Текст книги "Право на жизнь. История смертной казни"

И вот, когда Уилли оказался в камере смертника, сестра Элен, до этого думавшая, что ей никогда не хватит сил повторить тот путь, который она прошла с Сонье, согласилась стать духовным наставником этого страшного человека. Уилли всеми силами показывал, что он не смирился и не сломлен. Они с Ваккаро входили в некую фашистскую организацию «Арийское братство» – и он с восторгом вспоминал, как члены братства поддерживали друг друга в тюрьме, в разговорах с журналистами хвалил Гитлера и был весь покрыт нацистскими татуировками. Он все время демонстрировал свою крутизну, не позволял себе никаких проявлений слабости, боролся за права заключенных-смертников, требуя улучшения условий содержания, заявлял о политическом аспекте своего приговора. Политический аспект действительно присутствовал: прокурору перед выборами было необходимо показать, насколько он суров и беспощаден с преступниками. Теперь уже сестра Элен была не одна – несколько монахинь и адвокатов создали общественную организацию, помогавшую смертникам. При этом Элен не хотела повторять прежних ошибок и вступила в контакт с матерью и отчимом убитой Фейс Хатауэй, которые с отчаянной энергией добивались приведения в исполнение смертного приговора как Уилли, так и многим другим убийцам. Сестра Элен нашла в себе внутренние силы поддерживать Роберта Уилли – она навещала его, разговаривала с ним, помогала заниматься апелляциями, слушала его рассказы об ужасном детстве и юности, не пыталась проповедовать, но при этом пробовала обсуждать с ним то, что он сделал, в надежде увидеть раскаяние и найти в его душе хоть какую-то искру любви и света, постоянно говорила ему, что помнит о тех ужасных вещах, которые он совершил, но даже они не могут лишить его человеческого достоинства, присущего всем. В то же время она приезжала в гости к родителям убитой Фейс и даже пришла с ними на встречу созданной ими организации родителей убитых детей. После этого они встречались на ступенях очередного суда, где Элен и ее друзья требовали отмены смертной казни, а родители Фейс – сохранения и максимально жестокого ее применения.

Так и не понятно, что по-настоящему было в душе у Роберта Уилли – оказалось, например, что он подписал признание, от которого потом отрекся, потому что полицейские обещали оставить в покое его мать, пытавшуюся после совершения убийства вывезти его за пределы штата, – в конце концов она отсидела полгода в тюрьме. В последний день перед казнью сестра Элен видела, как он нежно и спокойно разговаривал с матерью и братьями. Он понимал, что ему недолго осталось сидеть в камере смертника, но при этом продолжал добиваться улучшения питания и увеличения продолжительности прогулок для себя и других заключенных – и пользовался уважением у обитателей тюрьмы, которые советовались с ним по юридическим вопросам. Уилли, который совсем мало и плохо учился, все годы, проведенные в тюрьмах, усиленно читал юридическую литературу. «Может быть, впервые в жизни он приобрел какие-то знания и авторитет, и, может быть, он ощущал удовлетворение от того, что помогал другим», – писала сестра Элен, но тут же вспоминала, что Фейс Хатауэй умерла после того, как ей нанесли 17 ударов ножом.

