Текст книги "Право на жизнь. История смертной казни"

«Мы обесчещены, я попрошу, чтобы меня арестовали», – закричал Петен и стал собираться в дорогу, чтобы пересечь линию, отделявшую вишистскую Францию от оккупированной территории, и предложить немцам взять его в заложники, но отпустить остальных. Это напоминает историю о гражданах Кале во время Столетней войны… Но министр внутренних дел Пюше убедил его, что в столь сложных обстоятельствах подобный поступок будет означать конец сотрудничества с немцами… – и Петен сам составил первый список жертв[205]205
  Ferro M. Petain en Verite. – Paris: Tallandier, 2013.


[Закрыть].

Позже он доказывал, что его возмущали и ужасали жестокости Французской милиции.

Еще одна деталь, показывающая, как непросто обстояло дело с Петеном: когда произошла высадка союзников в Нормандии, войска антигитлеровской коалиции уже двигались по Франции и было ясно, что конец войны близок, маршал, в отличие от многих людей из его окружения, не только не пытался скрыться, но всячески сопротивлялся попыткам его увезти. Фашисты буквально силой вывезли Петена в Германию. Оттуда он смог уехать в Швейцарию, а потом – еще одно неожиданное решение – сам вернулся во Францию, где его ожидали всеобщее презрение и суд. Де Голль, судя по всему, был не прочь осудить Петена заочно, но Петен собирался защищаться.

Судьба Лаваля сложилась иначе. Летом 1940 года он стал сначала министром юстиции в правительстве Петена, а после того, как маршал произвел свой конституционный переворот, уничтожив Третью республику, Лаваль оказался его правой рукой, вице-президентом Совета, который возглавлял Петен. Теплых чувств, впрочем, между ними не было – через несколько месяцев совершенно неожиданно для Лаваля Петен отправил его в отставку, но затем в 1941 году под давлением немцев был вынужден сделать главой правительства. С этого момента влияние Петена резко ослабло, он стал марионеткой, а основные решения принимал Лаваль.

Лаваль тоже замаран коллаборационизмом и забрызган кровью с головы до ног. Он, как и Петен, спешил делать то, о чем его даже не просили, и хотя, кажется, сам не был антисемитом, но принял активное участие в организации депортаций евреев. Другой поступок, который Лавалю ставили в вину, – отправка множества французов на принудительные работы в Германию, хотя он пытался объяснять, что это делалось для того, чтобы убедить немцев вернуть военнопленных, захваченных в 1940 году, и что положение рабочих в Германии было не таким уж плохим.

Главное, что говорил Лаваль в свое оправдание после войны, – он якобы просто играл в сложные, запутанные игры с немцами, пытаясь добиться максимальной пользы для разгромленной Франции. Так, он подчеркивал – и это подтверждено источниками, – что всеми силами спасал французских евреев, выдавая немцам только еврейских беженцев из других стран…

Лаваль встречался с Гитлером и другими крупными деятелями Третьего рейха, дружил с немецким посланником в Виши и часто использовал его влияние на Петена. В одной из своих речей он заявил, что «желает победы Германии в войне». Правда, позже выяснилось, что Лаваль написал в тексте речи «Я полагаю, что Германия победит», а Петен возразил: «Вы не можете иметь обоснованного мнения по этому поводу, потому что вы не военный» – и предложил заменить «полагаю» на «желаю»…

Лаваль явно исходил из того, что антигитлеровская коалиция будет разгромлена, а значит – что делать! – надо договариваться с Гитлером. Похоже, это давалось ему не слишком легко – однажды во время переговоров с немцами он упал в обморок. Ближе к концу войны Лаваль начал носить с собой цианистый калий, явно не ожидая для себя ничего хорошего.

Как пишет Марк Ферро, «Лаваль ощущал себя мучеником. Он носил ампулу с цианистым калием под подкладкой пальто. Он неоднократно говорил, что может быть только два пути развития событий: или же американцы победят, и значит, был прав де Голль, или же прав он, Лаваль, и победит Германия. "Если я ошибся, меня повесят"»[206]206
  Там же.


[Закрыть].

Лаваля нацисты тоже вывезли в Германию, он попытался получить право убежища в Швейцарии, а когда ему отказали, уговорил немцев отправить его в Испанию, но через три месяца, в августе 1945 года, Франко выдал его во Францию.

