Текст книги "Моя сумасшедшая"

5

На следующий день хоронили Булавина. Почему-то рано утром. День был будний, народу собралось немного. Чернели траурными пиджаками, как воронье, сотрудники аппарата наркомата, обязанные присутствовать. Особняком держались участники злополучной волчьей облавы. Кроме них – сестра покойного и горстка друзей.

Сразу после похорон Юлия поехала к Майе Светличной.

Никто не пытался ее задержать, никто не преследовал, ни один из окружения мужа даже не взглянул в ее сторону, когда она, опоздав к официальной церемонии прощания, присоединилась к брату и сестре Светличным. Издали заметила Балия и сразу же сказала себе: ничего не бойся, здесь он не посмеет. Если вчера не нагрянул к родителям и не увез силой, значит, перегорел… или выжидает, на что-то надеется.

Среди провожавших не было Олеси. Отсутствовали Ярослав Сабрук и семейство Филиппенко.

Вячеслав Карлович выглядел напряженным; она знала этот его особый жест, когда он нервничал или сдерживал злость, – пальцы левой руки мнут, пощипывают мышцы и кожу у основания черепа. Острый локоть отставлен, лицо незрячее.

Ясно, что выбираться в город ей не следовало, но она не находила себе места, мрачно отмалчивалась и этим молчанием еще больше тревожила сбитую с толку последними событиями мать. О Валере также не было никаких вестей, и Юлия решила после похорон съездить в мастерскую. Просто удостовериться, что Казимира там нет, а потом сразу в лечебницу: разыскивать доктора Борулиса.

Планы ее изменились, как только кладбищенские рабочие бросили последнюю лопату глинистой комковатой почвы на могильный холм и стали обкладывать скаты венками. Можжевеловый, с живыми гвоздиками, перевитый кумачовой лентой «от ЦК КП(б)У» занял передний план. И тут с Фросей Булавиной началась истерика – взвизгнув, она утробно зарыдала, перемежая икоту матерной бранью. Шуст заметался, бормоча: «Воды, где тут вода?», а прочие растерянно отступили. Девушка вдруг рухнула, судорожно подтянув колени к подбородку, юбка задралась, обнажая бедро и резинку чулка, а скрюченные пальцы судорожно сжимались и разжимались, сгребая глину.

Майя обернулась к брату:

– Господи, Митя, нужно врача… Да подойди же к ней, сделай что-нибудь! Этот Шуст абсолютно ничего не соображает. Вы же дружили, она тебя послушает…

– Не пойду, – насупившись, отрезал Дмитрий. – И не станет Фрося меня слушать. В таком состоянии с ней не сладить: она после смерти брата сидела на голом морфине. Я вчера заходил – в упор не узнала… Без меня найдутся лекаря. Давайте-ка лучше расходиться. Куда это Никита подевался?..

Светличная не успела ответить.

Юлия увидела, как прямо к ним, обходя бьющуюся в руках у Шуста Фросю, приближаются трое мужчин. И похолодела, узнав в одном из них того самого офицера – кажется, его звали Геннадий, – который вез ее в город чуть больше суток назад. Сейчас казалось, что все это было в далеком прошлом. Офицер шел прямо на нее, и Юлия приподнялась на цыпочках, вытянулась, пытаясь разглядеть, где муж. Балий все еще был здесь, искоса поглядывал в ее сторону, не оставлял в покое затылок.

Мужчины остановились, загораживая их от посторонних взглядов.

– Гражданин Светличный Дмитрий Алексеевич? – деловито осведомился офицер, обращаясь к Мите. – Вы арестованы. Пройдемте. Без шума, гражданка Светличная, – добавил он, – это не в ваших интересах.

Юлия быстро шагнула к Майе, которая как будто стала еще меньше ростом, и обняла за плечи. Никто из троих не обратил на нее внимания. Все произошло в считанные секунды. Дмитрий побледнел, торопливо клюнул сестру в щеку, рассеянно кивнул и зашагал рядом с офицером с тремя кубиками в краповых петлицах. В шаге позади – еще двое.

Майя смотрела им вслед, непроизвольно шевеля губами. Юлия вспомнила дачный кабинет мужа, подслушанный разговор, и ее захлестнуло беспомощное отчаяние. Она снова поискала взглядом, но Балия на кладбище уже не было.

