Текст книги "Канатоходцы. Том I"

Мельде

Непонятное утро. Открывает он глаза не в шесть пятнадцать, и по нему, как говорит Андрей (кантуется в тюрьме), не «отправить товарняк». Не метёт снег под окном. Не колет ломиком ледяную дорожку… Труба не в футляре. Опять та мелодия. Будет брать высокие ноты, – хлынет кровь. Дудеть одну мелодию надоело! Плохо, гадко, капут! Конец дие орднунга.

– Ты не идёшь арбайтен? – где-то или вверху, или в глубине головы говорит Эльза.

…«На зарядку, на зарядку, на зарядку становись!» – горн в детдоме. «Воспитка» Зоя Марковна (Тёртая Морковь) щёлкает выключателем, – и нет мягкой тьмы. Тело неподъёмно вклеено в тепло кровати.

«Уснуть и видеть сны», – говорит Мишель. Но ему – только один. Нидерланды. Ноги обуты не в ботинки и не в валенки и, тем более, не в «Прощай, молодость», а в короткие крепкие сапоги (на обувной фабрике нет, да и в обувных). Равниной льда летит он нетерпеливо не к милым домикам с цветами на окнах, а прямо улицей, которая плавно переходит в небо…

– Ты во сне кричаль!

– Мне плохо.

– Давай доктора из поликлиники…

– Не надо.

Ей на работу.

А он на диване «Юность» фирмы «Авангард»…

«Тук-тук-тук». Надето: пальто, ботинки… В кармане: деньги, паспорт… В сенях готов с полки вытянуть лестницу, да в люк, на чердак к оконцу. Прыг на гору угля! Вперёд ледяной тропой, подкатываясь на ногах, как на коньках, незаметный для тех, кто будет барабанить в дверь.

– Генрих!

– А, Лорчик! Я спал… – Глупое объяснение!

Пальто – в дом…

– В шапке…? – оглядывает, – … и в ботинках?

– Болею. – И это глупо!

– По телефону мне говорят: «На работе нет, непонятно, куда он делся».

– Уши…

– Как болезнь проявляется?

– А вот так… – Берёт трубу: «За всё тебе спасибо, милая: за то, что жизнь так хороша». Одно и то же!

– Но это какой-то нервный тик!

Опять кто-то у двери!

– Лора, мы – на чердак…

Он, и не глядя, знает, – на её лице удивление.

Ложная тревога. Панфилыч.

– Мне велено к тебе. Я один: у Надьки опять полетел шатун…

– Болею.

– Нынче-то я за тридцатое, когда я мамку в больницу, а ты один.

– Тридцатого?

– Да. Накануне ещё это убийство на Нагорной…

– Убийство? – Лицо дёргается, как от боли.

– У меня в соседях Павел Валерианов, Паша-мент…

Ненавидимый скрип железом о железо… «Эмоции, мальчик Мельде!» (говорит Пьер).

Лицо Панфилыча довольное, будто в его голове умная мысль:

– Пашка-то мент любит у меня на кухне (дома не пьёт, бабу боится). А моя Нюрка и сама глоток отопьёт… И говорит Павел, свет, Александрович, мол, у них приметы…

– Какие? Говори медленней, отец. – Иногда употребляет это неверное обращение.

Вот он другой национальности, но умеет на русском верно излагайт (так в немецкой конфигурации). Этому не вдалбливали не ту речь в детдоме, так как и отец у него недавно умер, и мать, которая никак не умрёт… Но излагайт путано, прямо он немец, а не Мельде.

– Определён вид бандитов.

– Всех?

– А то!

Врёт? И враньё имеет непонятную цель?

– Мертвецы очнулись!

– Там никто не мог!

– Павлик даёт неверную информацию для людей, не имеющих разума.

– Нет, Павел Валерианов был другом Миронову! Миронов убит тем летом… И Пашка, и Миронов Витя, хоть и менты, – резковато, как напильником наобум.

Вот так, болтая, плохо восстанавливает детали. Далее – с резьбы и – в голову кому-нибудь.

– …не как некоторые, – договорил.

Невидимый напильник идёт аккуратней, скрип железом о железо не так отвратителен. Немолодой, ни единого привода.

