Текст книги "Канатоходцы. Том I"

Филя

С утра Тонька:

– Возьми Алёшку, а мы с мамой ковры перестелем.

Едут в баню номер один, где с папаней Феррерой парились. Одно время разгружал там мыло, хлорку, бельё. Алексей Филякин в ушате «плывёт морем-океаном», как в книге, которую читает ему бабка.

Дома тепло, обед, а Филе – на холод.

– Вроде, тебе неохота, – тёща добрая, как в первые дни, когда ящик с отвёртками подарила… Вору заподло работать руками, но сердце – не камень.

А чё, ништяг: Тонька в столовой (жратва!); бабка моет, убирает; пироги… И его в канаве ни одна падла не наблюдала, дитя поднимет… Не могут бабы поднять на ноги братка! Им волю дай, – педиком будет (кусай локти отец!)

– Я иду на «малину», меня там к мочиловке могут приговорить.

Обе как отшатнулись. Тонька белую рубаху, будто гробовую…

Но, уходя, не верит ни в какой «приговор». На обратном пути – кранты[53]53
  – конец, безвыходное положение;


[Закрыть]! Там был Иван[54]54
  – Иван – главарь преступной группы (арго преступников).


[Закрыть]. Долбанёт, труп утопит, не найдут. В горло вцепился одному в лагере, в сонную артерию… Фонтан крови… Против него Капитан – щенок.

И опять говорил! «Загадки психики», как в журнале «Наука и житуха»[55]55
  – так называет журнал «Наука и жизнь».


[Закрыть]. В далёком прошлом, выпив многовато водки (было взято тридцать литров из буфета дома отдыха), в коммуналке выбалтывает ход дела, ну, и вперёд, на Воркуту. А комнату, ему выделенную, когда барак ломали, – филеру[56]56
  – осведомитель милиции;


[Закрыть]. Чего наговорил накануне, пока во тьме калгана[57]57
  – калган – голова (арго преступников).


[Закрыть].

Мельде

Надо превратить в тропинку ледяной канат. Ломиком, лопаткой, метлой…

Они в доме вдвоём с Лорой. Эльза и Андрей, бывает, и в выходные на работе: железная дорога, почтамт – графики.

– Лорчик, тебе омлет с окороком или с колбаской?

Первая, оценившая не тело, а игру на трубе. До него девица. И Роша, наверное, но ей напела Надька. Цифра, как в туалете обувного училища, когда бегали за линейкой. На конвейере эти немалые циферки в глазах неудовлетворённых баб. Одна Лора в упор не видит, хотя умнее их.

Пиджак – только в комиссионку. Наденет белый концертный. «…с работы…» Лора имеет в виду его работу музыканта, а не на фабрике, где он подтягивает гайки.

Она домой надевать другое платье… Он берёт трубу. Репетирует… Надо для Натальи Дионисовны что-нибудь древнее, оперное… Верди, например: «Покинем край мы, где так страдали». Умеет. Иногда на халтурах заказывают.

Вернулась Лора:

– Твоих денег хватило и на торт.

– А подарок?

– Куплен в церкви…

Так рада: они идут вдвоём!

– Ловлю для тебя мотор, и ты едешь одна.

Чуть не ревёт. И ему неприятно буквально вталкивать её в машину:

– Водителю на два рубля…

Не только день ангела, – сходка борцов с партийными бюрократами.

Едет до улицы Нагорной. И на кладбище. Никого в выходной. Огляделся, перемахнул ограду. А там – и улица коммуниста Творитина, натворившего много в ихней революционной борьбе.

К Строгановскому дому – мимо дровяников. Вот и парадная дверь…

Мальчик громко:

– Гутен таг, Генрих!

Рядом с именинницей другая бабулька и дедок.

К напиткам ставит дорогое вино из запасов, которые хранит под замком в сундуке, ведь Андрей вылакает.

