Текст книги "Канатоходцы. Том I"

Книга вторая

6 февраля, четверг

Кромкин

– Иванов Артур! Заходите.

Вид похмельный.

– Пьёте?

– Нет, я это, только в выходной. На дне ангела.

– Чей ангел-то?

– Одной тётки. А двадцать девятого я, правда, ремонт у друга в туалете.

– Друг подтвердит?

– Он – в командировку как дальнобойщик, мне даёт ключ от комнаты…

– Фамилия, адрес…

Называет.

У брата Павла сон. Одинокий.

– В комнате-то я один, но в коммуналке пятеро…

Прудников… Боты новые, да и размер сорок второй. Правда, отпечаток на полке в квартире, где украдены деньги, только от одной, правой ноги. Где левая у эквилибриста? Пруд не выглядит ловким.

– «Прощай, молодость» где куплены?

– Братик отдал.

Такой ответ имеет кое-какую дельную информацию.

– Вот ваша объяснительная: «С одним парнем, как зовут, не знаю, к нему домой, номер дома не знаю. Выпиваем… И я отправляюсь домой». Ничего не хотите добавить?

– Надо подумать, гражданин начальник.

– Что тут думать, гражданин Прудников…

В телефон:

– Дёгтева…

У Прудникова испуг.

В холле – топот, вводят другого гражданина… Увидев Пруда:

– Мне шьют мокрое дело на Нагорной!

Одиссея двух друзей…

Утихли сапоги конвоя…

– Филякин!

Агентурное сообщение (агент Борзой) «…в кафе знакомое чувырло[114]114
  – лицо (арго преступников).


[Закрыть]… Сын медвежатника Ферреры. Филя – скакаръ нефортовый, выпрыгнул лет пять как. Одет: короткая шуба, шарф в клетку, тёмные брюки, кожаные ботинки, носки тёплые…» Борзой любит детали. Именно так и одет Филякин, это знакомое чувырло. Мог – на антресоли? А ныне в другой обуви.

Кромкин кивает, но… руку даёт. Тот хватает обрадовано.

– Поехали! – легкий шлепок ладонью о стол.

– Копия дядя Гера! Когда меня на работу брал: «В бане теплей, чем в Верхотурье». Летом бригадой «Ух» мы во дворе, а он хлоп – домино на столе прыгает: «Поехали!» И едем: уголь, хлорка, мыло…

Для этого типа отец прямо «дядя»! И никакой Кромкин не «копия»! Он копия мама (блондин с чёрными глазами). На папу не колером смахивает, а фигурой, манерами… Да, прав, в этом – «копия».

– Где был двадцать девятого…

Управился в момент. Мало того, новая бумага, как под копирку той, которая написана в милиции.

– Э-эх, немало «моей национальности» умерло! Царство им небесное, – крестится на портрет Дзержинского.

Шутку «дяди Геры» цитирует: «Моей национальности немало, но не все говорят о ней другим».

– Телик, как динама, Семён Гершевич…

Филя-зимний не такой, как Филя-летний. С бодуна? Но и летом с такого же. Но в июле один, в феврале другой.

– У Прудникова и Дёгтева алиби.

– И у меня алиби!

– Не на целый вечер…

– Мой папа убить курицу не мог! Когда мама и тётя Раня курей держат, бьёт их Батьков. Его в лагерь, а там и курятнику колец. И дядя Гера не мог… Ну, и я…

И маму (полное имя Рахиль), – тётей Раней зовёт, хотя не их племянник.

– Итак: «Двадцать девятого января терапевт медпункта разрешает мне уйти с работы…Беру полкило водки». Какой у тебя диагноз?

– A-а, этот… Цирроз печени.

– «Полкило»? И никакой еды? Удивительно, как ты не умер. И далее пьяный «на лавке с Мумою в коридоре». Муму?

– Да, пёсик…

– Твой отец был умелым… канатоходцем. А тебе бы ковёрным… Итак, выходишь на улицу в лютый (как в Верхотурье) холод… А там и с Марьей Дементьевной, и с «Митричем»… А накануне, во вторник?

– Ну, на работе, – никаких деталей, а ведь во вторник, как стекло.

Верна догадка при чтении его первой объяснительной, где его контакты на время резни. Правда, не на всё это время.