Поведение Уилли перед смертью вызвало самые разные оценки. Родителям Хатауэй он сказал: «Надеюсь, вам станет легче после моей смерти». А потом, обращаясь ко всем: «Убивать – неправильно. И за это вы приговорили меня к смерти. Неважно, кто убивает: люди, страны или правительства. Убивать – неправильно». Что это было? Признание своей вины или просто протест против вынесенного приговора? Перед самой казнью он… подмигнул Элен Прежан. Она истолковала это как знак того, что преступник ощутил умиротворение. Другие люди, присутствовавшие при казни, увидели в этом «вызов и насмешку». Позже, когда Дебби Куэвас спросила сестру Элен, проявил ли Уилли какие-либо признаки раскаяния, та печально покачала головой и сказала: «Я думаю, он не был на это способен». Это не помешало ей позже оказывать поддержку матери Уилли, присутствовать на его похоронах, а главное, продолжать бороться против смертной казни. Элен Прежан стала одним из самых знаменитых противников казни, всю свою жизнь она выступала и продолжает выступать с лекциями, писать статьи и книги, давать интервью. Она, кстати, сожалеет о том, что казни в штате Луизиана совершаются после полуночи. Ей кажется, что если бы они стали публичными, то люди увидели бы, насколько это ужасно, и потребовали полного запрета казней, потому что, «когда ты присутствуешь при этом и видишь это, когда ты своими глазами видишь, что происходит, и являешься участником, ты чувствуешь себя замаранным. Ты убиваешь беззащитного человека, и это так же неправильно, как и то, что сделал этот человек».

Сестра Элен Прежан – выдающаяся личность. Далеко не каждый способен делать то, что делает она, и так глубоко анализировать собственные поступки и чувства, как она в своей книге «Мертвец идет». Но не менее существенно и то, что произошло с Дебби Куэвас, девушкой, которая выжила после нападения Уилли.

Она выступала свидетелем во время процесса и прекрасно отдавала себе отчет в том, что ее показания способствовали вынесению Роберту Уилли смертного приговора. Легко можно представить, какие ярость и ненависть переполняли ее и как она хотела, чтобы этого негодяя казнили. В день казни ей звонили друзья, поздравляли и уверяли, что теперь ей станет намного легче. Но ей не стало…

А потом Дебби, которая вышла замуж, родила двоих детей и теперь носит фамилию Моррис, поняла, что ей почему-то необходимо простить Роберта Уилли. Простить гнусного убийцу и насильника, циничного преступника, который, похоже, так и не раскаялся в том, что совершил. Она сказала в одном из своих интервью, что сделала это «по эгоистическим соображениям» – это нужно было ей самой, а вовсе не Уилли, который так никогда и не узнал, что Дебби в течение многих лет работала над собой… чтобы простить его. Она объясняет, что невозможно просто решить: «Я прощаю» – и что-то почувствовать, и рассказывает, как день за днем искала в душе силы для того, чтобы простить. В конце концов она «простила его настолько, насколько смогла» – и ей стало легче. Несчастный отчим Фейс Хатауэй, который не только отказывался простить убийцу дочери, но жаждал, чтобы тот умирал снова и снова, и был недоволен, что смерть на электрическом стуле оказалась для Уилли недостаточно мучительной, увы, не испытал никакого облегчения. Он признавался в этом сестре Элен Прежан, с которой они много лет поддерживали дружеские отношения.

Можно, наверное, вспомнить еще многих людей и многие организации, которые боролись и продолжающих бороться против смертной казни. Всех их объединяет одно – вера в абсолютную, неотменяемую ценность любой человеческой жизни. В таком случае вопрос о смертной казни оказывается важнейшим вопросом, связанным с выживанием всего человечества.

Академик Сахаров, тоже четко и бескомпромиссно выступавший против смертной казни, писал:

Я убежден, что общество в целом и каждый его член в отдельности, а не только те, кто предстает перед судом, несут ответственность за происходящие преступления. У задачи уменьшения и ликвидации преступности нет простых решений, и во всяком случае не смертная казнь является таким решением. Только длительная эволюция общества, общий гуманистический подъем, воспитывающий в людях глубокое преклонение перед жизнью и человеческим разумом, и большее внимание к трудностям и проблемам ближнего могут привести в будущем к снижению преступности и даже полной ее ликвидации. Такое гуманное общество сейчас не более чем мечта, и только акты проявления гуманности сегодня создадут надежду на возможность ее осуществления в будущем[199]199
  Андрей Сахаров о смертной казни. Текст был прочитан на всемирном симпозиуме по проблеме смертной казни, организованном Международной амнистией в декабре 1977 г. http://smartpowerjournal.ru/sakharov-death-penalty/.


