Текст книги "Моя сумасшедшая"

7

Запертая дверь ее комнаты вздрогнула и затряслась. Снаружи посыпались частые удары. Леся вскочила, захлопнула тетрадь, сунула ее на самое дно чемодана и пошла открывать.

На пороге стояла мать. Лицо ее было искажено от гнева.

– Ты оглохла? Что ты себе позволяешь? Я падаю с ног, в доме люди, а ты исчезаешь и запираешься… Что это? – Тамара сунулась к чемоданчику.

– Не трогай!

– Как тебя понимать?

– Не трогай, и все. Тебя это не касается… – Леся с силой надавила на фибровую крышку. – То, что здесь находится, принадлежит только мне.

– Неужели? – Тамара криво усмехнулась, однако не сдвинулась с места. – Кажется, я догадываюсь, что там… Ты, идиотка, хранила его бумаги? А я-то ломаю голову, о каком архиве Хорунжего меня спрашивают… Мне-то он не оставил ни строчки…

– И правильно сделал. Ты бы все равно побежала с этим в ГПУ.

– Не клевещи на меня, Леся. Петр был мне мужем и соратником.

– Мама, прекрати, – Олеся поморщилась. – Хотя бы сегодня не нужно врать.

Она потянулась, чтобы запереть замок, но Тамара опередила дочь. Оттолкнув Лесю, женщина рванула чемоданчик к себе и вцепилась в первую же папку, лежавшую сверху. Она закусила губу, и ее безумный взгляд пополз по неровным рукописным строчкам. Олеся ждала не дыша.

– Бред какой-то, – наконец проговорила Тамара. – Это следует немедленно уничтожить.

– Нет! И не надейся – все равно не позволю. А сейчас выйди, пожалуйста, из моей комнаты, – улучив момент, Леся выхватила листки у матери, трясущимися руками заперла чемодан, а ключ сунула в карман жакета.

– И не подумаю! – воскликнула Тамара. Голос ее взлетел вверх. – Может, хочешь со мной подраться? Не советую. А командовать будешь своим Никитой – он, кстати, ушел еще час назад… Немедленно отдай ключ!

– Нет.

– Ладно. Тогда возьми и сожги этот хлам собственноручно… Ты разве не понимаешь, какой опасности подвергаешь всю нашу семью? Тебе что, не известно, что Петр рассорился со всеми, даже с теми, кто к нему благоволил, что он предал дело партии, связался с врагами… – глаза Тамары внезапно наполнились слезами. – А потом окончательно запутался… и вот чем все закончилось. И после этого потерять еще и тебя!

– Я сказала: нет! – Олеся покачала головой, но все же шагнула к матери и взяла ее за руку. – Не кричи – тебя слышно даже наверху. И успокойся. Я все надежно спрячу. Отвезу в Полтаву, к бабушке, – она точно не будет возражать. Уеду вместе с ней, завтра же, и останусь там на несколько дней. Кто может знать, что у меня в чемодане? Ты должна понять: если мы не сделаем этого, он умрет еще раз. И ничего, ничего не останется. Ты этого добиваешься? За что ты его так ненавидишь?

– Я требую единственного: чтобы все было уничтожено. Мне безразлично, где и как ты это сделаешь. – Тамара вырвала руку и машинально вытерла ее о свое черное платье. На Лесю она больше не смотрела. – Ты… ты окончательно распустилась! А Петр еще тебя защищал…

– Замолчи! – Олеся сжала кулаки. – Будет так, как ты хочешь. А теперь уйди, пожалуйста…

Когда мать вышла, она погасила свет и долго стояла у темного окна. Пока в доме все не стихло. Потом сунула в карман вязаного жакета еще одни ключи – общие, взяла чемоданчик, заперла свою комнату – и тут же столкнулась в коридоре с матерью. Тамара появилась из ванной комнаты в халате, лицо распухшее, отечное, проволочные кудряшки в папильотках.

– Куда ты собралась? – подозрительно спросила она.

– О Господи, – сказала Леся. – Не буду же я жечь кучу бумаги на керосинке! Снесу в подвал, там гора бумажного хлама…

– Оставь до утра.