Вокруг мгновенно опустело. Иван Шуст уводил вдоль аллеи притихшую, трясущуюся Фросю. К нему присоединился молодой парень в серой косоворотке. У могилы Булавина, опираясь обеими руками на трость, стоял в одиночестве маленький горбун Иосиф Гаркуша в своем черном пиджаке, похожем на сюртук. В петлице неумело подогнанного к изломанной фигуре пиджака топорщилась мятая гвоздика.

Из оцепенения ее вывел тревожный голос Никиты Орлова:

– Что тут происходит? Все какие-то взбудораженные… Где Митька? Он же обещал дождаться! Мы с Тамарой отлучились к могиле Хорунжего, потом я ее проводил к воротам – спешила на службу, а тут…

– Вы можете помолчать минуту, Никита! И в самом деле, где же Майя? – испугалась Юлия. – Вы не видели ее только что?

– Нет.

– Тогда вот что: ступайте к выходу, догоните Майю и везите как можно скорее домой.

– А разве они с братом…

– Потом, потом, – она умоляюще взглянула на растерянного Орлова. – Я все объясню. Делайте, как я сказала!

– А вы? Вы заглянете к нам, Юлия Дмитриевна? Олеся нездорова и просила передать, если увижу, что хотела бы повидаться. Мы ведь скоро…

– Да, – кивнула Юлия. – Я знаю. Обязательно. Только немного позже…

Она проследила взглядом за торопливо шагающим Никитой, а когда повернулась, прямо перед ней стоял Гаркуша.

– Ох, простите ради бога, – Юлия невольно отшатнулась.

Гаркуша поднял длинное желтое лицо. До Юлии донесся неожиданно глубокий голос:

– А ведь мы с ним когда-то учились вместе… Даже жили в одной комнате… недолго, правда, всего одну голодную зиму…

– О ком вы говорите? – ей стало не по себе под его слезящимся, пристальным и одновременно умоляющим взглядом.

– Об Александре Игнатьевиче. – Гаркуша уронил несуразно большую голову, потыкал тростью в землю и снова уставился на Юлию. Черты высушенного недугом пергаментного лица горбуна вдруг показались ей удивительно тонкими. – Был еще третий, вы его знаете. Петя Хорунжий. Оба носились со мной, как с экспонатом из кунсткамеры. Не дали пропасть. Петр даже невесту мне нашел – он на такие штучки был спец. Лег в больницу с аппендицитом, увидел молоденькую сестричку, ну и наплел ей что было и чего не было. Иосиф Гаркуша, человек-легенда… Красавица, между прочим, вроде вас, Юлия Дмитриевна… Саша Булавин тут же влюбился по уши, но Наташа… – горбун издал каркающий смешок, – Наташа сама выбрала калеку. Мы с ней счастливо прожили целых пять лет, пока ваш нынешний супруг…

– Прошу вас, я не хочу ничего знать об этом!

– После того, что случилось, Саша с Петром буквально вынули меня из петли…

Она промолчала.

– Не позавидуешь вам, Юлия Дмитриевна, – вдруг произнес горбун, протягивая руку, похожую на высохшую ветку без коры. – Прощайте!

Юлия не смогла заставить себя ответить на рукопожатие. Кивнула, отвернулась и быстро пошла по безлюдной аллее. У кладбищенской конторы рядом с кучей ярко-оранжевого песка курили, собравшись в кружок, подвыпившие кладбищенские рабочие.

За воротами к ней бросился невесть откуда взявшийся Никита Орлов.

– Юлия Дмитриевна, Майя поехала домой и просила привезти вас к ней! Прямо сейчас.

– Я… я не смогу, – растерялась она. – Мне нужно срочно повидать… одного человека… и передать ему…

– Прошу вас… – Никита подхватил ее под руку. – Вы должны понять ее состояние. Если что-то неотложное – располагайте мной. Съезжу и передам. Согласны?

Под его напором Юлия заколебалась. Слишком больших сил стоили ей последние сутки.

Олеся встретила обоих на пороге квартиры Светличных и сразу же потащила Юлию в кухню. Там она отняла у нее погасшую папиросу и проговорила:

– Что ты мечешься? Присядь и передохни.

– Где Майя? – Юлия наконец остановилась. – Руки хочу вымыть. Я будто прокаженная.