– Ты – болельщик?

– Ну, да…

– С каким счётом в декабре?

– Э-э… Хрен его, – в лице тревога (летом не было).

– Кто мог на Нагорной?..

– Не могу знать, Семён Гершевич!

– Болтает кто-нибудь?

– У меня друганы померли…

– А Дёготь, Пруд? Да и Крыловы живы.

– Ка-ки-кие Крыловы?

– Братья… Их друг Рубильник…

– Генка… да, когда мы с Прудом универмаг… А этих никогда нигде…

– Вот подписка о невыезде. – Кромкин – в бумаги, делая вид: за руку некогда.

Филякин – к дверям, кое-как двигая ногами.

…Да, Кромкин «не говорит другим», памятуя шутку Герша Соломоновича. Работая в глубинке, имя пришлось «отредактировать». В документах Соломон. А перейти на «Григорьевича» надоумил Сомов. Никому не выговорить, кроме друга детства… Хотя никакой он не друг. Друзья – нормальные ребята. Коробов Вовка, Виталька Малых – из общеобразовательной школы. Данька Рикберг из музыкальной… Юрок Плотнихин – из спортивной. Данька играет в филармонии. Коробов хирург. Малых – немалый руководитель. А вот Юрок не стал, как и Кромкин, конькобежцем, работает тренером. На лёд они выходят, играя в любительский хоккей.

Шуйков довольный…

– Недолив пива! И конфликт буфетчицы с одним. За недолив никто никогда не убьёт. На кухне в дэка Дэзэ тётя Маня. Её сын Валька Прохоров, опер. Кому не долила Хамкина, молодой, одет культурно, с виду «студент». У тёти Мани молодые, «одетые культурно», студенты… Длинный нос.

– Кавказец?

– Он беленький. И такая деталь от агента Бляхи-Мухи: с Филей рядом пивко пьют, одновременная жажда…

– Знаешь, кто это?

– Нет! – вытаращился.

– Подельник Прудникова и Филякина: налёт на универмаг… «Братик не виновен!» – из материалов дела. Кликухи Шнобель, Рубильник. На фотографии в профиль именно такой длинный нос европейского (и еврейского) типа. Он, думаю, теперь не голец на атасе.

И в кино его профиль в свете экрана, на котором глуповатых гангстеров ловили мудрые филантропы.

– Давай наблюдение за Крыловыми. И за Рубильником.

– Приличный с больничным! Их уголовные дела – полная ерунда! Никаких рецидивов!

– Цитата (агент Борзой): «…гляжу – пиво пьёт Филя, Сын Ферреры. А с ним Харакири. Его опустить[115]115
  – изнасиловать, превратить в пассивного гомосексуалиста (арго преступников).


[Закрыть] могли в лагере. Но он бритвой по горлу! Кровищи! На горле у него шрам. Как фамилия, не знаю». Твоей рукой: «…узнать данные фигуранта (кликуха Харакири). Примета: шрам…» И где «данные»?

– Мои работают.

– Это Крылов младший.

– Как ты догадался?

– И ты бы мог, открыв дело.

– Ну, и чё! Нормальный парень! Режет, чтоб не опустили.

– А как тебе факт: «нормальный парень», у которого (наблюдение свидетельницы медика) могла быть операция на горле, двадцать девятого у дверей Пинхасиков?

– Ну, нифига нет на этих ребят!

– Братьев Крыловых, Рубильника и Филю в кинотеатре на одном ряду ещё в декабре я видел.

– А говоришь так, будто видел на гоп-стопе! Тебе хоть в кино не ходи. У меня не армия оперов!

– Филякин, зная о налёте, фабрикует алиби.

– Да, он бродит пьяный, на улице Митрич, потом Марья…

– Не «на улице», а он к нему. И у калитки дефилирует, пока хозяйка не выходит на лай его Муму, который, как он говорит, хоть и дворняга, но выполняет команды. Думаю, и команду «голос»… Он не опытный…

– А хо́док[116]116
  – ходка – судимость (арго преступников).


[Закрыть]?

– Но ни в одном деле нет насилия. В том оглушён охранник, но не Филей, а Прудниковым. Перестарался.