– Утром я могу и передумать…

Это было Тамаре понятно – она знала характер дочери. Но идея похоронить архив среди мусора в подвале показалась ей не такой уж плохой. Подвал дома был разделен на чуланчики по квартирам, кроме того, жильцы сносили туда сломанные вещи, старую мебель, изувеченные детские игрушки, газеты и прочий мусор. Раз в месяц, по заявке домового комитета, коммунальная служба вывозила все на городскую свалку и сжигала.

Едва справляясь с нервной зевотой, она проговорила:

– Там полно крыс. Возьми фонарь.

– Уже, – сказала Олеся, хотя ни в какой подвал и не собиралась. – Тебе нужно отдохнуть, мама. Завтра я уеду в Полтаву.

– Пожалуй, – вздохнула Тамара. – У меня больше ни на что нету сил… Я закрою за тобой…

Когда входная дверь захлопнулась, Олеся спустилась на несколько ступеней, прислонилась к стене и стала терпеливо ждать. Скоро мать уснет. Потом нужно бесшумно проникнуть в дом и очень быстро проделать то, что было ею задумано. Она знала, что на службу Тамара уйдет рано, остальное – проще простого: уже к вечеру она будет в Полтаве. То, что оставил Петр, окажется в безопасности.

Подъезды и лестницы сегодня словно преследовали ее.

Неожиданно щелкнул замок в двери Светличных. Дверь приоткрылась. Олеся едва справилась с желанием помчаться вниз, но выглянувшая из прихожей Майя уже заметила ее. На лице соседки отразилось удивление. Девушка молча приложила ладонь к губам, и Майя, так же беззвучно, поманила ее к себе движением руки, между пальцев которой была зажата дымящаяся папироса.

Когда Олеся приблизилась, соседка полушепотом спросила:

– Что случилось?

– Можно я немного посижу у вас, тетя Майя?

– Входи! – Майя быстро заглянула через перила в пролет и тут же вернулась.

Просторная квартира, где Олеся бывала не раз, встретила ее глухой тишиной. В прихожей и коридоре было темно. На стене, рядом с электрощитком, висел велосипед Мити Светличного – старый-престарый «Данлоп», под ним – громадный сундук из тех, на которых когда-то спала прислуга. Сундук принадлежал Юлианову.

Они прошли в кухню, где горела лампочка под колпачком из цветной бумаги и была распахнута форточка.

– Я Дмитрия жду, – сказала Майя, со вздохом опускаясь на табурет. – Тяжелый день сегодня. Как у вас, Леся? Что мама?

– А где Митя?

– Днем сказал, что идет в мастерскую… Но что-то мне не по себе. Обычно он предупреждает, когда собирается там заночевать.

– А Павел Сергеевич уже вернулся? Не спит? – Олеся кивнула в сторону комнаты Юлианова. Она продолжала стоять, прислонившись к косяку и не выпуская из рук чемоданчик. – Я хочу с ним поговорить. Ведь они с… с моим отчимом вместе собирались в эту командировку. Может, хотя бы он знает, что на самом деле произошло?

Майя коротко, исподлобья, взглянула на девушку и потянулась за новой папиросой. Взгляд был чужой, недобрый, словно смотрел совсем другой человек.

– Садись. Выпьешь чаю?

– Да что вы все со своим чаем!.. – вспыхнула Олеся и вдруг смутилась. – Простите, Майя Алексеевна, мама меня совсем задергала. Не знаю, чего она добивается.

– Ее можно понять. Тамара, очевидно, в полной растерянности и отчаянии.

– Вы ее не знаете, тетя Майя. Кто-кто, а она у нас из нержавеющей стали.

– Возможно… Я тоже когда-то пережила смерть мужа. Это тяжело.

– Наверно, я все-таки пойду, – проговорила Леся. – Не хочу я обсуждать ее переживания…

– Погоди! Тамара ничего не говорила тебе о Юлианове?

– Нет. Да она и Хорунжего завтра забудет. Будто взяла и вычеркнула его из памяти.

– Значит, ты ничего не знаешь? Павел арестован. Прямо здесь, в этом доме. За сутки до смерти твоего отчима. Ты разве не заметила, что дверь его комнаты опечатана?

