Текст книги "Канатоходцы. Том I"

Мельде

Уедет. Дадут за отпуск, да премиальные… Да гонорар… У Эльзы тридцатка. Она готовит на троих (и они с Андреем вкладывают). Его индивидуальные фрюштуки икрой, мёдом… И Андрей кильку и водку на свои. Деньги от обедов на фабрике пойдут на такие же, но в Энгельсе.

Тропинку метёт, лёд обивает… Едет на работу.

Аккуратно под диктовку:

«Начальнику цеха летней обуви Ерыкаловой Г.Н.

От слесаря-наладчика Мельде Г.И.

Заявление

Прошу меня уволить по собственному желанию».

– Где я найду замену? – Глядит так, будто он кто-то другой. – Ладно, но две недели отработки.

– Как… две недели?

– Так по закону! Комсомольского секретаря Корытова я обнадёжила. Берут в оркестр первой скрипкой. Первой трубой…

Давняя думка. Но из-за этого Корытова накрылась корытом: «Трудно контролировать репертуар». Видимо, Роша убедила его. Хоть не уходи!

Две другие вошли. Ерыкалова им:

– Увольняется!..

Они дуэтом:

– Куда среди зимы!

Он, мальчик Мельде, вырос у них на глазах, кроме двух лет отсутствия. Не пьяница, не прогуливает, не болеет. Не уволят!

– Мы хотим на родину. В Поволжье.

Лица вмиг добреют: ах, да, ведь он – немец! Ежиха как парт-лидер цеха – с напутствиями «оправдывать марку фабрики, которая вывела тебя в люди». Ерушина напоминает: две недели впереди, вдруг передумают ехать.

– Вот тебе «обходной», – даёт бумагу Ерыкалова. – Например, книгу в библиотеку вернуть…

В наладку влетает Роша. Голова в медных кудрях. Да, оркестр готов принять. Вроде, беременна. Рада этому. Её не удивляет его увольнение. Убегает деловито в цех зимней обуви, там она и. о. технолога.

Панфилыч – железом по железу, выпиливает левый дубликат ключа.

В кафетерии с Мишелем. О линьке ни-ни. Врёт: брал деньги у одной, вроде бы, от него беременной. Ей в дальние края.

Улыбнулся друг. В зубах зёрнышко мака от булочки:

– Не ври, Генрих.

– Да, не эта правда. Эльзе в Энгельс на девять дней брата. Для неё такой удар…

– Ладно, отправлю наверх твою петицию.

– Что думает Пьер? – А надо бы: что творите в обход меня?

– «Думает»? Планов громадьё.

– …но ведь Иван Захарович был, и теперь, вроде, планы другие. – О которых мне ни гу-гу.

Да их боевой отряд удвоен, а ему не говорят!

– Ты не доверяй Ильину, – проверка темы.

– А я и не доверяю. – Моментальный ответ.

Вывод: треплется. «Ты сильней моего брата…» Уедет так. За деньгами явится с новыми друзьями, немцами.

Лора: «…Какие вы такие “друзья”!» «Мы впервые увиделись в страшном месте. А это навек». «В каком “месте”?» «В армии» «Мнение моего папы как офицера: “Нормальный парень обязан стать военнообязанным. Хотя бы на время”» «Замполит: “Это ты на трубе?.. Давай в клуб.” А там Мишель. А на воле…» «На воле! Да, некоторые об армии, как о тюрьме». «В дэка Металлургов он репетировал “Гамлета”» «А ты – тень отца?..» «Флейту, играя на трубе».

Такую дружбу, как поёт радио, «…не задушишь, не убьёшь». Но, видимо, и такая не вечна.

На вокзале билеты во все концы на первые два-три дня. Билет будет, не пройдёт и пятнадцати минут.

Какая-то тётка, отойдя от окошка:

– Паспорт требуют! С работы я, документы дома.

– И не купить?

– Говорят: город перекрыт!

– Временные меры, – грамотная дама с билетом.