Робер Бразильяк был призван в армию, попал в плен, там начал писать автобиографический роман «Пленные», потом вернулся во Францию и с февраля 1941 года уже снова издавал журнал и писал там такое, что даже некоторые друзья-националисты от него отвернулись. Он воспевал Третий рейх и открыто призывал к уничтожению «всех евреев скопом, малышей тоже не надо оставлять в живых». Правда, побывав по поручению немцев на Восточном фронте и увидев еврейские гетто на территории Польши, он понял, что если будет и дальше писать о необходимости уничтожать евреев, то получится, что он одобряет ВОТ ЭТО. Трудно сказать, заговорила ли в нем совесть, или же просто на дворе был уже 1943 год, закончилось Сталинградское сражение, американские и английские войска вместе с бойцами «Свободной Франции» высадились в Северной Африке, – возможно, Бразильяк, как и Лаваль, просто впервые начал рассматривать вариант поражения немцев и не хотел слишком уж сильно мараться. Впрочем, он продолжал входить в Коллаборационную группу, которая всеми силами пропагандировала культурное сотрудничество Франции с Германией. После освобождения его страны Бразильяк спрятался на чердаке и записал в дневнике: «Евреи четыре года жили в шкафах, почему бы не поступить так же?» Но новая власть усиленно искала его, и, когда была арестована мать Бразильяка, он в сентябре 1944 года сдался властям.

Петена начали судить летом 1945 года в очень непростой обстановке. К этому моменту во Франции уже почти год происходило то, что Марк Ферро резонно назвал «дикой люстрацией». С одной стороны, понятны чувства людей, проживших четыре года под оккупацией, потерявших близких, видевших злодеяния немцев. С другой стороны, не раз говорилось о «сопротивлении последнего дня» – о людях, в последний момент присоединившихся – или сделавших вид, что присоединились, – к партизанам, а теперь считавших возможным безжалостно судить тех, кто вступал хоть в какие-то отношения с оккупантами. Тысячи униженных, обритых наголо и подвергнутых глумлению и оскорблениям женщин, занимавшихся «горизонтальным коллаборационизмом», даже если это была просто возлюбленная немецкого солдата или вообще проститутка, обслуживавшая тех, кто к ней приходил, стали пугающим символом происходившего в стране.

«После освобождения Парижа коммунисты хотели судить всех коллаборационистов. Они действовали жестче, чем другие бойцы Сопротивления, так как хотели рассеять воспоминания о своем поведении в начале войны, в то время, когда действовал пакт между СССР и Германией. После освобождения, в 1944 году… бойцы Сопротивления хотели свести счеты с коллаборационистами»[207]207
  Там же.


[Закрыть].

Петена судила специальная комиссия, состоявшая из председателя, двух профессиональных судей и 24 парламентариев и членов Сопротивления. Подробным выяснением конкретных действий маршала никто особенно не занимался. Было важно осудить в его лице режим Виши, поэтому обвинение строилось вокруг двух главных преступлений – заключения перемирия с немцами в 1940 году и коллаборационизма. Депортации евреев, аресты бойцов Сопротивления и злодеяния Французской милиции почти не обсуждались, хотя здесь-то как раз было достаточно материала для осуждения Петена. Сам он готовился к разным обвинениям и набросал следующие возражения:

Я всегда сопротивлялся немцам, поэтому, естественно, поддерживал Сопротивление.

Я не мог публично перед лицом противника выражать свою поддержку бойцам Сопротивления как глава государства.

Необходимо различать сопротивление немцам и повод для совершения преступлений.

Как и де Голль, я осуждал террористические акты.

Я никогда не пытался замарать грязью Сопротивление, так как я тоже сопротивлялся противнику[208]208
  Там же.


[Закрыть].

Он утверждал, что заключение перемирия было единственным выходом для Франции летом 1940 года, что он всегда защищал евреев от фашистов. Отправку рабочих в Германию и добровольцев на Восточный фронт он объявил делом Лаваля.