[Закрыть].

Тот факт, что в страшном и кровавом двадцатом столетии и в, кажется, не менее страшном начинающемся двадцать первом нашлось достаточно людей, не принявших столь популярные разговоры о конце гуманизма, о том, что цель оправдывает средства, о необходимости подчинять интересы отдельной личности каким-то – неважно каким – более высоким интересам, дает нам всем надежду. И говоря об этом, нельзя не вспомнить человека, поднявшего планку невероятно высоко – иногда кажется, что на недосягаемую высоту. Но, наверное, так и должно быть, чтобы нам всем было куда тянуться.

Когда речь заходит о принципе «благоговения перед жизнью», сформулированном Альбертом Швейцером, то прежде всего вспоминают о бегемотах, наблюдая которых доктор сформулировал то, что давно присутствовало в его сознании.

Сентябрь 1915 года – разгар Первой мировой войны, не самое удачное время для того, чтобы говорить и писать об уважении к чьей-либо жизни. Но Швейцер, медленно продвигавшийся в это время по африканской реке Огове, не выбирал удобного или неудобного времени.

Углубившись в себя, сидел я на палубе баржи, размышляя о проблеме элементарного и универсального понятия этического, которого я не нашел ни в одной философии. Страницу за страницей исписывал я бессвязными фразами только для того, чтобы сосредоточиться на проблеме. Вечером третьего дня, когда на заходе солнца мы проезжали сквозь стадо бегемотов, передо мной мгновенно возникло слово, которого я в тот момент не искал и не ждал, – «благоговение перед жизнью». Железная дверь поддалась, тропинка в чаще обозначилась[200]200
  Здесь и далее цит. по: Гусейнов А. А. Благоговение перед жизнью. Евангелие от Швейцера. https://guseinov.ru/publ/shv.html.


[Закрыть].

Прекрасный образ реки где-то в глуши Габона, где Швейцер лечит всех, кто просит его о помощи, пароход, медленно тянущий на буксире баржу, заходящее солнце, спины бегемотов, виднеющиеся над водой… Но в результате очень часто Швейцера воспринимают просто как одного из проповедников веганства и вспоминают об этих словах только в тот момент, когда хотят защитить животных. На самом-то деле речь идет о ценности любой жизни. Швейцер, безусловно, выступал в защиту животных – и даже растений, но никогда при этом не превращался в джайнского монаха, ходящего в маске, чтобы не вдохнуть нечаянно мошку, и подметающего дорогу перед собой, чтобы не наступить на червячка.

Его благоговение перед жизнью намного шире, чем просто вполне понятное желание защитить страдающих животных. Речь идет о страданиях вообще:

Никто из нас не имеет права пройти мимо страданий, за которые мы, собственно, не несем ответственности, и не предотвратить их. Никто не должен успокаивать себя при этом тем, что он якобы вынужден будет вмешаться здесь в дела, которые его не касаются. Никто не должен закрывать глаза и не считаться с теми страданиями, которые он не видел.

А значит, это распространяется и на обычное человеческое поведение, которое всегда должно включать в себя заботу о других, так как этика благоговения перед жизнью «требует от всех, чтобы они частичку своей жизни отдали другим людям».

Для этого не обязательно отправляться в Ламбарене и там среди духоты тропического леса лечить десятки страдающих людей, а потом играть по ночам Баха. Швейцер был убежден в том, что «тысячью способов может выполнить человек свое предназначение, творя добро».

