечтайте. Вот вам крест и вот вам Бог, а с этой публикой, – он боднул лбом в сторону передней подводы, – на волка даже издали глянуть не дадут.

– Так уж и не дадут, – чернявый аспирант потянулся, хрустнул суставами. – Тут дело случая. Фортуна. Между прочим, когда грузились в селе, Письменный сказал, что флажковые уже в лесу. Значит, и за загонщиками дело не станет.

– Ну, тогда с жеребьевкой нахимичат. Знаю я эту лавочку! – юморист сплюнул и вздернул очки на лоб. – Где будем стоять? В Чугаевском логу? Так там только и есть два лаза, где зверь пойдет. Остальное – пустышки. И увидите, кому эти номера достанутся.

– Чего ты завелся, Семен, – пробасил Булавин, не оборачиваясь. – Хочешь, я лично попрошу, чтобы тебя прямо на ход поставили?

– А вот этого не надо! – взвился Губа. – Не надо нам с барского стола. Хочу, чтоб по-честному. И все равно у тебя ничего не выйдет…

– Ну, как знаешь, – Булавин закурил, приглядываясь, куда поднявшийся с солнцем ветерок относит дым. Тянуло со стороны леса – сплошь заросшей дурным подлеском дубравы, раскинувшейся на холмах. Начало понемногу пригревать, и народ на обеих подводах зашевелился.

Озеро осталось далеко позади. Миновали заболоченную низину, и дорога свернула в заросли, извиваясь между куртинами дубов и ясеней. Копыта тупо застучали по сухому. Я глубоко вдыхал кисловатую горечь дубовой коры, мха, растоптанной зелени, испытывая привычное возбуждение.

Вскоре прибыли на опушку семьдесят второго квадрата, где намечалась облава. Здесь всю ораву поджидал егерь с известием, что загонщиков в этот раз собрали из всех окрестных сел и облава пойдет как по маслу. Флажки с той стороны, где может прорваться стая, вывешены затемно, и через час-полтора можно начинать.

Сильвестр растолкал спящего в телеге.

– Подъем, уважаемый! Станция Жмеринка.

Тот нехотя стал подниматься, обирая сухое былье, закинул за спину стволами вниз «тулку», нахлобучил кепку. В деревне грузились еще в темноте, а теперь стало понятно, что этого человека никто из прибывших на второй подводе не знает. Сильвестр спросил:

– Как вас звать-то, товарищ?

– Дикунь, – буркнул неизвестный. – Из облпотребсоюза.

– Фамилия или, боже упаси, имя? – тут же с подковыркой встрял Губа, но из-под мятого козырька прорезался такой взгляд, что шутить юмористу расхотелось.

– Отвяжись, Семен, – откашливаясь в кулак, сказал Булавин, пристально разглядывая чужака. – Не видишь, человек еще не проснулся.

Лицо у этого Дикуня оказалось меленькое, с вострым сухим носиком. На кончике – розовая дамская бородавочка. Глаза прятались под пшеничными бровями. Тело же, наоборот, было крепким, даже грузноватым. Перехватив взгляд Булавина, он сразу же отвернулся и вразвалку отошел в сторону.

Жребий тянули, пока двое старших – пожилой военный из штаба округа и Письменный, один из заместителей Балия, – ходили размечать номера. Линию стрелков расположили вдоль ближнего края Чугаева лога, заваленного буреломом. Между номерами вышло шагов по шестьдесят, а свободного пространства для стрельбы – с гулькин нос. Но место было верное: из этого квадрата дубравы волкам некуда было деться, кроме как сюда.

Понятное дело, Губе и Сильвестру досталась дрянь – оба вытащили номера на левом фланге, в устье лога. Обзора никакого, обрывистый склон, и только совсем ополоумевший зверь мог туда сунуться. Раздосадованный юморист тут же сцепился с аспирантом.

