Текст книги "Моя сумасшедшая"

– Достал? – нежно розовея, спросила Фрося.

– Отдам, голубушка, когда отвезешь к Филиппенко.

– Ты ангел! Ты мне друг настоящий… – Иван Митрофанович слегка поморщился, но смолчал. Тонкими пальчиками Фрося пошевелила рычаг передачи. – Скачем-поскачем… А потом, Ванятка, я тебя отвезу в одно за-амечательное местечко и накормлю всякой всячиной.

Перед тем как высадиться из автомобиля у издательства, он осмотрительно переложил из пиджачного кармана два коричневых флакона с эфиром и один с полосканием в портфель, остальное вручил Фросе. Чмокнул ее в щеку и отечески наставил:

– Жди за углом, не маячь без толку на площади. Я ненадолго, дело нехитрое. Будь паинькой, Фрося, и прошу тебя – без глупостей…

До рукописи Шуста Андрей Любомирович добрался только на следующее утро.

Накануне вечером полезла вверх температура. Не слишком, но ему и этого вполне хватило. Аппетит отсутствовал; после рюмки водки, настоянной на калгане, принятой натощак перед обедом, хлынуло из носу, зато в груди отпустило – стало свободнее дышать. Детей к нему на всякий случай не пускали, хотя врач, консультировавший жену по телефону, заявил, что это вполне безобидная весенняя простуда. Были предписаны чай с малиной, парить ноги с горчицей, растереться все той же водкой, а от головной боли – полотенце, смоченное уксусом, «на затылочную область».

Спал Филиппенко, как в душной черной пещере, у себя в кабинете на старом и неудобном кожаном диване, где постелила ему Вероника Станиславовна. От лекарств он отказался наотрез, от ужина тоже, напился только горячего чаю с прошлогодним вареньем, которое мгновенно вызвало изжогу, и провалился в обморочный сон.

Проснулся на рассвете насквозь мокрый от пота, голодный и злой. Голова почти не болела, а в саду захлебывался счастьем соловей.

Андрей Любомирович переоделся в чистое, с трудом побрился и, слабый, но почти выздоровевший, спустился в кухню – сказать Настене, чтоб завтрак принесли в кабинет.

Кухарки еще не было.

Чтобы не будить спящий дом, не греметь посудой и не возиться с самоваром, Филиппенко налил себе полную рюмку водки, положил на тарелку кусок хлеба с «Докторской» колбасой, соленый огурец, подумал и добавил из буфета пару подсохших пирогов с фасолью, оставленных под салфеткой. С подносом вернулся к себе, позавтракал за письменным столом, отодвинул пустую тарелку, высморкался и взял в руки остро отточенный редакторский карандаш.

Первые пару страниц Андрей Любомирович прочел позевывая. Официальная биография Игоря Богдановича Шумного, с которым он был знаком без малого лет десять, широко известна и без Шуста. Родился, стремился, крестьянствовал, смолоду вступил, боролся, два факультета, с последнего изгнан за участие, воевал, служил, исполнял… Такие-то и такие ордена и заслуги перед советским государством. Убежденный соратник, верен идеалам, женат, двое детей, с такого-то года возглавляет наркомат просвещения… Но дальше понеслось такое, от чего у Филиппенко мигом пересохло в горле.

Андрей Любомирович, отложив карандаш, придвинул рукопись поближе и начал читать внимательно.

«…У вci часи в Украïнi людей без роду i племенi називали безбатченками, зайдами i пройдисвiтами. За своєю природою вони налаштованi не на xopoшi справи, тому вiд них нiхто не сподiвається чогось путнього i доброго. Зараз iз такоï категорiï oci6 значною мiрою сформована i вища украïнська влада. Ïï представники безсоромно величають себе «елiтою краïни», нинi вони керують нашою молодою Радянською державою. I як результат – Украïнська СРР має те, що має. А могла б мати значно краще.