Не будем подробно вдаваться в этическое учение прекрасного доктора, обратим внимание только на то, что имеет прямое отношение к теме этой книги. Как часто на протяжении всей истории человечества смертная казнь оправдывалась необходимостью поддерживать порядок в мире, обеспечить воздаяние духу умершего, умиротворить его семью, восстановить справедливость! Каждый раз оказывалось, что есть некие высшие соображения – юридические, идеологические, религиозные, ради которых человек должен умереть, даже если нам это не очень нравится. Это необходимость – печальная, но необходимость. А для Швейцера все то, что мировая культура и цивилизация «нарастили» над ценностью личности, просто не существует:

Я не должен полагать, что в конфликте между личной и надличной ответственностью я могу компенсировать в относительно этическом этическое и целесообразное или вообще подавить этическое целесообразным, – я могу лишь сделать выбор между членами этой альтернативы. Если я под давлением надличной ответственности отдам предпочтение целесообразному, то окажусь виновным в нарушении морали благоговения перед жизнью.

При этом целесообразное – это не обязательно желание государя захватить территории соседней страны или стремление человека к обогащению, власти, подчинению других. Цель ведь может быть прекрасной – и таким образом оправдывать средства. Нет, говорит Швейцер:

Искушение соединить вместе целесообразное, диктуемое надличной ответственностью, с относительно этическим особенно велико, поскольку его подкрепляет то обстоятельство, что человек, повинующийся надличной ответственности, поступает неэгоистично. Он жертвует чьей-то жизнью или чьим-то благополучием не ради своей жизни или своего благополучия, но только ради того, что признается целесообразным в плане жизни и благополучия некоторого большинства.

А что такое большинство? Из кого оно состоит? Еще Владимир Соловьев, который так же, как и Толстой, призывал царя помиловать народовольцев, провел интересное различие, заявив: «Общее благо потому и есть общее, что оно содержит в себе благо всех единичных лиц без исключения, иначе оно было бы лишь благом большинства»[201]201
  Соловьев В. С. Право и нравственность: очерки из прикладной этики // Соловьев В. С. Проповедник в пустыне: проповеди о праве (Избранные труды) / Сост. В. И. Лафитский и Е. А. Юртаева. – М.: Статут, 2014. С. 181–182.


[Закрыть].

Сестра Элен Прежан, разговаривая после казни Патрика Сонье с начальником Управления исполнения наказаний, спросила, какая, по его мнению, будет польза от казни преступника. Он ответил, что никакой. Почему же он не возражает против смертной казни и участвует – спокойно, эффективно и даже «гуманно» – в организации казни? Потому что он разделяет свою работу и свое личное мнение. «И здесь тоже, замечаю я, происходит отчуждение личных ценностей от общественных обязанностей, так же, как у губернатора Эдвина Эдвардса, который ощущал отвращение к смертной казни с моральной точки зрения, но все равно разрешил привести приговор в исполнение».

Альбер Камю неожиданно говорит фактически то же, что и Швейцер:

Века, что зовутся просвещенными, хотели бы упразднить смертную казнь под тем предлогом, что человек-де по природе своей добр. Естественно, это совсем не так (на самом деле он лучше или хуже). За последние двадцать лет нашей блистательной истории мы прекрасно усвоили эту истину. Но именно потому, что это совсем не так, никто из нас не вправе брать на себя роль абсолютного судьи и выносить окончательный приговор худшему из злодеев, – ведь никто из нас не может претендовать на абсолютную невиновность. Непреложное суждение нарушает единственную неоспоримую человеческую солидарность – ту, что противостоит смерти; оно может быть оправдано лишь с помощью истины или принципа, выходящих за рамки человеческого[202]202
  Камю А. Указ. соч.


[Закрыть].