– Ладно, велю… Твоё задание выполнено! Розенберг! На фиг он нужен! Чё-то плетёт: да-да, еврейская община. Шефнер деньги собирал одним евреям хоронить других. Много или мало, не говорит. И нагло так: «Вы найдите Бяликов». Хитрецы, Святония Кондратьевича дурят. Он – к Броверману. Тот отправляет к Розенбергу. А Бялики, я уверяю, обратно отправят к Броверману. Круговая еврейская порука…Ты, когда улыбаешься… Недаром тебя бабы любят. Нет, Кромкин, – это народ! «– Гражданин Розенберг, деньги куда дели?» «Никто их никуда не девал». И наводка на Бяликов… Они, мол, и более молодые, и общались с Иосифом Израилевичем. Это у Шефнера имя отца прямо как у ихней древней родины.

У Кромкина неотразимая улыбка:

– Бялики?

– Маргарита Самуиловна и Фёдор Игоревич…

– Найдены?

– Ищем. Нет в натуре номера дома, данного этим дедом.

– Найди, но не допрашивай.

– Я умею так допрашивать, как у тебя не выйдет! Но с этими ты…

Да, народ… Наверное, немалыми деньгами ворочал Шефнер, и это могло инициировать расправу над его роднёй.

В дверь нервное бряканье…

– Семён Григорьевич, разрешите? – И не на любое место, а ждёт, когда уступит Кромкин.

Майор прытко:

– Сергей Сергеич!

В кабинете (чуть не камера-одиночка) кресло у батареи не занимает никто. «Охраняет» неподъёмный пишущий агрегат. Но когда Кромкин пьёт кофе или чай с бутербродами у маленького столика, убирает машинку на подоконник. Так делает и Усольцев. Для других места на стульях (сцеплены одним крепким бруском). Для уборщицы удобно двигать целый ряд, и маловероятен удар отдельно взятой в руки мебелью по голове прокурора. Майор, как правило, у торца стола, который напоминает величиной, зелёным сукном и фигурными ножками биллиардный. Кромкин решительно не дал менять на новый. Не из-за сходства с игровым. В этом капитальном и ящики открыть только медвежатнику.

Сухненко допрашивает майора:

– Как с Трактором Зоновым и где Кудров?

Майор багровеет. Кромкин не мешает ему багроветь.

– Трактор не найден, а того – на волю… Они мелкие воры. Бирюльки «тёти Хаи», как говорит Семён Григорьевич, упёрли бы. Дёгтев, друган Прудникова, – открывает папку, бумаги падают. – Майор недаром у торца: удобно документы выкладывать. – Дёгтев (трижды на зоне) двадцать девятого января в результате умелой работы милиции примечен уходящим…

– За кем вы наблюдаете в данное время?

– Филякин рецидивист (с малолетки в колониях). Семён Григорьевич велел и за братьями Крыловыми…

– И они с…малолетки?

– Да. Хотя, нет…

– Их дела?

Кромкин двигает на край два фолианта.

– Так-так-так… Юная выходка! Отбыв, не имеют нареканий, трудятся! Где Строгановский?

– На лыжах… Вот уведомление. – Кромкин с такой интонацией, будто не считает того плохим парнем, а только не плохим лыжником.

– Время явки?

– Утром в девять…

– Я, Семён Григорьевич, вклинюсь с маленьким дополнением: не дать ему уйти! – Необыкновенно нервный, удила закусив. Такой бег для немолодого коняги…

Вроде, ненормальным людям прямо в лица глядеть не рекомендуется. Ну, будто отныне Кромкин работает в дурдоме.

Шуйков на партийного лидера – с мольбой: «Не наболтай моему!» Новый чин в пути. Он в этом не одинок: и другие, в первый день напуганные посланием «жыдам», на третий день решают: делать карьеру только на этом деле.

– Степан Егорович, зайдите ко мне, я дам ордер…

…Играет детвора, Сеня руководит «ловлей шпионов». Пацан Батьков (отец и братья в лагерях): «Ваши давно не играют, а на козырьке бани глядят сеанс в бабьем отделении. Я научил. Гы-гы-гы!» Не берег вольный, а уголовная камера с паханом.

В окне тюремная ограда. Будто не по эту сторону кабинет, а по ту.