У Жанны, как у Лоры, юбка колоколом.

Не у края, где Варя с ребёнком, а на центральных местах.

Дарят. От них – иконка.

– Николай-чудотворец! Данке, Генрих, данке, Лорхен.

Наталья Дионисовна думает: и Лора – немка, а это Мишель внедрил в имя немецкую конфигурацию. Он с Ильиным, у которого голова (определение Пьера) формой, как у Гитлера. Новые стихи… Великий поэт, но не оценён. Партийные дубари не дают людям книги о плохом, а то от горя многие накинут петлю, так как не продают стволов. Ни коротких, ни длинных.

Играет «Застольную». От публики «браво». Лора говорит громко о глухонемых, о ихней цветомузыке и светомузыке… Мишель – о джазе… Вновь труба поёт. Это играть и не думал:

 
«За всё тебе спасибо, дорогая:
за то, что мир прекрасен и велик,
за муки и за радость рая…
За всё, что было, и за то, что предстоит!»
 

На овацию не реагирует. Он, видно, ненормальный: мелодия то и дело в голове. И тогда, когда её не играет…

Церковное хоровое пение. И молодые поют; не только Пьер и Варя, но и Мишель. Братья иногда верят в бога. А Эльза: «Ich bin[58]58
  – Я есть (нем.)


[Закрыть] католичка. Надо ходить в костёл, но в городе нет. Папа и мама католики».

Не поёт Иван Захарович, первый борец за счастье не трудящихся. Имеет думку: фюрера Бандеру намалевать на плакатах, убрав Ленина. И у него вера какая-то на букву «у». Униа…таз-ная? Вроде, не подходит туалетное слово для религии.

И тут вбегает тётка, недовольная громким пением. Парни о ней ремарку: работник КГБ в их коридорной системе.

Плохо, что Эдька напротив. Как братья говорят: «дворовый мальчик». Жил со двора. Наглый, прямо, родня. Его девица накануне диплома: будет пианисткой. Шикарно одета, фигурка.

– Я в одном оркестре с первым в мире саксофонистом. Фамилия Курасин.

– На танцах? – ехидный Эдик.

– Курасин – на танцах? – удивлена девушка.

– Мельде не только со знаменитостью концертировал, но и его фамилия имеет частицу «фон»!

В эти дни много неплохих вариаций: игра на трубе, гонорар у глухонемых. Сон (Нидерланды) как напоминание: не впервые на планете мальчик Мельде и родится когда-нибудь опять.

Этот день – клавир: опус первый – аллегро, си-мажор. Второй – адажио… В конце до-минор… Нотным станом с верхней ноты падение…

На улице она говорит тихо:

– Болтовня об этом иммигранте! Об Америке!

У Лоры тремоло: агентка наболтает в КГБ, мол, тут и верующие, и борцы, которые ненавидят родину, и ей не уехать в Германию на радиостанцию «Волга», а ведь выучилась на машинистку от военкомата для работы в закордонном гарнизоне. Ему в Германию хода нет. Она – Борунова, он – Мельде. «Оформим брак, будешь на моей фамилии». Он фамилией гордится, гордиться будет, не только живя, но и умирая. Девушка наглеет от долгой любви, с этой более полугода. Могли давно допеть дуэт. Лорин отец наводит справки о «Генрихе фон Мельде»: нет такого и в городе, и в училище имени Петра Ильича. Их любовные дела для её родителей – тайна двух сердец.

Отвергнув его крепкую руку, не падает на каблуках…

Вдвоём с Артуром идут на пруд. Огромная лунка!

– Тебе приказ меня утопить?

– Доремифасоль! Мы не какие-то бандиты! Мы хотим направить плебеев к великому будущему капитализма! В думы Пьера не входит утопление братков, борцов, вернее. А вот обком партии кинем в шахту, как те – царя и царёву родню. Иван Захарович винтовки подгонит.