Вот она «надличная ответственность», высшие принципы, идеи, благо государства, спокойствие общества – очень важные и правильные вещи, ради которых, оказывается, можно лишать жизни людей – виновных, невиновных… Людей…

Швейцер, конечно, был знаком с проповедью Толстого, но он не мог знать о письме, написанном Львом Толстым Александру III с просьбой помиловать народовольцев. Свою «Культуру и этику» он опубликовал в 1923 году, в тот момент, когда человечество с трудом пыталось прийти в себя после Первой мировой войны, когда живопись, литература, философия все больше погружались в мрачные глубины человека и находили там страшных монстров. Пройдет 40 лет, и в 1963 году, за два года до смерти, Швейцер опубликует «Учение о благоговении перед жизнью», где будет развивать все те же идеи. И как будто ответом Льву Толстому звучат его слова из «Культуры и этики»:

Благоговение перед жизнью – высшая инстанция. То, что она приказывает, сохраняет свое значение и тогда, когда это кажется глупым или напрасным. Мы всегда обвиняем друг друга в глупостях, которые свидетельствуют о том, что мы глубоко ощущаем свою ответственность. Этическое сознание проявляется в нас и делает разрешимыми ранее неразрешимые проблемы как раз в той степени, в какой мы недостаточно разумно поступаем по оценке обычного мнения[203]203
  Швейцер А. Культура и этика / Пер. с нем. Н. А. Захарченко и Г. В. Колшанского. – М.: Прогресс, 1973. С. 318.


[Закрыть].

Швейцер написал это после двух войн планетарного масштаба, в мире, где уже были сброшены атомные бомбы, где существует множество «надличных» ценностей, ради которых, как считается, можно отдать свою и чужие жизни. И эти слова звучали бы просто как красивая проповедь, если бы их не написал человек, полвека лечивший людей в Ламбарене. Не стоит ли к нему прислушаться?

Глава 8
Казус Петена, Лаваля и Бразильяка

В 1940-м маршалу Петену было уже 84 года, и если бы в этом возрасте он умер, то остался бы в истории уважаемым человеком.

Будущий великий герой и великий преступник родился в 1856 году в крестьянской семье. Был он очень религиозным, как и вся его родня, и замкнутым – до трех лет не разговаривал. Потом подрос, решил стать военным, выучился «на медные деньги», начал служить.

Карьеру он делал медленно: никаких особых связей у него, естественно, не имелось, характер был независимый и неуживчивый, что тоже не способствовало продвижению по службе. Через много лет, дослужившись до полковника и став преподавателем в военной школе, он должен был прокомментировать для собравшихся офицеров маневр, который демонстрировал некий генерал, атаковавший со штыком пулеметное гнездо. Петен, не задумываясь, сообщил, что генерал показал все ошибки современной военной тактики, потому что «прежде чем атаковать цель, ее надо уничтожить огнем. Огонь убивает!». Фраза «огонь убивает» стала знаменитой – что о критикане-полковнике думал генерал, история умалчивает.

Петен, кажется, был хорошим преподавателем, во всяком случае, мы знаем, как высоко его ценил один из учеников – некто Шарль де Голль, который потом довольно долго будет сохранять дружеские отношения со своим учителем и даже назовет сына Филиппом, возможно в его честь. В 1930-е годы их отношения станут куда прохладнее, но уважение к Петену де Голль явно сохранит.

Впрочем, никакие преподавательские таланты не могли искупить в глазах начальства дурного характера – в 1914 году Петен все еще был полковником, генералом его делать отказывались, до спокойной отставки и незаметной старости оставалось уже немного времени. И тут началась Первая мировая.

Петен так прекрасно сражался в первые месяцы войны, что быстро стал генералом. В это время он тоже постоянно ссорился и спорил с начальством. Основная стратегия французской армии сводилась к тому, что надо наступать в любой ситуации с любыми жертвами. А Петен в жуткой мясорубке 1914 года хотел сохранять жизни солдат. Один раз он даже остановил успешное наступление, потому что жертв было слишком много. Командование возмущалось, солдаты его обожали.

В феврале 1916 года Петена отправили защищать город Верден – важнейшее место на всем фронте, укрепленное несколькими десятками мощных фортов. Тогда еще никто не знал, что Верденское сражение станет одним из самых страшных и кровопролитных в истории Первой мировой войны, а позже будет восприниматься как «битва битв», великий символ – для кого-то бессмысленной кровавой бойни, для кого-то стойкости французской армии. А символом этого сражения станет Петен.

