Текст книги "Право на жизнь. История смертной казни"

Исключительная мера или исключение?

В середине XVIII века в России начались интересные перемены, совершенно не похожие на общее ужесточение уголовного законодательства, происходившее в тот момент на Западе. Как ни странно, в жестокой крепостнической России сфера применения смертной казни стала резко сужаться.

Елизавета Петровна, которую часто описывали – и описывают – как недалекую, но исключительно добродушную женщину, под маской милосердия, мягкости и доброты скрывала довольно неприятный характер. Она была завистлива, давала волю бурным вспышкам гнева – и проявлялось это не только в отношении к прислуге или ближнему кругу.

Придя к власти в 1742 году и арестовав своих политических противников – Миниха, Остермана и других, она не казнила их, что, безусловно, было проявлением милосердия, но при этом приказала разыграть мрачный спектакль. Осужденных привезли на место казни, где уже все было приготовлено для мучительного колесования. После этого Остерману заявили, что государыня заменяет колесование обезглавливанием. Помилование и замена казни каторгой как Остерману, которого первым возвели на эшафот, так и остальным осужденным были объявлены в самый последний момент, чтобы они полностью прочувствовали, что могло бы с ними быть, если бы не милосердие Елизаветы.

Точно так же не были казнены и члены Брауншвейгского семейства – Анна Леопольдовна, ее муж Антон Брауншвейгский и даже их сын, крошечный император Иван Антонович, представлявший наибольшую опасность для новой власти. Впрочем, содержать мальчика в ссылке в том же доме, что и его родители, но не давать им видеться и даже скрывать от них присутствие их ребенка – это тоже решение Елизаветы.

Можно вспомнить ее злопамятность и в деле Лопухиных, когда светских дам и их мужей пытали, в общем-то, только за то, что они много болтали (вот оно снова – наказание за слова), а может быть, просто потому, что императрица усмотрела в нарядах и прическах Натальи Лопухиной попытку соперничества. После долгого следствия несчастных, обвиненных в заговоре, приговорили к колесованию, а затем «всего лишь» били кнутом, вырвали языки, конфисковали имущество и сослали в Сибирь – такая вот расплата за розу в волосах у Лопухиной, с которой, похоже, началась немилость государыни. Не совсем понятно, били ли кнутом также проходившую по делу 19-летнюю беременную Софию Лилиенфельд. Обычно считается, что нет, хотя Елизавета и оставила на бумаге, где предлагалось сначала дать несчастной родить, а потом уже пороть ее, злобную надпись: «Плутоф наипаче желеть не для чего, лучше чтоб и век их не слыхать, нежели еще от них плодоф ждать».

Но все эти «не доведенные до конца» казни можно списать на острую борьбу за власть и страх Елизаветы перед возможным заговором.

Однако помимо этого она приказывала жестоко преследовать всех нехристиан, и в местах, где жили староверы, опять начались самосожжения – конечно же, это не казни, но действия людей, доведенных до отчаяния. Из России были изгнаны евреи, включая даже доктора, лечившего саму императрицу. Да и вообще, как пишет Е. В. Анисимов, «эта милая красавица, всегда демонстрировавшая свое "природное матернее великодушие", писала начальнику Тайной канцелярии указы о допросах и пытках так отрывисто, сурово и по-деловому жестоко, как некогда писал свои указы шефу тайной полиции ее отец»[92]92
  Анисимов Е. Елизавета Петровна. – М.: Молодая гвардия, 1999. С. 127.


[Закрыть].

Но в то же время Елизавета – не самая злобная, но, безусловно, и не самая добрая и уж тем более не самая просвещенная из российских правителей – сделала то, что не пришло в голову никому из куда более ярких и умных европейских монархов XVIII века – уже в 1744 году, через три года после вступления на престол, она приказала приостановить исполнение смертных приговоров и отправлять каждый из них на ее личное утверждение. После этого в течение почти двадцати лет ее правления продолжалась борьба императрицы с окружением. Сенат регулярно подавал ей представления, намекая на то, что надо бы смертную казнь все-таки произвести, а императрица упорно отказывалась.