И вот здесь возникает много вопросов. Петен явно несет моральную ответственность и за депортацию евреев, и за расстрелы заложников, и за аресты партизан – хотя бы как глава государства, пусть даже номинальный. Его реальную, юридическую ответственность за эти преступления суд не доказал, да и не пытался доказать. Комиссия потратила на удивление много времени на то, чтобы продемонстрировать, как Петен еще до войны начал готовить заговор, собираясь совершить переворот. В результате Петена обвинили в государственной измене и в заговоре против республики. Его приговорили к смертной казни 14 голосами против 13, но Верховный суд 17 голосами против 13 высказался за смягчение наказания в связи с возрастом обвиняемого. Смертная казнь была заменена пожизненным заключением, одновременно Петена лишили французского гражданства, всех наград (но не звания маршала) и отправили в тюрьму сначала в Пиренеи, а потом на остров в Бискайском заливе. Его просьба похоронить его под Верденом среди тех солдат, которых он защищал, выполнена не была.

Прошло уже больше полувека, а политики, историки, военные не перестают спорить: как к нему относиться? Как к великому герою, спасшему Францию под Верденом? Как к гнусному тирану и приспешнику фашистов? Кто-то говорит, что надо разделять «двух Петенов» и по-разному их оценивать. Кто-то считает, что это невозможно и Петен-преступник заслонил все свои предыдущие достижения. Его тело выкрадывали из могилы, находящейся рядом с местом его заточения, – чтобы захоронить в Вердене или в Париже. Тело нашли, вернули на место, могилу залили бетоном – но за прошедшие десятилетия главы Франции несколько раз возлагали на нее цветы, что всегда вызывало взрыв противоречивых эмоций.

Лаваль был настолько уверен, что сможет доказать свою невиновность, что уже в тюрьме обсуждал с близкими возможность возобновления политической деятельности. Свидетельствуя на процессе Петена, он достаточно логично и обоснованно отбивал обвинения, предъявлявшиеся ему. На заключение перемирия он никак не мог повлиять, законы против евреев были приняты по инициативе Петена, а он даже пытался хотя бы часть евреев спасти, политика коллаборационизма была логична, потому что Франция вышла из войны и другого выхода у нее не было…

Но когда начался процесс над самим Лавалем, сразу стало ясно, что его исход предрешен. Если Петена во времена оккупации многие подозревали в двойной игре и тайных симпатиях к антигитлеровской коалиции, то Лаваля дружно ненавидели. Когда он предстал перед такой же комиссией из 24 человек, как и на суде Петена, ее члены стали выкрикивать оскорбления в его адрес. Особенно возмущались депутаты парламента, многие из которых были знакомы с ним в течение многих лет. Лаваль машинально стал обращаться к некоторым из них на ты, что вызвало новый взрыв возмущения. Его ответы на вопросы судьи быстро перешли в грубую перепалку. При этом надо отметить, что и судья Пьер Монжибо, и обвинитель Андре Морне, участвовавшие в обоих процессах, служили режиму Виши и присягали Петену. Может быть, теперь их излишняя резкость и непримиримость были вызваны желанием обелить себя? Монжибо сразу же заявил, что процесс должен завершиться в течение двух недель. Всем было понятно, почему поставлены такие сжатые сроки: приближались выборы.

Адвокаты Лаваля, возмущенные ходом процесса, отказались в нем участвовать. Через несколько дней коллегия адвокатов рекомендовала им не покидать их подзащитного, но тогда уже сам Лаваль отказался принимать участие в процессе. Смертный приговор был вынесен в его отсутствие. Де Голль отказал адвокатам, просившим провести новый, более справедливо организованный процесс. Лаваль не стал подавать прошение о помиловании. В день казни он пытался покончить с собой, но тот самый цианистый калий, который он держал при себе уже несколько лет, выдохся. Его привели в чувство, промыли желудок, после чего расстреляли. Лаваль крикнул перед смертью: «Да здравствует Франция!», из окон тюрьмы, где содержались другие коллаборационисты, доносились крики: «Убийцы!» и «Да здравствует Лаваль!»

Легко предположить, что это кричали гнусные коллаборационисты, запятнавшие себя сотрудничеством с нацистами. Но с другой стороны – вот пример, подтверждающий одно из распространенных и очень убедительных возражений против смертной казни. Любой преступник, обреченный на смерть, оказывается окружен ореолом мученичества, который был бы намного слабее, если бы этот же человек оказался на всю жизнь заключен в тюрьму.