За неписаними правилами хорошого тону та украïнською народною традицiєю, заведено знати cвoïx пpaщypiв до сьомого колiна…»

Далее разъяснялось, что Игорь Богданович Шумный на протяжении всех этих лет выдавал себя за совершенно другого человека. Согласно Шусту, родословное древо наркома выглядело крайне подозрительно. Начать хотя бы с того, что Игорь Богданович родился вовсе не на Волыни, а в городе Риге, и отнюдь не в нищей семье украинского хлебороба. Мать его и в самом деле имела польско-украинские корни, была сведуща «по части иностранных языков», крещена в католической вере и служила до замужества гувернанткой в семье начальника департамента полиции Остзейского края. Там Марта Квитчана и познакомилась со своим будущим мужем – студентом Петербургского политехнического, на тот момент репетитором младших детей полицейского чина. Молодые люди полюбили друг друга и в тысяча восемьсот девяносто пятом году сочетались законным браком.

Але не в тому рiч, шановна громадо!

Отец Игоря Богдановича в действительности звался не Шумным, а Шумельзоном, носил имя Барух, а дед и прадед будущего наркома – соответственно, Кельман и Абрам, – весьма успешно торговали лесом. Шуст убедительно доказывал это, приводя выписки из бухгалтерских книг торгового дома Шумельзонов, а также свидетельство о крещении Игоря Баруховича, где тот значился под фамилией Шумельзон. Родители единодушно решили первенца окрестить в христианской вере, и автор предполагал, что именно это вызвало разногласия в клане лесопромышленников, и в результате молодая семья спустя несколько лет переехала в Санкт-Петербург. Барух Кельманович, став Богданом Кирилловичем, доучился в Политехническом, получил должность помощника инженера-путейца на железной дороге, а его жена носила третьего и последнего своего ребенка. В родах она умерла от «не остановленного медиками внутреннего кровотечения».

Далее Иван Шуст совершал скачок в шестнадцать лет. Его герою уже исполнилось двадцать два, он заканчивал историко-филологический в Петербургском университете и впервые страстно влюбился. Женой студента Игоря Шумного стала владелица поместья в Полтавской губернии, женщина гораздо старше его, умнее и практичнее. По заведенному обычаю, зиму она проводила в северной столице, в собственном доме в одном из переулков близ Литейного проспекта. «Романтически настроенный юноша не устоял перед соблазном безбедного существования, хоть и был уже членом социал-демократической организации», – отмечал автор.

Для Филиппенко первый брак Шумного оказался новостью.

Они никогда не были близкими приятелями, но однажды в долгой служебной поездке, связанной с кампанией украинизации, им пришлось вместе заночевать в одном гостиничном номере. После нескольких рюмок бездарно подделанного местным нэпманом коньяку Шумный разоткровенничался. Речь зашла о военном времени, а заодно была неоднократно упомянута некая состоятельная дама. В декабре шестнадцатого в Петрограде внезапно умер от сердечного приступа отец Игоря Богдановича, оставив ему долги, запущенную квартиру, заботы о младших брате и сестре и глубокое отчаяние от потери.

«Я отца очень любил, – говорил, сухо покашливая, Игорь Богданович. – Он был чистым и простым человеком, а я его сильно мучил своими революционными идеями, он этого не понимал во мне. Он так и не женился после смерти матери; неловкий и простодушный, книжник, шахматист, он без конца работал, чтобы как-то нас троих прокормить и дать приличное образование. Сестра Нора, к тому же, страдала подростковой эпилепсией… Когда он умер, я продал все, что оставалось ценного, и уехал в Полтаву… мне, гм… предложили место. Ну, а потом жизнь повернула совсем в другую сторону…» – «А что стало с вашими близкими?» – помнится, спросил Андрей Любомирович. «Сестра с одной старой знакомой выехала за границу – в Швейцарию, а брат в двадцать первом умер от голодного тифа. Я в ту пору уже был по уши в политике. Никогда себе этого не прощу! Не то, чтобы у меня было чувство вины… тут все глубже. Это живет в тебе постоянно: в снах, в мыслях, в одиночестве… Как крест…»

С теперешней женой Шумного – Татьяной Михайловной – и двумя его малолетними сыновьями Андрей Любомирович был хорошо знаком. Она работала главным редактором в его издательстве до внезапного отъезда в Москву в двадцать седьмом, что вовсе не означало разрыва отношений с Игорем Богдановичем.