А другие домой за документами. В окне, где билеты на электрички: «Паспорт давай». Наверняка, и автовокзал перекрыт…

Никогда не летал, но для билета и в любое время требуют. И на автомобиле никак: денег надо много, водила… Но не век будет «временная мера»!

Кафетерий, монета – в телефон-автомат:

– Алло. Добрый вечер, Пьер…

Уютно в домике. Город, будто вдалеке гремит. Дас ист майн музик, дас ист майн хаус.

«Немецкая волна» опять о депортации немцев во время войны с родины предков на большую родину. Одинаково там и тут. Ну, погода другая, нет ласкового «ветерка»… Андрей: «Да никому вы не нужны в вашей Германии!» Неплохой вывод в плохом интеллекте. Вогулков говорит: Курасин лифтовые кабины драит в Нью-Йорке. А то и туалеты придётся. Не для одного индивида, как тут, для целого конвейера.

Дремлет. Полная тьма! Фонарь не горит на улице! И кто-то у двери! Крепко стискивает трубу.

А это Эльза:

– Очередь кляйн. «Краковская» гут!

Трубу боится, будто она живая: завоет, заноет голосами людей.

– Я от следователя. Андрею убийство не вменяют. Ларёк.

Мягкий свет торшера. Новый, куплен с гонорара на свадьбе глухонемых. Музыку любят и глухие ребята.

Не умолкает в голове надоедливый мотив.

Мишель

Ильин в декораторской шёпотом:

– Декоратор Колька Сухоткин говорит, взят главарь банды, которая на Нагорной. Он только руководитель. У него исполнители. Буквально в этот день Колькина мать к ним одолжить хлеба (их дома напротив картинной галереи). «Руководитель» в коридорчике на лавке пьяный. В ногах – собака. Имя у него, вроде бы, Ферапонт, а кликают Филей. Наверное, уменьшительное от Ферапонта. У Сухоткиных знакомый в милиции: «исполнителей» вот-вот возьмут. Дело каких-то часов.

– А Пётр в обморок упал в милиции! Ха-ха-ха! Обмороки Петра особенные. Не только теряет сознание, но и набор идей. Например, в тринадцать лет он на коленях. И вот мы подглядываем в окно больницы, не забеленное доверху. Нам с Эдькой Краснооковым нормально. А Петька падает. И далее никаких молитв. Обморок в цехе, чуть не инфаркт. Варя в роддоме с младенцем. Ехать некому, и мы с бабушкой берём авто. Я первым несу на руках племянника!

У Ильина оторопь:

– Ты об этом говорил… А я о том…

Перебивая:

– Автор идей я, Мишка-шалунишка. Доводить до конца, – дело Петра. Я иногда и не думаю наперёд. Ощутив негатив, как правило, выдвигаю альтернативу. А для Петра нет пути назад. До финала – любое дело. И, принимая во внимание доводы отступательного характера, твердит: «Раньше надо было думать, а теперь иди и не виляй, слякоть».

– Методику по гипнотизму отдать? У меня выйдет…

Упорный. Но как Горацио… На эту роль…

– Мне не к спеху. Я и так… Когда на публике твоё творение… Это именно божеское дело. Дело творца… Или, когда играю, околдовав аудиторию… Но как-то на монологе горло чирк – фантомная боль! Играть не мог. Не будь богом! У Петра как: отвернулся от бога – и в обморок. У нас периодами: я с братом и без брата. Когда он с богом, мы отдельно. Ха-ха-ха! Я для Петьки зам бога!

– Верить, веровать? Быть или не быть?

– Веру только вдалбливать!

– Вдалбливание – мера временная. Человек – объект самоочищающийся. Не родная ему идея от него отлипает.

Да он, как Пётр, философ! И, видимо, как он, несгибаемый.

Входит помрежка:

– Давай в третий павильон!

Недавно тут генеральная репетиция. Ныне никого. Бутафорские пни, на одном «кора» отлипла: на виду табуретка. Записи не будет! Декорации велено демонтировать.