Доводы, приводившиеся сенаторами, напоминают все то, что говорится и сегодня: «Сенаторы попытались урезонить императрицу и выдвинули сразу несколько аргументов против моратория на смертную казнь. Во-первых, они полагали, что число всех этих оставленных в живых воров, разбойников, убийц и фальшивомонетчиков будет неуклонно расти. Армию преступников крайне сложно удержать в повиновении, начнутся побеги, наказания несчастных караульщиков и разорение порядочных подданных. Во-вторых, сами эти подданные, увидев безнаказанность, будут склонны к злодействам, а войска к непослушанию. Наконец, по мнению сенаторов, пагубное милосердие шло вразрез с традицией русского законодательства и особенно со строгими государственными установлениями "родителя" царствующей государыни, "блаженного и вечно достойного памяти Петра Великого", который "смертные вины" карал жестокими казнями»[93]93
  Марасинова Е. Смертная казнь и политическая смерть в России середины XVIII века. https://www.hse.ru/mirror/pubs/share/213374996.


[Закрыть].

Мы видим здесь приводящийся и сегодня аргумент экономический: а как же всех этих убийц содержать, деньги государственные на них тратить? – аргумент юридический: отменив смертную казнь, развяжем руки преступникам, которые ничего уже не будут бояться, – и, наконец, обращение к традиции: всегда так делали, а мы чем лучше? Специфичным для елизаветинского царствования был еще один довод: императрице (которая, как известно, не слишком любила заниматься государственными делами) придется тратить очень много времени на изучение смертных приговоров.

В другой раз предложили смертные приговоры дворян и купцов отправлять на утверждение, ну а хотя бы «подлых людей» казнить просто так. Но ни на какие предложения подобного рода Елизавета не соглашалась.

Мало того, в последние годы ее правления началась работа над созданием нового Уложения, которое должно было заменить Соборное. Увы, работа эта остановилась со смертью Елизаветы, но перед этим законодателям было дано четкое указание: «…перед началом работы комиссии над второй редакцией проекта кабинет-министр А. Олсуфьев словесно объявил, что "Ее Императорское Величество Высочайше повелеть соизволила в оном новосочиняемом уложении за подлежащие вины смертной казни не писать"»[94]94
  Там же.


[Закрыть].

Если бы Елизавета прожила чуть дольше, то уже в XVIII веке Россия получила бы законодательство, где смертной казни не было бы вовсе – и это была бы совершенно уникальная ситуация.

Почему императрица так упорно отказывалась от утверждения смертных приговоров? Считается, что, начиная борьбу за престол, она дала клятву перед иконой в случае победы никого не казнить. Похоже, истово религиозная Елизавета действительно просто хотела сдержать слово, данное Спасителю.

«Приостановка экзекуций за тяжкие преступления не имела теоретических обоснований и никак не была связана с развитием юридического знания того времени. Любые рассуждения об ограничении публичности казни, переносе акцента со зрелищности расправы на торжество справедливости в суде, переходе от наказания тела к предотвращению повторного деяния и прочие идеи, волнующие европейских философов и правоведов, мало занимали императрицу. Логика христианских заповедей напрямую привела ее к хорошо известному вопросу: "И кто меня тут судьей поставил, кому жить, кому не жить?"»[95]95
  Там же.


[Закрыть].

Именно поэтому решение Елизаветы столь удивительно. Можно, конечно, сказать, что наказания в России все равно оставались ужасающими (на уровне тогдашней юстиции): преступникам рвали ноздри, их клеймили, били кнутом и подвергали многим другим страшным мучениям; можно вспомнить о вечном солдатском ужасе – шпицрутенах. Но все-таки ЛЮДЕЙ НЕ КАЗНИЛИ. Не было больше тел казненных, выставленных на всеобщее обозрение и поругание, не было ни открытых, ни тайных казней. И тот факт, что Елизавета в свой жестокий век дошла сама – даже не столько умом, сколько душой – до необходимости не казнить, напоминает о восклицании Руссо: «Сердце ропщет». Это, наверное, один из самых важных доводов против применения казни – перед ним бледнеют все рациональные доказательства.