Булавину подфартило. Его номер находился в точности напротив узкой прогалины в буреломе, у подножия сросшихся в основании парных дубов. Сотня метров от чащи на противоположном склоне, полсотни до гнилого валежника. Думаю, многие ему позавидовали. В соседях справа оказался Дикунь из облпотребсоюза, а Гинченко – левее, через один номер, который выпал Зеленскому. Между Дикунем и Булавиным курчавились плотные заросли лещины. Почти все записные волчатники из НКВД скопом оказались далеко на правом фланге.

Я следил за жеребьевкой и упустил из виду Губу, когда до меня внезапно донесся его въедливый, дребезжащий голос. С пеной у рта он теснил аспиранта, тот глядел испуганно и мало-помалу отступал к кустам. Спор, начавшийся из-за номеров, похоже, набрал идеологические обороты.

– Нет, ты скажи: кому, – брызгал слюной Губа, – нужен весь этот ваш конкретно-исторический перегар, а? В нем черт ногу сломит! Коммунизм ваш надо было начинать строить не с «Капитала», а с супружеской койки, ночного горшка, семейной кастрюли с борщом… – он поперхнулся и трескуче захохотал: – С общей жены и невестки в придачу!..

Булавин в два счета оказался рядом, рванул щуплого юмориста за ружейный ремень, да так, что тот едва успел подхватить слетевшие очки.

– Заткнись, – прошипел он. – Ты что, окончательно спятил? Тебя слушают.

Губа вывернулся из-под его руки, близоруко заморгал – в двух шагах топтался Дикунь.

Стрелки тем временем потянулись по номерам. Сильвестр догнал Булавина и молча зашагал рядом. Под сапогами захрустел прошлогодний опад.

Глядя в сторону, на светлые сердечки копытня, поросль волчьего лыка и полупрозрачные кустики звездчатки, Сильвестр вдруг произнес вполголоса:

– Мистика…

– Ты о чем? – угрюмо отозвался Булавин.

– Я говорю – мистика. Сами себя загипнотизировали. Любой чих вождя приравнивается к заклинанию прямого действия. Первобытная магия. Мир, битком набитый словесной агрессией. Никому в голову прийти не могло, во что выродится чахоточный европейский социализм, если пересадить его на наш чернозем и семнадцать лет без остановки поливать кровью и гноем… Вот почему Хорунжий решил со всем этим завязать. Одной пулей…

– Чепуха, – отрезал Булавин. – Говоришь мимо предмета. Незачем себя обманывать. Все много проще. И не обязательно громко хлопать за собой крышкой гроба, если это могут сделать за тебя… Ты чего за мной плетешься? Твой номер – во-он он где!

– Как знаешь, – обиделся Сильвестр, замедлил шаг и стал отвинчивать крышку обтянутой серым сукном фляги.

Когда прозвучало мое имя, я ничего особенного не почувствовал. Просто отметил: значит, в середине июня, может, и раньше. В середине июня меня уже не будет.

К тому и клонилось. Я был готов к чему-то в этом роде. Недомолвки и оговорки Мальчика многое для меня прояснили. А раз так, я наверняка успел, как и наметил, передать Булавину на хранение мои бумаги из фибрового чемоданчика. В том числе и то, что обязательно запишу сегодня. Я не брал с него слова, что он не станет в него заглядывать. Выходит, Булавин, в отличие от меня, уже знает, чем все закончится. И ведет себя соответственно.

Я последовал за ним, если можно так выразиться, потому что на самом деле не я управлял своим положением в пространстве. Что-то меня упорно вело, и сколько бы я ни воротил рыло в сторону – а такое случалось, сколько бы ни делал вид, что в упор не понимаю происходящего, меня снова и снова возвращали.

С четверть часа Булавин обживался на своем номере. Небо окончательно расчистилось, и свежий лесной воздух переливался и дрожал в кронах дубов. Пересвистывались синицы. Молнией пронесся черноголовый дятел, зацепился за качающуюся ветку, с сомнением покосился на охотника и не стал задерживаться. Курить было нельзя – это знает всякий, кто бывал на волчьей облаве. Куда бы ни дул ветер, сторожкий зверь мигом учует табачную гарь.