Перейдя пруд, карабкаются вверх обледенелыми каменными ступенями к дому с колоннами, владелец – богатей (до коммунистических лидеров). Теперь больница для них.

Ночь. Мелькают нотные станы. Падает с одной октавы на другую…

Мишель

…груда золота: колье, цепи, кольца… Полна малахитовая шкатулка… Толкование: «несбыточные надежды».

– Надоело!

– Уймись, супруга!

– Зябликова тебе супруга!

– О ней этюд! А то, что создано, отлетает шелухой времён («шелуха времён»! надо бы – в блокнот). Итак… Тёплый день. Некая милашка едет на работу, но выходит у дома, где когда-то жила не прописанной и, что глупей, – не расписанной с тем, с кем жила. Тайной калиткой, о которой знают только жильцы, но она более не в их рядах, входит во внутренний двор, в патио, где в давние времена бывали чаепития у «лакейского» стола. Она горда: у неё много информации о доме, о благородных людях в нём. Ей памятно, как они с Мишелем в техникуме связи. Их связь выдают очертания её фигуры. А ему надоела и связь, и техникум. Вот бы в театральное!

Великолепная репетиция этюда!

– Наталья Дионисовна у плиты. Очки, одна дужка отломана: «Мишель вернулся». Зябликову удивляют верные данные её внутреннего календаря. «У тебя нет дагерротипов[59]59
  – Дагерротип – первые в истории фотоснимки, создателем которых был Луи Дагер.


[Закрыть] Натали?» «Фотографии». «На этой она – копия – я в одна тысяча девятьсот третьем году! Обедать будешь? У меня макароны по-флотски… Как твой тренер? Какой вид?» «Биатлон. Бегут на лыжах и стреляют из винтовок». «А я в юные годы из ”Кольта” и нагана братьев Наган…» Сердце в её груди: «Мишель, Мишель, Мишель…» А Зябликов?.. Её муж с птичьей фамилией? Она неплохо одета: ему нормально платят, и на работе ей нет равных. На улице дама с копной бордовых волос. И она идёт в парикмахерскую: необходима яркая копна! Банально: он в дальних краях, – и она с другим. «Не было бы никого другого. Это твой выбор, а не мой».

– С работы её выгнали?

– Пардон?

– В этот «тёплый день» идёт не на работу, а к парикмахеру…

– В «диванной» телефон! «Умерла родная тётя, не с кем оставить малышку!»

– И этот телефон ею не забыт.

Увы, выдуманный фантом материализовался вопреки воле автора. Сдобная булка в ботах «Прощай молодость» думает, что он уйдёт к ней от Бриджит Бордо! Хотя, она не знает Жанну. И та не напоминает мадам Бордо. Но кому угодно напомнит какую-нибудь другую киноактрису.

– О, как мне горько!

«Твои адюльтеры, кретин», – банальный комментарий брата. И театральный ответ: «Зябликова не адюльтер».

– Какие съёмки в выходной!

Лора, девушка Мельде, довольно милая, одета богато. Они любят бывать на публике. Мельде выглядит немецким герцогом. Какие дамы, и какие кавалеры! «А детей-то нет!» – театральная реплика. Благоверная тайком побывала в больнице, могла бы родить. Увы, догадалась: неверный побывал на улице Нагорной. Там некая Ира Иванова, будет медсестрой. Но корень его ходьбы налево в Жанне! Первый год робкая, на второй будто кто заморозил. «Не ты ли нетерпеливый, уходящий гостем из гостей, враньём и “адюльтерами”?»

Не верит. Ладно, правду. Не полную. На этой неделе, с понедельника, декоратор улавливает (оттопыренными ушами) немало откровений… Прямо «Горацио»…

– Мы с Ильиным идём в библиотеку. Там одна восхитительная горбунья…

Наконец, верит:

– Надоели мне твои «горбуньи»!