Он появился здесь в тот момент, когда германская артиллерия беспрерывно обстреливала город и окружавшие его укрепления, немецкие солдаты уже захватили несколько важнейших фортов, а среди французов царили растерянность и уныние. Петен навел порядок, вдохнул во всех уверенность, реорганизовал оборону.

Немецкие солдаты находились под Верденом почти бессменно в течение всего сражения, длившегося с февраля по декабрь 1916 года. Когда потери полка становились слишком велики, его просто доукомплектовывали новыми силами. А Петен хотел, чтобы его силы всегда были свежими. Единственная незанятая немцами дорога, которая вела к Вердену, была превращена в беспрерывно функционирующую транспортную артерию. Грузовики с боеприпасами, оружием и солдатами шли по ней с интервалом в 15 секунд. Если грузовик застревал (а дорога быстро превратилась в море грязи), его просто сталкивали на обочину – чинить времени не было. Зато французские солдаты находились под Верденом не больше пяти дней – потом уцелевших отводили на вторую линию, а через несколько дней в тыл. На их место приходили другие.

Популярность Петена была невероятна – как написал один историк, есть два взгляда на то, кто обеспечил победу французов под Верденом: командующие и политики считали, что генерал Нивель, атаковавший любой ценой, а все солдаты – что Петен. Неудивительно, что через год, когда во французской армии начались массовые солдатские бунты, к войскам отправили именно Петена, который, с одной стороны, строго наказал зачинщиков, а с другой, смог успокоить солдат, отменил кровавые и бессмысленные атаки, разрешил многочисленные увольнительные для поездок домой (и прежде всего бунтовщикам) – и продолжил военные действия.

После войны его торжественно сделали маршалом, политикой он подчеркнуто не занимался, вроде бы делал то, что ему приказывали, например участвовал в грязной колониальной войне в Марокко – и, кстати, действовал там очень жестко, – потом занимался организацией обороны Франции. Петен был одним из тех, кто разрабатывал план строительства линии Мажино – системы укреплений на границе с Германией. В это строительство были вложены огромные средства, считалось, что укрепления спасут Францию в будущей войне. Правда, линию Мажино не стали продлевать вдоль границы с Бельгией, а это сделало ее бессмысленной – именно через Бельгию в 1940 году во Францию вторглись основные немецкие силы. Петен, кстати, об этом предупреждал. Еще он какое-то время служил послом в Испании, писал книги – и даже был с почетом избран во Французскую академию.

Взглядов он всегда придерживался консервативных, но при этом, например, еще в молодости сомневался в виновности Дрейфуса – неожиданная позиция для военного. Впрочем, защищать Дрейфуса он не стал: интересы армии были для него на первом месте. В 1930-е годы Петен подписал петицию в защиту немецких евреев, но при этом явно был настроен крайне националистически, опасался влияния масонов, коммунистов, очень не любил левых и не скрывал этого. Разнообразные ультраправые считали его прекрасным кандидатом на роль диктатора, но сам маршал вроде бы ни на что подобное не претендовал.

Пьер Лаваль был моложе маршала Петена, и жизнь его складывалась совершенно иначе. Он родился в 1883 году, к моменту вторжения нацистов во Францию ему было 57 лет. Он происходил из зажиточной буржуазной семьи, его отец содержал гостиницу и торговал лошадьми. Сын получил прекрасное образование и стал адвокатом, то есть значительно поднялся по социальной лестнице. Когда ему было за 40, он даже смог купить замок неподалеку от родного городка.

Как многие фашиствующие или просто фашистские политики ХХ века, он начинал свою карьеру среди левых: был социалистом, поддерживал борьбу профсоюзов, как адвокат защищал бедняков. Во время Первой мировой Лаваль был освобожден от военной службы по состоянию здоровья и, соответственно, не хлебнул горя под Верденом или Соммой. К этому времени он был уже известным политиком, придерживавшимся пацифистских взглядов.