– В комнате брата. Перебирает бумаги и книги. В любую минуту могут явиться с обыском.

– Сегодня не явятся. Дмитрию им предъявить нечего. И взяли его только потому, что жил под одной крышей с Юлиановым.

– Тебе что-нибудь известно?

– Нет. Вчера я ушла от Вячеслава Карловича…

Олеся взглянула исподлобья, но промолчала. В кухню шумно вторгся Никита:

– Я готов, Юлия Дмитриевна…

Вслед за ним она вышла в прихожую. Дважды повторила адрес и имя, потом добавила:

– Если он все еще в мастерской, передайте, что я скоро приеду. Пусть без меня ничего не предпринимает. Если заперто, никого нет – значит, все в порядке. Спасибо вам, Никита…

– Одна нога здесь, другая там! – он молодцевато расправил плечи. Улыбка оказалась совсем детская. Пожалуй, и не догадывается, во что она его втягивает.

Юлия закрыла за Никитой, вымыла руки и постучалась в комнату Мити. «Не заперто, входите!» – Светличная сидела на полу среди разбросанных вещей, сосредоточенно запихивая в плетеную кошелку какие-то бумаги.

– А, это ты… Где там Никита запропастился? – не поднимая глаз, спросила Майя. – Нужно немедленно весь этот хлам убрать из дома. А сжечь негде. Тут никакой крамолы, но мало ли что…

– Я послала его в мастерскую к Казимиру Валеру.

– Зачем? – Майя пристально взглянула на Юлию.

Юлия отвернулась.

– Хочешь, заберу все это и отвезу на дачу Дины Павловны? Там живут мать, отец, а теперь и я. Печка в исправности.

– Как твои?

– Папе лучше, а мама в панике. Из-за того, что… я рассталась с мужем.

– Вот как?.. Помоги мне подняться, Юля, что-то ноги не держат… Спасибо. А теперь ступай к Олесе. Я сама здесь приберу…

Она не задала ни одного вопроса.

Семью Светличных Юлия знала давно. Брат и сестра были детьми православного священника из глухого села на Черниговщине; Майя уехала учиться в столицу, через полгода и Дмитрия вытащила к себе. Вышла замуж за человека намного старше, партийного деятеля, детей у них не было, много работала, в конце двадцатых овдовела. Отца Юлии с ее покойным мужем связывала не только дружба: оба работали в секретариате Центральной Рады. Именно он познакомил Майю Светличную с Павлом Юлиановым.

– …Митю все равно не отпустят. – Олеся бросила в кастрюлю последнюю очищенную картофелину и взялась за консервную банку, липкую от смазки.

– Дай сюда, поранишься! – Юлия отобрала у нее консервный нож. – Нужно обернуть газетой… Странно все-таки человек устроен – как ни худо, есть все равно приходится. У меня даже голова кружится.

– Никита все мечтает меня откормить… – Олеся кивнула на консервную банку и придвинулась к столу. На ее похудевшем и обострившемся лице мелькнуло странное выражение. – Значит, ты все-таки бросила Балия? И тебе не страшно?

– Уже нет.

– И что теперь?

– Не знаю, Леся. Хорошо, если бы он обо мне забыл. Совсем. Но этого не будет, я уверена.

Олеся быстро взглянула на нее.

– Нужно надеяться. Что касается Мити… У Хорунжего в архиве сохранился небольшой рассказ. Несколько страниц. Представь: прошло лет тридцать, и в некий кооперативный писательский дом, – Олеся усмехнулась, – где обитает уже совсем другое поколение «творческих личностей», являются люди в форме. Ночь. Поднимаются на четвертый, стучат в дверь. Открывает насмерть перепуганный гражданин. Вы, говорят, такой-то? Тот, с облегчением: ни в коем разе, товарищи, ошибочка. Фамилии схожи, но разница в две буквы. Те носом в ордер, называют адрес – и тут неувязка: другой номер квартиры. Отправили одного этажом выше – проверить. «Нет там никого! – слышит гражданин. – Дверь ломать будем?» – «А хрен с ней, с дверью, – отвечает старший. – Берем этого. Разницы-то никакой, а план выполнять надо». Местами смешно…

Юлия не улыбнулась.