…Впервые главную библиотеку города посетили с братом. Помпезное крыльцо. Дверь, как в княжьи покои. Труды, наивно перечисленные, на андеграундной глубине. Тётка-библиотекарь, (облик нервной литераторши): «Вам для диссертаций? А где направления с кафедр?» На мордёнке, будто в открытой недефицитной книге: ребята необразованные и не могут быть ни на каких кафедрах.

На другой день идёт один. У каталога – библиотекарь Полина. «Синие чулки», унылый вид. Но «открыв её сердце», открывает и доступ к книгам из хранилища.

В холле – Ильин.

 
Я тебя познакомлю с горбуньей Алиной.
Будешь ты добывать алмазы, а глину – презирать…
Расскажу я тебе про девицу Полину,
мне готовую сердце отдать…
 

Полины нет в библиотеке. «Однажды в студёную зимнюю пору» эта девица на балконе… Вдвоём с геологом Драгуновым. Он не только не «открыл её сердце», но воплотил идею «летать, как птица». Не умерла к удивлению в библиотеке и в геологоу-правлении. А, выйдя из больницы, вышла за Драгунова, уехав с ним на добычу ископаемых, где, наверное, нет домов выше одного этажа. Не она горбунья.

Алина тащит горб и книги. Подземелье библиотеки, как у Аладдина, наполнено драгоценностями. Любимому читателю рада. Они с Петром как-то двигали у неё дома неподъёмный буфет… Умелец Ильин готов ёлку упомянутой мебели превратить в красное дерево. Фрейд выдан.

Вдвоём к «концертному номеру».

– Мишель-вермишель! – крик напарника в дуэте.

– Внимание, мы на «сцене»! – Так они именуют незанятый ничем уголок.

 
Я Мишка-шалунишка,
я маленький воришка,
не смог украсть я Солнце.
Луну я своровал!
Она сопротивлялась,
на Землю не хотела,
но как ни упиралась,
а я её достал.
Теперь Луна-старушка
в фонтане у лягушек;
валяется в снегу
и ни гу-гу!
 

С «рёбер» – «Рок-н-ролл»… Овации.

 
Я жду везенья, как спасенья.
Стихает в зале, гаснет свет.
Быть иль не быть? Таков ответ:
наверно, быть?
Но как? Несчастный
не буду я по воле плыть
чужой волны, быть только частью,
Я буду спать и видеть сны.
Но снов плохих не надо больше.
Уйти навек в небытиё!
Нет ничего подлей и горше, чем это утлое бытьё.
Я жду везенья, как спасенья.
Стихает в зале, гаснет свет.
Быть иль не быть, решат мгновенья.
Я не надеюсь на ответ.
 

Культурные хлопки. Именинница:

– Trés bien, merci[60]60
  – Отлично, спасибо (фр.)


[Закрыть], батюшка, стихи упаднические.

Медленное развёртывание гофрированной бумаги:

– «Торговый дом Второвых. Мануфактура, огромный выбор…» Улыбка тёти Алекс Второвой, родни данных капиталистов.

– «Торги: контора прииска, Вознесенский проспект, Строгановский дом…»

– Великолепный подарок! – именинница жадно хватает подшивку древних газет.

Церковные песнопения. На порог работница обкома с репликой о «вреде опиума для народа». Пётр на тему религии с Краснооковым…

Артур в центре внимания. О доме родном, где теперь похоронное бюро:

– Моя фамилия над дверью!

С этой темы – на другую любимую. Мать утопилась в реке. В дорогом «панбархатном» платье. Иван Захарович шуткует, мол, и тебя бы в реку… Артур напуган. Осенью Мельде знакомит с этим кадром. Пётр довольно оценивает: «Опытный, бывалый индивид».

Публика наивна и не реагируют на выпад бандеровца. Но Ильин у двери тихо:

– Иван Захарович, мол, утопить бы тебя…

– Такие люди нужны. – В голове реплика а‘парт: «Да, нафиг они!» – За домом, князь, идёт тайное наблюдение. Вы не боитесь бывать у нас, господин Ильин?