Правление Елизаветы сменилось коротким и несчастливым царствованием Петра III. Но вот что интересно: мы всегда смотрим на него глазами его жены Екатерины, не поскупившейся в мемуарах на подробное описание глупости, невежества и жестокости мужа. И за Елизаветой с Алексеем Разумовским он подсматривал в дырку в стене, и во взрослом возрасте играл в солдатики, и крысу, которая отгрызла голову игрушечному солдату, приказал повесить – в общем, картина неприглядная. Петр Федорович явно не был выдающимся государственным деятелем, но все-таки при любом супружеском конфликте – даже царском – имеет смысл выслушать обе стороны. Екатерина II, ненавидевшая мужа и всю жизнь стремившаяся оправдать совершенный переворот и смерть Петра при невыясненных обстоятельствах, представляла одну версию отношений супругов. Петр Федорович свою оставить не успел: вскоре после свержения с престола он был, скорее всего, убит Алексеем Орловым. Но, как бы то ни было, интересно, что и при этом странном и вздорном солдафоне продолжился курс на смягчение наказаний. Одна из главных претензий, предъявлявшихся Петру III, – его восхищение Фридрихом II, прусским королем, бывшим в то время врагом России. Но, похоже, Петра восхищал не только Фридрих-военачальник, но и Фридрих-законодатель. Еще в 1740 году, вступив на престол, прусский король отменил пытки, – а Петр вскоре после своего вступления упразднил печально знаменитую в елизаветинскую эпоху Тайную канцелярию, где тоже пытали арестованных.

Свергнув ненавистного мужа с престола, к власти пришла Екатерина II. Ее действия, связанные с наказаниями вообще и со смертной казнью в частности, уже не были столь импульсивными, как у Елизаветы. Екатерина любила подчеркивать, как много она работала над собой и читала в молодости, как будто готовясь к будущему царствованию. И вот она стала владычицей огромной державы. В самых разных сферах, будь то крестьянский вопрос, организация государственного управления или применение смертной казни, императрица вынуждена была учитывать противоречивые факторы. Прочитанные, осмысленные и усвоенные идеи философов-просветителей предполагали одно, а боязнь оттолкнуть от себя дворянство, лишний раз напомнить об очень слабых основаниях собственной власти, выпустить наружу мятежные настроения низов подталкивали к другому. В результате Екатерине, как и всем «философам на троне» того времени, приходилось мучительно искать в политике некий срединный путь, что удавалось далеко не всегда.

Правители, следовавшие, как и Екатерина, политике «просвещенного абсолютизма», пытались сделать правосудие менее жестоким. Так, прусский король Фридрих II отменил пытки, а император Священной Римской империи Иосиф II пошел дальше и, тоже запретив пытки, еще и резко сузил сферу применения смертной казни. Брат Иосифа Леопольд в бытность свою герцогом Тосканы ее и вовсе упразднил – первым в Европе.

По этому же пути пошла Екатерина II.

С 1765 года она работала над своим знаменитым «Наказом». Он должен был определить основные направления деятельности Уложенной комиссии, которой предстояло продолжить незавершенную при Елизавете работу над новым сводом законов. Историки давно выяснили, на какие источники опиралась императрица в своей работе – среди них была знаменитая книга Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях», где содержался призыв к отмене смертной казни. Но так далеко Екатерина зайти не смогла – возможно, она знала, с каким сопротивлением столкнулась ее предшественница, а может быть, ей самой полная отмена представлялась слишком радикальной мерой.

В «Наказе» она выделила четыре вида преступлений: «против закона и веры», «против нравов», «против тишины и спокойствия» и «против безопасности граждан».

Святотатство любого рода, так жестко каравшееся в предыдущие века, с ее точки зрения, должно было наказываться, как, впрочем, и другие преступления, исходя из «свойства самой вещи» – а значит, жизнь за него отнимать было нельзя. Екатерина предлагает такие наказания, как «изгнание из храмов, исключение из собрания верных на время или навсегда, удаление от их [преступников] присутствия». Как видим, происходит невероятный рывок вперед: никаких сожжений на костре за ограбление церкви или воспрепятствование церковной службе.

Преступления против нравственности в истории человечества часто карались смертью – вспомним «развращавшего молодежь» Сократа или побивание камнями неверных жен. Екатерина и здесь оказалась верна себе: она, правда, оговаривает, что речь не идет о похищении или изнасиловании, но для всех остальных случаев предлагает «лишение выгод, от всего общества присоединенных к чистоте нравов, денежное наказание, стыд или бесславие, принуждение скрываться от людей, бесчестие всенародное, изгнание из города и из общества – словом, все наказания, зависящие от судопроизводства исправительного, довольны укротить дерзость обоего пола».

Преступления, «нарушающие спокойство и тишину граждан», тоже должны были наказываться лишением оного (спокойствия?), «ссылкой, исправлением и другими наказаниями, которые беспокойных людей возвращают на путь правый и приводят паки в порядок установленный». Что это значит, не совсем понятно, но ясно, что и в данном случае Екатерина предлагает довольно мягкий вариант наказания, особенно для того времени.