– Моя мать, – продолжала Олеся, – вчера нас с Никитой огорошила: она намерена ехать с нами. За Урал. И возвращаться сюда не собирается. Так буквально и заявила.

– Вот как? – Юлия отодвинула криво вспоротую банку с армейской тушенкой и стала вытирать испачканные смазкой пальцы. – А ее работа? И что будет с вашей квартирой?

– Именно в работе все дело. Она у нас идейная, вечно бурлит пролетарским задором, а тут сникла. Что-то ее испугало. Так перетрусила, что не обратила никакого внимания на известие о моей беременности. Но Никита ее жалеет.

– Он у тебя славный…

– Верно, – Олеся поднялась. – С квартирой уже все решилось… Надо бы позвать Майю и заставить поесть. Теперь она не успокоится, пока не дойдет до самого верху. Поедет в Москву, ляжет костьми, будет обивать пороги, чтобы обоих – Павла и Митьку – вытащить. Надеется на помощь жены Шумного, но теперь это вряд ли…

Она умолкла на полуслове: в коридоре возникла легкая фигурка Светличной. Олеся окликнула ее, но женщина прижала палец к губам:

– Тише, девочки! Почудилось, что дверь парадного хлопнула. Так только Митька врывается – с размаху…

Но это был не Дмитрий. Через пару минут в дом ввалился распаренный Никита Орлов. Окинул взглядом стол, оживленно потер руки:

– Картошечка, тушеночка… Запируем!.. Нету там никого, Юлия Дмитриевна…

Юлия едва заметно покачала головой – держи язык за зубами, и привстала, чтобы пропустить его к столу.

– Встретил во дворе Гордея Курченко, – Никита тут же потащил к себе тарелку, – вместе с его девчонками. Обе нарядные, веселые, хохочут, а сам чернее тучи. Глянул, поздоровался сквозь зубы – и домой.

– Ешь… – хмуро сказала Олеся. – С чего ему радоваться? Сильвестр ближе всех к огню. Удивляюсь, что его до сих пор не трогают. Наоборот – получил новое назначение в Киеве; осенью переезжают всей семьей. Ходят слухи, что в его квартире поселятся Иван Шуст с сестрой Булавина…

– Может, оно и к лучшему, – Майя поднялась. – Я ухожу, есть дело. Леся, ключи пусть останутся у тебя, а Никиту я очень настойчиво попрошу проводить Юлию… Дорогая, можно тебя на два слова?

Юлия прихватила папиросы и последовала за Майей. На угловом затененном балкончике в беспорядке толпились горшки с засохшими цветами, плетеное кресло с брошенным пледом, на соломенном мате корешком вверх лежала книжка очерков Павла. Юлия подняла и положила на кресло.

– Наши с Митей родители еще живы, – задумчиво проговорила Майя, стряхивая пепел за перила. – Отец совсем одряхлел. Церковь, где он прослужил всю жизнь, сначала заколотили, а потом сожгли. Его не тронули – что взять с нищего сельского попа? Мы с Павлом были у них на Рождество. Везли еду – все, что смогли собрать. За эти два года больше половины тех, кого отец крестил, – в могиле. А он свое: верует и совершает таинства. Дмитрий не поехал, а потом жалел – было предчувствие, что больше не увидит их…

– Майя, может, все-таки обойдется?

Светличная щелчком отправила окурок через перила и встретилась взглядом с Юлией.

– Я тебя об одном попрошу, – неторопливо проговорила она. – Не уничтожай ничего Митиного. Письма, записки, блокноты с эскизами, в общем – чепуха, но будет жалко. Там, в кошелке этой, есть и кое-что оставшееся от мужа и от Павла… Спрячь у Дины где-нибудь в сарае. К ней не сунутся: дама заслуженная, участник Циммервальдской конференции и прочее. Никита тебе поможет.

Юлия усмехнулась.

Дина Павловна Бергер, хозяйка дачи в Слатино, трепетно относилась к ее отцу, однако столь же трепетно почитала власть. Как только Юлия предстала перед родителями с сообщением, что порвала с мужем, Дина Павловна взвилась на дыбы, назвала ее слабоумной и пригрозила собственноручно отправить обратно к супругу. Дальняя родственница Рубчинских, старая дева, она большую часть жизни провела в ссылке и эмиграции. Недолго работала секретарем у первого мужа Майи, затем перешла к Шумному, но вскоре серьезно заболела и, узнав свой диагноз, приобрела домишко в пригородном поселке, где и жила круглый год на персональную пенсию вместе с двумя собаками и десятком приблудных кошек. Теперь Дина Павловна писала мемуары.