То, что Петен и Лаваль были людьми с весьма сомнительными убеждениями, проводившими преступную политику, едва ли может вызывать сомнения. Заслужили ли они смертные приговоры? На этот вопрос, вероятно, даже не все убежденные сторонники смертной казни сразу дадут однозначный ответ. Историки уже много лет спорят об уровне личной ответственности каждого из них, о том, кто конкретно принимал те или иные преступные решения. И главное даже не в этом – оба смертных приговора были вынесены крайне пристрастным судом, куда входили, с одной стороны, люди, имевшие все основания ненавидеть подсудимых, а с другой – те, кто был связан с тем самым преступным режимом, за создание которого осудили Петена и Лаваля. Жена Лаваля после его смерти с возмущением заявила английскому журналисту: «Судить человека и не дать ему высказаться – во Франции так не делают».

Петен и Лаваль были отвратительны. Но значит ли это, что их можно было судить таким образом? Если бы их судили в более спокойной обстановке, то приговор мог бы быть совсем другим – и, кстати, куда больше важных подробностей всплыло бы на поверхность. Если бы Лаваль остался жив, то через некоторое время адвокаты смогли бы добиться повторного процесса, менее пристрастного и поспешного.

А вот Робера Бразильяка судили и вовсе всего шесть часов. Обсуждение приговора заняло 20 минут, после чего он был приговорен к смертной казни. Судья тоже был одним из тех, кто служил при режиме Виши. При этом, в отличие от Лаваля и Петена, Бразильяка – человека, безусловно, омерзительного – судили только за слова. Он лично не сделал ничего преступного и не отдавал преступных приказов. Он призывал – это безусловно. Обвинитель говорил о восхищении Бразильяка Германией и о том, что тот осуждал Сопротивление. Он постоянно напоминал присяжным о гомосексуальности подсудимого и заявлял, что тот «спал с неприятелем».

После вынесения приговора за Бразильяка неожиданно вступился человек, на которого осужденный неоднократно грубо набрасывался в своей газете. Писатель Франсуа Мориак проделал эволюцию, противоположную той, через которую прошел Лаваль. В начале 1930-х годов он исповедовал националистические взгляды, но после гражданской войны в Испании резко полевел. В 1940 году он сначала возлагал большие надежды на Петена, но затем стал участником Сопротивления. Как раз в то время, когда начинались процессы над коллаборационистами, Мориак ожесточенно спорил с другим бойцом Сопротивления и выдающимся писателем Альбером Камю. Два будущих лауреата Нобелевской премии разошлись по вопросу о том, что делать с людьми, служившими фашистам. Камю считал, что все коллаборационисты должны быть подвергнуты безжалостной люстрации, а Мориак призывал к национальному примирению.

После вынесения смертного приговора Бразильяку Мориак составил петицию на имя де Голля и начал собирать подписи.

Петицию подписали очень разные люди, среди них было много блистательных представителей литературного и театрального мира тогдашней Франции. Поль Валери, которому оставалось жить всего несколько месяцев, – писатель, не участвовавший в Сопротивлении, но спокойно и твердо отказывавшийся сотрудничать с фашистским режимом. Поль Клодель, католик, человек правых убеждений, антисемит – но при этом убежденный враг нацизма и режима Виши и сторонник «Свободной Франции». Изысканный Жан Кокто, наивно считавший Гитлера пацифистом и упрекавший французов в том, что они не уважают фюрера, – он сам был зачислен в коллаборационисты, но отделался испугом. Колетт, уже превращавшаяся в классика французской литературы, – ее муж, еврей, был арестован гестапо, а затем освобожден благодаря заступничеству жены немецкого посла во Франции. Это, впрочем, не помешало Колетт публиковаться в газетах с явным нацистским уклоном и допускать в своих книгах антисемитские выпады. Артюр Онеггер, участвовавший в Сопротивлении и продолжавший, несмотря ни на что, в оккупированном Париже писать музыку и преподавать. Жан Ануй, в чьих пьесах иногда видят проявление его антифашистских взглядов, хотя сам он отказывался говорить о своих политических убеждениях, считая, что это его личное дело. Морис де Вламинк, один из самых утонченных французских художников, во время оккупации ездивший с другими деятелями культуры в Германию, друживший с немецкими офицерами и в результате после войны лишившийся возможности публиковаться и выставляться. Один из величайших деятелей французского театра Жан-Луи Барро… И многие другие. Люди с самыми разными биографиями и политическими взглядами, многим из которых Бразильяк был отвратителен, исходили из того, что нельзя казнить за «интеллектуальные преступления». Камю размышлял два дня, прежде чем подписать письмо, – его отвращение к смертной казни оказалось сильнее отвращения к коллаборационистам и Бразильяку.