И наконец, для преступлений «против безопасности граждан» она определяет наказания, которые «называются особливым именем казни». Но даже здесь все гораздо мягче «среднего уровня» эпохи. Опять предлагается «обратное воздаяние» – «гражданин бывает достоин смерти, когда он нарушил безопасность даже до того, что отнял у кого жизнь или предпринял отнять». Если же совершено было покушение на собственность, то и наказываться оно должно «потерянием имения», а когда у преступника нечего конфисковать, то телесными наказаниями, но не смертью. Итак, ни воры, ни воры-рецидивисты, ни даже те, кто ограбил церковь, с точки зрения императрицы, казни не заслуживают.

Это не противоречит тому, что она признает право на существование казни, называя ее «некоторым лекарством больного общества». После этого императрица, явно вдохновленная книгой Беккариа, долго рассуждает о необходимости смягчения наказаний в принципе, о том, что жестокие наказания не снижают уровень преступности, и, наконец, отмечает, что «весьма худо наказывать разбойника, который грабит на больших дорогах, равным образом как и того, который не только грабит, но и до смерти убивает. Всяк явно видит, что для безопасности общенародной надлежало бы положить какое различие в их наказании». Далее следует мысль, и сегодня часто используемая противниками смертной казни в споре с теми, кто утверждает, что страх перед наказанием является сдерживающим фактором: «Есть государства, где разбойники смертного убийства не делают для того, что воры, грабительствующие только, могут надеяться, что их пошлют в дальние поселения; а смертноубийцы сего ожидать не могут ни под каким видом».

Можно предположить, что если бы идеи «Наказа» были воплощены в жизнь, то в новом законодательстве количество преступлений, карающихся смертной казнью, резко сократилось бы и смертные приговоры выносились бы только тем, кто «отнял у кого жизнь или предпринял отнять». Но дальше история о применении идей Просвещения в России делает неожиданный поворот.

В 1767 году в Москве в Успенском соборе торжественно начались заседания Уложенной комиссии, состоявшей из более чем полутысячи депутатов со всей страны. Представители дворянства, горожан, крестьян, казаков и «иноверцев» явились с наказами от своих избирателей, но при этом на первых заседаниях им торжественно зачитали и «Наказ» императрицы. Далее последовало разочарование, вызванное, впрочем, не только решением вопроса о наказаниях. Комиссия оказалась не слишком работоспособной. Вот как сказал об этом в 1892 году в своей речи в Казанском университете известный историк права Н. П. Загоскин:

…грустное впечатление производит вообще чтение громадного большинства (не говорим о весьма немногих светлых исключениях) депутатских наказов, в особенности в сравнении с Большим Наказом… Особенно рельефно сказывается это непримиримое противоречие между Большим Наказом и депутатскими наказами в области уголовного права. Екатерина II выступает в своем Наказе с гуманными доктринами, внушенными ей сочинениями бессмертного Беккария, этого полубога мысли XVIII века, – а депутатские наказы не хотят или не могут возвысится выше устрашительной системы Уложения 1649 года и Воинского Устава 1716 года, с ее леденящими кровь видами смертной казни, с ее членовредительными карами, – раздроблением членов, рванием ноздрей, урезанием ушей и языков, с ее застенками и адскими пытками[96]96
  Очерк истории смертной казни в России. Речь, читанная на годичном акте Императорского Казанского университета ордин. проф. Н. П. Загоскиным // Известия и ученые записки Казанского Университета. 1892. № 1 // Allpravo.ru, 2004 г.


[Закрыть].

Депутаты, в отличие от императрицы, совершенно не хотели ни отменять смертную казнь, ни смягчать наказания. Знакомая картина: и сегодня сторонники смертной казни, кажется, в большинстве. Или, по крайней мере, их голоса слышнее…

Интересно понять, каким оказалось бы новое Уложение, если бы оно все-таки было составлено. Смирилась бы императрица с мнением депутатов или же, как это делала Елизавета, продолжила – хотя бы в вопросе о наказаниях – настаивать на своем? Но новый свод законов так и не был создан, Уложенную комиссию распустили под предлогом начала войны с Турцией, а после окончания войны больше не созывали.