После войны его карьера резко пошла вверх: он занимал важные государственные посты, несколько раз оказывался премьер-министром, правда ненадолго. Одновременно с этим он очень успешно вкладывал деньги в различные предприятия, богател, какое-то время владел несколькими газетами – сегодня мы назвали бы его медиамагнатом.

В 1930-е годы Лаваль был очень популярен, избиратели восхищались его поведением, простым, иногда даже простонародным языком и шутками. Его с восторгом называли хитрецом, который устроился так, что даже его фамилия Laval одинаково пишется справа налево и слева направо.

Его признавали и на международной арене: в начале 1930-х он так активно (правда, без особого успеха) вел переговоры с США, Великобританией и Германией, пытаясь решить вопрос о положении Германии в мире, что в 1932 году журнал «Тайм» поместил его портрет на обложку и назвал человеком года. По иронии судьбы, кроме него этой чести удостоился еще только один француз – генерал де Голль.

После Первой мировой Лаваль порвал с социалистами, какое-то время входил в правое правительство, но в общем-то ни в каких ужасных делах, которые могли бы предсказать его будущие действия, замечен не был. Больше всего его волновал вопрос, как обеспечить безопасность Франции и не допустить начала новой войны с Германией. Он встречался с Муссолини, очевидно рассчитывая на то, что сближение с Италией укрепит позиции Франции, ездил в Москву и вел переговоры со Сталиным, общался с Герингом и обсуждал с ним франко-германские отношения. Но все это еще не преступление. Другие французские и английские политики шли намного дальше: вспомним о Мюнхенском соглашении, отдавшем Гитлеру часть Чехословакии и фактически открывшем перед ним возможность новых захватов. Лаваль, кстати, не одобрял то, что произошло в Мюнхене, считая этот договор излишней уступкой Гитлеру.

Но большей угрозой ему казались коммунисты. Он выступал в поддержку Франко во время гражданской войны в Испании и неоднократно говорил о том, что Франция будет спасена от коммунистического переворота благодаря усилению национальных сил. В частности, он возлагал надежды на маршала Петена как на символ военных побед Франции и ее национального объединения.

В общем, за два десятилетия между мировыми войнами Лаваль, как и многие в то время, из социалиста превратился в националиста и приобрел большую популярность.

Роберу Бразильяку в 1940 году был всего 31 год – это человек совсем другого поколения. Он родился в 1909 году в семье военного, а в 1914 году уже осиротел, так как лейтенант Бразильяк погиб в Марокко, сражаясь за сохранение французской колониальной империи. Мать Робера снова вышла замуж за преуспевающего доктора, и послевоенные годы прошли для молодого человека вполне комфортно. Он прекрасно учился, явно был склонен к гуманитарным наукам и уже в 15 лет начал публиковаться в родном Перпиньяне. Позже он отправился в Париж, учился в престижном лицее Людовика Великого, потом в знаменитой Эколь Нормаль, с головой погрузился в интеллектуальную жизнь, много писал. В 1939 году его выдвигали на Гонкуровскую премию – он ее, правда, не получил, но само выдвижение говорит о том, как высоко оценивали его произведения.

При этом хотя сам он признавался, что в молодости был склонен к анархизму, но по его высказываниям видно, как он все больше двигался в сторону крайне правых мыслителей, как его привлекал национализм и отталкивала демократия. «Заботу об управлении следует предоставить касте, расе, так как мы в этом ничего не понимаем. Нам нужен король. И это король будет обладать абсолютной властью, ему будет принадлежать все. Не стоит восставать против этой идеи»[204]204
  https://www.memoiresdeguerre.com/article-brasilach-robert-39422606.html.


[Закрыть].