Редакция литдрамы: Татьяна (нарёк Стефанией) не говорит при других. В коридоре:

– Снегирёва убита! Художественный совет отклонил. Она в больнице.

– А мне во ВГИК от неё бумагу?! Могу сам, она и в палате подмахнёт.

– Прощайте. – Лицо такое, что имея такое лицо и раньше, она бы не помогала чужому парню.

Как это «прощайте»? Велика беда, Снегирёва с инсультом! Надо другого, у кого блат. Не всех же в больницу! Ему необходимо уехать прямо на днях. Она убегает. А у него нет никакого настроения… Кроме плохого.

К телефону. Мельде жаждет встречи в кафетерии. Ого! барон готов валить! Плетёт о девице, которой, якобы, денег надо. Наглое враньё! И для отбытия сестры на родину на девять дней.

Не ринуться ли к Риве? Ринулся. Я ринулся к Риве, я мчался бегом… У неё неплохо… Мельде, наверняка, не врёт: его дом пасут. А Строгановский? Тотальная слежка? «Антисоветчиков хотят оклеветать», – болтовня Петра.

Ривы нет. В военном городке, наутро будет. «Младшенькую» она выдала за офицера, сама не выйдя ни за кого. «Жанна у родителей. Это конец…» Букву «ж» не в виде мотылька, а интуитивно: три вертикальные, планка поперёк. Соседи (он и она) обещают передать.

Предок любил двойные двери. Таковая и уличная, с крыльца. Тёмный тамбур пугает клаустрофобией, но радует, когда отворяется вторая дверь. Отворяет: кто-то под ногами. Да, это родная бабка! Неумело моет пол. Не как Варя, бойко орудуя лентяйкой, а на коленях. Невидаль! Грандмаман никогда не моет полы! И, как громом:

– Пьера арестовали!

Будто волной кидает его в дворик патио! К дровянику! На дверях щеколда, но явятся! Беда в доме, который рухнет. Как дом Ипатьева, где никого, и никто не идёт к воротам. С тылу тропинка вплотную к забору. Минным полем. Оно угрожает гибелью.

Телефонная будка внутри испещрена (неприятный глагол испещрить!) номерами… Набрать любой! Алё, алё, молодца укройте удалого! Отворите, отоприте бедному козлёнку (который волк)!

«Ту-у. Ту-у. Чир-джик!» – трубка поднята.

«Слушаю!» – карательное! Милиция, прокуратура, они в «диванной»!

«Ну, кто?»

– Пе-е-тя? – Ещё ты не был столь дико рад, когда тебе ответил брат! – …грандмаман нельзя к телефону?

«У неё уход в другую реальность»! – интонация не для родной бабушки, а для чёртовой. – Не отойдёт – мы имеем больного субъекта. Ты куда намылился? Кое-какие новости от Мельде».

– Плохие?

«Да нет».

– Нормально?

«Ты тупой? У грандмаман галлюцинации! А у Мельде… Но об этом тет а тет».

Ха-ха-ха!

От дверей лицо не видно, только рукав халата в клеточку (зелёная с оранжевым – австрийская расцветка) выглядывает из-под пледа. Это надо такое: «Пьера арестовали!»

Пётр врубает радио:

– Один (у Мельде на работе) хотел билет купить, но требуют документы.

– Мы с ним в кафетерии… Удивляет ненаглядный Генрих: денег ему, якобы сестре на дорогу.

– Да, деньги на дорогу, – кивает Пётр, – но не сестре. – Город перекрывают на момент, когда серьёзных людей берут за серьёзное дело.

Да, и брат не в уме!

– Вчера перекрыли. Завтра откроют.

– Да? Такие правила?

– Когда маньяка в декабре…

– А, если б город только сегодня, то могли бы кого-то?..

– Ну, да.

Ха-ха-ха! Под этим прикрытием-перекрытием отловлены ребятки-красильщики[193]193
  – имеет в виду персонажа из произведения Достоевского, маляра, взявшего на себя чужое преступление.