А ментов не любит. Поэт Маяковский: «Моя милиция меня бережёт». Наверное, она берегла поэта, но Мельде хватают и лупят, а ведь только хотел утырить часы для Андрея в давние дни неплохих отношений.

Панфилыч отваливает.

– У этого индивида пусто в лобных долях и в темени…

Она хихикает.

– Не люби меня.

– Ах, Генрих…

Уедет. Там найдёт немку. А Лора, не дай бог, явится и в Энгельс, где он будет с немецкой семьёй. Но играет не ту мелодию. Вывод: «нервного тика» нет, когда рядом Лора.

Тарахтит будильник.

– …парням! Лорчик, не могла бы ты?

Вернулась удивлённая.

– Я говорю: Генрих болеет. Пётр в ответ: «В больнице?» Нет, дома. «Его не на «Скорой?»… Нервы, – говорю. А он: «Так не в милиции?» Он не добрый. Религиозные бывают такими, – мнение папы. Но Пётр ещё и тупой! Я не могу на ночь, Генрих. Не предупредила папу и маму. Мама глядит в окошко будки КПП: иду я от трамвая или нет. Да и с Валей не договорилась. Она дома с ребёнком, у них телефона нет. – Много объяснений…

Уходит.

Темно. Наверное, отмена боевой операции? Но кто-то долбит в дверь… Не могла сестра забыть ключ? Такого не бывает. Любит орднунг больше братика. Скрип крыльца: не один там гамадрил!

– А вдруг и этого. Как Андрея? – Пьер ехидно.

– …и в ту же «больницу»! – хохоток его брата.

– Вы, парни?

Гости входят.

– Ты не готов к операции, – не доволен Пьер.

– У Панфилыча друг в ментовке. Приметы…

– Я об этом в райотделе из первых рук. Такого роста и так одетых людей полгорода. – Взгляд: «Ты с нами? Или останешься с трубой?»

– Я болею…

– И какая болезнь?

– Воспаление хитрости, – хохот Мишеля.

– В другой день, парни…

– Ну, барон, ты форменный баран. Другого дня не будет, – отрубает Пьер.

У его брата надменное лицо. Лора говорит: «Расстался бы ты с этими братьями». «Я им как брат». «Но не по крови!» Кровь кипит в голове. Хлынула бы носом… Оделся.

Грозовой тучкой плывут они на революционную операцию…

Дома попытка играть другое:

 
«Тяжёлым басом гудит фугас…
Какое мне дело до всех до вас…
Но пуля-дура прошла меж глаз…»
 

Бросает эту мелодию, не войдя в вариацию.

И – вновь:

 
«За всё тебе спасибо, милая…»
 

Играя, глядит в окно: не мелькнёт ли в нём незнакомое лицо?

Мишель

– На две минуты! – Опять Фениксовна. Да, да, её отец Феникс. Феникс Зайцев. Прокурор бывший. Ха-ха-ха!

Киногруппа переглядывается понимающе.

– Хоть на пять, дорогая Леля.

Лелька Зайцева – музыкальный редактор. Кое-как одолев училище Чайковского, не только не на уровне этого композите-ра, но ей далеко и до Мельде, туда не принятого (убиенные родители барон и баронесса).

Сигарета в тонких обкусанных пальцах:

– Я пхосто (картавость еврейская у русской девицы) подумала… У папани инхфохрмация: на Нагорной какие-то братья Квыловы (Крыловы). У одного шрам на горле, – пальцем до своей водолазки.

– Лелька, не думай о далёких от нас материях. Как твои милые кошечки? Не увидеть ли мне их опять?

– Было бы квасно (классно)… – Дым от курева. – Я намедни пятого подобрала. Кормлю из пипетки.

– Какая ты добрая! Поклон папе Фениксу. А величают его как?

– Терентьевичем. Так это – фигня? Ну, пока, вада увидеть.

Входя в павильон, он путается в огромных портьерах. Такие в его сне-рефрене. Некая группа лиц валит его на груду тряпок, готовая… завалить[182]182
  – убить (арго преступников).


[Закрыть]. И выхода нет… А не дойдёт ли и в реальности до того, что не будет выхода?