Де Голль прочитал петицию, но отказался помиловать Бразильяка. Легенда гласит, что он считал его виновным в гибели политика Жоржа Манделя. Бразильяк действительно неоднократно требовал на страницах своего издания смерти Манделя. Мандель был арестован гестапо, отправлен в Бухенвальд, потом возвращен во Францию, где его убил член Французской милиции – того самого карательного отряда, который был создан Петеном и Лавалем.

Перед расстрелом Бразильяк закричал: «И все равно да здравствует Франция!»

Вопрос о том, можно ли наказывать – и уж тем более казнить – за слова, пусть самые злобные и омерзительные, остался открытым.

Кровавые законы, по известному присловью, делают кровавыми и нравы, писал Камю. Но бывает, что общество переживает такую полосу позора и бесчестья, когда, несмотря на весь царящий в нем разлад, нравы его по части кровавости далеко отстают от законов. Половина Европы знакома с такой полосой. Мы, французы, тоже пережили ее и рискуем пережить еще раз. Казни во время оккупации повлекли за собой казни во время Освобождения, а друзья последних казненных мечтают теперь о возмездии[209]209
  Камю А. Размышления о гильотине.


[Закрыть].

Глава 9
Казус ирландских повстанцев

Отношения Англии с Ирландией всегда складывались непросто. Начиная с XII века нормандские аристократы, потомки тех, кто пришел на Британские острова с Вильгельмом Завоевателем, начали постепенно получать земельные владения на Зеленом острове и укреплять там свою власть. Ирландия в той или иной мере зависела от английских правителей, но отношения складывались не так драматично, как в последние столетия.

В XVI веке ирландский парламент признал короля Генриха VIII правителем Ирландии, но это было только начало. В Англии победила Реформация – сначала умеренная, но в середине XVII века в результате гражданских войн власть оказалась в руках радикальных кальвинистов. Ирландия же осталась католической – конфессиональные различия в течение следующих столетий будут определять очень многое в развитии англо-ирландских отношений.

В XVII веке протестантские английские правители огнем и мечом боролись с католической Ирландией. В 1649 году Оливер Кромвель, непреклонный глава «железнобоких» пуритан, который не побоялся отправить на плаху английского короля Карла I, послал в Ирландию войска. Война была ужасающей. Сегодня очень трудно определить, где в истории завоевания Ирландии правда, а где миф – англо-ирландские отношения мифологизированы насквозь, – но, вероятно, для дальнейшего не так важно, правда ли, что англичане сжигали целые города, разрывали на куски священников и убивали людей прямо в церквях. В принципе, примерно так и велись религиозные войны в XVII столетии, но более существенно то, что люди по сей день помнят все эти рассказы.

После этого Ирландию вынудили объединиться с Англией и Шотландией в «содружество», у множества землевладельцев отняли землю, в Ольстер переселили шотландцев-протестантов, что порождает конфликты до сих пор, – и Ирландия подверглась жестокому угнетению и эксплуатации. Мы знаем, что и английским беднякам в те времена жилось очень тяжело, но в данном случае социальные проблемы резко обострялись религиозными и языковыми различиями.

А дальше Англия стала превращаться в Великобританию. В 1707 году была заключена уния между Англией и Шотландией – таким образом, они стали уже не двумя странами, которыми просто почему-то управлял один король (в данном случае королева Анна), а единым государством с одним парламентом.

В Ирландии, какой бы угнетенной она ни была, все-таки оставался свой парламент. В него, правда, долго не допускали католиков, а они составляли большинство населения, но к концу XVIII века по крайней мере богатые католики получили право голоса, и в Ирландии стали поговаривать о том, чтобы предоставить всем приверженцам католической церкви политические права – в Англии такого еще не было. Одновременно с этим в разных концах Европы начало формироваться национальное самосознание – и Ирландия не стала исключением. Так же, как сербы и болгары мечтали об освобождении от власти Османской империи, а итальянцы – от власти австрийцев, ирландцы жаждали освободиться от навязанного им союза с Англией. При этом ирландцами ощущали себя уже не только католики или люди, говорившие на ирландском языке: многие «англо-ирландцы» – англичане, родившиеся и выросшие в Ирландии, – ощущали бóльшую близость со своей новой родиной.