[Закрыть]!

– Верни её! Никак не найду Артура… Две больницы осталось… В других такого пациента нет. Плохие отношения, с кем бы то ни было, не дай бог, на данный момент. Мне Варя говорит, – в Доме Моды твоя кому-то болтает: «Полгода никакого житья в этом доме»! Наверняка, не только Варе, но и тому типу! Он нас с тобой назвал бандитами.

– А это неправда? Ха-ха-ха!

– «Девка отбилась от рук», – цитирует Варьку с её речевыми особенностями.

А не театрален ли её уход? Бывало, игриво вдвоём… когда-то…

 
Давненько нет того веселья…
И что ни день, то мрак и тьма.
Нет ни суббот, ни воскресений,
Лишь будней мрачная пора…
 

У дома робеет. Без сценария тут никак.

Вот окна. Немаленькое с балконом. И в кухонном горит плафон. У родителей темно. А вот её комната. «Твой уголок и твой диван ждут тебя!» (Её мать на их свадьбе). Изящная дама, производительница двойняшек. Но не только оных. Как старшая дочь, так и сынок, родились по отдельности.

В том году Жанна говорит: «Я ведь могу родить двойню…» Он идёт на улицу Нагорную. Учащаяся инфекционного отделения Ира Иванова не инфицирована, но её увещевания прерваны явлением брата, а далее и беременность прервана тайком. Никакая это не комедия! И никакой ответной сцены не планирует она! Их недавние дебаты… Как трудно её убедить! Безумие грандмаман и реакция на оное выглядят комедией: прятки в дровянике, где не спрятаться! Эврика!

Открывает она. В домашнем, но милом платье.

– А, ты…

Какой мрак в лице! Не ждала, видеть не хотела…

– Уходи…

И тут ребёнок, глядя на гостя:

– Вы умеете играть в шахматы?

– Умею! Расставляй фигуры, Ботвинник!

Кудрявая шкура на время приклеена к волчьей, ему родной…

Пианино, так и не перевезённое в Строгановский. И клавир открыт. Кто-то недавно играл ноктюрн. Да, тут другие ноты, далёкие от какофонии родного дома. Малец раскладывает на диване ящик. Первые ходы – и гостю мат.

– Так и ходит с доской, – гордая братом. – Над нами доктор наук, на первом кандидат. Обоих обыгрывает. Напротив – зав. лабораторией. Это его учитель. Дом филиала академии наук…

И отец в НИИ.

– И папу обыгрываю! – рад гроссмейстер.

Две маленькие одинаковые девочки:

– Здравствуйте! – дуэтом.

– Тет а тет, – «лучась добротой», как говорит Мельде, но такая тут аура.

– Ребята, нам поговорить, – докладывает она мелкоте.

В кухне полная салатница. Накрывает тарелкой.

Он (никаких «лучей») – трагедия:

– Грандмаман… Невменяемая…

Торопливо о недуге: мытьё пола в коридоре на коленях… Любимому внуку, говоря о любимом муже: «Пьера арестовали…» Жанна знает о подобном случае лет тридцать назад, думалось – предание. Нет, правда, и вот опять…

– …твой уход… – Играет горе, как никогда. – Доктора надо. Но не могли убедить. А ты, надеюсь…

Объята совестью. Влияние её «резкого шага», как он ввернул! Ха-ха-ха, легковерная!

Он выходит (родители с минуты на минуту). От дороги наблюдает, как те идут к дому. Вот и она.

В пути отрабатывает этюд, горд успехом у зрительницы:

– Мы будем подле неё. Этого требует восстановление! «Уход в другое время» имеет связь с твоим уходом.

Хоть бы не переиграть! А то на какой-нибудь остановке выйдет, не доехав. И, видимо, переиграл! Он бегом к крыльцу. Она – за ним… За… чемоданом.

В «диванной» Жанна – к бабушке. Та не на кровати, а обыденно, в «вольтеровской» рухляди.