– Я сделаю, Майя. Давайте прощаться…

Откуда ей было тогда знать, что череда мучительных прощаний с прошлой жизнью растянется на десятилетия. И это было только первое звено в цепи потерь.

С Никитой они расстались на вокзале. По пути он дал полный отчет о походе в мастерскую Казимира. «Я, Юлия Дмитриевна, – негромко сообщил Никита, – сначала усомнился. Постучал – не отпирают. Но шторы на окнах раздвинуты. Попробовал заглянуть – ничего не видать, полуподвал все-таки. Вернулся к двери и для верности опять стучу – уже посильнее. Тут, слышу, сверху кричат: «Чего расшумелся? Его еще вчера увезли…» Стоит мужик в фартуке с бляхой, при нем метла и ведро – дворник тамошний. Я поднялся, хотел расспросить, а дворника след простыл, и вокруг – ни души… Вы расстроились? – он встревоженно заглянул ей в глаза.

– Ну что вы, Никита! Скорее, рада. Значит, все у Казимира в порядке… Чего не скажешь о других наших новостях…

Вагон дачного поезда оказался на удивление свободным. Юлия спрятала кошелку под лавку и всю дорогу неподвижно следила, как по левую сторону проплывает широкая, местами обсыпанная мазанками, долина Лопани, плотные купы приречных осокорей, мелкие озерца, заросшие тростником и ситником.

На даче, еще не заходя в дом, она сразу же спустилась в просторный сухой подвал и спрятала свою ношу в дальнем углу под грудой клепки от рассыпавшейся кадушки. Потом, как ни в чем не бывало, вместе с соседом-фельдшером натаскала воды из колодца, растопила в летней кухне, перемолвилась словечком с отцом…

Но едва начало смеркаться, откуда ни возьмись вихрем налетел Балий. Будто между ними ровным счетом ничего не произошло. Он был на «эмке» без шофера, привез груду пайковой провизии, Юлии – цветы, и остался пить чай. Весь вечер шутливо ухаживал за Диной Павловной, совершенно очаровав старуху.

Потом увел Юлию в сад и категорически заявил, что без нее отсюда не уедет. Точка. На что она сумрачно ответила, глядя в его наглые и умоляющие глаза: «У меня, Вячеслав, единственное условие. Я вернусь, если ты дашь распоряжение освободить Митю Светличного. Завтра утром он должен быть дома!»

Балий сморгнул раз, другой, а затем рассмеялся. «И только-то?! – снисходительно сказал он. – Не беспокойся: выпустят твоего приятеля. Никому он не нужен, к тому же парень оказался безвредный, хоть и с гонором. Обещаю твердо. Но только дай пару дней, я же не волшебник!»

Чувствовал он себя в эту минуту просто превосходно. Карта сама шла в руки, и все оказалось даже проще, чем он предполагал.

За руль «фиата» сел паренек в серой косоворотке из гаража наркомпроса. Тот, что раньше возил Шумного, а теперь был на подсменке. Захлопнул изнутри дверцу, поерзал, осваиваясь, и несколько секунд с любопытством разглядывал незнакомую приборную панель. Шуст велел не мешкать, поднять откидной верх – уж слишком много вокруг любопытных глаз – и ехать к Булавиной.

Машину не сегодня завтра отберут, это ясно. У Фроси, как всегда, каша в голове, и автомобильчик, предоставленный секретарю наркомата во временное пользование, она восприняла как личный подарок. Не вникая. Лишнее доказательство, что живет в нереальном мире. Не то спит, не то грезит.

Сейчас она сидела рядом с Шустом на заднем сидении и пока вела себя тихо. Только мелко-мелко тряслась, царапая обкусанными ноготками сквозь шелковый чулок острую коленку. Кожа под чулком уже кровила. Иван не без усилий оторвал ее руки, стал одергивать платье; Фрося тут же повернулась к нему и судорожно вцепилась в полу пиджака.

