Текст книги "Право на жизнь. История смертной казни"

«Безвозвратное, непоправимое, нерасторжимое»

Обо всех мыслителях, выступавших в XIX веке за отмену смертной казни, рассказать невозможно, но нельзя не вспомнить человека, чьи идеи Жак Деррида назвал самым ярким и абсолютным выражением аболиционизма, – Виктора Гюго.

С английскими квакерами, чьи убеждения в целом были ему не близки, Гюго роднила одна невероятно важная черта: его книги всегда полны любви и сочувствия ко всем, абсолютно всем людям, и этой же любовью он руководствовался в общественной жизни.

15 сентября 1848 года, через несколько месяцев после того, как во Франции произошла революция и был свергнут король Луи-Филипп, Учредительное собрание обсуждало проект конституции. Статья 5 проекта гласила: «Смертная казнь за политические преступления отменяется». Это уже было большим шагом вперед для страны, которую за полвека до того залили кровью якобинцы, где при Наполеоне выкрали из-за границы и расстреляли одного из Бурбонов – герцога Энгиенского, где политические страсти бушевали беспрерывно. Но Виктору Гюго такого шага показалось явно недостаточно. Он произнес пылкую речь, призывая Учредительное собрание отменить смертную казнь в принципе.

Гюго говорил пылко, и поначалу может показаться, что он в основном «давит на чувства». «Смертная казнь есть отличительный и вечный признак варварства, – восклицал он. – Всюду, где свирепствует смертная казнь, господствует варварство; всюду, где смертная казнь явление редкое, – царит цивилизация»[191]191
  Здесь и далее: Виктор Гюго. Смертная казнь. Речь в Учредительном собрании. 15 сентября 1848 года. Изд: Гюго В. Собрание сочинений в 15 т. Т. 15 / Пер. с франц. Т. Ивановой. – М.: ГИХЛ, 1956.


[Закрыть].

Следующий красивый поворот речи, который был встречен криками одобрения: «Восемнадцатый век – и в этом состоит часть его славы – упразднил пытки; девятнадцатый век упразднит смертную казнь!»

Но не таков был великий писатель, чтобы просто апеллировать к эмоциям. Доведя своих слушателей до невероятного возбуждения, он приводит несколько важных доводов, которые тоже неоднократно будут возникать в последующих спорах.

«Введение к вашей конституции вы начинаете словами: "Перед лицом бога", и тут же хотите отнять у этого бога то право, которое принадлежит ему одному, – право даровать жизнь и смерть». Этот довод будут вслед за Гюго повторять и религиозные, и неверующие люди – как можно отнимать у человека то, что не ты ему дал, как можно лишать его того, что было провозглашено неотъемлемым, естественным правом, данным от природы, тем, что невозможно отнять, – права на жизнь?

После этого Гюго четко и ясно сформулировал важнейшую для него мысль: «Есть три вещи, подвластные богу, а не человеку: безвозвратное, непоправимое, нерасторжимое. Горе человеку, если он вводит их в свои законы!» Аргумент о непоправимости смертного приговора, о возможности судебной ошибки, которая будет стоить подсудимому жизни, пожалуй, самый сильный из всех доводов против смертной казни.

За 100 лет до Гюго, в 1769 году, знаменитый английский юрист Уильям Блэкстон сформулировал мысль: «Закон исходит из того, что лучше позволить десяти виновным избежать наказания, чем обвинить одного невиновного». Придумал это не он – историки права находят корни такого подхода уже у римских юристов, и Блэкстон стал далеко не последним, кто повторил эти слова, – их будут произносить и Екатерина II, и Достоевский, а в 1895 году Верховный суд США отдельно оговорит, что «лучше оставить преступление без наказания, чем наказать невиновного». Собственно говоря, на этом строится великий правовой принцип – презумпция невиновности.

Через 100 лет после Гюго другой великий писатель, Альбер Камю, напишет:

Вчера, 15 марта 1957 года, в Калифорнии был казнен Бартон Аббот, приговоренный к смерти за убийство четырнадцатилетней девочки. Вот, как мне кажется, пример гнусного преступления, позволяющего причислить его виновника к разряду неисправимых. Аббот был осужден, хотя не переставал твердить о своей невиновности. Казнь была назначена на десять часов утра 15 марта. В десять минут десятого было получено известие об отсрочке казни, чтобы защитники успели сделать последнее заявление. В одиннадцать оно было отклонено. В четверть двенадцатого Аббот вошел в газовую камеру. Через три минуты он вдохнул первую порцию газа. А еще через две минуты раздался телефонный звонок секретаря комиссии, ведающей помилованиями. Она пыталась связаться с губернатором, но тот уехал на пляж, и тогда она решила позвонить прямо в тюрьму. Аббота вытащили из камеры, но было уже слишком поздно. А если бы накануне погода в Калифорнии была похуже, губернатор не отправился бы на пляж. Он позвонил бы в тюрьму двумя минутами раньше, и Аббот остался бы в живых и, может быть, дожил бы до признания своей невиновности. Всякое другое наказание, даже самое суровое, оставляло ему такую возможность. А смертная казнь не оставляла никакой[192]192
  Камю А. Размышления о гильотине. Пер. Ю. Стефанова. http://www.chaskor.ru/article/alber_kamyu_razmyshleniya_o_gilotine_40912.


[Закрыть].

Но Гюго доводит эту мысль до мучительного логического завершения: нельзя наказывать невиновного, но, помимо этого, никого нельзя наказывать безвозвратно, непоправимо и нерасторжимо. Эти понятия убивают закон. «Рано или поздно общество согнется под их тяжестью, они нарушают необходимое равновесие между правами и законами, они делают человеческое правосудие несоразмерным, и вот что происходит в результате – подумайте об этом, господа, – совесть в ужасе отступает перед законом».

Гюго завершил выступление словами: «Я подаю свой голос за полную, безоговорочную и окончательную отмену смертной казни».

Увы, конституция 1848 года отменила лишь смертную казнь за политические преступления. За другие преступления во Франции будут казнить еще больше века.

Существование смертной казни, пусть уже не путем четвертования или колесования, а «всего лишь» с помощью рационально устроенной гильотины или аккуратной виселицы, перестало восприниматься как увлекательный спектакль, а стало, наоборот, демонстрацией чудовищных, бесчеловечных действий государства.

Знаменитое письмо Льва Толстого его другу Василию Боткину[193]193
  Толстой Л. Н. Письмо В. П. Боткину. (24–25 марта / 5–6 апреля 1857 г. Париж.). Изд.: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 60: Письма 1856–1862. – М.: Худож. литература, 1949. С. 167–169.


[Закрыть] было написано в 1857 году – задолго до духовного кризиса, который перевернет всю жизнь великого писателя, за четверть века до просьбы о помиловании народовольцев, обращенной к Александру III, более чем за полвека до пронзительного «Не могу молчать!». 29-летний Толстой, еще не «яснополянский старец», не кумир, не учитель, в Париже, как он сам пишет, «имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь». Бывший военный, офицер, повидавший немало смертей, Толстой был поражен как раз тем самым рациональным характером происходившего, который для многих до сих пор остается доводом в пользу сохранения «цивилизованной» казни:

Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога.

Как видим, Толстой, только в 1903 году прочитавший речь Гюго в Учредительном собрании, пишет о том же: вынося смертный приговор, люди берут на себя функции бога, совершают нечто безвозвратное, непоправимое и нерасторжимое. Закон, позволяющий приговорить человека к смерти, для Толстого не закон: «С теми же формальностями убили короля, и Шенье, и республиканцев, и аристократов, и (забыл, как его зовут) господина, которого года два тому назад признали невинным в убийстве, за которое его убили». И еще одно, о чем вспоминают не так часто, как о возможности судебной ошибки и несоразмерности наказания. Толстой пишет: «А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п.» О том, как смертная казнь развращает, приучает к убийству и тех, кто приговаривает, и тех, кто охраняет смертников, и тех, кто их казнит, и тех, кто наблюдает за казнью, думают не так часто. Это ведь люди, вершащие справедливость или наблюдающие за тем, как совершается справедливое возмездие. Но давно уже никто не спорит с тем, что любая, даже самая справедливая война вызывает посттравматический синдром у солдат, вынужденных убивать, пусть и во имя благой цели. А кто изучал синдром, возникающий у тех, кто, пусть даже ради справедливого воздаяния, казнит других людей?

В 1910 году, когда военно-полевые суды, введенные Столыпиным, уже остались в прошлом, но военные суды продолжали выносить смертные приговоры, Владимир Короленко, хороший писатель и замечательный человек, всю жизнь заступавшийся за униженных и оскорбленных, написал статью «Бытовое явление» – о синдроме, возникающем в стране, где казнь становится чем-то привычным. Рассказав об условиях содержания смертников, их «буднях», их попытках самоубийства, о последних письмах после утверждения приговора, он пишет:

Это было в половине восьмидесятых годов. Россия, в которой казнь давно якобы отменена законом, в это время пережила все-таки немало казней, даже над женщинами. Но бытовым явлением казнь еще все-таки не была. Она совершалась всенародно и носила характер мрачного «смертного парада». Момент расставания с жизнью, хотя бы и преступников, признавался еще чем-то торжественным и священным. Чурин на глазах тысячной толпы прощается с севером и югом, западом и востоком, прощается с товарищами, за которых отдал свою жизнь. Священник дрожит, прокурор закрывает лицо бумагой, в «страшном крике» командующего чувствуется содрогание человеческого сердца, доктор подходит к столбам весь в слезах. Над всем витает сознание торжественности, живое ощущение ужаса и ответственности.

В наши времена казнь вульгаризировалась. С нее сорваны все торжественные покровы. Да и могли ли они уцелеть, когда суды выносят сразу по тридцать смертных приговоров, когда казнь назначается «за нападение, сопровождавшееся только похищением четырех рублей, пары башмаков и колец», как это было совсем недавно в Севастополе, или «за ограбление пятнадцати рублей без всяких убийств или даже поранений», как это случилось в прошлом году в Уфе. Таких примеров можно было бы привести десятки[194]194
  Здесь и далее: Короленко В. Г. Бытовое явление. Заметки публициста о смертной казни. Изд: В. Г. Короленко. Собр. соч. в 5 т. Т. 3. – Л.: Художественная литература, 1990.


[Закрыть].

И дальше страшное замечание: «По мере того, как „бытовое явление“ ширится, сознание исполнителей тупеет».

И действительно, можно ли казнить людей и оставаться самим собой? Нужны какие-то механизмы, которые снимут когнитивный диссонанс, обязательно возникающий между представлениями о себе, о жизни, о боге, – и необходимостью убивать. Вспомним рассказ о том, как не сразу нашли палача, готового казнить декабристов, об офицерах, которые отказывались выводить солдат к месту казни…

Казнь становится вместо «смертного парада» простым и будничным делом. Людей начинают вешать походя, кое-как, без ритуала, даже просто без достаточных приготовлений. 13–14 декабря 1908 года в городе Уральске, по приговору военно-полевого суда, совершена казнь над Лапиным, обвиненным в убийстве генерала Хорошкина. Палач, нанятый для этого случая за пятьдесят рублей, был в маске. Заплатили ему довольно дешево, вероятно потому, что это был еще новичок в своем деле. Приготовленная веревка оказалась негодной; послали за другой, принесли опять чересчур толстую. Пришлось разыскивать третью (где? может быть, бегали по смотрительским чердакам?). Все это происходило в присутствии осужденного. Неопытность дешевого палача вынудила осужденного помогать ему прилаживать петлю и оттолкнуть скамейку… Во все время этой затянувшейся процедуры осужденный утверждал, что в убийстве Хорошкина он не виновен.

Короленко обращается к примеру Гюго, который уже тогда воспринимался как абсолютный идеал борца против смертной казни. Он описывает ситуацию, произошедшую на острове Гернси в проливе Ла-Манш, где писатель довольно долго жил, когда был вынужден по политическим причинам покинуть Францию. Джон Шарль Тапнер совершил на острове несколько убийств и был приговорен к повешению. Гюго пылко вступился за него: «Для меня, для всех нас этот убийца более не убийца, этот поджигатель более не поджигатель. Это дрожащее существо, и я хочу его защитить», – писал он и опять возвращался к своей любимой мысли: «Не примите на себя страшной ответственности захвата божественного права человеческим правом». Для Короленко слова Гюго (и, кстати, отмена смертного приговора для Тапнера после множества просьб и петиций) составляли суровый контраст с ситуацией в России, где люди поневоле привыкали к происходящему: «Что сказал бы теперь великий поэт и гуманист, если бы дожил до нашего русского „обновления“ и увидел целую страну, где не один человек, а сотни и тысячи живут со взглядами, устремленными на свой последний день, в то время как другие дышат свободно, разговаривают, смеются…»

Короленко заканчивает мрачным пророчеством, предрекая наступление новой революции:

Кто поручится, что вал не поднимется опять, так же неожиданно и еще более грозно? Нужно ли, чтобы в своем возвратном течении он принес и швырнул среди стихийного грохота эти тысячи трупов, задавленных в период «успокоения»?.. Чтобы к историческим счетам прибавились еще слезы, стоны и крики мести отцов, матерей, сестер и братьев, продолжающих накоплять в «годы успокоения» свои страшные иски? Нужно ли?

А ведь это было только начало ХХ века – еще впереди мировые войны и ужасающие диктаторские режимы, все новые и новые виды вооружений, все новые и новые способы глумления над человеком. Привычка к насилию, спокойная реакция на чью-то очередную смерть вырабатывались постепенно – в результате войн, революций, репрессий, терактов. Но смертная казнь, которая так часто воспринимается как способ борьбы с насилием, на самом-то деле закрепляет его, превращает в нечто обыденное и привычное.

Через полвека после Короленко другой писатель, живший в совершенно иных обстоятельствах и исповедовавший идеи, сильно отличавшиеся от взглядов Владимира Галактионовича, – Альбер Камю – в своем эссе «Размышления о гильотине» тоже написал о развращающем воздействии смертной казни на всех, кто хоть как-то с ней соприкасается.

На преступников, которых за много веков существования казней так и не удалось запугать:

Вся без исключения статистика, относящаяся к тем странам, где смертная казнь отменена, и ко всем прочим, показывает, что не существует никакой связи между ее отменой и уровнем преступности. Последняя не растет и не сокращается. Гильотина существует сама по себе, преступление – само по себе; их связывает только закон[195]195
  Здесь и далее: Камю А. Указ. соч.


[Закрыть].

На тех, кто вынужден присутствовать при казни:

Можно без труда проследить показательные последствия этих ритуалов на общественное мнение – всплески распаляемого ими садизма, мелкое и мерзкое тщеславие, которое они возбуждают у части уголовников. У эшафота не найти никакого благородного чувства – только отвращение, презрение да самое низкое злорадство. Эти последствия общеизвестны. Благопристойности ради гильотину перенесли с Ратушной площади за специальные загородки, а потом – за стены тюрьмы. Меньше известно о чувствах людей, которые по долгу службы обязаны присутствовать на такого рода представлениях. Прислушаемся же к словам директора английской тюрьмы, который признается в «остром чувстве личного стыда», или тюремного капеллана, который вспоминает об «ужасе, стыде и унижении». Попробуем представить себе чувства человека, вынужденного убивать по распоряжению, – я имею в виду палача. А что прикажете думать о тех чиновниках, которые называют гильотину «драндулетом», а казнимого – «клиентом» или «посылкой»?

И, наконец, на палачей, которые, привыкая к своему делу, превращаются в банальных убийц. Камю приводит слова священника, много лет присутствовавшего при казнях: «Жаргон вершителей правосудия не уступает по вульгарности и цинизму блатной фене». А далее цитирует подручного палача, бахвалящегося палаческой сноровкой: «Можно позволить себе удовольствие потаскать клиента за волосы». И еще страшнее – из рассказа того же подручного: «Новый палач окончательно чокнулся: сидит возле гильотины целыми днями в полной готовности, в пальто и шляпе, сидит и ждет вызова из министерства».

Камю, писавший свое эссе в 1957 году, после Второй мировой войны, конечно, обращался к своему и общечеловеческому мрачному опыту. Упоминая о людях, которые бесплатно предлагают свои услуги в качестве палачей, он замечает:

Людей нашего поколения, своими глазами видевших историю последних лет, такой информацией не удивишь. Им ли не знать, что за фасадами самых мирных, самых добродушных лиц порою дремлет страсть к истязаниям и убийствам. Кара, якобы устрашающая возможного преступника, на самом деле – только повод для того, чтобы иные чудовища, куда более реальные, осуществили свое призвание головорезов.

Опять же каким образом снять когнитивный диссонанс, возникающий из-за разлада между тем, что ты должен делать «по долгу службы», и тем, чему учила и учит вся история цивилизации в самых разных ее проявлениях? Выработать в себе невероятный цинизм или даже начать испытывать удовольствие и наслаждение от того, что творишь, – ведь это же необходимое дело!

Камю приходит к выводу, против которого должны были бы ополчиться многочисленные юристы, отрицающие тот факт, что сегодняшняя казнь является проявлением мести. Нет – ее же совершают не родственники жертвы (хотя, как мы знаем, есть страны, где это не так, и есть страны, где они присутствуют при казни), это государство восстанавливает справедливость! Но Камю непреклонен: «Наказание карающее, но не предотвращающее и впрямь заслуживает имя мести». Мало того, – гуманное общество дает преступнику возможность подать апелляцию, а может быть, даже не одну, ждать и надеяться на помилование – и все это может затянуться на месяцы, а иногда и на годы. Вот как здорово можно уворачиваться от справедливого наказания! А может быть, наоборот, таким образом ожидание «скорой» казни, уже давно ушедшей от мучительных средневековых пыток, само превращается в ужасную пытку и дополнительную казнь. «"Знать, что умрешь, это еще полбеды, – сказал один из узников тюрьмы Френ. – Не знать, суждено ли тебе остаться в живых, – вот страшнейшая пытка"».

Монахиня Элен Прежан, о которой речь еще пойдет ниже, видела совсем других организаторов казни. В тюрьме в Луизиане, где она сопровождала до последнего момента нескольких приговоренных к смерти, все были предельно корректны и вежливы. Сотрудников тюрьмы, может быть, и удивляла монахиня, заботившаяся о преступниках, но они не мешали ей, отвечали на вопросы, реагировали на просьбы, даже когда надо было слегка отойти от правил. Они окружили сестру Элен заботой, когда, ожидая решения губернатора о помиловании ее подопечного (решение будет отрицательным), она не выдержала напряжения и усталости и упала в обморок. Но при этом они действовали как винтики машины убийства.

Кто убил этого человека? – пишет она. – Никто. Каждый может сказать, что просто выполнял свою работу – губернатор, начальник тюрьмы, глава Управления исполнения наказаний, окружной прокурор, судья, присяжные, комиссия по помилованиям, свидетели, присутствовавшие на казни. Никто не считает себя лично ответственным за смерть этого человека. Прокуроры любят говорить, что преступники «оказываются на электрическом стуле». Перед казнью Тима Болдуина, обвиненного в убийстве, 10 сентября 1984 года в Луизиане, один из охранников в отделении для смертников прошептал ему: «Тим, ты пойми, ничего личного»[196]196
  Prejean H. Dead man walking: an eyewitness account of the death penalty in the United States. – New York: Vintage Books, 1993.


[Закрыть].

Но если все, кто участвует в узаконенном убийстве, просто шестеренки огромной карательной машины, то кем тогда становится человек, которого движение множества шестеренок неумолимо приближает к смерти?

Камю, видевший многие ужасы своего времени и воспевавший противостояние этим ужасам, пусть даже обреченное, не мог смириться с тем, что человек, приговоренный к смертной казни, практически перестает быть человеком: «Когда должностные лица, чье ремесло предписывает им убить этого человека, называют его "посылкой", они знают, что говорят. Не иметь возможности противиться рукам, которые перемещают тебя с места на место, держат или бросают, – это ведь и значит быть просто вещью, пакетом или, лучше сказать, стреноженной скотиной»[197]197
  Камю А. Указ. соч.


[Закрыть].

Может показаться, что сохранение смертной казни – абсолютно логичное явление для ХХ века, когда убийства людей – на войне, в лагерях, в газовых камерах – организовывались с приложением огромных умственных и физических усилий множества людей, которые придумывали новые виды оружия, рационально разрабатывали планы лагерей смерти и способы перевозки туда людей, принимали бесчеловечные законы.

Но параллельно со всеми ужасами ХХ века или, вернее, в противостоянии с ними находились люди, которые по-прежнему, несмотря на миллионы трупов, океаны крови, на, казалось бы, абсолютное уничтожение какой-либо, даже самой малой ценности человеческой жизни, утверждали ценность человека, не принимали рассуждений о величии расы или идеологии, о классовых, партийных, государственных или религиозных интересах, не восхищались грядущим (или уже наступившим?) явлением не знающего жалости сверхчеловека, не признавали страшные слова Ницше о том, что «человек – это мост», который надо просто преодолеть для достижения новых высот.

Для монахини из Луизианы сестры Элен Прежан ни один человек не является мостом. Она не сразу стала одним из самых знаменитых борцов против смертной казни. В 17-летнем возрасте Элен вступила в конгрегацию Сестер Святого Иосифа и, по ее собственному признанию, хотела только уединенной молитвенной жизни. Церковь, казалось, поддерживала ее в этом – сестра Элен жила в монастыре, носила монашеское облачение и была полностью отрешена от окружающей действительности. Но через несколько лет после того, как молодая девушка удалилась от мира, в 1961 году, состоялся Второй Ватиканский собор, внесший революционные изменения в жизнь католической церкви – и монахинь. Они получили возможность жить не в закрытых монастырях, а в небольших общинах в миру, общаться с людьми, помогать им. Элен Прежан много раз говорила, как важна была для нее полученная в то время возможность одеваться в обычную одежду, освободиться от той оболочки, которая, казалось, отделяла ее от мира. Но переход не был простым. В 1980 году ее община дала обет «встать на сторону бедняков», и сестра Элен приняла это не сразу: «Я сопротивлялась этому изменению моей детской веры, для которой главным были личные отношения с Господом, внутренний мир, доброе отношение к другим людям и царствие небесное после окончания жизненного пути»[198]198
  Helen Prejean. Указ. соч.


[Закрыть]. Но все же вместе с еще несколькими монахинями она поселилась в одном из беднейших кварталов Нового Орлеана, чтобы помогать обездоленным. Элен Прежан выросла в богатой семье; уже став монахиней, она много лет занималась религиозным образованием – жизнь ее была благополучной и спокойной. В 1980 году она оказалась в одном из самых нищих и опасных городских районов, где перед сном приходилось проверять, лежит ли она достаточно низко, чтобы случайная пуля, влетев в окно, не попала в нее. (Район Сент-Томас, где она жила, печально прославился в 1992 году, когда одна такая случайная пуля убила четырехлетнего мальчика по пути в детский сад.) Концентрация бедности, страданий и насилия, окружавших ее, была невероятно высока.

И именно здесь сестра Элен получила предложение стать «духовным наставником» человека, сидевшего в камере смертника. Патрик Сонье и его брат Эдди похитили влюбленную пару – 17-летнего Дэвида Леблана и 18-летнюю Лоретту Бурк, и увезли их в лес. Один из братьев изнасиловал Лоретту, после чего они убили обоих молодых людей. После ареста братья давали противоречивые показания, и до сих пор так и не ясно, кто из них насиловал Лоретту, почему они сначала хотели отпустить молодых людей, а потом убили их. По одной версии, они просто боялись, что те их разоблачат, по другой – Эдди Сонье начал стрелять в приступе ярости. Как он позже объяснял, Дэвидом звали человека, к которому незадолго до этого ушла его девушка, в какой-то момент он увидел в своем пленнике того, другого Дэвида и потерял рассудок. Правда ли это, мы не знаем. Кажется, братья договорились, что в случае ареста введут полицию в заблуждение. Патрик предложил, чтобы каждый из них взял вину на себя, и тогда никто не поймет, кто же в действительности совершил убийство. А Эдди решил, что каждый из них должен будет, наоборот, дать показания на другого. В результате Патрик признался в убийстве и изнасиловании, хотя потом до последнего момента утверждал, что он этого не делал, – а Эдди дал показания против брата. Эдди был приговорен к пожизненному заключению, а Патрик – к смертной казни.

Вот с ним-то и стала переписываться сестра Элен, конечно, знавшая об ужасной судьбе Лоретты и Дэвида и понимавшая, что перед ней – страшный преступник. Но, как она пишет в своей прославленной книге «Мертвец идет» (Dead Man Walking), «для меня неоспоримой моральной основой любого общества является неприемлемость любого убийства, совершенного кем бы то ни было, при любых условиях. И к правительству это тоже относится».

Элен Прежан получила разрешение посещать Патрика Сонье в тюрьме – и оказалась единственным человеком, приходившим к нему. Отец Патрика давно умер, мать была больна и просто не в силах часто приезжать к сыновьям, сестра жила далеко. Эдди находился в той же тюрьме, но встречи братьев были запрещены. Патрик писал Элен о своей жизни, украшал письма полудетскими рисунками – зверюшек и птичек, потом, когда она стала навещать его, рассказывал о своей жизни. О преступлении, раскаянии, искуплении речь зашла далеко не сразу. Сестра Элен ни на чем не настаивала, она просто приходила в тюрьму и разговаривала с Патриком. Потом она попыталась помочь ему добиться изменения приговора. У нищих братьев Сонье не было возможности нанять хорошего адвоката, защищали их очень плохо, никто особенно не разбирался в несостыковках показаний, не помогал Патрику писать апелляцию. Теперь этим занялась сестра Элен, которая сама совсем не разбиралась в юридических тонкостях, но зато смогла привлечь общественные организации, помогавшие смертникам. В Луизиане, как и в большинстве южных штатов, часто выносят смертные приговоры, и поэтому здесь довольно много адвокатов, готовых бесплатно помогать осужденным. Некоторые из них – принципиальные противники смертной казни. Другие видят невероятную неравномерность при вынесении таких приговоров, ведь подавляющее большинство смертников – чернокожие бедняки. Братья Сонье были белыми, но и их жертвы тоже – и многие правозащитники считали, что это сыграло свою роль: будь их жертвы чернокожими, приговор мог бы оказаться иным, потому что чернокожих убийц белых казнят чаще, чем белых убийц чернокожих. Впрочем, для сестры Элен цвет кожи не имел значения. Перед ней был человек, совершивший ужасное преступление: независимо от того, кто нажимал курок, Патрик все равно был соучастником зверского убийства. Но он был человеком. В своей поразительной книге сестра Элен подробно описывает обстановку в тюрьме, рассказывает, как ей было страшно и как ее подавляла бесчеловечность происходившего, несмотря на любезность по отношению к ней со стороны тюремного персонала. Она рассказывает о своих странных, противоречивых чувствах: ужас при мысли о том, что сделали братья Сонье (через некоторое время она начала посещать также и Эдди), жалость к жертвам, но жалость и к преступникам. Острое чувство вины, особенно после того, как отец Дэвида с возмущением спросил ее, почему она заботится о благополучии убийцы, а не о семьях жертв. Услышав этот упрек, сестра Элен почувствовала, что необходимо действовать по-другому, – позже она начала создавать специальные группы «Выживай», объединяющие людей, чьи родные были убиты.

Патрик Сонье был не единственным смертником, которому сестра Элен помогала в тюрьме. В своей книге она написала: «Теперь, когда я устанавливаю дружеские отношения с новым смертником, то всегда предлагаю помощь родным жертвы. Некоторые принимают мое предложение. Другие с яростью отказываются. Но я всегда предлагаю».

Действия сестры Элен вызывали ярость не только у родственников жертв. Ее считали коммунисткой, потому что она пыталась защищать отбросы общества, чья жизнь ничего не значит для «приличных людей». Матери Элен Прежан звонили разъяренные жители Луизианы и спрашивали, почему ее дочь сочувствует не тем, кому надо. Но «обдумывая свои чувства и убеждения, я поняла, что есть одна нравственная опора, в которой я абсолютно убеждена: если бы меня убили, я бы не хотела, чтобы моего убийцу казнили. Я бы не хотела отмщения моей смерти. Особенно со стороны правительства, которое не может даже эффективно контролировать своих бюрократов, справедливо собирать налоги или заделать яму на дороге и уж тем более не может решать, кого из своих граждан убивать».

Следующий подопечный Элен Прежан очень отличался от Патрика Сонье, который, судя по всему, все-таки раскаивался в содеянном, перед смертью просил прощения – и к тому же, возможно, был не убийцей, а только сообщником. Но с Робертом Уилли все было ясно – и очень страшно.

31 мая 1980 года 16-летняя Дебби Куэвас и ее 20-летний молодой человек Марк Брюстер сидели в машине Марка на берегу реки. К ним подъехали Роберт Уилли и Джозеф Ваккаро, пригрозив пистолетом, заставили выйти из машины, а затем увезли в лес, где издевались над Марком, жгли его сигаретами, а затем выстрелили в него и бросили, думая, что он убит. Марк выжил, но остался парализованным ниже пояса. После этого Уилли и Ваккаро в течение 30 часов избивали и насиловали Дебби, объясняли, какими различными способами они могут ее убить, а потом почему-то привезли на кладбище в ее родном городе Мэдисонвилл, штат Луизиана, и отпустили.

Через некоторое время Уилли и Ваккаро арестовали и судили – не только за нападение на Брюстера и Куэвас. Как выяснилось, до этого они изнасиловали и убили еще одну молодую девушку – Фейс Хатауэй. На суде они вели себя омерзительно, в частности Уилли заявил, что получил большое удовольствие, когда насиловал Хатауэй. Увидев в суде Марка Брюстера, он сделал рукой жест, как будто перерезал горло ножом, а когда появилась Дебби, подмигнул и послал ей воздушный поцелуй. Собственной матери, расплакавшейся в суде, он закричал: «Кончай реветь».

Позже он признался еще и в том, что вместе со своим кузеном Перри Тейлором убил человека, чтобы украсть у него марихуану – на 10 000 долларов.

Тейлор признал свою вину и был приговорен к 21 году заключения. Уилли приговорили к смертной казни. Ваккаро чудом отделался пожизненным – одна из присяжных проголосовала против смертной казни, а по законам штата Луизиана такое решение должно быть единогласным.