– Наталья Дионисовна, как вы? Давайте доктора…

– Мерси, милочка. Я не имею нужды в докторах, – холодноехидный ответ поверх газеты.

– Опять враньё!

К ним в комнату Пётр, и она на подоконник, будто окно – выход. Но никакого нет.

– Ты должна быть в доме, – Пётр елейным тоном.

– Пьер, мы сами…

Брат кивает:

– Ладно. Мы завтра капитально поговорим с тобой, Жанна!

Как только брат уходит, он опять в роль доброго внука. Но брат хоть что-нибудь даст сыграть нормально?!

– Это правда… Моет пол…

– Хватит!

Его любимая не первую ночь за шкафом на кресле-кровати: с’ etait ecrit[194]194
  – так было предназначено судьбой (фр.)


[Закрыть]…

Пётр

«Советский человек – это материал, который надо преодолеть. Признаки. Довольство властью “рабочих и крестьян”. Существование “от” и “до”. Подневольность во всём, но, главное, в мыслях. Цепи на мозгах. Выход: вера. Делает терпеливым и никуда не уходящим от этого терпения! Но революционеры нетерпеливы. Им надо вверх. Вверху давно занято. Никакой правитель не уйдёт добровольно. Любой революционный переворот имеет одну цель, “…будут первые последними, а последние первыми”. Это цель любых революций».

Бумагу кидает в огонь печи.

«Манифест

(обращение дворян к народу)

Так называемая октябрьская революция. Народ по велению злодеев умертвляет цвет нации. Генетику запретили как вредную данному режиму. Дворянский кодекс чести в крови. Когда мы будем на верху, то и умные плебеи будут с нами. Многие и не помнят родства, их лишили памяти нарочно. Беспамятность народа удобна для угнетателей. Ныне верховодят плебеи. Цвет нации необходим. Без доброго поводыря народ будет ведом поводырём злым, слепые поведут слепых. Чтобы не умереть, народ должен собрать разбитую в угаре революции драгоценность».

Пётр доволен написанным (сам писал). Но, отворив дверцу вновь, и эту бумагу в огонь, и другие трактаты и «манифесты» втянуты в нутро, лохмотьями отправлены в трубу, и нет родных, прямых букв.

«Плутарх. “Застольные беседы”. В этой книге говорится о власти через друзей. Вывод. От таких правителей не будет толку для неординарного гомо сапиенса. У манипуляторов полно методов дискредитации не только умных людей, но и умной литературы. Кто будет спорить с тем, что Плутарх – классик, но, тем не менее, его понятные и ребёнку труды, не преподают в школе и в виде дополнения к мировой истории. Не рекомендуют. Много книг, проясняющих мозги, запрещены».

Раздумья о Плутархе летят голубем в печь…

«Дворянство – выразитель добротных свойств нации – это истина. ”И познаете истину, и истина сделает вас свободными” (Иоанн, гл. 32). Верно: свобода от истины. Я не могу иметь, какое желаю, образование. Мне уготован путь раба. И, вроде, выхода нет. Но он есть. Любым путём быть непокорным. Любым путём идти отдельно, а не в толпе. Выпрыгнуть из толпы, пролететь над огнём, сквозь огонь, а то и сгореть в нём».

Сгорает последняя бумага.

– Пьер, ты какие-то бумаги жёг. Надеюсь, и «Дворянский манифест»?.. – Напоминает грандмаман.

И на работе бумаги… Очищающая процедура умиротворяет. Вновь – о семинарии. Тишина обители, покой… Но не теперь. Теперь необходимо вернуться к гипнозу. Да, этот план требует одобрения от брата, от Мельде, Артура… Необходимо быть более крепким капитаном. Команда крысами готова валить с корыта. Обратно этих дураков…

Летом в Прибалтику. В Риге у Архангельского верующие диссиденты с контактами в Америке.

Набирает больницы. На его деликатные вопросы хамят: не поступал данный пациент. А нет ли данных в районной «Скорой помощи»? Кое-как вышел на медстатистика. Вызова такого в этом микрорайоне не было, и такого больного (с «аппендицитом») не было в тот день и в тот час.