Пьеса «Жимолость». Ильин рядом:

– Ягода, снижающая давление… Неплохой намёк?

На сцене – актёры. Пни – задрапированные табуретки. Одинокое дерево.

Снегирёва оглядывает публику:

– Добрый день! Мишель, бонжур! Начинаем!

Актёр-лесоруб «валит» берёзу. Гудит пила. Дерево норовит рухнуть в партер. Падает, подняв облако пыли. Других деревьев нет. Но бригада (на пнях) толкует о выполнении плана…

Крик:

– Гришка повесился!

Петля, а мёртвый на земле. Вбегают: директор с портфелем, партийный лидер с добрым лицом. Он-то не рекомендовал убирать парня из передовой бригады, но убирают. Дед в тулупе:

– Жить надо честно! Так велит нам партия?..

Двое: он и она. Героиня болеет раком. В советских драмах никто никогда не лезет в петлю и никто так не болеет. Но это не финал…

– …Мне привиделось: жизнь – дорога, – говорит главный герой. – В конце – площадка над пропастью. Падаешь, но подхватывает неведомая сила, и ты летишь куда-то, наверное, – в другую жизнь, в которую хотел бы я верить, и хорошо, если б верила ты.

– Я-то верю, – говорит она. – Но и эта мила. Солнце выглянет – радуюсь, ливень льёт – не грущу, жимолость цветёт – счастье.

Овация зрителей (работники телевидения). На столе, у которого дикторы читают блок новостей, «Стефания», вернее Татьяна Николаевна (отдалённо напоминает итальянку), болтает ногами в белых сапогах.

– Ну, как? – неравнодушно, будто она автор, являясь, правда, литературным редактором.

– Великолепно!

Не без влияния белой обуви обратился к довольной репетицией Снегирёвой в кругу довольных актёров:

– Петля, как ружьё, от первого акта до третьего. И партиец, и директор могли бы её иногда примерять…

– Неплохая идея, но и так могут не выпустить. Будет вам рекомендация. Куда говорите? Во ВГИК?

Вот оно! Берут в другую жизнь! И будет не в конце этой, а вот как только жимолость зацветёт.

Домой. И опять домой к Ильину.

В первой комнате помимо кушетки, обеденный стол без единого предмета. Кухонный уголок: на крючках утварь. Хозяин – педант. Уголь в ларе, а совок, которым его оттуда берут, аккуратно рядом. В главной комнате два стола: письменный и круглый.

Тахта. Драпировки напоминают церковные мантии. Вытканы, с виду, – золотом. Некие обрывки когда-то богатого быта.

Опять умная книга… В буке (букинистическом магазине) редкие, теперь и в библиотеке выдаёт горбунья. Наверное, влияние операции: менее разговорчив. Этого и добивался, воплотив идею о влиянии внешнего облика на внутренний мир. Нет лопоухости – нет и «лопоухого» характера.

– Библия с рук рядом с буком! О грехах как-то путано…

– Когда прощение будет, а когда нет? Например, раскаялся. До конца. Не как Родион Раскольников с омерзением к бабке, к её сестре, и готов опять топором и ту, и другую. А вот, убив, полюбил убитую…

Уголок шторы отогнут… Ну и ну! У дома какой-то тип. Но мелькание в окне – и нет его. Напомнило: «Рафик» вкатывает во двор телестудии… Охранник выкликает: «Михаил! О тебе друг спрашивал, когда ты на съёмке». Друг. Не он ли глядит в окна, плохо укрытые?

Ильин нарезает батон хлеба. Ломти кладёт на сковороду. Подрумянились, – на тарелку. Банка варенья. Чай, не тёмного, а чайного цвета.

– Великолепная религия буддизм. Ни целей, ни планов… И, если у меня вновь не выйдет актёром или режиссёром, «пойду бродягой»…

– Кого ты там выглядываешь? Против моих окон только рельсы…

– Да, Горацио… Давай-ка меня в окно, ибо домов-то нет, а люди…

Ильин вырубает лампу. Вытянув на рамах шпингалеты, обрывает ленты заклейки. Вторую раму толкает. Путь открыт через подоконник.