Булавин стоял за одним из дубов, распахнув черную суконную куртку и держа ружье – хорошо знакомый мне «Зауэр» – вниз стволами так, что дульный срез почти касался перепутанных прядей молодой и прошлогодней травы. Он казался совершенно спокойным. Время от времени он поглядывал направо – туда, где на следующем номере должен был находиться Дикунь. Тот не показывался – мешал орешник.

В лесу было тихо – похоже, оптимизм егеря оказался чрезмерным. Крестьяне-загонщики давно уже должны были начать гон, но из чащи на противоположной стороне ложбины не доносилось ни звука. Только иногда по молодняку проходил чуткий тревожный шорох, причины которого я до сих пор не знаю, да совсем рядом под корой дуба тикал, как ходики, древоточец.

На охоте вообще случается много странного. Однажды я видел нечистую силу. Дело было так. Ранней осенью мы со старым моим деревенским приятелем Петровичем отправились на плоскодонке на озеро пострелять чирков. Ну, вы наверняка знаете эту охоту – двоим в лодке с ружьями нельзя: один гребет, другой стреляет. Двигаться нужно совершенно бесшумно, иначе вставшие на крыло выводки мигом прячутся в тростниках.

Было часов семь вечера, когда мы вошли в небольшой залив. Солнце садилось при полном безветрии, гладкая, как бильярдный стол, вода казалась медной. И вдруг я услышал слабый звук. Я оглянулся: вокруг отдельно стоящей куртинки тростника прямо у меня на глазах начало закручиваться что-то вроде небольшого вихря. Шум нарастал, при этом тростник не кланялся, как при обычном порыве ветра, а испуганно вытягивался вверх и мелко-мелко трепетал. Словно невидимое чудище ходило вокруг. Длилось это десять-пятнадцать секунд, в какое-то мгновение вихрь стал видимым – должно быть, поток воздуха начал захватывать водяную пыль, и вдруг в нем промелькнул смутный силуэт, после чего все разом стихло.

– Что это, Петрович? – оторопело спросил я.

– Божа моць, – отвечал старик, обмахивая костлявую грудь мелкими крестиками то справа налево, то слева направо.

– Серьезно? Ты ж в Бога не веруешь.

Он положил весло поперек плоскодонки, оперся и придвинулся вплотную. Вид у него стал разом трусливый и торжественный.

– Дьябол!.. – придушенно просипел он. – Больше некому!..

Булавин присел на корточки, утомившись ожиданием, а тем временем кусты лещины зашевелились, и на углу соседнего номера, метрах в пятидесяти, появился Дикунь. Плащ свой он где-то оставил, при нем были только патронташ и неизменная кепка. Оглядевшись, он переступил с ноги на ногу, вскинул ружье, а затем повел стволом слева направо, пока не поймал на мушку сросшиеся дубы – точно там, где минуту назад стоял Булавин.

– Эй, уважаемый, – негромко окликнул тот. – Ты кого тут выцеливаешь?

Только теперь Дикунь заметил сидящего за деревом охотника. От неожиданности он отпрянул в кусты, потом оттуда донесся голос:

– Извините, товарищ… Просто решил сектор обстрела проверить. Сколько ж можно стоять без дела!

Булавин выпрямился, смахнул пот со лба, по его длинному, гладко выбритому породистому лицу скользнула кривая усмешка. «Сектор!» – пробормотал он. И тут лес ожил, разом взорвавшись десятками голосов. Егерь повел в наступление свою разношерстную армию. Отдаленные вопли загонщиков сливались с эхом, в них звучали страх и неуверенность, а лес отвечал шорохами и треском сучьев в самой глубине.

Даже у меня сердце забилось быстрее. Сейчас обложенная стая снимется с лежки и врассыпную пойдет на охотников. Голоса загонщиков приближались и крепли. Я видел, как Булавин переломил свой «Зауэр», бросил короткий взгляд на тускло блеснувшие донца гильз, проверяя, все ли в порядке, и встал так, чтобы можно было стрелять в просвет между деревьями, оставаясь невидимым для зверя.