Какое-то время глядит на телефон. Паника.

– У меня противник. И работает этот враг быстрее. Опережает. Брат тут как-то болтал: надо работать на опережение. Видимо, ощущение верное: у него невидимый, но реальный враг, который ведёт тайную игру. И выигрывает.

А ещё в милиции обморок! И, явно, накануне переворота. Не к обретению ли истинной веры, какую ничем, никакими обмороками не убить? Первый обморок в тринадцать лет на горке угля у женской больницы. Впервые тогда: о плащанице, воскресении. Как-то неграмотно об этом толкует Фёка. Видимо, написано для таких, как она. Второй обморок пятнадцати лет. «Шарахнулся» на уроке физкультуры о трапецию, будто неумелый канатоходец. Идёт канатом (вера – канат). И падает. Сотрясение мозга. Но опять молитвы, молитвы… Семнадцати лет в драке удар «тупым предметом». Так в материалах дела. Вновь отключка. И довольно долгая. Итог: наоборот, полная критика религии. Следующий эпизод в «страшном месте», как говорит Варя. И вновь обретение веры и на довольно долгий период до падения в обморок в горячем цехе, правда, не до сотрясения, немного и – инфаркт. Видно, прав Мишель: «Ты как в обморок упадёшь, меняешь мировоззрение». Но знать бы, где упадёшь, а то в милиции! Не от глупых примет. От более глупой информации про «банду, возглавляемую Харакири». Экая выдумка! Неужели к обретению веры? А как же тогда гипноз?

«Лавры Вольфа Мессинга? – Будто реплика в драме. – Ты глупо отклонился от религиозного направления. Ты непригоден». Себя считает более «пригодным». Якобы умеет: «Быть иль не быть…», – и полный клуб гипнотиков… Актёр и болтун! Где взять гуру? В том году в мае они с братом побывали на кафедре в мединституте, но доцент Грошев так и не вышел к ним, уроков, и за деньги, никому не даёт. Не помог ни гроша! Хмыри-манипуляторы утаивают умение! Книг на эту тему нет. Буквально отлавливаются из библиотек, укрыты в хранилищах. О них не говорят. Ни один преподаватель не рекомендует. Да, кстати, куда делась та, плоховатая методика? Мишка-гад кому-то отдал!?

В мелком быту немало проявлений. И надо наблюдать, а, главное, контролировать ту «силу», которая не внутри, как говорит Бехтерев, а которая направлена против нас. И нейтрализовывать вредные для индивидуума влияния. Например, в какой-нибудь конторе тебе козью морду, увидев не новые ботинки. Раньше бы унёс обиду. Но магнетический взгляд, меткий ответ, и у этой тли на морде раболепие! Много такого… У Петра каждое лыко в строку! Ни одна гадина не украдёт его ценный магнетизм! Но для ведения такой работы, как у него, мало приёмов лидера. «Учиться, учиться и ещё раз учиться!» трудному делу. Домик неподалёку от их дровяника. Владельцы пьянь, топят только одну половину. Вторая вполне нормальная для тайных занятий. Но как уломать брата? Этого Авеля? Вот ведь пытался он себя убить, да не убил!

Под конец дня нервы. Тёмная сила тащит в микрорайон Тёмный, переименованный в «Электростанцию», не сделав эту окраину светлей. В первом трамвае до Дворца, владение (когда-то) управляющего заводами. Отдан Дому Культуры Металлургов, где одно время брат в роли Гамлета, которого любит играть и вне театра. В другом трамвае убогими окраинами, где, как будто, так и коптят небо демидовские крепостные холопы. Вот и Тёмный… Тайный дом. Плотная ограда, другая реальность… Нутро дома за крепкими воротами, не открытыми для многих. Плавают в дыму хари. Одна с внимательной цепкостью борзой, натасканной на дичь. Не галлюцинация. Провокатор! Да ведь ты родной брат болтливого брата! Обратный путь в такси. Удивляет: откуда на глухой окраине? Ошибка, как под гипнозом глупость (видимо, непоправимая). Пётр Сергеевич, «философ», как говорит Эдька Краснооков! На риф нарвался ты, капитан дурацкого корыта с «Чёрным Роджером»!