Майор угодливо:

– Будет очная Пинхасика с пареньком…

– Вы намерены Натана Ароновича этому подвергнуть?!.. – Будто о пытке на дыбе. – Ухожу, но вернусь…

Шуйков прытко к торцу:

– Дай-ка телефон… Мазурин! Готовь захват фигуранта… – Трубку кладёт. – Егорычем нарёк. Не как Сомов, а ошибся! А я всё-таки Евграфович! Вероятность рыла в пуху!

– Не факт.

– Ты этого Строгановского отмазываешь! Он с убитой ругался! И на другой день удирает. А какова реакция: ему на допрос, а он катит в тайгу! Но от меня не уйдёт, мать!.. В твоих этих Крыловых с Филькой я не верю ни фига! На Кудрова наводка, а его дома нет! О Тракторе и не говорю, как в воду… У Богачёва-бомжа алиби: он – на чердак, а бабка в дверной глазок глядит. Павел Иванов, друг винного отдела, брал полбанки. Его брат Артур для ремонта канализации перекрывал стояк, – это для жильцов незабываемо. Нихрена нет!

– Бяликов найди…

– А, этих… Лады.

Евграфыч убегает.

Вальяжно входит начальник адресного стола. Временно за столом в прокуратуре:

– Отработана порция материалов. Но никто не выявлен…

Отреагировать бы: «не выявил» – не докладай, но другого графолога нет.

Друг Николая Гавриловича дополняет:

– На беглый взгляд автор не один, но детальная работа выявляет тот или иной элемент… Некто Прудников…

А это факт! Двое сообщников по налёту на районный универмаг налетают и на дом Хамкиных! Но, как любой факт надо отработать.

– «С тринадцати лет я жЫл в “малолетке[117]117
  – малолетка – колония для малолетних преступников (арго преступников).


[Закрыть]”» Но в другой фразе: «Живу на углу улиц…» Тут верно. Ещё один… – И – увлекательный этюд о девушках на балконе. – Но нет твёрдого вывода. – (Только неторопливый): – Этот Крылов не уголовник-головорез, интеллигентный. «Я давно вышел, работаю. Живу по адресу:…» Как автор Прудников более реальный.

Почерковед Смирятников смиренно уходит.

Студент минута в минуту. Да и Пинхасик… А зама нет. Надо шевелиться до нового вторжения.

– …о двадцать девятом января…

– …на крыльце детсада звоню в дверь, а во дворе дома тридцать три вот этот товарищ. Увидев меня, юркнул в темноту. На моих двадцать два пятнадцать…

– А на улице кто?..

– Никого.

Натан Аронович мнёт в руках папаху:

– Я не помню его…

С парнем Кромкин прощается, хотя тот думал услышать признания «убийцы».

– И какая ценность в утайке?

«Ценность» в дополнительной работе. Опера с хронометром, – и вывод: врёт либо Пинхасик, либо Файзулла Хабибулин, которого неоднократно треплет милиция. Он не босс, а работяга, в горком не бегает. Твердит: они с братом Фаридом глядят на дымное жилище Хамкиных («Во дворе никого, в доме ни огонька, а дверь-то отворена»). Непонятно, где на этот момент уважаемый в горкоме и милиции Натан Аронович. Шуйков (с некоторых пор мстительный): «В доме. Родичей дорезывает». Идиотизм? Но их хватает: и «домашних», о которых в дневнике Эразма, и «служебных». В эпицентре «мокрого» дела концентрация. Кромкин иногда думает: преступность – территория медицины.

До борцов с огнём и со следами доктор наук, явно напуганный, наверное, минут пять, о которых упорно не говорит, находился в коллективе громил. Но врёт: «Люди во дворе, дым веером». Умоляет входить в дом. Опознаёт труп «любимой жены», а с края погреба наблюдает убитую родню, вернее, родню супруги, а это не одно и то же. Ему плохо… «Скорая». Но не в больницу, а майор Шуйков на личном авто в горотдел. Там новенькое: его квартира обворована! «Пять тысяч», правильнее, – пятьсот рублей (но не привык к новым деньгам). И вот готов к откровению, опять молодец.

– Аня! Нельзя быть такой!

– Какой? – О мёртвых не надо плохо, но традиция не для того, кто ведёт уголовные дела.