От трамвая виден барак. Тот же неприметный паренёк явно кого-то выглядывает. Но тот, кого он, наверное, пасёт, впрыгивает в трамвай.

План драмы «Новый Расёмон». В группе борцов – агент КГБ. Трое революционеров хотят убить его. Ударяют дубинкой. А тот, кто привёл гада, отрекомендовав: «Этот парень – могила», – клинком. Орудие – с трупом в яму. До лета тихо. И вот цветёт жимолость… Нет, шиповник алым цветом (в неприятных колючках). Их ловят. Пытают. Трактовки у ребят разные… Где-то в литературе революционеры убивают товарища. «Преступление и наказание» от корки до корки, а вот «Бесов» – с пятое на двадцать пятое. Но он-то на родном материале… Например, молодой немец играет на трубе, но именно ему резать… Готовое творение предложит Снегирёвой. Накануне отправки во ВГИК. А там… хоть шиповник не цвети.

Телефон. Пётр говорит в соседней комнате. Мельде?

– Как это… «болеет»? Увезён?!

Нет, он дома… Фу! Едем! Энергичные сборы. Они двое опять не пробиваемая стенка, и их дружбу не разлить водой из ковша. В милиции объявлены «приметы», которые не годны и для маломальского фоторобота. Ха-ха-ха!

Мельде врёт: галлюцинации у него…

Ловля авто. А далее непонятно! Не до конца вырезанный кадр! Да, кадр не вырезан. Тащатся в троллейбусе обратно…

И дома непруха. Мадам укатила к родителям! Как это?! Он её намерен бросить. Как могла?! И ради кого? Ради какого дьявола могла его отринуть Жанна жена?!

Перед свадьбой грандмаман передаёт с обидой обобщение этих Жуковых-Ковровых (неродной, но как родной, отец Ковров): «У него только десятилетка. А Педагогическое училище даёт много знаний!» Тогда Мишель в роли адвоката. И математику, и литературу преподают педагогам на крепком уровне. Кроме этого, уроки декламации, пения, музыки, танцев и кулинарии для ведения уроков труда. В институт без экзаменов, так как диплом с одними пятёрками. Не такая и плохая. Не тёмная Варя. Светлая, светлая Жанна…

– Верни!! – шипит Пётр у орущего радиоприёмника.

И она – проблема, как Артур?

Колка дров. Удивительно: никто не заколот.

Выкатывают пару пеньков. На одном актёр (так эффектней для мизансцены):

– …мне дают рекомендацию. Но деньги на дорогу, да и там на первое время…

– И не мечтай! – отрубает брательник. – Хотя способности у тебя не отнять. И в этот миг в роли Хлестакова.

А ведь верно! («…мой друг Тряпичкин…») Его амплуа. На любительской сцене.

– Мне надо быть там непременно к маю! – Откуда сия интонация, из какого водевиля? – Письма к влиятельнейшим людям театра и кино!

Этот упёртый и теперь думает брать у бандеровца винтовки? Деньги – талантливому! Но (удивительно!) Пётр готов купить развалюху и там тренироваться в элитарном умении! Вид у брата не тихий. Взмах колуном, и пеньку, от которого отпрыгивает его брат, конец, как и планам этого брата. Не уломать. Не убить ли брата своего? Вдвоём на охоту, ружьецо не сценическое. Был брат, – нет брата… На днях сон о золоте: кольца, колье… Толкование: «обманутые надежды»…

 
Мечты заменяют мне счастье.
Мои мечты…
Они, словно луч в ненастье.
Они средь зимы цветы.
 

(Автор – мальчик Миша).

Увы, проказник, баловник (эпитеты грандмаман) нет выбора. Не «быть или не быть», а быть под наблюдением брата-отличника. Два года разницы, реально – пять. Какое там воспитание! Главное питание. Цель грандмаман – накормить внуков. Торгует припрятанным фамильным золотом. Хитрая нянька Фёка – на рынок. Дальний путь в деревню. Оттуда прёт, то фрагмент барана, то тёлки; масло, сметану. У Пети аппетит: макарон по-флотски целую кастрюльку… Молотит боксёрскую грушу. Первый на лыжах. Он и в прачечную, и в дровяник…

В их общей комнате две кровати. Одна аккуратная. На другой книги, рогатка, куклы театра марионеток, игрушечные пистолетики. Дневник с двойками. Один правильный, а другой не первый на уроках, но на виду в праздники: стихи, акробатика и танцы. С идеальным братом, взгляд которого убивает веселье, как с контролёром, но не в коридоре находящемся, а прямо в камере, откуда время от времени побег.