Дома другая беда: грандмаман невменяема. Мытьё пола в коридоре. Прерывает Варя… «Пьера арестовали!» Пьер нынешний не арестован. Да и вряд такое произойдёт.

Приходит в себя после Тёмного и слышит диалог за перегородкой:

– …к гибели этих людей? Наталья Дионисовна! Ваш сон – к родным мертвецам! – громко Варя.

– Впервые – к гибели царя. Я с династией не в родстве.

– Летом, Наталья Дионисовна, никто не умер! И в Грязновке. Мои о таком сообщают…

– А милиционер у автовокзала?

– Бог с вами!

Не осенить ли… Ах ты, дубина, я тебе осеню! Молиться некому! Бог жмурик, чёрт возьми! Недавнее: как дитя малое шепчет, прислушивается! А ни хрена! Как шептал! А как прислушивался! И мимо! Кайся! Да прямо Варе! И вот будут молить, и дойдёт информация… Ха-хи-и-ха! Не до богоконторы, до обкома партии, где работает Горностаева. До карательных органов, где тюремный надзиратель Брюханов. Красноокову мог! «Царь Иудейский» (ха-хи-и-ха!) И он, как тот, плотник! Хохот одинокого победителя. Смех богов. Не сатанинский ли? А вверху, будто картинка, дьявол с рогами, харя пьяного Артура!

Давно, когда крестик срывали, вытекли его слёзы. А тут нервы. Из-за этих дурней. И первый – родной брат. В международный день террористов двадцать шестого января им отыгран отвратительный «террористический акт»! Лёжа на диване, оглядывает «поднебесье» комнаты: «Крюков вбито! Вот два… Для двоих братьев!» То не шутки были нашего Мишутки, а перманентный суицид. Вздёрнулся один парень (вход со двора). Комментарий: «Для такого существования необходимо мужество». Но деградировал.

Доклад Мельде вовремя. Вполне нормален… И чего это он одну мелодию на трубе?

Общегородская новость: город перекрыт. Накануне. В декабре ловят маньяка… Лейтенант Зернов инструктирует: «Город перекроют на момент ареста. К концу другого дня откроют». Сарынь на Кичку в роли понятого: «Рылись в каждом углу. Такая работа», – нацелен в криминалисты, не только в рядовые, выше которых ему не прыгнуть.

И всё-таки… Не взять ли котомку, да в тайне – в тайгу? Ружьё, патронов много. Там и молитвы… Будет неуязвим для… противника… Доедет до какой-нибудь окраины, а там… Но родня глупая заявит о пропавшем в милицию!

Брат вернул строптивую. Но предстоит укротить. Завтра! Её никто никогда не бил. Надо бы ей крепких оплеух! Варя возмущена. Вот какую надо жену, а не эту наглую.

Тьма полная! И в щелях ширмы! На улице не горят фонари! Тихо кроет советскую власть как причину бед. Например, в аптеках снотворное только по рецепту, который медики могут не дать… Это гуманно? Наркоманов они не плодят! Наркоманы-то в тёмных углах! В Тёмном. Дурное, прямо-таки зловещее знамение.

Тихонько дубовым паркетом. В кухне Мишель… Ему опять «пиковая дама»… Буфетчица Хая Хамкина, и будто подмигивает. Эта тётка пива не дольёт и подмигнёт. Болтает брат с ненормальным хохотом. Да, он, и впрямь, того! А сам-то Пётр в уме? Вдруг и всё больное?

– Фонари не горят! – брат кривит лицо. – Ради нас с тобой, Петька!

И вправду ненормальный? В роду патология. Дальние предки, которые проживали напротив во дворце, были больными. Ну, а убийцами они были, само собой…