– Я-то не боюсь, – юмора ноль.

Наивный, а теперь информированный господин. Пальто зеленоватого цвета. Бедный, но элегантный.

Наконец, одни близкие.

– Вы ло́вите Ватикан? – тётя Алекс и Аристарх ловят.

Приёмник куплен на паях с братом. Лента эфира, будто щель почтового ящика, откуда ждёшь отправления, сам никуда не отправляя. Антенну Ильин вывел на крышу. Кулибин – с лёгкой руки грандмаман. Имена, фамилии путает, для неё так и кличут. Мишель вертит винты. Венгры, румыны, поляки.

С английским акцентом:

– «…’’Голос Америки”… У микрофона Фаня… ич. В Советском…юзе погромы евреев. С двадцать девятого на тридцатое января в городе… на…це Нагорной убито пятьдесят человек…» – Глушилки глушат воем…

– Pas possible![61]61
  – Неужели? (фр.)


[Закрыть] – вопль грандмаман. – Ещё сорок пять?

Вернуть! Крутит штурвал корабля, пытаясь преодолеть бурю и увидеть другие берега. И Ватикана нет…

Тётя и дядя уходят.

– …Наколем? – подмигивает Пётр.

На ледяной тропе с дровами «агент КГБ».

– Татьяна Ивановна, извините: день ангела! Дров идём наколоть… – Роль доброго соседа.

И она театрально:

– Мне бы не хотелось, чтобы мой ребёнок повторил ваш путь.

– О, да, наш путь, Татьяна Ивановна, как у геологов, и «далёк, и долог»…

– Гадина, – шипит Пётр.

И вот братья в дровянике на чурбаках:

– Впервые такое: о какой-то дыре говорят из самой Америки! – кривит лицо в улыбке Пётр.

– Реакция на записку!

– Ну, да, – кивает брат.

Пётр

На кухне активная рубка салатов.

– Пётр Сергеевич, хоть ты и капитан корабля, но день не твоего ангела, а моего! Кроме кузины и Аристарха я никого не приглашала.

Капитан. Корабля. Утлая лодка эта «диванная»!

– Грандмаман, вы в готовке не участвуете, не угодно ли на променад с правнуком?

– Мы идём на променад до нового дома и обратно, но как его, этот Заведеич…

– Иван Захарович.

Вырубить бы её… Как радио, которое не слушает. Кроме трёх вариантов: «вражеские голоса», шумовая завеса и на столбе (не добраться).

– Неприятный дяденька… – влезает модельерщица.

Права Варя: с Мишелем лоялен, не корит: найди квартиру, ведь накануне их свадьбы договаривались. Ребёнку – комнату, а не угол в комнате. Выгнать бы и куклу, режущую свёклу, и кукловода, в этот миг, наверное, с другой куклой, именем которой бредит! В четверг в коридоре: «Я тебя не узнал» и – по плечу! У Петра в это утро молитвы. Взывания к богу, а то и взвывания. Мог брат обнаглеть, как-то уловив?

– Он дом купит, – Варя мирно.

– Надоела халупа Фёкина! – у бабули любимая тема. – А «Порт Артур»? У него беда с алкалоидом!

– Он может наладить в «диванной» трубу для слива.

Вдруг лучик в окно Демидовского дворца: мол, горя нет у тебя и твоих родных. Их никто не убил…

Яма в дровянике. Там и картошка, и кадка ледяной капусты. Рубят они с братом и Варя (из её деревни ни одного кулинарного рецепта; и этот не её, а Фёкин). Жанна не только это умеет, много другого, торты, например. Иногда уедет к родителям, наготовит там, где «условия», и везёт на авто. Но лучше бы она на каком-нибудь авто с концами.

Вроде, неплохо быть капитаном корабля, но быть довольным малым – не его конфигурация! Он, нетерпеливый, не будет терпеть убогую житуху! Селёдку чистит, – кишки так и летят в ведро! Его конёк.

Артур: парадная рубаха, но цирроз… Бабушкина кузина даёт медицинскую рекомендацию: какую ему воду пить. Не водку.

– Твоего пациента, тётя, тет а тет…

В Мишелевой комнате ребёнок кладёт кубики на пластилин. Неподалёку возводят дом… Прабабка просветила правнука: не желательно прерывать работу, замёрзнет раствор. «Конструктор» отправлен с их роднёй и роднёй тюремного контролёра в Ленинград. Но теперь и кубиков нет…

– Только на минутку, папа, у меня строительный процесс!

– Пацан, прямо, академик! – хвалит Артур.

Мраморные подоконники полметра. Толщина стен говорит о характере владельцев: имели немало тайн.

– Артур, тот, кто будет с минуты на минуту, ты знаешь, авторитетный индивид…

Кивает, но…

– Мишка-то где? Гуляет…

Пороки – брешь для нахальства. Афоризм. Другого автора, кроме себя, Пётр не припомнил.

Наконец, Иван Захарович…

– Артур, когда вы начнёте прокладку канализации? – реплика грандмаман.

– К столу, дорогие гости! – купирует тему Пётр.

Стол древний. В давние времена в комнате лакеев. Грандмаман и называет лакейским. Но когда-то летом в патио и господа за ним пили чай. В более-менее недавние времена братья готовили уроки. И не только. Под скатертью горелое пятно химического опыта контуром Южная Америка, куда намылились, да милиция в товарняке отловила двух макак. Ныне домашний ребёнок лепит и рисует. Не только шилом по стеклу…

Варя выдаёт имениннице платок… Но дарить необходимые вещи – дурной тон. А платки, тем более! Не отпевание, до которого и немолодым тут далеко. Ладно, Эдьки Красноокова нет в момент дарения, отдающего беднотой. Одет, диплом, квартира, не дорогое авто. Впереди брак с девушкой, у которой отец какой-то воротила в Управлении железной дороги. Но, мало того, план отвалить в столицу! Ивана Захаровича он видит впервые, Артура – во второй раз.

Верующие предлагают спеть.

 
«А я на Тебя, Господи, уповаю;
я говорю: Ты – мой Бог.
В твоей руке дни мои.
…Яви светлое лице Твое рабу Твоему,
Спаси меня милостью Твоею…»
 

Пётр бы двадцать четвёртый псалом («Грехов юности моей не вспоминай»), но вряд ли подходит для набожных людей.

– Это вредная идеология! – Горностаева к Брюхановым не лезет: Юрка то и дело врубает колонки на полную.

Пётр елейно:

– Татьяна Ивановна, тут немолодые…

Доколе им терпеть эту обкомовскую выдру?

– А вы давно верите в бога? – Краснооков с наглым интервью.

– Учителем был… Веду урок. И вдруг один ребёнок: «Вы говорите «весело», а товарищ Сталин – «вэсэло», как править-но?» Отвечаю: весело. Увозят… Шьют дело. В камере православный поп. Он молится, и я молюсь… А в голове: «Отменят, отменят» – «тик-так», как метроном…

– Нов камере мог быть и католик, и тогда? – не унимается Эдуард.

Пётр делает отвлекающий манёвр:

– Иван Захарович тоже уверовал… У него трудный путь. Ребёнком в голодное время. Убит брат во время Новочеркасской бойни… – Детали биографии не вполне правдивые…

– Батько и мамо униаты, – портит свой портрет главный герой. Лицо цветом колбаса холодного копчения.

– Бандеровцы? – улыбка Эдуарда: – Но «бойни» там не было! – Громкий шёпот: – Тут удивительные гости, Галочка.