– В прихожей… темно. Господи, что ж это происходит? – задохнулась Леся.

– Взяли ночью, перерыли весь дом… Утром я к вам зашла – твоей матери уже не было, ты спала, и мы с Петром коротко переговорили… Я сообщила о том, что случилось, потом речь была о тебе. А вечером Хорунжий уехал – один, без спутников.

– В последнее время мне стало казаться, что Петр Георгиевич меня избегает, – задумчиво проговорила Олеся. – Мы почти не виделись до его отъезда. Когда я проснулась, он был у себя в кабинете, совершенно точно. Я постучала – никто не отозвался, хотя дверь была заперта изнутри. А я опаздывала, мне нужно было бежать, и вот – не успела проститься… Он что-нибудь говорил вам?

– Просил позаботиться о тебе, если с ним что-то случится. Ты же знаешь – мы с Петром знакомы с незапамятных времен. Они с моим покойным мужем и Павлом вместе начинали, сразу после того, как ушли деникинцы. Здесь была сплошная разруха, а деятели из местных советов умели только одно – ставить к стенке. Да тебе это и без меня известно. На Тамару Петр не рассчитывал.

– Причем тут Тамара? И как, Майя Алексеевна, вы можете обо мне позаботиться? Вернуть Хорунжего? Утешить? Ведь вы ничего не знаете!..

– Тише, девочка, успокойся. Нужно быть сильной, – Майя потянулась через стол, звякнула опрокинутая чашка; нетвердой рукой он взяла холодную ладонь Олеси и сжала. – Посмотри на меня. Не кричи и выслушай. Ты должна выйти замуж за Никиту Орлова и уехать с ним. Туда, откуда он родом. Ты еще молодая и можешь себя спасти.

– Он так сказал? – Олеся отшатнулась. – И это все? Но я не люблю Никиту!

– Неужели ты думаешь, что сейчас это имеет значение? Ты разве не видишь, что происходит? Надеешься, что сможешь, как раньше, легко просыпаться по утрам, смеяться, свободно дышать? Любить?

– Да, да! А как же иначе жить?

– Я тоже когда-то так думала, – Майя чиркнула спичкой и склонилась к огню. – До тех пор, пока Павел… знаешь, они не позволили мне даже притронуться к нему, коснуться плеча, обнять… Мне, Олеся, терять больше нечего. У меня нет детей, мой брат – взрослый человек. Все, что я могу, – обивать пороги на Совнаркомовской и надеяться, что это ошибка и его освободят. Говорят, так бывает.

– Вот, – с горечью проговорила Олеся, – вы, Майя Алексеевна, хотя бы можете верить в чудо. А мне и этого не осталось…

Щелкнул замок входной двери, и обе одновременно обернулись. На пороге кухни стоял Митя Светличный.

– Приветик, – хмуро произнес он, оглядывая кухню. – C'est moi. Ну и вечерок нынче выдался… Майечка, завари чайку, пожалуйста. И покрепче…

Светличная поднялась, чтобы поставить чайник. Уже стоя у плиты, сухо спросила через плечо:

– Где ты бродишь, Дмитрий? Нельзя меня так пугать.

– Извини, сестричка, – Митя бодрился, однако даже Олеся заметила, каким землистым и напряженным было его лицо. – Свалились на голову Фрося Булавина со своим ухажером – прямо из ресторана. Едва выпроводил. А ты-то чего? – он наклонился к Лесе и чмокнул в мокрую от слез щеку. Девушка услышала слабый запах спиртного.

С Дмитрием Олеся подружилась еще в ту пору, когда дом только заселялся. Хорунжий по-детски радовался: вышло так, что Павел будет жить напротив, на одной с ними площадке. В соседней большой квартире ему достались две из четырех комнат, а остальные – Светличным. С тех пор, как Майя овдовела, Юлианов взялся ее опекать, но никакая это была не опека, а давняя и тайная привязанность. Тамаре соседство не нравилось – там был «проходной двор», как она выражалась, но к Майе относилась по-особому из уважения к ее покойному мужу, которого в прошлом знала по партийной работе.

Дом Светличных и Юлианова был открыт для всех, кто нуждался в еде, ночлеге, перехватить деньжат до гонорара или получки, и не было ничего удивительного в том, что Юлианов иной раз сбегал от шума к Хорунжим на день-другой, а Леся, случалось, обнаруживала у себя в кухне кого-нибудь из приятелей Дмитрия спящим на продавленной кушетке. Однако в последнее время заведенный порядок изменился: Дмитрию удалось получить мастерскую на Чернышевской, а Майя стала работать литературным редактором в журнале Филиппенко. Однако в помощи Светличные по-прежнему никому не отказывали.

Художником Дмитрий оказался так себе, сам знал об этом, однако менять профессию и образ жизни не собирался. Невысокий, сероглазый, очень подвижный – и этим похожий на старшую сестру, он носил черный берет, курил трубку и без конца простужался. Однажды он пожаловался Олесе, что женщины его с удивительным постоянством бросают, на что она в шутку посоветовала: «Заведи бороду. Ты и с трубкой выглядишь подростком, а кому охота с таким возиться?» Митя принял совет всерьез, отрастил жидкую веласкесовскую бородку и усы, на которые Юлианов не мог смотреть без смеха, утверждая, что тот стал похож на дьячка, отставленного из клира за пьянство и сквернословие. Тем не менее Митя вскоре объявил, что осенью женится, но свою избранницу до сих пор никому не предъявлял.

– Зачем они приходили? – спросила Майя, ставя перед братом чай.

– Кто?

– Шуст и Булавина. Ладно, пусть Фрося твоя приятельница, а этот тип? Ты же его не жалуешь, так?

– А куда им идти? Не потащит же ее Иван в свою съемную каморку, где он творит свои бессмертные опусы, или домой на окраину, к куче родичей. Он ведь о чем мечтает? Ему подавай писательский дом. Вот выкинут отсюда всех затаившихся врагов партии и народа, террористов-националистов, и станешь ты, Олеся, соседкой Ванечки Шуста…

Майя сделала предостерегающий жест, однако Дмитрий только отмахнулся.

– Хорошо, – с ухмылкой продолжал он, – допустим, я никудышний график. И обложки мои идут только благодаря Филиппенко, который, дорогая моя сестрица, к тебе неровно дышит. Но я же не строчу доносы, никого не топлю, не бегаю в партком. А вдобавок дуру эту, Фроську, то и дело вытаскиваю из неприятностей – и только потому, что по молодости вертелся в одной с ней компании, а по глупости, уж простите, однократно совершил с нею половой акт… Чего ты хмуришься, Майя? Когда-то она была вполне симпатичной барышней, сестрой порядочного человека, выросла в провинциальной культурной семье… Потом случайный тиф, родители умерли, а Фроська выжила, выкарабкалась, и Булавин, вечно занятый, перевез ее к себе. Неполадки с ее психикой первым заметил Юлианов – она тогда уже поступила в медицинский. И то сказать – он ведь дока в этих делах…

– Александру Игнатьевичу досталось, – перебила Светличная брата. – И довольно об этом, Митя, прошу тебя.

– В общем, я эту парочку выставил из мастерской. Не без усилий.

– И правильно сделал, – сказала Майя, поднимаясь с места. – Нам нужно устроить Олесю. Она должна хоть немного поспать.

– Нет-нет, я уже ухожу, – Леся схватилась за чемоданчик. – Спасибо вам. Майя Алексеевна, у вас не найдется взаймы какой-нибудь сумки или баула? Всего на несколько дней – съездить в Полтаву к бабушке. Спокойной ночи, Митя.

– Идем посмотрим. Может, что-нибудь и подойдет…

Дмитрий проводил обеих рассеянным взглядом и уткнулся в стакан.

Сестра вернулась одна и первым делом заявила, что у него язык без костей и при девушке, которой и без того тяжело, надо бы вести себя сдержанней. В голосе ее звучал упрек.

Он дернул плечом и принялся выколачивать трубку о край раковины.

– А о чем, по-твоему, я должен был говорить? О том, что едва смог дослушать эту поганую брехню на похоронах Лесиного отчима? Или о том, что город стал похож на мертвецкую, а в мастерской у меня сырость и грязища по колено? О том, что творится в деревнях, или о том, что Хорунжий подал ясный сигнал – все обречены? Может, ты хотела услышать, что моя так называемая невеста меня бросила, потому что после ареста Павла ее родители обмочились и потребовали, чтобы она немедленно прекратила всякие отношения со мной? Они, видите ли, всей семьей отбывают в Мариуполь к дальней родне на неопределенное время. Глава семейства уже подал в отставку – по состоянию здоровья, и она принята. Скажи – ну кому это может быть интересно?..

В квартире было темно и прохладно: окно в кухне забыли закрыть. Олеся на цыпочках пробежала по коридору, открыла свою комнату и тут же заперлась. Включила настольную лампу. На нижней полке книжного шкафа скопились старые газеты – это-то ей и было нужно. Выгрузив из чемоданчика папки и тетрадь Хорунжего, она упаковала их и перевязала бечевкой. Плотный сверток лег на самое дно просторной хозяйственной сумки, позаимствованной у Майи. Сверху – вещи: домашний халат, кое-какое белье, юбка, две блузки. Немного подумав, она сняла с себя вязаный жакет и прикрыла им сверху содержимое сумки. Ехать придется в темном шерстяном платье и пыльнике.

Задвинув сумку под кровать, она вынесла опустевший чемоданчик в кухню и оставила на видном месте. Пусть Тамара делает с ним что угодно. Потом Олеся вернулась, легла и моментально уснула…

Спала она долго. Только в половине десятого ее разбудил осторожный стук в дверь. Потом позвали: «Олеся!»

Крикнув «Сейчас!», девушка наспех оделась и вышла. Бабушка хлопотала у плиты, чемоданчика в кухне уже не было.

– Я еду с вами, Екатерина Филипповна…

– Мать не возражает?

– Нет. Мы вчера как будто договорились.

– Тогда ешь, и будем собираться… И вот еще что, деточка…

– Что?

– Я хотела бы… его карточку. Хоть одну. Петрик давно обещал, но она заперла кабинет. А просить я не стану.

– Так ведь и у меня есть. Самые разные. Берите любую.

Они успели перебрать фотографии, которые хранились у Леси в коробке из-под патефона, – молча, понимая друг друга с полувзгляда, и взялись убирать посуду, когда внезапно вернулась Тамара. Хлопая по пути дверями, она влетела в кухню, швырнула потертый черный портфель, с которым не расставалась, и сразу закричала:

– Леся! Ну-ка по-быстрому соорудите мне что-нибудь на дорогу! Хлеб там, чай-сахар, что от вчерашнего осталось… Я уезжаю, меня машина у подъезда дожидается.

– Ты куда? – Олеся пошла вслед за матерью, уже несшейся в спальню, дергая на ходу пуговицы пальто. – У тебя что-то случилось?

– Случилось! Николай Федорович отстранен от работы! А ему предстояло проинспектировать кучу объектов в области. И вот – срочно посылают меня. Ты хоть понимаешь, что это значит? Да где тебе… Это такая ответственность!.. Ну что ты встала столбом, Леся? Займись делом. Где саквояж? Кто его взял?

– Никто не брал.

– Найди и дай. Черти бы взяли, до чего ж это все некстати…

Олеся сунулась в кладовку, ничего не нашла, кроме старого вещевого мешка Хорунжего, вытряхнула сухие сосновые иголки и отнесла матери. Тамара взглянула брезгливо, но потом махнула рукой: сойдет. Леся тут же вспомнила, что саквояж выпросил у Петра Аркадий Дерлин, сосед сверху, уезжая по каким-то делам в Киев. Но сейчас его наверняка нет дома. Так она и сказала, глядя в затылок матери.

– Обойдусь, – буркнула Тамара через плечо. – Вечно эти Дерлины побираются. И Аркадий ведет себя странно. Знаешь, что он мне заявил на днях по телефону? Он, видите ли, знать меня не желает. Как тебе это нравится? Когда вернешься из Полтавы, изволь подняться к нему и забрать вещь.

– Хорошо.

– Закрой окна, отключи телефон и запри как следует дверь. Да – позови ко мне Екатерину Филипповну. Я хочу дать ей денег. Думала: позвоню с работы, скажу, где лежат, а тут завертелось… Ты когда вернешься?

– Дня через три.

– Меня еще не будет. Я на неделю, самое малое.

Когда Олеся вернулась в кухню, бабушка Катя стояла, глядя на стенные часы – те самые, что Петр увез из Полтавы два года назад, – высокая, прямая, как свеча, вся в черном.

– Мама хочет дать вам денег, – сказала девушка.

– Возьми у нее, – ответила Екатерина Филипповна, не оборачиваясь. – И оставь себе. Мне не надо. Куда это она?

– По работе. Важная командировка.

– Вот и ладно. Посадишь меня в поезд, а сама возвращайся. Побудь одна…

– Зачем?

Бабушка обернулась, взглянула и понизила голос:

– Так будет лучше. Для тебя.

Деньги у матери Олеся все-таки взяла. Уже на площадке, отворачивая лицо, Тамара сказала:

– Послушай… В общем… Я тебя прошу: вернешься, сходи на кладбище. Возьми с собой Никиту, если не хочешь одна. Положите там… ну, цветы какие-то.

Олеся молча кивнула.

С Екатериной Филипповной прощалась с грустью.

Как только к перрону подали полтавский поезд, бабушка вдруг съежилась, стала как будто меньше ростом, ее сухие губы, обычно строго собранные в линию, задрожали. На посадку сбежалась толпа, их толкали и теснили со всех сторон. Олеся, перекрикивая вокзальный шум, спросила – может, все-таки и ей стоит поехать, побыть хотя бы день-другой? Екатерина Филипповна покачала головой в темном платке – и внезапно что-то внутри шепнуло Олесе, что видятся они в последний раз.

Когда вокруг стало посвободнее, бабушка проговорила:

– Я давно привыкла, Леся. Еще с тех пор, как Петр ушел из дома. Даже раньше – после смерти его отца. Когда тебя привезли ко мне, я начала надеяться, что сын вернется с семьей, иначе зачем мне одной все это – дом, огород, хозяйство? Вот, не дождалась… А обо мне ты не думай. Хату я продам и переселюсь к Елизавете, нашей двоюродной, ей с тремя малолетними сейчас тяжко… Ступай, нечего тут тебе делать.

– Сейчас, только отнесу в вагон ваши вещи.

– Не треба, йди вже. I бережи себе, люба…

Она наклонилась за поклажей, выпрямилась, взглянула – и все: ее уже не было рядом.

Так и Петр ушел навсегда. С этим нужно было смириться и жить дальше.

«7 травня. Як можна викохати нове мистецтво на стовбурi тисячолiтньоï, чи не найбагатшоï в Євpoпi, культури i на гнилому гiллi сучасностi, яка занепадає?..»

«8 травня. Вона не зберегла листiв чоловiка. Ймовiрно, чекала, що ïï можуть вислати з Харкова, i, вже в похилому вiцi, пояснювала комусь, що спецiально вiдвiдувала сеанси гiпнозу, аби все забути. Сеанси виявилися цiлком успiшними…»

«9 травня. Розпочинається ера радянського фашизму, яку ми все ще сприймаємо як продовження «великоï революцiï», забуваючи ïï кроваву ненажерливiсть. Людина здавна стала рабом матерiï, але зараз коло ïï життя стискається до елементарного виживання. В маргiнальному cвiтi це звичайна рiч, не це страшне. Всi чують кров, здогадуються, що ïх намагаються скути спiльним ланцюгом мiфiчноï кари, але нi руш! Мене це не обходить! Як вiдмовитись вiд вipи, кохання, батькiвщини, справи? Biд сенсу iснування? Вже вiдбулася знакова прем'єра пiд назвою «СВУ», i я там cидiв, у тому пapтepi… розгублений та дурний. Бо кат менi мацав потилицю. А потiм пiшов геть. Сказав собi: не винен, я – чистий перед собою. Ковтав духмяне повiтря, дудлив горiлку з Сильвестром, придбав нове пальто, сварився з Тамарою, намагався написати роман…»

«11 травня. Biд штучного голоду помруть мiльйони, а Юля Рубчинська через чверть столiття знайде мою кохану Лесю у далекому Cи6ipy…».

Отключив телефон и закрывшись от всех, она прочла то, что ей оставил Хорунжий. Кто-то подолгу звонил в дверь, плесневели остатки еды на тарелке в раковине, в одну из ночей с верхнего этажа донесся грохот, будто там переставляли мебель, а под утро тонко и пронзительно закричал женский голос.

Окон Олеся не открывала, и от духоты временами начинало тупо стучать сердце и все время болела голова.

На исходе третьего дня она уселась на пол и разложила все по отдельности. Черную тетрадь, неоконченный роман, отдельные записи в папках и небольшой блокнот, лежавший вместе с романом. Тетрадь и блокнот она читала, кусая пальцы до крови. Затем все заново упаковала и спрятала в изголовье постели. Себе она оставила полдюжины листков – рукопись рассказа без даты и подписи.

Как быть со всем этим, она еще не придумала. Держать архив Хорунжего дома было опасно, а если отдать кому-то, допустим, тому же Сильвестру, – вдвойне. Рассказ Олеся спрятала среди нот, лежавших на самом виду на крышке пианино. Петр купил его семь лет назад, и теперь оно перекочевало из гостиной в ее комнату. К нотам, кроме нее, никто никогда не прикасался…

В колодце двора, как глубокая зеленоватая вода, стояла майская ночь. Олеся распахнула оконные створки, впуская в дом теплый, настоянный на тополе воздух, легла не раздеваясь и сразу же ощутила затылком то, что еще осталось от жизни Петра Хорунжего. Сна не было. Она почти ничего не чувствовала, даже усталости. Только одно – осознание его последней правоты. Он не смог поступить иначе, потому что все знал и все предвидел. И захотел, чтобы и она знала.

О чем он думал, когда впервые привлек ее к себе – вот здесь, на ее девичьей постели? На что надеялся? Откуда взялось это «завжди разом», произнесенное горячечным шепотом?..

Утром, так и не сомкнув глаз, она встала другим человеком.

Тщательно вымылась, начала одеваться и впервые за эти дни взглянула в зеркало. Оттуда смотрело чужое лицо: свинцовые тени под глазами, ввалившиеся щеки, вместо рта – судорога. Влажные волосы курчавятся на висках. С изумлением ощупывая свое стремительно исхудавшее тело, она вдруг вспомнила о ребенке. И задохнулась.

Проглотив ком в горле, она взялась мести и мыть, когда в дверь затрезвонили. На пороге стоял Митя Светличный.

– Проходи! – проговорила она, отворачиваясь – не хотелось, чтобы он заметил ее новое лицо. – Извини, я тут немного…

– Телефон, что ли, у вас скопытился? Леська, тут к нам Никита вчера ввалился – жалуется: нигде не может тебя найти.

– Меня и не было. Мать в командировке, а я только сегодня утром вернулась из Полтавы.

– Ага, значит, ты не в курсе, что ночью творилось. Готический роман!

– Не в курсе. Сейчас закончу, не стой надо мной.

– Представляешь – наш верхний сосед, Аркаша Дерлин, буквально рехнулся. Ну ты знаешь его – еврей, администратор писательского клуба. Ему объявили, что он уволен, и он не нашел ничего лучшего, чем судиться. Понесся к отцу Юли Рубчинской – советоваться, поднял больного с постели…

– Да не прыгай ты, как обезьяна, – сказала Олеся, бросая веник. – У меня в глазах рябит. Кофе будешь? Правда, желудевый с ячменем.

– Терпеть не могу эту бурду, – отмахнулся Митя. – А тут как раз прибыла из-за границы, из самой Франции, старшая дочь Рубчинского с ребенком. И, видя такое дело, взяла и твердой рукой выставила Дерлина…

– Откуда тебе это известно? – перебила Олеся. – Ты же весь день в мастерской торчишь…

Что-то в ней щелкнуло, и она на мгновение застыла, словно запамятовала конец фразы.

– Ну и торчу. Вдруг является Юля и рассказывает: мол, наконец-то приехала сестра Соня с малолетним сыном – повидаться с родителями, но на все ей отпустили две недели, а потом – фюйть! – и катись обратно в Париж подобру-поздорову. Адвокат хворает, чтоб не сказать хуже, Юле ее полкан шагу ступить не дает, все слегка в истерике, а тут еще Дерлин. Кретин, прости Господи!

– У человека несчастье.

– У всех несчастье. Тем более, что Рубчинский давным-давно не практикует. Но дело не в том. Нынче ночью этот психопат попытался повеситься, а когда жена вытащила его из петли, напал на нее и чуть не искалечил. Вообрази!

– Вот так дела!

– В общем, скрутили и доставили на Сабурову дачу… Да – я же к тебе за хлебом. В доме ни крошки. Имеешь?

– Возьми, – сказала она, – только он… черствый, наверное. В хлебнице, под салфеткой.

– Спасибо, – Митя одним махом сгреб окаменевшие серые ломти, оставшиеся еще с поминок. – Ну все, побежал: дел по горло. А ты заглядывай к нам. Майя тебя любит.

Леся поежилась, будто от сквозняка, глядя, как он вприпрыжку катится к двери. Светлый птичий хохолок на Митином темени кивал при каждом движении. Щегол на примороженных лапках… И уже никуда не деться от этого знания, и ничем не помочь.

Все, что очень скоро случится с Дмитрием и его старшей сестрой, ей было известно.

И еще то, что она должна сделать прямо сейчас.

Во-первых – покончить с уборкой до того, как появится Никита Орлов. О котором Петр не обронил ни слова в своих записях. Будто ее жениху не предстояло никакого будущего. Не упомянуты там Тамара и Сильвестр, что еще более странно…

Не думать об этом, иначе можно спятить, как несчастный Дерлин.

Во-вторых – включить телефон. Номер Рубчинских-старших сохранился в ее записной книжке.

Она позвонила, и трубку сразу же взял какой-то мужчина. Олеся попросила позвать кого-нибудь из Рубчинских, на что хамский голос буркнул: «Скока можна?». Мембрана заскрежетала, воцарилось долгое безмолвие и наконец послышалось негромкое: «Слушаю вас…»

– Анна Петровна, здравствуйте! Это Леся Клименко.

– Олеся, – услышала она, – голубушка! Прими наши соболезнования. Ты хорошо знаешь, как в нашей семье относились к Петру Георгиевичу…

– Спасибо, – перебила она. – Благодарю вас… Анна Петровна, мне нужно связаться с Юлей, у меня до сих пор лежат ее нотные тетради.

– Сейчас продиктую номер… Ах, да… – спохватилась Рубчинская, – ведь Юлечка теперь бывает у нас чаще и… сейчас соображу… Как раз сегодня ждем к обеду.

– Пусть обязательно позвонит мне. Передадите, не забудете? Она знает – куда.

– Непременно передам.

– До свидания.

Как только она повесила трубку, сейчас же позвонил встревоженный Никита. Обрадовался, сказал, что разыскивал ее повсюду и страшно беспокоился. Леся предложила зайти, но он ответил – сейчас не получится, занят до пяти. Договорились встретиться в шесть у кладбища.

Старые «Буре», висевшие в кухонном простенке, отбили полдень. «Только бы не заснуть», – подумала Леся. О еде она даже не вспоминала. Чтобы не поддаться тупой сонливости, сменяющейся ознобом и возбуждением, она взяла стул и уселась с книжкой прямо в прихожей – рядом с телефоном.

Там ее и застал звонок Юлии.

– Мне срочно нужно увидеться с тобой, – проговорила Олеся.

– Сейчас приеду.

– Буду ждать.

– Только я не одна. Со мной племянник. Соне понадобилось уйти, и она еще накануне попросила меня погулять с мальчиком. У нас машина с шофером – на пару часов. Мы мигом…

Олеся опустила тяжелую трубку на рычаг старого аппарата и впервые с тех пор, как узнала о гибели Петра, попробовала улыбнуться.

Получилось неважно. Словно мышцы лица начисто забыли, как это делается.