Формально зверские законы Соборного уложения продолжали действовать, но в реальности «мораторий», введенный Елизаветой Петровной, оставался в силе. За всю екатерининскую эпоху в исполнение было приведено всего несколько смертных приговоров. В 1764 году казнили Василия Мировича, пытавшегося освободить заточенного в крепости свергнутого императора Ивана Антоновича, в 1771 году после Чумного бунта в Москве повесили дворового Василия Андреева и купца Ивана Дмитриева, а также Алексея Леонтьева и Федора Деянова – всех их признали виновными в том, что они натравили толпу на архиепископа Амвросия.

Восстание Пугачева показало, как сильны были народное недовольство и ненависть к помещикам. Ответ государства был таким же яростным – о гуманности на какое-то время забыли все, включая Екатерину. Павел Потемкин, дальний родственник екатерининского фаворита, какое-то время возглавлявший следствие над пленными повстанцами в Казани, писал императрице: «Когда страждет целое отечество, должно правосудию забывать иногда и жалость, нужную в другое время. Суду не должно помышлять о том, кто произвел зло и о его несмысленности, но о следствии сего зла. А как слабое или строгое наказание в таких случаях делается не без примечания народа, то и остаток язвы наказанием или исцеляет или попускает»[97]97
  Цит. по: Овчинников Р. Следствие и суд над Пугачевым и его сподвижниками. – М.: РАН, 1995. С. 23


[Закрыть].

Вообще-то, эти в «Наказе» слова противоречили идеям, высказанным императрицей меньше чем за десять лет до пугачевского восстания, – о том, что строгие наказания не обязательно помогают предупреждать преступления. Считала ли Екатерина возможным в данном случае руководствоваться тем же принципом, трудно сказать, но следствие по делу повстанцев велось жестоко, с применением телесных наказаний и пыток, хотя члены следственной комиссии и пытались разделить допрашиваемых на разряды в зависимости от тяжести их вины. Главное – они в принципе исходили из того, что жизнь мятежников, и особенно их главарей, сохранять не надо.

Когда Пугачев попытался освободить пленных единомышленников, находившихся в Казани, Потемкин «потребовал от губернатора Я. Л. Бранта перевести "в крепость всех важных колодников", а получив отказ, приказал "караульному офицеру при крайности не щадить их живых"»[98]98
  Там же. С. 20.


[Закрыть]. Так и было сделано, по крайней мере по отношению к некоторым пленным. Затем подпоручика Федора Минеева, который перешел на сторону Пугачева и стал у него подполковником, приговорили разжаловать в солдаты и наказать 12 000 ударов шпицрутенами. Фактически это был смертный приговор – Минеев после наказания умер.

Далее пошло по нарастающей. Когда борьбу с Пугачевым, а заодно и следствие передали Петру Ивановичу Панину – просвещенному аристократу, брату того самого Никиты Панина, который втайне мечтал об ограничении самодержавия и составлял проект конституции, – жестокость расправ резко возросла. Панин сам позже вспоминал, что за шесть месяцев приговорил к смертной казни 324 мятежника.

В августе 1774 года в сражении было захвачено в плен около 6000 восставших, и Панин предложил приговорить к смерти всех, кто был у Пугачева «в чиновниках», то есть наиболее активных участников, руководителей восстания, а остальных «с жеребия повесить с трехсот человек по одному»[99]99
  Там же. С. 24.


[Закрыть].

Помимо тех, кого казнил Панин, из 12 500 повстанцев в Казани были казнены 38 человек, в Оренбурге – 4, тайная экспедиция Сената приговорила к смерти шестерых. Естественно, в эту статистику не входят те, кто погиб от пыток во время допросов или под шпицрутенами.

Следствие явно не следовало идеям смягчения наказаний: приговоренных вешали, четвертовали, сажали на кол, а тела оставляли на долгое время на всеобщее обозрение, что, как мы помним, делало кару еще более тяжкой.

Из непосредственных руководителей восстания к смертной казни приговорили шестерых, причем самому Пугачеву и Афанасию Перфильеву, которых должны были четвертовать, сначала отрубили голову, а потом уже руки и ноги. Есть весьма обоснованное предположение, что это было сделано по тайному указу Екатерины, чтобы они меньше мучились.

Интересно, что знаменитый мемуарист Андрей Болотов, присутствовавший при казни и, конечно, ничего не знавший об этом тайном распоряжении, объяснял для себя произошедшее по-другому: «Не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда еще в жизнь свою смертной казни не производившего»[100]100
  Болотов А. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. В 3 т. – М.: Книжный Клуб Книговек, 2018. Т. 3. С. 190.