Филиппенко знал о прочности их брака и о том, как молоденькая черноволосая умница Таня, еще будучи выпускницей Института Красной Профессуры, решительно взяла Шумного в плен. Познакомились они на одном из клоунских литературных диспутов. Игорь Богданович еще не занимал заметных постов, к тому же у него назревали неприятности по партийной линии. Роман протекал бурно, у всех на глазах, и увенчался тем, что Шумный и Таня стали жить гражданским браком в небольшом домике на Лысой горе, принадлежавшем Таниной родне. В Москву жену Шумного пригласил Горький, и она не смогла отказать…

С брезгливым удивлением Андрей Любомирович обнаружил, что все обстояло иначе. Оказывается, Шумный поспешно женился на «второсортной еврейской поэтесске Татьяне Герц», которая ради карьеры бросила мужа и детей и подалась в столицу Союза. Теперь наркому приходится «разрываться между семьей и служебными обязанностями».

Дальше всю эту гнусь можно было не читать. Но он все же нашел в себе силы добраться до конца.

Захлопнув папку, Андрей Любомирович встал и в раздумье направился к окну. За ним продолжалась мирная, привычная, полная нежного тепла жизнь. Сквозь плотную листву груши доносился сварливый говорок кухарки – кого на этот раз щучит Настена?

Скрипнула дверь, позади раздался встревоженный голос жены:

– Андрюша, как ты себя сегодня чувствуешь?

– Лучше… – Андрей Любомирович нехотя оторвался от окна. – Иди сюда. И дверь… закрой, пожалуйста, дверь поплотнее!

Жена растерянно присела на край дивана, отодвинув смятое постельное белье. Складки, казалось, еще хранили запах болезни. Филиппенко остался стоять.

– Вот что, Ника… – так он называл ее только в минуты крайнего душевного напряжения. – Принеси мне крепкого чаю. Очень горячего и без этого… без варенья. Погоди, не срывайся… Второе: позвони в издательство и сообщи, что я болен. Обойдутся. И – главное! Свяжись с Булавиным через мою секретаршу… Нет, постой… – Филиппенко шагнул к столу и склонился над верхним ящиком. – Тут у меня, кажется, записан прямой. Поговори ни о чем и, как ты это умеешь, без нажима, между делом, пригласи его к нам сегодня…

– Будний день! – возразила Вероника Станиславовна. – Александр Игнатьевич откажется…

– Не перебивай, – слегка раздраженно произнес Филиппенко. – Сделай так, чтобы приехал. У тебя получится, а мне звонить ему никак нельзя. И еще: отправь в город няню, желательно до завтрашнего утра.

– Это обязательно, Андрей? Я без нее как без рук. А дети?

– Послушай, Вероника… – Андрей Любомирович вздохнул. – Мне не нужны лишние глаза и уши, тем более такие длинные, как у твоей незаменимой Марины Ивановны. Возьмешь детей после обеда, и дуйте на прогулку. К реке, в лесок – безразлично. Мне нужно с Булавиным поговорить с глазу на глаз.

– Что-нибудь случилось, Андрюша?

– Еще нет, – Филиппенко безнадежно махнул рукой. – Ты все запомнила? Вот номер Булавина, ступай. Заранее сердечно признателен.

Как только жена вышла, Андрей Любомирович улегся на диван и забросил руки за голову. В голове не было ни одной мысли, но нервы как будто поутихли. Жена нарушила его покой дважды. Сначала сообщением, что Булавин прибудет к шестнадцати ноль-ноль, а няня отправлена в город и заодно забежит в издательство сказать, что начальство хворает. Затем – чтобы убрать постель, водрузить на стол поднос с чаем и свежеиспеченными блинчиками и спросить у мужа, что подать к обеду…

Когда они с Булавиным поднялись в кабинет, Филиппенко неожиданно спросил, а где же шофер Александра Игнатьевича.

– Вероника его накормит, прости, что сразу не предложил, – от чертовой простуды сущая каша в голове.