Он все чаще печатался в крайних националистических журналах, а в 1937 году стал главным редактором антисемитского и антидемократического еженедельника Je suis partout – «Я повсюду». Под его руководством выходили целые номера, посвященные евреям. Авторы вроде бы возражали против физических преследований евреев, но антисемитизм их высказываний не слишком отличался от того, что писали в то время в нацистской Германии, а их главная идея была крайне проста: евреи не могут быть настоящими французами.

Вот в таких, сильно различающихся обстоятельствах, с большим или меньшим уровнем воинствующего национализма эти три человека – военный, политик и литератор – подошли к тому моменту, когда гитлеровские войска вторглись во Францию. А объединяет их то, что после окончания войны всех троих приговорят к смертной казни. Приведут в исполнение, правда, только два приговора. Что же произошло в последние пять лет их жизни?

Как только в 1940 году немецкие войска вторглись во Францию, Петен, которого сделали главой правительства в надежде таким образом поднять моральный дух народа, стал доказывать необходимость капитуляции. 17 июня 1940 года он обратился по радио к нации: «С тяжелым сердцем я говорю вам: нужно прекратить сопротивление». Что ж, этому можно найти объяснение – Петен всегда пытался спасать жизни солдат и, кстати, всегда был настроен пессимистически и ожидал поражения Франции.

Перемирие было подписано, и Петен начал проводить политику, которая получила название коллаборационизм. Сегодня это слово по понятным причинам имеет резко отрицательный смысл, но Петен и Лаваль толковали его просто как «сотрудничество» с немцами, исходя из того, что Гитлер наверняка выиграет войну, а значит, не остается ничего другого, как сотрудничать с победителями.

Но дальше-то он стал правителем той части Франции, которую ему оставили немцы, обосновался в Виши, быстренько демонтировал все демократические институты (чего Гитлер совершенно от него не требовал), фактически стал диктатором, с помощью пропаганды, постоянно напоминавшей всем о том, что он «Верденский лев», раздул свой культ «спасителя» до невероятных размеров – и побежал впереди паровоза.

Петен делал все, что могло понравиться Гитлеру, еще до того, как тот что-либо ему предлагал. Например, он по собственному почину ввел антиеврейские законы. Встречался с немецкими руководителями, пожимал Гитлеру руку. Одобрял все, что творили немцы в оккупированной части Франции. Начал депортации евреев, хотя на территории вишистской Франции не было ни одного фашистского солдата, – больше в Европе так не поступил никто. Позже он создал ужасающую Французскую милицию, которая охотилась за бойцами Сопротивления с не меньшим пылом, чем фашисты, – партизан арестовывали, пытали, расстреливали. Де Голля, кстати, Петен приговорил к смертной казни – к счастью для Франции, заочно.

При этом историки так и не могут окончательно прийти к соглашению по одному очень сложному вопросу: многие французы верили, что обожаемый маршал ведет двойную игру – для вида сотрудничает с немцами, а на самом деле поддерживает покинувшего страну и начавшего сопротивление в колониях де Голля и его комитет «Свободная Франция». В принципе, Петен действительно по крайней мере говорил что-то в этом духе, потихоньку выражая симпатии тем, кто сражался с фашистами. Что касается депортаций евреев, то позже он пытался доказывать, что все происходило против его воли, хотя ясно, что это не снимает с него ответственности. Что же до арестов и расстрелов бойцов Сопротивления, то старый маршал объяснял, что был не против Сопротивления, а против террористов. В этом тоже была определенная логика: одно дело де Голль, который сражается где-то за пределами Франции, а другое – отряды партизан, убивающие немецких офицеров, за что немцы расстреливают десятки и даже сотни заложников. Кстати, когда заложники были взяты в первый раз, Петен пришел в ужас – и, кажется, вполне искренне. Выдающий французский историк Марк Ферро сам во время войны был бойцом Сопротивления, его мать погибла в Освенциме. В своей книге «Правда о Петене» он пишет следующее: