Текст книги "Канатоходцы. Том I"

– Пинхасик, – неприятно удивлён горкомовец.

– Его допрашивают, он Герой труда! – дополняет партлидер прокуратуры.

– Он утаивает информацию, – Кромкин, кроме этого, и не думает что-то тут ещё говорить.

– Николай Гаврилович, я дополню? – Майор милиции (злопамятный). – Он время фальсифицирует.

Кивок гостям, но, уловив, что так он отвернулся от главного прокурора, виляет.

– Что делать, Юрий Игоревич, – шеф «путает»-таки имя с отчеством. – Кромкин, вы дополните?

– Нет.

Майор, будто принял водяры без закуски:

– Из автомобиля вышел объект копия Пинхасик, который имеет мотив ревновать жену. Он иногда её ищет в моргах.

Горкомовец пугливо:

– Вы думаете, он? – не майору, а Кромкину.

– Утаивает факты.

– Я с ним поговорю, – гость улепётывает из гостей.

– От Усольцева нет нового. Что делать!

– Трата денег на командировку, – отыгрался Сухненко.

В кабинете Кромкина майор открывает блокнот:

– На улице Нагорной медицинское общежитие номер два. Там медики, выпивая на троих, расчленили третьего! Громкое дело. Вроде, ты вёл. И отрыл труп?

– …фрагменты.

– Вахтёру с фамилией Дуракова напоминают мои ребята… «Не в мою смену!»

– Допрашивал её… По тому делу.

– Какая-то дура Дуракова!

– Она… умная.

– Чё знает уборщица!

– Она не уборщица. Охранник в сберкассе во время налёта.

– Ичё?

– Налёт предотвратила.

– Её каракули:

«…входят двое, говорят с акцентом. Один из них пьяный. Я им разрешаю набрать с телефона на моём столе, так как горит дом тридцать три…»

– А дед в «белом воротнике»? «Иду мимо, а там картонка… Угрожают людям еврейской национальности. Снимаю с калитки и отдаю работнику МВД…» И всё?

– Он выгуливал собаку. И говорит, мол, и у Хамкиных…

– Шарик?

– Ты имя угадал?

Думает: Кромкин экстрасенс. Но он и сам иногда так думает…

Дневник прямо ценный. Хотя опыт с преподавательницей и её братом опровергает его ценность. «У меня нормально. Но домашние идиотизмы… Умер пёс. У папы оригинальная идея: «коллектив рынка» пригласить на «похороны». Могила в огороде; и “на камне написал”: “Здесь прах Шарика”. Дата кончины… Даты рождения нет. Дворняга крутилась у дома. Папа добыл будку, цепь. Для охраны. Ему, длинному и гладкому, не идёт данное папой имя. Мнение мамы: “Отравлен”».

– Надо кровельщиков… Хабибулина права: реальны и ремонт, и ор про жидов. И… найти, где собака зарыта. Отрыть.

Вот кто знал бандитов «в лицо»! Но мог и умереть до тех, кто тоже крутился у дома.

– Кровельщиков выкопать трудней, чем Шарика, – делает вывод майор. – Друг сторожихи Маслов Юрий, никакого криминала. В деревне Верейка отец, два брата. И мать. Она болеет. Будут делать операцию. Идейный парень, и нам не подмога, мы ведь не картошку чистим… Не у тебя одного нюх. И у меня, вон голова гладкая! Твоя в кудрях.

– Некогда к парикмахеру…

– Тебе бы отдохнуть! Николай Гаврилович: «Что делать, такое дело только Кромкину»! Сухненко с Вольгиным дежурили, им и дело в руки! Будет громким: записка, пять трупов. Но они не допущены, а ты опять на коне…

На недавно отработанном деле (маньяк Паук) оперативную часть вёл не майор Шуйков, а майор Бросковатый. Тот не говорлив.

Кромкин едет домой…

Дома телефон. Святоний: «Буду тут ещё день. Дед отказался говорить в субботу. Якобы, на грани инфаркта, не дай бог, умрёт».