– Что-то ты и самом деле сегодня не в себе, Андрей, – Булавин с удобством расположился на диване. – Нет никакого шофера – давно вожу сам. Люблю это дело. Я мальчишкой был помешан на автомобилях не меньше, чем сейчас на охоте. Давай говори, зачем звал. Ведь не на тещины же именины? Или как там Вероника Станиславовна твоя ловко сформулировала: «Скромный обед по случаю семейного торжества, муж просил быть обязательно». Однако мне уже через час нужно в город – дела.

– Я не задержу, Саша. – Филиппенко боком подступил к рабочему столу, нащупал папку и бросил на диван. – Рукопись Ивана Шуста. Подана вчера на рассмотрение с резолюцией Смальцуги. Для биографической серии, которую мы начали в прошлом году.

Булавин выпрямился, остро взглянул на бледноватое замкнутое лицо Андрея Филипповича, затем снова прислонился к спинке дивана.

– О Шумном?

– Да.

– Пробудилися, – усмехнулся он. – Ну, и что там?

– Хочешь взглянуть?

– Не прочь.

– Учти, без водки это читать нельзя.

– Я за рулем, – сказал Булавин, берясь за папку. – А тебе, вижу, не помешает. Всю, что ли, одолел?

– От корки до корки. Ты, Александр Игнатьевич, в последний раздел не заглядывай, такого говна и в газетах пруд пруди. Давай с десятой страницы. И обрати внимание на тон. Вроде бы донос, а интонация лирическая. Для комсомолок писано… Полистай, а я пока спущусь в погреб, поищу достойную случая бутылочку…

Филиппенко вернулся минут через двадцать с продолговатым аккуратным свертком в пергаменте. Перед тем как подняться в кабинет, он заглянул на кухню, убедился, что она пуста, и залпом допил настойку – прямо из графина, удивляясь, что спиртное совершенно не действует, а сознание ясное как никогда.

Булавин за время его отсутствия пересел за стол и мрачно шуршал страницами рукописи. Андрей Любомирович положил сверток рядом с папкой.

– Это что?

– Вино. Ай-Тодор, хорошего урожая. На память, что-то редко мы стали видеться…

– Твоя правда, Андрей, – проговорил Булавин, отодвигая бумаги. – Возьму, спасибо. Фросе отдам – у девчонки позавчера был день рождения. Обрадуется.

– На здоровье. – Филиппенко присел на край стола. – И как тебе все это безобразие, Александр? Ты бы держал сестру подальше от шустрого Ванечки!

– Ее удержишь… Что делать будешь?

– Шумный, скажу я тебе… – не отвечая на вопрос, проговорил Андрей Любомирович, придвигая папку и берясь за рукопись, – …ага, нашел… Якобы в начале апреля тридцатого года, вскоре после завершения процесса над «Союзом Освобождения», в присутствии свидетелей заявил: «Суд над приличными людьми закончился. Народ молчит. Это был неудачный шаг власти, но показательный…»

– Не помню такого.

– Значит, было…

– Андрей Любомирович, – Булавин поморщился. – Ну какое это теперь имеет значение? По-моему, ты так и не определился до сих пор, что за погода на дворе. Жизнь человеческая не стоит ни гроша, а ты: было, не было! Как поступишь с этим? – он кивнул на стол, где валялась распотрошенная рукопись.

– Откажусь публиковать.

– Одобряю. И без тебя напечатают. Раз Шумный попал в черный список, то их уже не остановить. Но, учти, следующим можешь оказаться и ты.

Филиппенко поднялся, прошелся из угла в угол.

– Может, уехать, Саша? Забрать семью, продать к лешему эту хату и махнуть куда-нибудь в глубинку?

– И что ты там будешь делать? Сыроежки солить? Учительствовать? Не выйдет. Таких, как мы, по-доброму не отпускают. Либо ты верный раб, либо совестливый покойник. Или как Хорунжий. Вот и весь выбор.

– Ладно, – Филиппенко нахмурился, глядя в пол. – Не будем об этом. Тебе известно, где сейчас Игорь Богданович? Поговаривают – в Москве?