[Закрыть].

Что касается подкупа, то вряд ли у пленного Пугачева могла быть такая возможность, а вот факт, что палачи действительно уже много лет никого не казнили, Болотов подметил точно. Когда через полвека возникнет «необходимость» казнить декабристов, тоже возникнут сложности.

Существует рассказ обер-полицмейстера Княжнина, который, впрочем, не заслуживает большого доверия, но при этом ярко говорит об отношении к происходившему даже в описании полицейского чина: «Пятерых осужденных к смертной казни… отдали в руки кату, или палачу. Однако, когда он увидел людей, которых отдали в его руки, людей, от одного взгляда которых он дрожал, почувствовав ничтожество своей службы и общее презрение, он обессилел и упал в обморок.

Тогда его помощник принялся вместо него за выполнение этой обязанности. Этот помощник, бывший придворный форейтор, совершил какое-то преступление и, чтобы спасти себя от тяжкого наказания, согласился сделаться палачом. Если бы не он, то исполнение приговора должно было бы приостановиться»[101]101
  Эйдельман Н. Апостол Сергей: Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле. – М.: Политиздат, 1975. С. 369.


[Закрыть].

Этот странный рассказ не подтвержден ни одним другим свидетелем, но даже если Княжнин, рассказывавший об этом много позже, за обедом, после обильных возлияний, придумал историю об излишне чувствительном палаче и его помощнике, такой факт тоже показателен. Палачи в России к началу XIX века по-прежнему умели делать много ужасного: бить кнутом, рвать ноздри, клеймить. Но они не умели казнить…

Еще одна легенда, связанная с казнью декабристов, гласит, что двое или, по другим сведениям, трое из пятерых приговоренных сорвались – и их пришлось вешать заново. При этом, по легенде, Сергей Муравьев-Апостол сказал: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!» Мы не знаем, были ли в действительности произнесены эти слова, но – при всем ужасе ситуации, что в 1775 году, что в 1825-м – казнить палачи действительно постепенно разучились. И это удивительная черта жестокой российской жизни.

В XVIII веке казни – и наказания – свершались при стечении народа. Остерман клал голову на плаху под взглядами собравшихся, язык Наталье Лопухиной урезали публично. Что уж говорить о четвертовании Пугачева, во время которого на Болотной площади яблоку негде было упасть. Тот же Андрей Болотов вспоминает, как ему пришлось проталкиваться сквозь толпу, чтобы хоть что-то рассмотреть.

В 1825 году декабристов будут казнить на исходе ночи в присутствии разнообразного начальства, пришедшего сюда по долгу службы, «полицейских чинов, роты павловских солдат, десятка офицеров, оркестра… двух палачей, инженера Матушкина, сооружающего виселицу»[102]102
  Там же. С. 356.


[Закрыть]. На Троицком мосту, откуда была видна казнь, стояло примерно 150 человек, «на берегу крепости окрестные жители, привлеченные барабанным боем».

Как это отличается от описанной Болотовым картинки:

Мы нашли уже всю площадь на Болоте и всю дорогу на нее от Каменного моста, установленную бесчисленным множеством народа… Мы спешили бежать к самому эшафоту… Весь оный окружен был сомкнутым тесно фрунтом войск, поставленных тут с заряженными ружьями, и внутрь сего обширного круга непускаемо было никого из подлого народа. А дворян и господ пропускали всех без остановки… их набралось тут превеликое множество[103]103
  Болотов А. Указ. соч.


[Закрыть].

Понятно, что казнь мятежника, очевидно вызывавшего у большинства собравшихся на Болотной площади страх и ненависть, – это не повешение пятерых декабристов, которым многие симпатизировали или по крайней мере сочувствовали. Но все же приведение приговора в исполнение под покровом ночи показывает, сколь много изменилось с елизаветинских и екатерининских времен.

Мало того: «Один бедный поручик, солдатский сын, георгиевский кавалер, отказался исполнить приказание сопровождать на казнь пятерых, присужденных к смерти. "Я служил с честью, – сказал этот человек с благородным сердцем, – и не хочу на склоне лет стать палачом людей, коих уважаю". Граф Зубов, кавалергардский полковник, отказался идти во главе своего эскадрона, чтобы присутствовать при наказании. "Это мои товарищи, и я не пойду", – был его ответ»[104]104
  Эйдельман Н. Указ. соч. С. 356.