Слева сухо хрустнул выстрел, за ним – другой. Ржаво-серая тень метнулась по противоположному склону лощины и скрылась в подлеске.

Я продолжал следить за своим приятелем: он вел себя не так, как следовало бы. Сначала вскинул стволы, помедлил, затем вдруг опустил ружье и поставил его прикладом на мшистую землю, прислонив к дубу. А потом засунул руки в карманы куртки.

Я подумал: зачем? Что он делает? Если на его номер выйдет матерый, от которого неизвестно, чего ждать, пусть и напуганный шумом облавы, надо немедленно стрелять, и без промаха! Еще несколько секунд – и цепь загонщиков достигнет опушки.

Внезапно шагах в сорока впереди хрустнула гнилая ветка. Зашуршала прошлогодняя листва. С косогора через мелкую поросль, озираясь, неторопливо спускался крупный поджарый бирюк – из тех, что могут вскинуть на спину зарезанную ярку и даже не сменят привычную побежку на шаг.

Спустившись к завалу бурелома, он поднял морду, понюхал сладко пахнущий молодой листвой ветер и устремился в проход. В ту же секунду Булавин выступил из-за дерева.

Заметив человека, матерый мгновенно пал на землю, и его дымно-серая, с темным ремнем между лопатками, шерсть слилась с пестрядью гнилых сучьев, травы, корья.

Булавин вынул руки из карманов и сделал шаг навстречу зверю. Потом другой. Двигался он медленно, будто по колено в воде. Лицо оставалось спокойным – только незажженная папироса ходила из угла в угол сухого рта.

Волк ждал лежа, прижав уши и наполовину опустив веки. Словно дремал. Когда расстояние между ним и человеком сократилось до четырех шагов, зверь не выдержал и стал едва заметно отползать. Шерсть на загривке встала дыбом, напряженно вытянутый хвост подрагивал, как отдельное существо. В горле бирюка, под складками шкуры, почти беззвучно прокатилась одна-единственная басовая нота.

Булавин остановился. Глубоко вздохнул – и тут же поймал косой волчий взгляд. Янтарно-желтый, почти без зрачка. Там плавали безумие травли, ярость и тоскливое непонимание.

– Не бойся, – сказал Булавин. – Сейчас все кончится.

Он протянул к зверю обе ладони – будто свидетельствовал: вот он я, у меня в руках нет оружия, даже камня, и я не причиню тебе вреда, – и в то же мгновение из-за кустов справа ударил выстрел. Шагов с тридцати. Волк еще теснее припал к земле.

Приняв картечь разом из двух стволов, черное сукно лопнуло во множестве мест. Полетели клочья. Булавина толкнуло вперед, в бурелом. И пока он падал, ломая сушняк, мимо метнулась серая тень и стремительными махами пошла вверх по склону, вслепую прорывая цепь стрелков…

Я не хотел этого видеть. Невозможно бессильно созерцать, как жизнь покидает умного и сильного человека, моего друга. Сейчас убийца начнет суетиться и визгливо звать на помощь. Я знал, что спустя несколько часов Булавин умрет. Тело не успеет остыть, как начнется процесс распада. А потом от него вообще ничего не останется…

Танатопсис – так называли это древние греки…

Еще вчера у меня в голове вертелась тысяча вопросов, а сегодня нет ни одного. Я и без того знаю: прошлое отражается в будущем, как зеркало в зеркале, и оба этих холодных стекла, уставившись друг в друга, бесконечно перебрасывают из одного туманного провала в другой, еще более глубокий и мрачный, мою собственную, жалкую и беспомощную, как блик от копеечной свечки, жизнь…»

Часть третья

1

Конец июня тридцать третьего ознаменовался короткими грозами и шквалами; затем надолго установилась удушливая жара. Юлия почти не выходила из дома, пока они с Балием не перебрались на государственную дачу.

Две недели назад, вскоре после отъезда сестры, они увиделись с Олесей Клименко. Встреча была назначена у портнихи, обшивавшей наркоматских дам, и обставлена как случайная. Муж по-прежнему не спускал с Юлии глаз, в особенности после того, что произошло в его кабинете. Она насмешливо раскланивалась с агентом-калекой, который теперь уже в открытую таскался за ней по пятам, но к Вячеславу Карловичу не обращалась и ни о чем не просила. Ограничивалась короткими «да» и «нет», а чаще просто отмалчивалась. Даже тогда, когда он приходил в ее спальню по ночам.

Так продолжалось вплоть до того, что она определила как «нервную лихорадку».

Вечером она читала у себя. Прилегла с книжкой на покрывало неразобранной постели. Вячеслав Карлович вошел бесшумно – в стеганом банном халате с малиновыми отворотами, лицо багровое, глаза воспалены – и склонился над ней. Юлия отложила книжку и отодвинулась. Скрипнули пружины – муж опустился рядом.

«Виноват, не могу без тебя жить, сдали нервы, должна понять, люблю больше жизни, болен тобой, прости меня, ты мне нужна, только не молчи, ведь ты стала как мертвая, я сделаю все, что захочешь…» – забормотал он, тяжело дыша и не разжимая зубов.

– Оставь меня в покое, Вячеслав, – устало сказала она. – Ради бога!

– Может… Погоди… Послушай, давай заведем ребенка! Будет настоящая семья… Ты же сама когда-то говорила… – отрывисто начал он, хватая ее руки.

– Это невозможно, я не хочу! – Юлия попыталась вырваться, но вдруг замерла и пристально посмотрела на мужа. – У тебя руки как лед. Погоди, да ты не здоров… – Она выдернула руку и коснулась пышущего жаром лба Вячеслава Карловича. – У тебя жар. Я вызову папиного доктора – прямо сейчас…

– Я и в самом деле в последнее время что-то неважно себя… – он тут же обмяк и тяжело поднялся. – Пойду прилягу… Только не надо этого дерптского немца – звони в ведомственную…

Прибывший часом позже дежурный врач нашел общее переутомление, обострение болезни почек, повышенное артериальное давление и предложил госпитализацию. Однако Вячеслав Карлович наотрез отказался. Остановились на домашнем режиме. В течение недели будет приходить опытная медсестра – делать инъекции.

Пока Балий хворал и отлеживался у себя, Юлия проводила сестру и перевезла родителей за город – на лето их приютила на своей старой дачке давняя приятельница матери. Операцию отцу отложили на осень. Делать будут в Москве.

Олесе она позвонила только после того, как сообщила мужу, что хотела бы заказать пару летних платьев. Материал давно куплен. Тот обрадовался, заметив ее оживление, но уже был озабочен делами. В этой связи к ним все чаще наведывался его заместитель Письменный. Казалось, дело клонится к примирению, однако слежка продолжалась, и Юлия соблюдала крайнюю осторожность.

Олесе она велела прийти прямо на дом к знакомой портнихе в среду в половине двенадцатого и ни в коем случае не задерживаться на улице. Сказать, что от Дины Павловны, и сделать вид, что не знает никакой Рубчинской. Дважды для верности назвала адрес. Леся согласилась сразу, поинтересовавшись, действительно ли портниха хорошо шьет и как ее зовут. В полдень назначенного дня Юлия, немного опаздывая, потому что к Вячеславу Карловичу явился с визитом лечащий врач, вышла из дома в сопровождении агента и спустя короткое время входила в квартиру на Мироносицкой.

– К чему такая конспирация? – сразу же спросила Олеся, едва портниха Лидочка вышла по какой-то своей надобности из комнаты. – Ты больше не можешь держать у себя бумаги Хорунжего, да? Господи, как же я сразу не догадалась!..

Олеся заметно похудела и казалась странно рассеянной. До этого момента обе сидели отчужденно, делая вид, что не знакомы.