– Нам пора уходить, я обещала папе…

– А вот Александра Львовна во Франции жила! – брат с глупой игрой в «удивительных гостей».

– Здорово! – комментарий Галочки.

– «Здорово»? Я говорю, как Мишель, – «законно», когда надо говорить «мило» или «великолепно».

– Законно, тётя Алекс: ты опять учишься! Могу таких выражений, каких в Сорбонне никто не употребляет!

Реакция, как на клоуна: хохот.

– А я говорю: «тупой». – Реплика грандмаман. – Любимое определение Пьера…

– Пётр – философ, – продолжает Эдька. – Ты и верующий… опять?

– Он в католичество нацелился, – глупая реплика Мишеля.

Был медик в третьем Рейхе – оперировал клетки мозга, в которых память. Да, кое-кого Пётр пустил бы под нож.

– Другие верования – ересь! – Архангельский глядит вверх.

Там лепные амуры. Одно крыло в комнате брата (когда-то их детская), где уложен Варей на дневной отдых ребёнок.

– Ну, почему – ересь?.. – эрудированный Эдька.

– У католиков любой поп прощает любой грех. У православных – только бог!

– Наверное, неплохо: любой поп ликвидирует любой грех? Более гуманная, более антропоцентричная религия, а православие ради непонятного будущего…

– Оно, как коммунизм!

Пётр как отмахивается от этой рискованной реплики Мишеля:

– Главное – верить.

– Ты веришь? – У Красноокова доверительная интонация, мол, тяжёлый вариант в медпрактике.

– …Бог не внемлет мне…

И Варя, и грандмаман, и тётя с дядей удивлены таким откровением.

– Вроде, «внимал» иногда.

– Да, бывало. В девять лет впервые.

– И до какого времени данная… коммуникабельность?

– До тринадцати лет… Далее урывками…

– Не балует ОН тебя… А ты предпринял что-нибудь для… контакта?

– Да.

– И не доходит информация?

– Нет.

– А как это, когда «внемлет»?

– То, о чём молю, исполняется.

– Например…

– Болезнь уйдёт, горе не будет большим, – Пётр, как гипнотик, не видит никого, кроме того, кто задаёт вопросы.

– Ну и ну! – Эдуард оглядывает публику, ожидая улыбок.

Но тут не так богу, как Петру верят.

– Грехи. Надо покаяться.

– Так покайся!

Пётр обводит народ туманным взором, и недовольный вид брата его выводит из наваждения. И Эдуард недоумённо глядит на Мишеля.

– Вот я грешница! – грандмаман с любимой репризой. – В дореволюционное время мы, в то время молодые, вызывали духов. Вроде, глупо, но ко мне вышел дух дяди графа Сан-Донато. А Пьер был набожным мальчиком…

– Но как уверовать в бога?

– Молись, – ответили Эдуарду за «лакейским» столом.

И грандмаман. Хоть и «грешница», но имеет понятие о том, что делать.

– Стучись и отворится! – немного недовольно рекомендует Архангельский.

Пётр идёт в коридор с уходящими…

– Ну, и ну, бандеровец! – азартно восклицает Краснооков.

– Он давно ударник комтруда, – брат бдительно рядом, как медбрат рядом с буйным.

– Петьша, католичество для тебя! – уверен Эдик.

– У меня нет грехов, которые… Нет!! – как заорёт Пётр…

Горностаева – уже в коридоре:

– Эдуард, я тебе не рекомендую это общение! У тебя идеально, я рада.

– Спасибо, Татьяна Ивановна!

Где найти ксёндза, такого, который хранит тайну откровений?

Наконец, в кругу родных. Тётя Алекс предлагает Ватикан. Дома они ловят. Антенну на их крышу вывел «новый друг князь» (Ильин). «Кулибин», – поддакивает грандмаман для милой беседы.

Ватикан не отловлен. «Голос Америки» о «погромах» на улице Нагорной. Пётр перекрестился.