[Закрыть].

И это вовсе не значит, что бедный поручик и блестящий полковник, внук Суворова, были тайными декабристами. Они не хотели присутствовать при казни. Вспомним знаменитую мысль Ю. М. Лотмана об «утверждении чести как основного законодателя поведения» в первой половине XIX века. Политические взгляды и социальное положение дворян могли различаться, но представления о личной, не зависящей от государства чести оставались характерны для многих. Участие в казни позорно, кого бы ни казнили. Болотов этого еще не понимал, а для Зубова это уже оказалось важным.

Робера-Франсуа Дамьена, легко ранившего в 1757 году короля Людовика XV перочинным ножиком, казнили в течение нескольких часов. Говорили, что даже любившие зрелище казней парижане под конец стали просить скорее его прикончить. В данном случае никакого смягчения приговора не последовало, а приговорили Дамьена к тому, чтобы после публичного покаяния «в …телеге доставить на Гревскую площадь и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру»[105]105
  Фуко М. Надзирать и наказывать. С. 7.


[Закрыть]. Здесь тоже в процессе казни не все удавалось сразу, что усиливало мучения приговоренного, – но явно не из-за неумения палачей, так как во Франции в то время казнили достаточно часто, а просто из-за сложности манипуляций, производившихся над несчастным. Пугачев же, называвший Екатерину своей неверной женой, приказавший казнить множество дворянских семей, сражавшийся против царских солдат, заслужил милосердие.

И дело не в разнице характеров Людовика XV и Екатерины II – в России, как ни странно это звучит, к тому времени складывалось новое отношение к казни. Происходило это вопреки протестам сенаторов и желаниям многочисленных зрителей, но происходило…

Кстати, «сенат, после казни Пугачева и его сообщников, велел немедленно уничтожить все орудия казни и по отношению к смертным приговорам снова руководствоваться впредь указом от 30 сентября 1754-го года, приостанавливающим, как мы это знаем, действие смертной казни»[106]106
  Загоскин Н. Указ. соч.


[Закрыть].

При Александре I была предпринята еще одна попытка создать новое Уложение, и комиссия, разработавшая в 1813 году проект, сделала несколько шагов назад по сравнению с тем, чего хотели императрицы XVIII века, – она оставила смертную казнь за те же разряды преступлений, что и в Соборном уложении, убрав, правда, жуткие средневековые способы убийства и сохранив только повешение и обезглавливание. Впрочем, почти из каждого разряда были убраны те преступления, за которые в XIX веке казнить было бы уже странно. Так, под «преступлениями против веры» подразумевалась только хула на Бога и Богородицу – за воровство из церкви или воспрепятствование совершению службы уже не должны были казнить, а «преступления политические» карали смертью лишь в тех случаях, которые сегодня назвали бы изменой, – это восстание против власти, шпионаж, сдача города врагу. Что характерно, за недоносительство наказание уже не предполагалось. За время, прошедшее после царствования Алексея Михайловича и Петра Алексеевича, представления о чести сильно изменились. Особо выделялся новый разряд – «преступления против порядка управления», куда входило такое неожиданное действие, как освобождение преступника силой из тюрьмы. Из всех убийств заслуживающим смертной казни теперь считалось только убийство детьми родителей, а преступления против собственности, каравшиеся смертью, свелись к поджогу и поджогу, соединенному с убийством.

Как видим, эта система наказаний еще во многом воспроизводила старинные представления о самых тяжких преступлениях, хотя уже в сильно модернизированном виде. За продажу табака никакое наказание не предусматривалось.

Кроме того, применялся принцип Елизаветы – ни одна смертная казнь не должна была приводиться в исполнение без утверждения государем. Но даже в таком виде проект Уложения вызвал нарекания со стороны членов Государственного совета. «Когда благодетельными самодержцами России отменена смертная казнь, то восстановление ее в ново издаваемом уставе, при царствовании Александра I, невольно приводит меня в трепет и смущение!» – писал в своей записке адмирал Мордвинов, известный противник смертной казни[107]107
  Там же.


[Закрыть]. Устав, кстати говоря, издан не был, и в Александровскую эпоху никого не казнили – за исключением периода войны с Наполеоном, когда обстоятельства были экстремальными. Это, правда, означало, что Соборное уложение формально продолжало действовать – некоторых декабристов, например, приговорили к четвертованию, но приговор был смягчен Николаем I.