Нет ответа от её вдовца. «Аня» ненормальная: отворяет грабителю, тот деньги крадёт…

Натан не удивлён тем, что удивит Хабибулиных: «в доме ни огонька»… Но вплотную к окну поймёт: темно, а время, вроде, раннее. Дёргает входную дверь, но она отворена, а в сенях дорогой мотоцикл!

– Внутри говорят. Выходит парень… Второй… Третий вертится – льёт из канистры на тропинку; пахнет керосином. У калитки минуту, две… Теперь понятно – записку цепляет. А я у дома! Они удаляются в одном направлении, но не рядом. У каждого – рюкзак.

– Вам воды?

– Дайте… Дёргаю ручку – в лицо ударяет дым. «Хая, Моня, горит!» В доме никакой реакции.

«Дверь отворена» именно Пинхасиком.

Зам с мимикой: опрокинул, не закусив.

Кромкин продолжает:

– Натан Аронович, опишите их лица.

– Очки новые, идеальные, но не для темноты.

– Как одет первый?

– Пальто, шапка. Второй в коротком (воротник поднят), папаха, – трогает свою. – Третий в ушанке и в длинном одеянии. Когда он у калитки, а там фонарь, блик на ткани, явно, плащевая. Лицо укрыто шарфом.

– Они уехали?

– Нет, пешком к улице Репина.

– Рост…

– Извините, мне некогда, – нервный зам и парторг Сухненко. – Мы вам так благодарны! Я обрадую горком…

Благодарный на выход.

– Первый метр восемьдесят. Да и второй… А третий – не менее ста девяноста пяти (у меня двести пять).

Картинка в мозаике:

«Двадцать девятого января где-то в двадцать два часа топот ног. Намотав поводок собаки на руку, бегу. Трое беглецов, преодолев забор, входят в трамвай. Один высокий и двое нормального роста. Они проникли от улицы Репина… Букарыкин Т.Д., сторож кладбища».

Те же «беглецы» на улице того же живописца… Как вышли, – ясно. А как могли войти в дверь, которая не «отворена», а на металлической накладке?

«…Это Инна. Фотография мамы в платке… Могу приехать».

…Вид деловой. Напомнить бы: «Концерт Рахманинова учишь?»

Ответ на запрос: «…Дураков Михаил Сергеевич… отбывает в колонии… Контактов с упомянутыми вами гражданами не имеет, никогда с ними не виделся».

Справка: «Информация Управления исправительно-трудовых учреждений подтверждена оперативно-розыскными действиями в отношении Дуракова М.С., Прудникова А.М. и Дёгтева А.Е., отрицающих контакты с Дураковым».

Данные на маму: «Дуракова М.Ф., не судимая, помогла обезвредить правонарушителей, которые пытались ограбить сберкассу…Неоднократно награждалась грамотами… Начальник вневедомственной охраны милиции майор П.В. Батогов».

«29 января в 20 часов 30 минут в вестибюль медицинского общежития, где я работаю вахтёром, входят двое мужчин и одна женщина. Она говорит в телефонной будке, а парни в открытых дверях. Один в новом коротком пальто с тёплым воротником и в фуражке, другой – в удлинённом плаще и в лохматой шапке. М.Ф. Дуракова».

А вот и она…

– Ноги болят, сынок. У меня и родные сыны, двое работают, передовики, никаких тюрем! А Мишка уголовник! Когда война, я у станка (ковали победу), а малец один.

Фотографии. И та, что Инна принесла.

– A-а, вот эта! – от хлопка длани мог рухнуть капитальный стол: – Она!

Две фотографии из дел братьев Крыловых.

– Лица не определить… А комплекцию могу. Один – высокий, и другой – не маленький.

Кромкин – в центр кабинета:

– Такой?

– Нет. Тот, что ниже, вас немного выше. Оба худые. Лет им около тридцати…

– Фуражка?

– Лаковый козырёк.

– В такой холод…

– Но у него воротник укрывает полголовы.

Опять глядит на фотографии:

– …тут он в профиль. И разницы нет.

– Дама как одета, обута?

– Валенки, плохонькое пальто, чернобурка молью едена, тёмный платок.