Вновь дуновение с Верхотурских болот. Этот шедевр о «жыдах»… Другого мотива не найдут и виновных не найдут. И тогда любого уголовника будут гонять. Сухненко и Вольгин выбьют признание о том, что умертвил пятерых в обмен на пять купюр. И «мечта прекрасная» сбудется. А Кромкин купит билет в дальнюю глубинку, где то двадцать пять, то тридцать два… Хорошо бы «не говорящий в субботу» адепт не только не умер от инфаркта, но и не врал бы так, как врёт атеист Натан Аронович.

Филя

Кто-то бегает в подполье. Крыса? Ну-ка, глянет… А там горит лампа! Но нет на полках банок с вареньями, а в уголке – нового тайника с пушкой, – яма! В ней трупы… Кладовщик Хамкин, его баба Хая, пацан, рядом скрипка в крови… Пробудился от будильника.

Нырк в голбец, – никаких жидов. Тайник у ящика, набитого инструментами. Ольги Леонидовны подарок на его день рождения. Бабка думала: будет он в доме ремонтировать. Но Филе как вору заподло. Хранит, то три рубля, то пятёру, до двадцатки порой. Ныне – курица с цыплятами[39]39
  – пистолет с боевыми патронами;


[Закрыть]! Пакет цел, никто не лапал.

– Тоня! Опять он деньги в голбец!

Пять трупов! Будет ещё! Ольга Леонидовна. Напоминает буфетчицу Хаю. А чё? Бей жидов в натуре, спасай родину, мать её…!

Вперёд, на каторгу! Автобус натолкан плотнее автозака.

Не было бы у Тоньки матери! Убьёт. Труп уроет. Во дворе её дома. Халупу толкнёт и – к одному другану на юга. А её никто не помянет. Для любопытных – в Оренбурге. Родных у неё нет. Шпаргалки[40]40
  – документы


[Закрыть] на дом купит у одного лагерного другана. Но в холод не урыть труп. Почва – только дорожной техникой, да и никто не копает в огороде. Другое дело, в мае… Думает, как в оценке, о воле. Недаром «весна» на блатном – «зелёный прокурор». Самоуходы в тёплое время…

Толпа в дэка Дэзэ. Кто с кем?.. Но мелькает знакомое чувырло[41]41
  – лицо;


[Закрыть]. Бля, да это Бляха-Муха! Неприятное явление. «А Рубильника нет», – оглядывает головы, носы: ни одного длинного! Отцепились бы, волыну[42]42
  – пистолет;


[Закрыть] надоело хранить… Вторая кружка. Буфетчица новая (Хая в аду). Опять между затылками – к столику, где плотно пятеро. Нет Рубильника-Рубика-Шнобеля! С ним налёт на тупик[43]43
  – магазин (арго преступников).


[Закрыть]. Наводка Прудникова. Оттого и влипли…

– Эй, приятель, – хрип на ухо.

– А Рубика куда дели?

– Никуда, – у Харакири от хохотка шрам на горле багровеет.

Ну, бля! Уговор: никаких малин! И на тебе: «Ментов не наведи». Как от ментов линять, чтоб не крутанули[44]44
  – крутануть – арестовать;


[Закрыть], без гольцов знает! Маранули парча[45]45
  – марануть парча – убить (арго преступников).


[Закрыть], легли на дно – нёфиг шлёндаться!

Надо в детсад.

– Идём на волю! – обувая ребёнку валенки.

– На пруд? – малец гордо оглядывает морды учреждения номер девять.

Главная высовывает голову в приоткрытую дверь кабинета. Удивлены и другие контролёры[46]46
  – контролёр – название должности надзирателя в следственном изоляторе.


[Закрыть]. Нянька хихикает.

– Нет базара!

У картинной галереи, где никогда не был, свистит. Из дырки дровяника – лохматый дружбан.

– Пойдём с нами! – предлагает маленький, не умея свистеть.

Ошейника нет, на центральной площади автомобили, трамваи…

– А Муму успеет?

– Да, «Кабы-сдох», – ответ папы. А так, вроде, в деле. Лагерные туберкулёзники их едят.

На пруду тропа вьётся. Вдруг, бля, огромная лунка: кто-то тремя коловоротами! А тут променад с наследником……!

– А ты матом?

– Ого! – Нормально или нет такой умный ребёнок? – Где культурным макером, а где и матюга загнуть. – Наука пятилетнему.

Не угодив под колёса, не уйдя под лёд, входят в дом…

– Мать-перемать, ведьма!

– О-о-ох! Алёшенька, нельзя ругаться!

– Я материться умею!

Молоток-парень! Боец! – папа опять удивлён.

– Каторжник! И не в тюрьме!

– С каких щей меня закроют[47]47
  – закрыть – арестовать (арго преступников).


[Закрыть]?

– Такие, как ты, людей убили…

– Ты меня к этому не прицепишь! – кулаком у морды.

Ну как дотерпеть до оттайки почвы!

– Мама, он не убийца! – Крик Тоньки.

Без водки еле уснул, и опять крыса…

Мельде

«Надо помнить “надо”!» – главная наука детдома, – и он на ногах.

– По тебе бы, как по расписанию, товарняк отправлять. – На кухне Андрей пьёт холодную воду. «Железнодорожник». Оператор шпалоукладчика.

На ледяном канате тропы ломиком: дзык, дзык, дзык. Лопаткой: тук-тук-тук. Метёлкой – шур-шур-шур… Доремифа-соль, милиционер! Не было бы Андрея, и ментов бы во дворе не было.

– Опять квартальный! «Это кто там с метлой?» Говорю: братик, дворничиха от домоуправления халтурно метёт.

– Какой я тебе брат…

– Мне алиби на всякий пожарный… Ларёк – ерунда, мокрое дело в городе!

– На Нагорной такой пожар! На телеграфе охрану усилили… Убито пятеро: мать, отец, дети… Они евреи. А этих не найти: двор облит… Андрей, в керосинке на дне…

– Ладно, Эльза, куплю… Будут хватать!

Охрану усилили! Прямо готовы к революции!

– Генрих, ты его выгороди как-нибудь.

– Нюх отбит у ищеек! – в ответ нервное хихиканье.

– Ты на воле, а меня – в лагерь!

Пиджак гэдээровский… Тьфу! Вот они, пятна крови!

– Летом пытают, я ору: не петрю, кто легавого угробил! В этом деле шаберы. В лагере я Бобкова финкой. В доме кровь на полу, на занавесках!

– Ты, наверное, там был?

– В ментовке какой-то дурак болоболит! А ему – медик, которого вызывали для реанимации мёртвых жидов.

В райотделе к Мельде, как к другу:

– Ну-ка, открой футляр… Ого, музыкальный инструмент? – удивлён лейтенант. – Играешь?

– Да, немалый репертуар.

– Ты же слесарь-наладчик?

– Отработаю в цехе (я там передовик) и – на комсомольскую свадьбу играть мелодии будней великого народа.

– Молодец! – хвалит майор.

Биография на одной фабрике. Пять грамот за ударный труд, окончил ПТУ «Обувщик».

На конвейере мелкие ремонты… Параллельно дума о свадьбе, где играть не «мелодии будней», а мелодии любви. Неприятно, – опять крюк в дэка Дэзэ.

Вдруг к телефону. Пьер:

«…к Артуру направлен брат… Но звонок выдай. Важное дело…» Ура! Да и работе капут.

…С Лорой в трамвае. Никакая она не «принцесса» (выдумка Надьки Палаткиной).

Сон рассказал.

– На одной картине малых голландцев ни дороги, ни тротуаров, – каток.

– Но главное, Лорчик, стихи:

 
«Дорожка ледяная,
неси меня, неси…
А жизнь моя такая:
и горькая, и злая.
Дорожка ледяная,
спаси меня, спаси».
 

– Где я мог их выучить? Эльза говорит, – наша фамилия откуда-то из Нидерландов. Голландцы малые там?

– Ну, да.

– Наверное, и я… В предыдущем рождении.

– Откуда такие выводы?

– Братья говорят.

– Моей бабушке к её смерти снился лёд, впереди обрыв… Тебе, Мельде, умирать рановато…

Кафе полно народом, но так тихо, будто не свадьба, а будний обед каких-то неболтливых ребят или похороны. Вот так публика! Глухие. Все. И невеста, и жених. Парни – молотобойцы, работают на обрубке, где грохот выше нормы.

Фредди и его друг, сурдопереводчик:

– Глухонемые во многих городах. Тут с Украины, с Кавказа, из Прибалтики.

– Видишь Цветные гирлянды? Светомузыка. Но на децибелах они улавливают вибрации.

– Это будем! – даёт ноты Фредди.

– «Рок-н-ролл»!

Рёв колонок, мигание лампочек. Танцуют лихо!

«Хэлло, Долли». Вой, рёв! Под соло трубы колыхаются всей свадьбой. Он впервые видит музыку, от которой они с Лорой немного оглохли, хотя приятней пьяного пения не в такт.

– Уходим. Драки и на свадьбах, и на похоронах. – Альфред Данько изучил глухих и немых: активные они от тишины в головах.

Гонорар. Деньги, каких не платят в цехе летней обуви.

– Хочу купить торшер…

– Тебе в виде гриба-боровика или трубочки с кремом?

– Мне такой…

– А такой?..

Копируют глухонемых…

Он вдруг:

– Звонок парням!

И – бегом обратно.

В холле кафе пара круглых мраморных столов. Кофе бледный, но булочки. С маком, корицей, шафраном, марципаном, кремом…

Лора и не думает подслушивать (не бабы в цехе):

– Куплю с кремом, с маком и с марципаном…

«Генрих, приходи…»

– В Строгановский дом?

«У грандмаман день ангела».

– Буду, Пьер.

«С Лорой…»

В телефоне глуповатый хохоток (будто не Пьер, а его двойник). Вот какое «дело»…

Из электротоваров с длинной коробкой.

Доремифасоль! Андрей не в кабине шпалоукладчика, а пьяный на кухне:

– Это кто такая?! От домоуправления?

Мельде, думая о непонятном собрании, которое будет дома у братьев, ударяет легко, но тот падает. И – не дышит!

Во двор, на ледяную тропу…

– Алла! Это – Генрих! Обморок…

Медики-соседи, он и она, выбегают без пальто.

Андрей пьёт воду:

– Это ты, Лора, а я думал: опять про снос дома.

В новый год могли в драке уронить перегородку. Андрей во дворе с ножом. Но никого не «пыряет», как он говорит, утихнув на холоде. Медсестра и медбрат дрейфят, но, увидев впервые Лору не из окна, – добрые улыбки.

Хулиган – на боковую.

– Его в милиции ударили, да ты… – Лора не имеет никакого опыта с уголовными категориями.

Эльза с работы:

– Кольцо у него в кармане… Недаром психовайт: алиби ему!

– Дом убитых набит золотом.

– ?

– У одной в военкомате отец инспектор ГАИ…

– А у моей напарницы брат в милиции арбайт: грабители кляйн взяли. Наверное, кто-то их спугнул.

Втроём пьют чай, едят булочки…

Наедине Лора говорит:

– Кольцо, видимо, с мёртвой. Андрей – убийца?

– Он глупый индивид, ему далеко до этих боевых ребят.

– Генрих, это не «боевые ребята», а какие-то живодёры.

– Живодёры – это те, кто специально. В детдоме один поймал голубя…

– Папа говорит: много ран у этих людей!

– Твой папа не углублён в характер мироздания. Военный: ать-два. Я как-нибудь тебе дам верную ремарку. А пока вот какая мелодия. Нам вдвоём надо на день ангела… А у меня беда: пиджак не налезает от стирки. Только малокультурные индивиды ходят в гости в белых концертных.

– А ты… с работы! – Будто его работа – не конвейер. – Сыграешь классическое.

– Ну, не «Чу-чу», и не «Кота» на «дне ангела у грандмаман»!

Берёт трубу:

 
«Жил да был чёрный кот за углом.
И кота ненавидел весь дом…»
 

В его маленькой, но уютной комнатке, где каждый дециметр с таким орднунгом, какого никто не видывал, время любовной партитуры. «Индийские позы секса». В виде бледных картинок для отдельных индивидов. Не для таких, как Андрей, с умом и телом орангутаньего гамадрила.

– Ярко горит, – демонстрирует торшер… – Например, книгу открою…

– …и по складам! Но проще картинки в журнале «Америка»…

Мишель

– Добрый день! – Ильин на пути к тупику коридора, именуемому курилкой.

Увидев его, «звучки»[48]48
  – звучок – звукооператор;


[Закрыть], «светики»[49]49
  – светик – осветитель (профессиональный жаргон работников телевидения).


[Закрыть] и оператор Голубь убегают, как говорит Голубь, «выпить кофейку».

– Был в травматологии, – рукой, будто убирая с головы ненужное.

– Операцию?

А у этого парня только уши на уме!

– Открытие Сеченова: мышцы лица дают сигналы в мозг, влияют на его работу. От лопоухости и характер «лопоухий». И в этом нет удивительного.

Но удивляет. И чудак находит чудака хирурга, готового «приложить уши». Коррекция внутреннего формальным путём.

 
Я уши новые купил.
Теперь и я не лопоухий.
Не только внешность изменил,
характер сделался другим.
Я благодарен, Сеченов, твоей науке.
 

– Неплохо. – Хвалит, хотя не литератор, а декоратор. Князь (мамина линия). По отцу никто. – Книгу, которую ты дал, о тоталитарных режимах… К одной цели – толпой… Так подлые, хитрые коммунисты управляют людьми! Ты, вроде, с кем-то в главной библиотеке? Неплохо бы…

– Ладно, будь в холле… О времени набери телефон: Д1-19-29.

Числа двузначные, таков и смысл! Ха-ха-ха! Реакция опыта: вот-вот лопнет реторта. Отметка пять, роль отыграна, как надо.

– Дверь картонная падает! – Явление помощницы режиссёра: бабка курит, машет дымом.

…Уходят, и ушей Ильина, как своих, не видать.

Киногруппа забирается в микроавтобус «Телевидение». Двое «светиков» с фонарями. «Звучок»: микрофоны, магнитофон. Оператор Голубь (мира), как правило, мирный и, как правило, с бодуна. Репортёр Валентина Трудоярская. Кривоногая, полный рот дикции. Работает в кадре. Трудолюбивая (оправдывает фамилию).

«Бригада Иванова выполняет план…» Отъезд. Камера на Иванова. Пилит или режет на станке (токарном, резальном). В кабине крана (портального): панорама цеха… Обрубка, где отливают детали. Интервью у молодого молотобойца о выполнении плана. Тот в ответ мыкает! Цех-то глухонемых. (Тема Ильина в ином варианте). А руководитель не только «слышащий» (о других он деликатно: «слабослышащие»), но и подслушивающий. «Пивка бы!» – ноет Голубь. «В буфете нет».

На обратном пути (Трудоярская в кабине автомобиля отдельно от группы) – мыканье, хохот…

К телефону. Кто это? Интонация наивная:

«Увидимся?» Светлана! Она разрядит от напряжения!

Во дворе телестудии комплемент экзальтированной тётки, редактора передач для детей:

– Красив, как Лель!

Другой комплемент «Ленский на дуэли!» пущен в народ: молодые редакторицы млеют при его появлении. Ныне опять одет в «крылатку» (великолепный реглан!) Не кролик – берет и шарф тонкой работы.

У трамвая она. Плохонькое пальто, бедный платок. Никаких каблуков. «Прощай, молодость», но хвастливая мимика: «Мой парень».

Новый район. Где-то тут бывшие соседи: Евгения Эммануиловна, её дочка, влюблённая в Петра. Он отверг уродину. Но такие, как Рива (вид милой тоненькой кубинки) вне наций. «Вива, Рива, остров свободы!» Да он едет изменять ей! (Не говоря о жене).

Ладно бы отдельная квартира, дыра для укрытия, но стены, более тонкие, чем в «диванной» (альзо шпрах грандмаман).

– Я Людина подруга.

– Это вам не бордель! Намедни фифа с хахалем… У нас дети! Утлая комнатёнка.

– Многокомнатная квартира?

– Трёх. Мамы и дети, пап нет, – виновато, будто она и заселила так плотно эту коммуналку.

Радио поёт: «Всё выше, всё выше и выше…» В некотором роде ободряет, «…в своих дерзаниях всегда мы правы. Труд наш – есть дело чести…» Радио умолкло. И у него к концу «труд», который не «дело чести».

– О, любимый!

– Зябликов – импотент?

– Нет… Но ты для меня целый мир! Людка работает в Нарьян-Маре. Её мама эту комнату сдаёт. У Жанны непомерные требования (вывод из телефонной болтовни с грандмаман).

Реплика а'парт: «Увы, не отвела, как громоотвод, грозу!»

Легко убегает:

 
Светлана в комнате чужой,
моя безмужняя Светлана…
Тебе бы лейтенанта Глана.
А я… Я – негодяй большой.
 

Хотя, и этот Глан не ангел.

Вольно шагается тротуарами, кое-где каткими ото льда! Вот и Городок чекистов. В квартирах не только коммунальные кухни, но и таковые гостиные. Для нереально общительных людей. Реальные наделали перегородок. Тут одна игривая девчонка для одной вечёрки (дед – когда-то работник НКВД). В клубе имени Дзержинского (дэка Дэзэ) кафе. Нет ли кого? Ба! Эдик!

– Бонжур, граф Строганов! – тихое. – У Эндэ день ангела?

– Будь, она будет рада.

– Буфетную работницу убили. Имя Рая или Фая… Татарское, вроде…

– Хая.

– Такое имя?

– Еврейское.

– А ты откуда знаешь?

– Тут любой знает. Не доливала. Но я, как пена осядет, кружку обратно… Подмигнёт, и – до краёв.

– Верующие фанаты!

– Диверсанты!

– Твой информатор правдивее.

– Ты надолго?

– Недели две. Моя Галка будет пианисткой. У неё родной дядя в Москве. Ну, а я в МГУ в аспирантуре… Петьша как?

– Опять молитвы.

– Истинный он Пётр. Мне пора, Мишаня.

Эдька Краснооков, будто неродной брат. Грандмаман, которая и для него вроде бабушки («Я Эдуард, а вы – Эндэ» – так нарёк с её одобрения).

Ну, вот и Артур. Далеко не король…

Подарка нет. Эврика! Книжный магазин! Бук!

– Руссо. «Исповедь», – грубовато говорит, глядит мягко.

– Я не готов к исповеди!

– Газеты…

– Родные имена: Злоказовы, Второвы, братья Агафуровы. И Строгановых найду; да alors[50]50
  – вот это да! (фр.)


[Закрыть]: найдены! Грандмаман как начнёт: «…рядом с Крестовой церковью; у кинотеатра “Лоранж”». И дела нет, что церковь убита, кинотеатр – «Октябрь»…

Майя упаковывает товар в гофрированную бумагу. Не отважиться ли ещё при свечах? Назван «милым мальчишкой».

– Как тебе «Пепел и Алмаз»?

– О, великолепно!

Буквально умирал с Цибульским. И мог умереть. Двадцать шестого января в международный день террористов… О, нетерпеливые и уходящие, гибнущие в канавах! Гости… Ибо нет хозяев на этой земле…

– Видел «Расёмон»?

Бурление в такт шагам:

 
Данной девице давно за тридцать.
Она не очень молода,
но девушкой была недавно,
И это грустно, но не странно:
умна, бедна, скромна.
 

На пруду его лунка. Рыбаки оградили флажками.

 
Не гоните серого волка.
Дайте мне на воле погулять.
Не надеюсь – долго.
И капкан захлопнется опять.
 

– Тюремная лирика! – хохот, слёзы…

У кинотеатра – афиша. На ней – самурай. В назидание Майе (и не только ей):

 
Предупреждаю – не зевай:
я одержим нечистой силой.
Я оборотень. Самурай.
А вовсе не «мальчишка милый».
 

Пётр

Бегает по перрону, оглядывает вагоны: нет его? Не доехал? Наверное, в вокзале, который когда-то притягивал их, детей, манил в другие города, на другие материки… Буквально за шторками ресторана виделся иной мир, иные берега, более богатые люди… Ныне тайны нет. Обыкновенный кабак. Трогает ручку двери, которая угодливо открывается. Швейцар в форме, но железнодорожной, и с виду вагонный проводник. Никого?

Хрипленькое, тихонькое:

– Петро, я тут давно.

Да ведь явился Пётр не по местному времени, а по московскому!

– Дачку толкнул?

– Ка-кую дачку?

– Твою, Петро. Где она, в какой-то…утке?

– Старая Утка, деревня.

– Винтовки берёшь? Одиннадцать стволов? Или денег нет? – кривая улыбка.

Ответ Петра эту улыбку так выпрямит, что гость будет рад ехать из гостей…

– …не ранее лета…

А ведь превратился, было, в какого-то монаха, уповая на волю бога, свою утратив.

– Ладно-ладно, – кивает гость.

– Телефон не мог набрать? – тон, не допустимый ранее с «боевым товарищем», как говорит брат…

– Телефон не то, не так…

– Завтра к обеду будь. День рождения бабушки. – Оглядывает и оценивает не более, как дядьку недалёкого, но издалека.

В ответ – опять кивки.

Не та терапевт! Индульгенция выдана глупой Марьей Тимофеевной, а в кабинете неглупая еврейка (много евреев в городе).

– Мёрзните? – С недоверием…

На нём два комплекта тёплого белья (для нагона температуры). Градусник отдаёт, – волнение, как на трамплине.

– Температура тридцать семь и пять… – Обдумывает!

На верхнем кармане халата нитками: «Шира Исааковна».

– Исаак жену за сестру выдал, когда ей грозила опасность…

– Мы плохо помним нашу историю…

Не Библию, а именно историю, и – «нашу». Думает, – еврей? Он брюнет…

– Великий народ, создатель религии…

– У некоторых иное мнение. Пятерых! И ещё будут.

– Ну, это вряд ли.

– Обрывок бумаги на воротах: «Будем убивать людей еврейской национальности».

– …прямо такая фраза?

– Хирург говорит, она с улицы Нагорной… Вот так-то, Пётр Сергеевич…

Могла бы отправить на работу с понедельника… Но впереди целых три дня!

– Здоровья вам для лечения добрых людей…

– Рецепт на тетрациклин… – Улыбка.

Бюллетень продлён. На работу только во вторник.

Домой идёт, молясь: «Не отринь меня, господи…» Но углублённой молитвы нет. Только в тайгу! Фёка говорила: Бог добр к тем, кто исповедуется. Да, видно, права нянька… Хотя, одинокого легко обворовать… Ботинки… Но… Не надеть ли допотопные лыжи с креплениями в виде ремней? К ним – валенки… Резиновый шланг, набитый дробью. Ка-ак грохнуть! «По голове не надо!» – вопль в голове.

Расстояние до трапеции одолел канатоходец, вот и родное крыльцо. Уверенно входит в дом.

Серёжа на подоконнике водит шилом по стеклу. Велит ему немедленно прекратить. Варе выговорит.

И на полках опять бардак. Вот целая кипа. «Огонёк». Вполне для растопки. Открывает наугад:

«Ленинские слова о коммунизме осуществятся через двадцать лет». «Через двадцать лет Союз ССР будет – Союз СКР – Союз коммунистических республик». «Города нашей Родины через двадцать лет будут напоминать сады: внутри кварталов будут фруктовые сады с чудесными плодами мичуринских сортов». «Через двадцать лет я вижу свою родину у врат коммунизма». «Каково ты, будущее? И слышится в ответ тёплое, великое и родное слово: “коммунизм”». «Вот слова Чернышевского из его романа “Что делать?”: “Будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее столько, сколько можете перенести”»

– Карлики, – пихает журнал «Огонёк» обратно. – Якобы, сочинения детей! Мой ребёнок не будет объектом инсинуаций.

– Папа… Отведи меня играть к Витасику. – Гордый взгляд. Надолго ли? Впереди окрики: «Смири гордыню!» Но тот, кто горд, непобедим.

– У тебя урок с папой.

Образование Петра выше высшего! Правда, оно – «само». И это – гадко! Но тем, кто с дипломами, далеко до эрудита. У Петра не марксизм-ленинизм, а редкие книги. Откапывает дореволюционные ценные. В них нет советской пропаганды. Дома крен в религию. «Что такое смоквы?» «…как финики», – неуверенный ответ Вари. «Это инжир! Второе название фиги!» – окрик Петра. Ребёнок моментально: «Фиги, финики срываем»! «Доктора Айболита» шпарит. И Евангелие от Луки так будет, вот только выведает о финиках. И Петра удивляли «смоквы». Но более того – виноградники. А в них – виноградари. Бабушка могла ответить. Но не допытывался, лелея план: немного отъедет от города или от деревни… А с годами вывод. Чужая религия, на чужом материале. Люди в холодном климате не видят ни терновых кустов (горящих, но не сгорающих), ни виноградников. У грандмаман наготове: «Это не моя вина». Но тут валить не на кого. Нет тёмной домработницы Фёки. Правда, Варя – её копия. Широта информации необходима.

Ребёнок перед ним. Одет в невероятное (от них с братом) барахло. Варя умеет только носки. Её родители в деревне, оттуда овечья шерсть. Жанна (модель Дома Моды) из цветных ниток то кофту модную, то платье на уровне «Художественного салона», где иногда приобретает дары благоверному-неверному. Им такая умелица не ко двору.

Открывает тетрадь:

– …Буддизм с его йогой куда правильней христианства. Тот, кто тренирует самообладание и концентрацию, добьётся многого… От моих лекций будешь умнее ребят во дворе.

Американцы рекомендуют: малопонятный материал войдёт в голову, но в лекциях должны быть фрагменты на уровне аудитории:

– Китайский мудрец Кун-Фу-цзы говорит: «…благородный не растрачивает времени, вежлив к другим, не нарушает порядка, и оттого люди являются его братьями».

– Петя, мне на работу, – в дверях Варя.

– У нас урок! – орёт гуру, в данный момент не «вежливый к другим».

Варя уходит.

Вопрос к «аудитории», не предполагая ответ:

– На чём мы остановились?

– На «братьев».

Пётр обрадован:

– Верно! Конфуций говорит: «…помогай людям достичь того, чего бы ты хотел сам. Чего не желаешь себе, не делай другим… Его идеи выдают за коммунистические! И одурманивают ими народ. Какие братья! Человек человеку – волк! Ну, а теперь иди играть…

– В кубики? – У ребёнка недоумение.

Грандмаман пусть учит французскому. А он, отец, другим наукам. Школа не для этого ребёнка, будущего аристократа! Книги Пётр выбирает. Например, Джанни Родари отвергнут. Там сеньор Помидор – негативный, а плебей луковый – лидер и победитель… В дневнике тринадцатилетнего Петра: «Я хочу быть капитаном Немо, бороздить моря и океаны. Индийский принц Дакар ненавидел англичан, а я – коммунистов, которые отобрали нашу родовую собственность: рудники, фабрики и дома». У его ребёнка будет правильная идеология, далёкая от советской.

На проводе Мельде. Его приглашает на день ангела. Но парень не благодарит, наоборот, напуган.

Перед сном:

– Варя!

– Да, Петруша… (не «Петрушка», нет!)

– Покаяться думаю. Ответит?

– Дак тебе отвечает!

– Ну, да. А – теперь?

– А чё теперя содеялось? – «евангелиевым» манером.

– Грехи…

– Какие у тебя грехи! Кому на работе грамоту? А бабульку кто терпит? А с братом? Другой давно бы их вытурил на частную квартиру! – Возмущение театральное. Но тут правдива. – «Пётр аккуратный, умный. Вот кого надо в главные в дому, а не обкомовку!» Так говорит тётенька Мотова из пятой квартиры.

– Ха-хи-и-ха! – неконтролируемо. – …Такое с ближними…

– Убойная драка?

– Мы разнимали. Крови!

– Ну, и каким боком ты? Тебя любит бог! А как он спас тебя в… страшном месте? – новая для неё нагловатая интонация. – Забыл?

Голосок: «По голове не надо!» Вновь на коленях! Эффект моментальный: крика нет. Будто приёмник с одной волны на другую. Меры бога оперативны, виды на будущий контакт крепнут. Может, в церковь? Родная церковь Вознесения превращена в «музеум», как говорит грандмаман. Но другая цела. Тюрьма рядом, прокуратура, Центральный стадион. А там и улица Нагорная… Долго не имел понятия ни о тюрьме, ни о прокуратуре, ни, тем более, об улице Нагорной…

Маленького Петю храм радовал золотом, пением… Братика – тоже. Но об его игре «в молебен» гневно докладывает бабушке дворник, пугая «телегой» в обком. Другое дело Пётр… Не ляпнет мальчик-кремень, мальчик-камень. Вот такая свобода совести в бессовестной стране!