И в этой обстановке в 1800 году после долгих споров и раздумий была заключена еще одна уния – между Великобританией и Ирландией. Ирландского парламента и отдельной ирландской армии больше не существовало. Казалось бы, невелика проблема. Прошло еще 29 лет, и католикам даже разрешили избираться в британский парламент, а армия ведь все равно подчинялась Лондону.

Но это означало конец какой-либо, даже слабенькой автономии, невозможность проводить собственные решения по вопросам, касавшимся прежде всего Ирландии, – очевидно, что в лондонском парламенте ирландские голоса не могли перевесить остальные. Ирландцев в Великобритании вообще не любили, презирали, считали дикими неграмотными пьяницами.

И ирландцы с новой силой стали бороться за свои права.

Положение усугублялось невероятной нищетой, царившей тогда в Ирландии. В Англии и Шотландии бедняков тоже было полным-полно, но там быстрыми темпами шла индустриализация, разрастались города, появлялись новые рабочие места, в то время как в Ирландии промышленности почти не существовало, работы в городах не было – ну разве что идти в услужение… Большинство населения жило сельскохозяйственным трудом, арендуя землю у помещиков, многие из которых были англичанами и жили по ту сторону Ирландского моря, присылая сюда, в «дикую» страну, только управляющих – а те драли с бедных арендаторов три шкуры.

Католики-ирландцы рожали много, семьи были огромными, земли не хватало – в общем, царила ужасающая нищета. Это стало очевидно, когда в 1840-е годы в Европе распространилась «картофельная чума». На континенте и в Англии крестьяне тоже страдали из-за погибшего урожая картофеля, но могли возместить убытки за счет других посевов или пойти на заработки в город, а в Ирландии, где картофель был главным и почти единственным продуктом питания, начался жуткий голод. История Великого голода – одного из важнейших событий ирландской истории последних веков – тоже сильно мифологизирована. В Ирландии всегда во всем винили и продолжают винить англичан, хотя в данном случае те, кажется, пытались помочь, но у них это не очень хорошо получалось. Ненависть к англичанам возрастала, и все громче раздавались требования если не независимости, то хотя бы автономии – Home Rule.

Во второй половине XIX века Ирландия переживала период бурного национального возрождения: образованные горожане пытались вернуть к жизни уже порядком забытый ирландский язык, а параллельно с этим развивалась потрясающая ирландская культура (в основном, правда, англоязычная). Если Оскар Уайльд или Бернард Шоу – это, конечно, не ирландские литераторы, а, скажем так, английские писатели ирландского происхождения, то творчество великого поэта Уильяма Батлера Йейтса не просто связано с Ирландией, а пронизано мотивами ирландских мифов, образами ирландской культуры. Он оказал огромное влияние на самосознание своих соотечественников, так же как созданный им вместе с другими ирландскими интеллектуалами Театр Аббатства, положивший начало ирландскому национальному театру.

Но культурного возрождения для многих было недостаточно. Ирландцы постоянно пытались силой противостоять англичанам. Еще в 1689 году католическое войско во главе со свергнутым английским королем Яковом II безуспешно осаждало ирландский город Дерри, а протестанты, верные новому королю Вильгельму, его защищали. При деде Якова II, короле Якове I, город демонстративно переименовали в Лондондерри, чтобы всем было понятно, кто здесь хозяин. Здесь, как и во многих городах Северной Ирландии, до сих пор четко разделены протестантские и католические кварталы, а демонстративные протестантские марши в честь победы более чем трехсотлетней давности по-прежнему приводят к столкновениям. И сегодня можно определить отношение человека к Великобритании по тому, как он называет город – Дерри или Лондондерри.

К середине XIX века в Ирландии было уже много террористических организаций, но параллельно с этим страна дала один из удивительных примеров мирной гражданской борьбы. Ирландский политик Чарльз Парнелл, в течение довольно долгого времени бывший лидером ирландцев в их борьбе за автономию, использовал исключительно мирные методы. Игнорирование жестокого управляющего Бойкотта, сгонявшего арендаторов с земли, стало первым в истории бойкотом, а обструкции, с помощью которых Парнелл и его единомышленники мешали работе британского парламента, на какой-то период парализовали всю законодательную деятельность. При этом Парнелл вызывал уважение даже у противников. Когда предъявленные ему обвинения в связях с террористами оказались фальшивкой, ирландцу аплодировал весь парламент, включая политических врагов.