Приобретая для Тани Коваленко подарок, Фаня элегантная (определяют продавцы «Галантереи»), а в компании молодых людей, нормально одетых, выглядит чёрт знает, как. Вполне вероятно: именно дьявол и в курсе. Ей как-то и не подходят плохие одеяния. В квартире Пинхасиков в шкафу Кромкин оглядел меха: цигейковая – мутон, каракулевая (тонкий мех, как бархат).

Да, выглядеть надо нормально, но в один день две шапки… Видимо, переодевания в характере фигурантов. Например, длинный в папахе и длинный в фуражке один и тот же тип. Тип один, головных уборов два. И переодевание Фани – идея тех, с кем она на «деле». Будто велено в тряпье и валенках… И маршрут, наверное, не ею определён. Она, далёкая от деятельности Натана Ароновича, никаких аудиенций ему не организовывала. Но, выманивая родных, аргументирует: «Будет необходимый тебе товарищ» (у Коваленок такого нет). Поведение, далёкое от их реальных отношений. «Бред» – определение Пинхасика. Не только театр с реквизитом, будка суфлёра… Как-то не верится: он – доктор наук, она – с бандитами. Не пора ли ордера? Но звонить с телефона-автомата с плохо одетой дамой, не одно и то же, что грабить её и убивать.

В кабинете главного никаких других лиц (свои – похоронные).

Опять нет младших школьников во дворах. Холодно всем. Кроме Кромкина. Ему тепло от работы. Профессор криминалистики говаривал: «Кроме Кромкина, ни у кого не будет “отла”». И вот он, вечный «отл», с теми, кто далее «неуда» не прыгнул.

Нервная версия Сухненко:

– Фигурантов трое. Во-первых, Прудников, след от его новой обуви. Ныне на горизонте Дёгтев. У Пруда и Дёгтя, вроде бы, алиби: они грабят ларёк. Но это прикрытие (аналог был в моей практике). Ларёк – в двадцать тридцать. А где они в двадцать один тридцать (время убийств)? Строгановский – руководитель. Отвергнутый любовник нанимает карманников с указанием: никаких «серёжек тёти Хаи» в карманы! Это прямые улики! Но сберкнижки и деньги из квартиры – немалый куш для этого контингента. Товарищ Кромкин, вы берёте их?

– С ними милиция работает.

– Но непонятно, где оба во время кровопролития! На виду у Пинхасика Натана Ароновича эти волки покидают скорбный овин. Трое! – рука с растопыренными пальцами. – И это явно: Прудников, Дёгтев и, наверняка, некто Филякин, друг Прудникова! Майор утром обещал: организатор-любовник (у него мотив) будет отловлен…

– Мои – к нему, а он в тайгу… Но у дома в деревне караулят! Вы не волнуйтесь, Сергей Сергеевич!

– Это вам надо волноваться, Шуйков! Ведёте наблюдение, непонятно за кем. Крыловы. Никакой нити от них к Нагорной. Другое дело лыжник…

– Он никуда не укатит, – но никто, кроме Кромкина, не уверен в этом.

– Генеральная давит: хоть какой-то намёк! Утром будут кураторы. И что делать?

– Хотим изловить убийц, – не надо спешить, – рекомендует Кромкин.

– «Не будем спешить», с работы турнут! – парирует Сухненко.

– Что делаете вы на данный момент? – Николай Гаврилович, вроде, не верит в утрату рабочих мест.

– Отрабатываем районы. Людей не хватает.

И автомобилей нехватка. Вот и бегает Кромкин оледенелыми улицами.

– В одиннадцать. С гостями. До завтра, товарищи.

– Как там сберкассы?

– Две…

– …да деньги из квартиры…

– Нет, с ними.

– Девять вкладов на полторы тысячи?

– Да.

– Хорошо.

– Фиг с маком на пять трупов!

– Бялики?

– Скрылись! Их предупредил Розенберг. Круговая еврейская порука!

Улыбка Кромкина.

– Дочь говорит: навещают другую дочь. Будут на этой неделе. Нет радости в жизни! Не домой, а к этому лыжнику-любовнику пилить в пригород!

У крыльца ПМГ.

«Голос Америки» врёт, а Москва волнуется. Но работа не любит нетерпеливых, уходящих… Кромкин медленно едет в трамвае домой.