– Не скажу. А строить догадки не берусь, – Булавин поднялся из-за стола и, прихватив сверток, направился к двери. Остановился возле Филиппенко, взял за плечо: – Татьяна Михайловна здесь уже неделю. Дети в Москве… под присмотром. – Булавин быстро взглянул, и Филиппенко только сейчас обнаружил, какие у него сухие и измученные глаза. – Я знаю, что вы были добрыми друзьями, вместе поднимали издательство. Но видеться с ней я тебе настоятельно не рекомендую. Такие, брат, дела… К тебе, Андрей, еще не раз будут соваться. Пока им твой норов не надоест. Не отвертишься… – он помолчал и добавил: – Пойдем, пора мне. Давай, выпроваживай…

На следующий день, в полдень, Андрей Любомирович вызвал машину из гаража издательства и попросил шофера отвезти рукопись в город. Перед этим долго беседовал по телефону – сначала со своим заместителем по типографии, затем с главным редактором и наконец с секретаршей Таисией Степановной. Секретарше было поручено: как только Иван Митрофанович Шуст объявится, вручить ему рукопись и сообщить, что в публикации отказано. Без объяснения причин.

Что касается самого Андрея Любомировича, то он берет отпуск по болезни на неделю-другую – простуда, Таисия Степановна, оказалась с большим подвохом. Бронхит жесточайший, доктора категорически настаивают на постельном режиме…

8

«– Люди вообще редко умеют использовать головной мозг по назначению, – с вызовом заявил Мальчик. – Согласны?

Я пожал плечами. С тех пор, как он начал более-менее регулярно навещать меня, прошло немало времени, и Мальчик изменился. Больше определенности в чертах. Гладкие темные волосы отросли и полностью скрыли чуткие, слегка оттопыренные ушные раковины. Острый подбородок, приперченный пробивающейся щетинкой, жесткий, почти неприязненный взгляд. И новая манера – он все время двигался внутри своей просторной одежды, будто там полным-полно мелких волосков после стрижки. Хотя это могло означать всего лишь нетерпение, спешку или раздражение.

Я и в самом деле оказался не так понятлив, как ему хотелось бы.

В наших беседах, в отличие от прочих видений, меня посещавших, не было ничего метафизического. Я чувствовал только одно – дистанцию во времени, но что это за дистанция и как она велика, так никогда и не посмел спросить.

– Согласен, – сказал я. – Вообще-то это трюизм. Такой же, как целая куча подобных. Например, про совместную жизнь. Один запомнил одно, другой – другое. И если воспоминания об одном и том же так различаются, какая же она совместная?

Странно было слышать звук собственного голоса в пустой комнате.

Мальчик натянуто рассмеялся…»

Позже Олеся могла вспомнить едва ли не каждое слово из записей Петра Хорунжего. В отличие от Юлии Рубчинской – та прочла в спешке, ужасаясь и не смея поверить, и, лишь когда все случилось, вернее, начало происходить именно так, а не иначе, окончательно убедилась: вымысла и игры воображения в них не больше, чем в приходских книгах, где регистрируют даты смерти, крещения и совершения браков.

«…Мальчик натянуто рассмеялся, а я продолжал:

– Мы все время говорим вроде бы об одном и том же, а имеем в виду разные вещи. Контуры слов размыты. Слова повисают в воздухе, но не достигают цели. Не связывают, как должны бы.

– Не стоит особенно заморачиваться, – отмахнулся он. – Все дело в сумасшедшей разнице между тем, что происходит с нами и без нас. И то, и другое имеет отношение к реальности, но реальность эта разного качества. Вас ведь не особенно волнуют события нашего времени – с вашей точки зрения их вообще еще нет, следовательно, и тревожиться нет причины. У нас свои проблемы. Плюс несовпадения понятий. Вот и выходит полный, как говорится, когнитивный диссонанс. И все-таки – мы же способны обсуждать кое-какие вещи, значит, они, несмотря ни на что, существуют и в моей, и в вашей реальности.