Но власти все-таки сумели уничтожить репутацию Парнелла, пойдя традиционным для многих политических конфликтов путем, – выяснилось, что у него долгое время был роман с замужней женщиной. После ее развода он на ней женился – на разведенке! – и ирландцы-католики отвернулись от своего вождя. Он умер всеми забытый, утративший какое-либо политическое влияние.

Однако вопрос с автономией – и тем более независимостью – Ирландии все еще не был решен. Медленно, мучительно Англия и Ирландия искали выхода из ситуации, и к 1914 году он, казалось, был найден: Ирландии была обещана автономия. Но тут началась Первая мировая война.

Британское правительство рассудило, что это неподходящее время для реформ, и процесс введения автономии был приостановлен. Надо сказать, что большая часть ирландцев отнеслась к этому спокойно. Кто-то из них был готов ограничиться изучением ирландских мифов и попытками общения на полузабытом родном языке, кто-то вообще считал, что в составе империи жить лучше, кто-то резонно предполагал, что можно подождать конца войны. Но были и те, кто не хотел ждать.

Члены тайной организации «Ирландское республиканское братство», во-первых, не считали автономию выходом – они стремились к полной независимости, а во-вторых, они решили, что во время войны как раз будет легче добиться своих целей, и рассчитывали на поддержку Германии. Германия, конечно, была рада ослабить своего противника, и к берегам Ирландии даже был отправлен корабль с оружием, но англичане перехватили его – и капитан затопил судно. Таким образом, особенными силами повстанцы не располагали.

К тому же они рассчитывали на то, что поднимется вся Ирландия, но где-то люди испугались, где-то не было сил – и в пасхальный понедельник 1916 года восстание произошло только в Дублине.

Представители нескольких националистических организаций захватили огромное здание дублинского Главпочтамта и еще несколько учреждений. На ступенях почтамта, находившегося в самом центре города, один из руководителей восстания зачитал прокламацию, объявлявшую Ирландию независимой республикой. Было уже создано временное правительство, и участники восстания рассчитывали, что сейчас все настоящие ирландцы к ним присоединятся, а Англия, силы которой были в это время направлены на войну с Германией, просто не сможет ничего сделать.

Но их почти никто не поддержал, англичане перебросили в Дублин войска, после чего произошла ужасающая бойня, в результате которой центр города превратился в руины, 450 человек погибли, а около 2000 получили ранения – и далеко не все эти люди были повстанцами. Бои в городе, конечно же, привели к жертвам среди мирного населения, тем более что англичане использовали артиллерию.

Подавление восстания продолжалось всю пасхальную неделю, но силы были, безусловно, неравны. В субботу 29 апреля учитель, юрист и поэт Патрик Пирс, один из руководителей повстанцев, передал приказ всем отрядам:

В целях предотвращения дальнейшей гибели жителей Дублина и в надежде спасти жизни наших приверженцев, которые сейчас окружены во много раз превосходящими силами, члены Временного правительства, собравшиеся в штабе восстания, приняли решение о безоговорочной капитуляции, в связи с чем командиры во всех района города и графства должны отдать приказ своим подчиненным сложить оружие[210]210
  https://microsites.museum.ie/1916objectstories/ObjectDetail/surrender-notes.


[Закрыть].

Когда руководителей восстания вели по городу в тюрьму, жители Дублина оскорбляли их, кричали, плевали им в лицо – именно они в глазах дублинцев были повинны в разрушении города и гибели множества мирных людей.

Прошло всего несколько дней, руководителей восстания судили военным судом, и 14 человек расстреляли. Среди них были Патрик Пирс и тяжелораненый Джеймс Коннолли, который не мог стоять и поэтому перед расстрелом его привязали к стулу. Констанции Маркевич, единственной женщине среди руководителей восстания, вынесли смертный приговор, который затем заменили пожизненным заключением. Она сказала: «Жаль, что вам не хватило порядочности, чтобы расстрелять меня».

И после этого все изменилось.