– Тише, тише, маленькая, потерпи, – зашептал, как ребенку, поглаживая между лопаток. – Я с тобой… успокойся, сейчас вызовем доктора, порошочки какие-нибудь пропишет, уснешь спокойненько и не будешь ни о чем думать…

Шуст и сам катастрофически устал, был на последнем пределе. С того момента, как поздним вечером он заявился к Фросе, – прямиком с дачи всемогущего куратора ГПУ, по пути заехав в больницу, где тело Булавина уже спустили в больничный морг, – граница дня и ночи для него стерлась. Мало того, что выпало сообщить невесте о смерти Александра Игнатьевича, пришлось принять и первый удар ее отчаяния. Он и не догадывался, как это бывает.

Сначала она не поверила: требовала доказательств, выкрикивала нелепые обвинения, металась по квартире, рвала и разбрасывала одежду, наконец кинулась к телефону. Вернулась с серым старушечьим лицом и прошелестела бескровными губами: уйди, не хочу жить… Но он остался, не бросил. Даже сам приготовил дозу. Вместо благодарности Фрося криво усмехнулась – вот, больше не нужно прятаться от брата. Порозовела. А потом – пошло-поехало. Расскажи, как случилось. Ты же видел. Ты там был. Откуда стреляли? Кто? Зачем вы вообще на эту охоту потащились… лучше б Балию башку продырявили… Сволочь… ненавижу… Как же я теперь без Саши? Он единственный, он мне все прощал… Он меня понимал… Дай еще, достань, ты что, не видишь, как мне больно, Иван!..

Все пало на него. Звонки каких-то бездельников с фальшивыми соболезнованиями. Растерянность. Даже одежду для покойного пришлось подбирать самому. Рыться в шкафах, гладить рубашку, искать галстук… От Фроси никакого толку: она тупо бродила по дому, наталкиваясь на мебель, и временами начинала выть. Пакет с вещами отвез куда следовало. Принял Письменный – в больнице уже толклись люди из ГПУ и наркомата, кивнул, пожал руку. Заговорил о каких-то подробностях, но Ивану Митрофановичу было не до того – в развороченной квартире Булавина нетерпеливо ждала та, которую невозможно было уговорить проглотить кусок хлеба или сделать глоток воды – организм на все отвечал спазмами и рвотой.

И теперь, обнимая девушку за плечи и баюкая, Шуст напряженно размышлял: а дальше что? Что дальше-то? Из ведомственной квартиры ее выселят, вопрос нескольких дней, госдачу отнимут без разговоров. Не везти же в свою битком набитую конуру, где и самому приходится отвоевывать место… Может, и в самом деле остались от брата какие-то сбережения, они бы могли сложиться и решить вопрос с жильем, но тут не угадать – Фрося непредсказуема, в любую минуту может выкинуть какой-нибудь чумовой фокус… Он покосился – как будто присмирела, и вдруг решил: останусь-ка я с нею на пару дней. Обсудим, как и что, глядишь и…

У подъезда наркоматского дома он сунул шоферу деньжат, чтоб не молол языком лишнего, и отпустил восвояси. Фрося уже выглядела вполне вменяемой: бледное лицо отекло, под глазами свинцовые кольца, но дрожь прошла. Движения приобрели осмысленность. Даже проверила, надежно ли заперт «фиат», а ключи бросила в сумочку.

Шуст воспрянул духом.

– Пойдем, родная моя, – он мягко подхватил девушку под руку. – Сейчас горячего супчику, потом врача, а там…

– Какой, к дьяволу, супчик! – бешено проскрежетала Фрося, вплотную приблизив к нему лицо и мерцая рысьими радужками без зрачков. Он от неожиданности отпрянул. – Иван, у меня морфин кончился! Я дышать не могу, не то что есть или пить… Я сейчас сдохну, это ты понимаешь? Ступай, делай, что хочешь, но найди. А я пока в комнатах приберусь. Деньги возьми…

Она щелкнула замком сумочки, сунула ему в ладонь смятые в ком влажные банкноты и, нетвердо ступая, направилась к парадному. Шуст поглядел вслед судорожно напряженной, затянутой в черное спине и глубоко задумался.