Я снова не задал вопрос, который зудел у меня на языке. Насчет «нашего», то есть его, времени. И двинулся окольным путем.

– А кстати, как это вообще может быть? Я имею в виду наш разговор.

– До сих пор не знаю. Не берусь объяснить. Это все телефон. И еще хаш.

– Что?

– Хаш. Трава. Ну конопля, для ясности. Легкий наркотик – так это теперь называется. Случалось пробовать?

– Нет. Никогда не интересовался.

– Полезная штука. Когда все поперек, позволяет подняться над ситуацией.

– Это я понимаю. Алкоголь тоже подходит.

– Не совсем. Даже наоборот. А вообще-то удивительно. У вас, оказывается, было полным-полно наркоманов. В том числе и в партийной верхушке. Только никто их в упор не видел.

– Причем здесь телефон?

– Сейчас объясню. Дело в том, что телефон – это не то, что вы думаете, когда я произношу слово. Вернее, категорически не то. Вот, – он протянул руку, в которой была зажата та самая вещь, которая привлекла мое внимание еще тогда, когда я увидел Мальчика впервые. Он с ней не расставался. Плоская штука размером меньше дамского портсигара отливала платиной и светилась. Никаких проводов. – Это он и есть.

– Это? – удивился я. – А где же…

– Нету, – сказал он. – Ничего такого, к чему вы привыкли. Беспроводная связь четвертого поколения. Раньше я мог поговорить с любой точкой на земле, хоть с мысом Горн. Правда, сейчас что-то разладилось. Кроме того, это еще и фотоаппарат, устройство для записи голоса, музыки и движущегося изображения, машинка для вычислений… в общем, много всякого. Главное в том, что их пять миллиардов. И половина этих придурков носятся со своими телефонами, как с игрушкой из секс-шопа.

– То есть, насколько я понимаю, такой… э-э… аппарат имеется буквально у каждого?

– Ну да. Кое у кого даже несколько. И все они постоянно связаны между собой. Наподобие клеток в мозгу: одни спят, другие бодрствуют, третьи заняты своей интимной жизнью… Нет, все гораздо сложнее, но это трудно объяснить. Какие-то квантовые эффекты. А когда к этому добавились глобальные компьютерные сети… – тут он съехал на такие вещи, в которых я ничего не смыслю. Думаю, и специалист встал бы в тупик.

– Одним словом, – закончил Мальчик, – теперь уже никто не в курсе, что там творится в электронных сетях, даже те, кто думает, что ими управляет. Они сами по себе – и точка, а наш с вами разговор – прямое и наглядное тому подтверждение. Если бы я еще знал, какое отношение ко всему этому имеет муха…

– Какая муха?

Он уставился прямо перед собой, смущенно улыбнулся, почесал щеку, и всякое сходство с молодым Гоголем тут же пропало.

– Тут, собственно, вот что… Когда я… Нет, не так. Попробую начать с другого. Это случилось, когда я наткнулся в собственном парадном на труп.

– Труп?

– Ну. Обычный труп, теперь их полно всюду – с тех пор, как жратва из гипермаркетов стала несъедобной. Но дело было задолго до того. Этот просто умер. Пружинка раскрутилась…

Сквозь все, что он говорил, проступали довольно странные контуры. Возможно, от меня что-то ускользало. Что-то очень важное, чего я пока не мог схватить.

Мальчик пожал плечами, словно извиняясь.

– Он лежал на площадке возле мусоропровода этажом ниже. Куча засаленного тряпья, из-под нее – лужа, не кровь, с краев уже подсохшая. Лица не видно. Спускаться я не стал, уж очень от него разило, но и на расстоянии было видно, что человек мертв. Позвонил куда следует и пошел к себе. А что мне еще оставалось?

Я кивнул – мол, вполне согласен.

– Не знаю, – заколебался он, – но как-то все это меня… вставило, что ли, как сейчас говорят. Я заперся, у меня было чуть-чуть красного масла, а эта штука посильнее травы раз в сотню – пара капель в обычную сигарету, и готово дело. Закурил, и, знаете, как это бывает: сперва начинает тонко звенеть в ушах, потом сознание сжимается в микроскопическую точку, а уже из этой точки начинает раскручиваться по спирали такое, что и не понять, где что. Но очень ярко и крупно. Время вообще куда-то пропадает или жутко тормозит, и ты вместе с ним… Собственно, этого я и добивался. Я лежал на диване и стряхивал пепел в ладонь. Окно стояло настежь по случаю жары, хотя был сентябрь, во дворе орали пацаны, а мобильник валялся на ковре рядом с диваном…

– Мобильник?

– Ну, телефон. Пока в окно не вломилась муха. Здоровенная, цвета вороненой стали. Заметалась, щелкаясь с размаху о стены, набила башку, шлепнулась на ковер и поползла, как пьяная, к телефону. Не знаю, чем он ей приглянулся. Я тупо следил за тварью, потому что никакого другого объекта для наблюдений, кроме самого себя, у меня не было. В таком состоянии зрение обостряется, и можно было различить все детали, вплоть до реденькой волосни у нее на брюшке. Добралась до телефона, поразмыслила, вскарабкалась на панель и застыла на кнопке «три». Тут ей что-то не понравилось – и она двинулась по диагонали и остановилась на семерке. Там она вроде бы прижилась: почистила левое крыло, продрала глаз – и вдруг двинулась вправо, на девятку. Оттуда на «решетку» – это такой значок. Еще дважды сменила позицию и ни с того ни с сего стартанула, как зенитная ракета, точно в оконный проем. Будто хотела куда-то позвонить, да не вышло.

Почему-то я запомнил ее маршрут и последовательность цифр. Докурил, потянулся к мобильнику и набрал номер. Сначала было просто тихо, потом что-то изменилось – будто бесшумно открылся огромный пустой объем, цистерна, что ли, или пещера, а потом я отчетливо увидел вас, и вы мне ответили. Я прибалдел. Ничего не оставалось, как признать, что у меня типичный глюк, а значит, с гашишным маслом я переборщил. Правда, вскоре я догадался, что гашиш тут ни при чем. И разговор наш был вполне связным, хоть логика и хромала.

– Я его хорошо помню.

– Вот-вот, – он заметно смутился. – Я давно хотел извиниться за тот раз. Нагородил кучу чепухи, самому стыдно. Результат беспорядочного чтения.

– Не стоит, – сказал я. – Я тебе многим обязан.

Оказывается, он не подозревал, что кроме наших с ним разговоров, существует кое-что еще. Не менее странное. И ключ к моим «видениям» он дал мне совершенно бессознательно.

– Вот как? – удивился Мальчик. – Чем же это?

– Дело в том, что в этой цистерне, или в пещере, как ты ее называешь… Там не только мы с тобой, но и… в общем, все остальное. В буквальном смысле. Хотя я и не понимаю, как такое возможно. И гадать не берусь. Кстати, что такое гипермаркет?

– Магазин. Очень большой. Иначе – торговый центр. Еда, посуда, тряпки, книжки, диски, сковородки. Тысячи наименований, гектары стеллажей с товарами. Вам трудно представить.

– Неужели гектары?

– Я и говорю – вам трудно представить. С вашей точки зрения, семьдесят сортов коньяка или триста тридцать сыра – бессмысленный разврат. Или гигиенические прокладки от двадцати фирм. Вы о них понятия не имели. А по-нашему – в порядке вещей. Разные люди производят одно и то же, и все хотят продать все. Экономическая свобода. Она, как и всякая другая, всегда только шанс, и каждый реализует этот шанс в меру своих представлений о счастье. У нас очень простое общество – два измерения: деньги и эротическая привлекательность. Базовые ценности: жадность, лень, амбиции, вера в халяву, когда все само в руки валится. Остальное вытекает отсюда, в том числе счастье и несчастье. Не звездный Вифлеем, да? Правда, теперь все изменилось.

– Почему?

Он быстро взглянул исподлобья, проверяя, опознал ли я цитату из моих собственных писаний, но я не подал виду.

– Откуда мне знать. Жизнь всегда бросает вызов. Каждому поколению. То чума, то война, то безмозглые вожди, то террор, то научный прогресс. Люди всегда существуют на краю. Вот и мы тоже доперли до самого обрыва и даже заглянули вниз – как там оно? Еще вчера все думали, что голод – это стремление иметь право на выбор, покупать на свои, обладать и принадлежать по собственной воле. А оказалось, что голод – просто голод, и все. Независимо ни от чего.

– Что-то я не понимаю!

– Нечего тут понимать. Никто не понимает, и объяснить невозможно. Месяца полтора назад вдруг обнаружилось, что продукты, купленные в гипермаркетах, есть нельзя. Категорически. Смертельно опасно.

– Банда вредителей и пособников? – я тщательно спрятал иронию. Знакомые клише, заверстанные в потусторонний контекст, звучали курьезно. Он, однако, не реагировал.

– Было и такое мнение. Когда несколько десятков человек погибли прямо на ступенях торговых центров в разных концах города. Появились официальные сообщения о партии напитков и соков, предположительно отравленной каким-то свихнувшимся антиглобалистом, маньяком, скорее всего. Те, кого не коснулось, пару дней тупо верили. Потом все приняло совсем другие масштабы. Поползли панические слухи об эпидемии. Но и они оказались враньем. Никто не болел, не заражался, не мучился, больницы пустовали, зато морги – те были переполнены. Причина заключалась в еде. Во всем, что продавалось в торговых центрах и было более или менее съедобно.

– Значит, все-таки яд?

– Не подтвердилось. Медики не обнаружили никаких токсинов. Случилось что-то невероятное, с чем никто никогда не сталкивался. А потом стало ясно, что убивает не вся еда, а только та, на которой проставлены правильные цифры…

– Цифры? – Только теперь я заметил, что выглядит он не так, как обычно. Скулы обозначены тенью, глаза воспалены и лихорадочно блестят.

– Даты, я это имел в виду. Вся еда упакована в пластик или картон, и на упаковке проставлены дата выпуска и срок годности. Такие правила. Смертельным оказалось все, что, с точки зрения этих самых правил, было совершенно нормально и безопасно. Начались погромы, а власть, как обычно, спохватилась позже всех…

– Кого же громили?

– Торговые центры, рынки, мелкие магазины, киоски, оптовые фирмы. Ну, и транзитные базы. Потом появились мобы – вооруженные боевые группы, контролирующие остатки безопасного продовольствия.

– Какой смысл?

– А какой смысл в погромах вообще? Трусость и агрессия, паника и тупая жестокость. Люди сбиваются в стаи и ведут себя соответственно. А кто-то дает им ржавые автоматы. Те, у кого не было вообще никаких запасов, уже начинали серьезно голодать. Искали все, что просрочено. От просроченных продуктов почему-то никто не умирал. Иногда случались обычные пищевые отравления, не больше. Но просроченная еда тоже скоро закончилась. Перестали работать внешняя связь и транспорт. По ящику никакой информации – сплошные призывы к гражданам сохранять спокойствие и заверения, что власть делает все, чтобы удержать ситуацию под контролем. Похоже, им это удается.

– Каким же это образом?

– Многие пытались выехать или уйти пешком. Надеялись, что весь этот бред происходит только в городе. В сельской местности наверняка есть безвредная еда. Но те, кто уцелел, быстро вернулись. Оказалось, что покинуть город невозможно. На каждом шагу блокпосты. Огонь открывают без предупреждения, как по бешеным собакам. Будто это и в самом деле чума.

– А в других местах?

– Почем мне знать? Может, и там то же самое.

– Зачем же тогда изолировать город?

– Понятия не имею. Я же говорю: никакой информации. Электроэнергия – два часа в сутки. Связь только в городской черте, и опять же – на час-другой. Интернет блокирован. Кольцевую автотрассу днем и ночью патрулируют бронетранспортеры без номеров и опознавательных знаков. Горючего нет, нет и ничего другого. Я похоронил мать на третий день после того, как все это началось. Она решила, что чипсы ей не могут повредить.

– Мои соболезнования. Я…

Он поморщился: явно не хотел касаться этой темы.