– Муж следит за мной. Угодила в опалу, – с усмешкой сказала Юлия. – Да нет, чепуха, просто хотелось повидаться, перемолвиться словом… Потом еще поговорим. Но недолго, Леся, – я как в осаде…

Тут вернулась Лидочка – женщина средних лет, на вид ухоженная, но с набрякшими отечными ногами. Волосы портнихи были гладко зачесаны за уши и собраны в узелок, на полной шее – нитка бирюзы. На подносе, который она держала на отлете, дымились две чашки с чаем. Представив их друг другу, она объявила, что Олеся собирается шить свадебное платье, уже все решено, и можно только позавидовать счастливцу, который поведет к венцу такую красавицу.

– Какой там венец! – натянуто улыбаясь, отмахнулась Олеся, а Юлия подумала, что идея встретиться с нею именно здесь оказалась не самой удачной. Дина Павловна, «рекомендательница», была той самой подругой матери Юлии, на чьей даче как раз сейчас жили ее родители. Возможно, последуют расспросы. Однако ничего лучшего придумать она не сумела.

Обошлось. Долго искали подходящий фасон, затем портниха сняла с Юлии мерку и занесла цифры в тетрадь. Все это время Олеся безучастно вертела в руках старый номер «Огонька», поглядывая на запертую дверь балкона: в комнате было душно от портняжного утюга.

Наконец они простились с Лидочкой и вышли вместе. Квартира находилась на пятом, последнем этаже когда-то солидного доходного дома. Спустившись на три пролета, Юлия потянула девушку к широкому подоконнику запыленного эркерного окна и негромко проговорила:

– У меня времени в обрез. Я сейчас вернусь к портнихе – будто бы забыла сумочку, а ты иди одна. Теперь слушай. Архив Петра Георгиевича увезла моя сестра. За границу. Надеюсь, в Париже он будет в большей безопасности. Прости, что не посоветовалась с тобой, но такой возможности у меня не было, и я приняла именно это решение. Другого шанса могло не представиться.

– Может, так и лучше… – Олеся неожиданно зажала рот ладонью, прижалась к Юлии и всхлипнула. – Я хочу что-то тебе сказать. Это важно. Я… у меня родится ребенок!

– Чего ж ты плачешь! – воскликнула Юлия. – Милая моя, как я рада!

– Он ни о чем не догадывается… – Олеся отстранилась и вытерла слезы. Лицо ее потемнело и снова замкнулось. – Мы с Никитой решили обойтись без свадьбы: регистрация – и все. Соберутся родственники… А мне, как только ты позвонила, вдруг захотелось платья… как последней дуре. Я скоро уезжаю. Это где-то за Уралом, там Никита будет работать, поселимся у его родни… Понимаешь, я не люблю его, Юля. Мне жаль Никиту, но заставить себя я не могу. Он, наверно, замечательный человек и очень обо мне заботится… – на глазах у девушки снова выступили слезы.

– Ты привыкнешь, – сказала Юлия. – Нужно жить. Главное – ребенок. У вас есть будущее. Тут теперь так тяжело, так печально и жутко… Дай знать, когда вы едете – хочу попрощаться… А теперь иди. И прошу тебя – будь осторожна. Кто знает, что с нами случится завтра и придется ли свидеться?..

Она проследила, как Олеся спускается, на ходу запихивая мокрый носовой платок за отворот рукава блузки, затем поднялась к двери квартиры портнихи и с озабоченным видом дважды повернула головку механического звонка…

С Казимиром вышло еще хуже и глупее.

Они с Соней стояли на вокзальном перроне, ожидая, когда подадут киевский скорый. Заплаканную, с подскочившим давлением Анну Петровну Юлия уговорила остаться дома с отцом, племянник капризничал, и сестра не сдержалась – прикрикнула.

На вокзал их привез Вячеслав Карлович. Сам вел машину, сам донес багаж и – особый знак! – приобнял Соню на прощание. После чего убыл в наркомат, оставив женщин наедине. Юлия бодрилась, пыталась улыбаться, до последней минуты тормошила сестру, строила фантастические планы, словно та уезжает на месяц-другой и вскоре вернется, но на сердце было тяжело…

Когда состав тронулся, Юлия растерялась. Только что сестра и мальчик были рядом, она слышала их голоса, касалась их, смотрела на грустное лицо Сони сквозь запыленное стекло спального вагона – и все, пустота. Она еще долго стояла, опустошенно глядя прямо перед собой, на заплеванном, быстро пустеющем перроне и курила до одури – одну папиросу за другой. Потом перрон окутали сумерки.

На привокзальной площади она села в первый попавшийся таксомотор и совершенно открыто, ни от кого не таясь, поехала в мастерскую Валера. Казимир был единственным, кто был нужен ей сегодня. Безрассудный поступок: она понятия не имела, один ли он или в подвале снова толпятся чужие, в большинстве незнакомые люди. Неразумно и опасно – но она ничего не могла поделать с внезапно навалившейся тоской…

Казимир никак не мог справиться с замком, бессвязно бормотал что-то по ту сторону, однако Юлия ждала с каменным терпением. И только когда позади, у входа в ремонтируемый особняк, прозвучали резкие голоса, раскатился смех, схватилась за ручку и рванула дверь к себе. Та внезапно легко распахнулась – и в проеме, в сером полумраке, возникло злое и пьяное лицо художника. Он смотрел мутным взглядом, словно не узнавая…

Позже, когда Балий как бы между прочим поинтересовался, зачем она ходит к этому пропойце и неудачнику, – разве он не просил ее держаться в рамках и не давать поводов трепать его имя, – Юлия невозмутимо солгала, что зашла в мастерскую только затем, чтобы отдать деньги за картину, которая теперь висит в ее спальне.

Вячеслав Карлович поморщился, однако развивать тему не стал.

После болезни мужа их отношения круто изменились. Будто между ними был заключен новый пакт, опять же негласный. И оба соблюдали его, с той разницей, что Балий все еще надеялся, что прежнее вернется, а Юлия просто терпела его присутствие.

Ей ли было не знать – не вернется ничего, потому что ничего и не было.

Вячеслав Карлович оправился и снова был занят по горло, когда неожиданно позвонил Казимир. Она была одна в доме. Голос в трубке казался далеким, смущенным, нетерпеливым – у нее сразу вспыхнуло лицо.

– Узнал твой телефон у Светличного, звоню из аптеки… Скучаю без тебя, хочу увидеть. Приедешь?

– К тебе невозможно, – жалобно проговорила она, и, чтобы он сразу не бросил трубку, торопливо добавила: – Давай где-нибудь встретимся.

Договорились назавтра, в парке, и пришлось солгать Балию, что необходимо срочно отвезти на дачу лекарство для отца. Шито было белыми нитками, но пакт сработал – муж недовольно поморщился и отпустил до вечера. И тем не менее Юлия дважды меняла извозчиков, накручивала петли по городу и поминутно озиралась: не тащится ли за ней агент-калека или другой, не менее отвратительный тип…

При встрече она скороговоркой назвала адрес родителей в Советском переулке и попросила прийти туда через полчаса. И боже упаси не наткнуться на соседей, без шума подняться по лестнице, трижды нажать кнопку звонка – и тогда она откроет…

Казимир смотрел нежно и насмешливо.

Она даже не предполагала, что два тайных свидания – это и еще одно, спустя несколько дней, – в пустых и по-летнему пыльных комнатах родительского дома окажутся такими унизительными для обоих.

Что снова придется шарить взглядом по сторонам, дрожащими пальцами отпирать двери – одни, потом другие, с напускным спокойствием ждать условленного звонка и с остановившимся сердцем вести Казимира за собой в темноте коммунального коридора. А потом, дрожа всем телом и закусывая до крови губы, обнимать в родительской спальне, чтобы вскоре торопливо проститься, чуть ли не отрывая от себя его руки и умоляя уходить как можно быстрее… и не смотреть на его лицо. Торопиться на дачку Дины Павловны, с ужасом понимая, что там ее уже поджидает Балий…