Когда он поднял голову, чтобы взглянуть на окна ее комнаты, Фрося уже была там. Распахнув створку, она перевесилась через подоконник, жадно глотая разогретый воздух, и на мгновение ему показалось, что она вот-вот бросится вниз, на раскисший от солнца асфальт. На секунду он запаниковал, зажмурился, а когда открыл глаза, в оконном проеме никого не было. Но и внизу никто не бежал, не кричал, не торопился жадно глазеть на изувеченное, исковерканное падением с высоты четвертого этажа тело…

В нем возникло сложное чувство облегчения. От того, что Фрося все же жива, или потому, что какое-то время он не будет ее видеть и она как бы временно не занимает места в его жизни.

Возвратился Шуст часа через два, с превеликим трудом и унижением добыв то, о чем его просили. Фрося встретила его приветливо, обняла, припала грудью. Она даже сменила траур на вполне нарядное, в мелкий горошек, креп-сатэновое платье и подкрасила губы. В квартире было чисто, пахло дорогим кофе и табаком «Дюбек».

– А ты вот говоришь – жизнь кончилась, – заметил Иван Митрофанович, устало шаркая в гостиную. Он сел в кресло и посмотрел исподлобья. – Может, и мне сваришь заграничного?

– Для милого дружка… Тут в твое отсутствие заглянули одни старые знакомые. Выразить соболезнование.

– Кто такие?

– Ты их не знаешь, Ванечка, – Фрося наклонилась поцеловать, шмыгнула носом и хрипловато рассмеялась, когда он дернулся, уклоняясь от губ в ярко-вишневой помаде.

Чего-то уже наглоталась, подумал он и пожалел, что отдал сразу все, что принес.

– А потом сделаешь мне укольчик? Я посплю, а ты, бедный мой, хоть немного передохнешь. Замучила я тебя. Ладненько?

Пока она возилась на кухне, Шуст скинул пропыленные парусиновые туфли, задвинул их под кресло, пошевелил ноющими пальцами ног и поморщился. Остро шибануло прелыми носками. Укольчик… Он что, вечный при ней фельдшер? До скончания века? Даже подумать страшно, кого она, насквозь порченая, может родить… А ему нужна крепкая семья, верная подруга, дети, уютный дом, чистый, светлый кабинет, где он по утрам работает, пишет, а попозже, осторожно постучав, робко заглядывает жена, и с уважительной нежностью: «Ванюшечка, будет тебе трудиться! Пирожки на столе. Твои любимые…»

Жрать-то, жрать как хочется! Шуст услышал голос Фроси, зовущий в столовую, и нехотя поднялся. Ну, ясное дело: на столе ни сухаря, только пара чашек; от густого аромата желудок судорожно сжался и выбросил прямо в мозг порцию ядовитой желчи…

– Хоть бы бутербродов каких настрогала, – Шуст еле сдержал себя, чтобы не выругаться.

– Возьми конфетку в буфете, – рассеянно отозвалась Фрося, присаживаясь боком. – Я посплю, вечером будет ужин. Или булочку – черствая, правда…

Он с раздражением отбросил льняную салфетку, но в хлебнице оказалось пусто. Сел напротив, придвинул чашку, сделал глоток. Бросил еще четыре куска сахару, размешал. От кофе под ложечкой еще тоскливее заныло. Ладно-ладно, пусть поспит, потом разберемся. Он искоса взглянул на Фросю – лицо снова теряло краски, глаза мутно блуждали.

– Ваня, – жалобно протянула, – хоть ты-то понимаешь, что случилось? Я же теперь совсем-совсем одна. С тех пор, как отец с матерью умерли, Саша с меня глаз не спускал. А я была знаешь какая? Строптивая, нервная, крученая, чуть что – в слезы… Вообрази: он мне по утрам косички плел… От всего ради меня отказался – от семьи, от женщины, которую любил. Ради чего? Зачем? Посмотри на меня, я же ущербная, ни на что не гожусь…

Шуст упорно молчал, не отводя взгляда от ее худой подрагивающей руки, которая держала чашку на весу и никак не могла поднести к губам.

– Он был благородным человеком, Иван. Таких теперь нет. И ты не он, – Фрося наконец сделала глоток и поморщилась. – Ох, не могу!.. – она вернула чашку на стол. – Ты другой. Тоже хороший, но другой породы. Ты живучий, а он был хрупкий, как… Я попробую… попробую привыкнуть. Все равно ближе тебя у меня никого.

– Не нужно!

– Что? – она рассеянно потерла висок. – Голова болит… Чего не нужно?

– Привыкать. Евфросиния! Иван Шуст – не старое платье, которое можно износить до дыр и выбросить на помойку. Если хочешь стать моей женой, ты должна совершенно измениться. Поменять вкусы и привычки, начать работать, стать полноценным членом общества…

– Зачем? Ах, боже ты мой, Ваня! Какой же ты наивный дурак…

– Не смей так со мной говорить! – Шуст вскочил, чувствуя, что вот-вот расплачется. – Я вот сейчас уйду окончательно, и сиди тут одна… лей крокодиловы слезы. Жалкая лицемерка! Ты же сама сплошь и рядом подставляла брата! Ты думаешь, Булавин не знал, с кем ты хороводишься? Да он только и делал, что прикрывал тебя и вытаскивал из грязи…

– Что, доносить побежишь? Беги, – Фрося тоже привстала. – Праведник… По-твоему, я не в курсе, на кого ты там доносы кропаешь?.. Ох, господи, как же мне худо… Иван, не надо… хватит… хватит этих пошлых ссор. Я не хотела тебя обидеть, прости меня, голубчик… Лечь хочу, каждая мышца ноет, каждая клеточка просто вопит… Посиди со мной, Ваня!..

Он отвел ее в комнату. Фрося шла безвольно, обмякнув, будто в полуобмороке. Уложил, не раздевая, поверх плюшевого покрывала, задернул штору, чтобы свет не резал глаза. Она пожаловалась, что мерзнут ноги, и Шуст закутал узкие ледяные ступни старым банным халатом в синюю и белую полоску. Булавинским – висел на крючке в ванной комнате, куда он заглянул вымыть руки. От халата все еще пахло одеколоном «Северный» – ни с каким другим не спутать, а в кармане лежал мятый листок, исписанный почерком хозяина. Шуст, не читая, сунул бумажку в карман. Сел рядом с девушкой, взял безвольную руку. Фрося смотрела умоляюще.

– Где? – негромко спросил Шуст.

– В шкафчике, – ответила Фрося сухими губами и отвернулась.

Шуст поднялся, отыскал пакет, который принес. В шкафчике, среди мелкой дребедени, обнаружился никелированный стерилизатор, а в нем несколько шприцов и иглы. Он выбрал двухкубовый и пошел в кухню, где было светло, чтобы все приготовить.

Делал он это не впервые и знал необходимую дозу – ровно столько, чтобы губы Фроси утратили синюшность, кожа разгладилась, глаза зазеленели и расширились прыгающие зрачки. Она оживет, задвигается, глубоко задышит, скулы начнут медленно розоветь, а речь станет язвительной и нежной. Она его захочет. Шуст вспомнил, что он все еще в носках, отложил шприц и вернулся в кухню уже обутый… Протер иглу спиртом, наполнил, удостоверился, что объем слегка желтоватой жидкости в цилиндре выше обычного на три деления, удалил воздух и, почему-то озираясь, отправился к девушке.

Она, казалось, задремала. Лицо откинуто, левая рука за головой. Но как только он откинул халат и склонился, Фрося слабо зашевелилась.

– Лежи смирно, – строго сказал он, оголяя смуглое бедро. – Скоро будет совсем хорошо…

Девушка вздрогнула и затихла. Шуст ждал, поглядывая на часы. Когда прошло семь минут, он положил опустевший шприц рядом с ее правой рукой, прижатой к телу, еще теплой, и, больше ни к чему не прикасаясь, вышел из комнаты. А затем и из этого дома, в котором ему не нашлось места.

Измученный желудок бунтовал, сердце взлетало и проваливалось, будто им лупили в футбол бесы, однако голова была ясной. Иван Митрофанович летел в наркомат просвещения, чтобы успеть переговорить со Смальцугой или, на худой конец, зафиксировать свое присутствие в его приемной. Самое время принять давнее предложение Назара Лукича и завтра прямо с утра отправиться в длительную командировку в область, на которую что-то не находилось охотников. Причины у всех были разные, но веские: у кого гипертония, кто дачу ремонтирует, кто в загуле, а кому и просто так – западло.

Шуст был здоров, не брезглив и совершенно свободен.