«Вагон» не отцепился а с тем же паровозом[183]183
  – паровоз – преступник, выдавший на следствии или суде соучастника (арго преступников).


[Закрыть]. В перевод с фени не вникать для равновесия, которого и так нет. Недавние мечты: «Я буду играть любимые роли». («Сыграй эту роль…») Одинок в тот день, тридцатого января! Впереди успех! С Петром, увы, никакого.

…Выходит, приговаривая: «Я – твёрд, а для гадов мягкий». От потолка – верёвки, липкие канаты, омерзительные щупальца… Хватают. Опрокидывают на портьеру. Бьёт ногами в рыла: а портьера плывёт. И он, кувыркаясь, уплывает… Вариация дежурного сна: в группе напавших тот, кого в других вариантах нет. Родной брат Пётр Сергеевич… От такого видения одно хотение: «наложить на себя руки», как говорит грандмаман.

С тахты – к мраморному подоконнику. Блокнот, карандаш. В комнате никогда не бывает темноты: от улицы фонарь. Дворец в окне яркий. С виду – картонная декорация. Сердце разжалось. Первая строка падает на бумагу, преодолев клапан Миокарда:

 
Как я спал в эту ночь,
Лишь припомню теперь,
и бессонницу прочь
не гоню в свою дверь.
А – напротив, – зову.
Только б не было их,
колдовских, но земных
снов продажных моих.
Не могу перенесть
я кровавых и злых,
точно давняя месть,
снов дежурных моих.
 

Тема наследственная. Вот с мамой Ильина нормально. Отчим руководит радиостанцией… «Радиостанция» укалывает. Они ведь хотят купить не только винтовки, – рацию – окно в иной мир! Ильин, он наладит, Кулибин…

Пётр

«По голове не надо!» Крик до визга… Другая картинка: двое. Один натуральный, ухмылка, второй (его двойник) на фотографии в мундире КГБ. «Это ты?» «Я». И хохот. Но не «ха-ха-ха», а издевательский: «ха-хи-и-ха!» Наконец, тихо. Троллейбус воет в тихом городе.

На работе до трёх.

Грандмаман напутствует:

– Будь внимателен, в городе орудуют банды головорезов. Они могут напасть на милицию: отъём оружия для банд!

– Тебе бы возглавить одну, ты бы знала, как руководить.

Предыдущее дежурство двадцать третьего января боевое. Они обходят квартал, – а тут именно банда… До правонарушителей не в миг доходит, кто перед ними. Давай руками махать, поддатые, храбрые. Двое убегают-таки. А троих – в райотдел. Пётр – главный боец. Неплохо действует и Кичинёв, «Сарынь на Кичку», огромный, и Петра выше.

В «Красном уголке» здоровается с ребятами из отряда. Он – командир, капитан… Лейтенант Зернов докладывает о криминогенной обстановке в городе, где не «орудуют банды головорезов». Отвели в милицию двоих ларёчников. Хулиган флиртует с девицей, она – в крик. Милиция тут как тут… Бытовая драка. Двое народных дружинников берут вора на Центральном продуктовом рынке. Такая ерунда.

Кичинёв тихо:

– У банды, которая на улице Нагорной, главарь – матёрый уголовник Харакири. Примета: шрам на горле. У калитки Хамкиных! Двадцать девятого.

– Нараспашку в мороз?

– Нет, но это…

– Харакири – главарь? Других много?

– Целая банда!

– Кто тебе такое?

– Один опер. Тайная информация.

– Дезинформация. Ха-хи-ха!

– Товарищи, внимание! – поднимает руку лейтенант Зернов.

Душно. Некоторые курят. Пётр ненавидит дым. Тут удивляются: он некурящий. В коридоре топают, орут пьяные… На стене фотография милиционера. Виктор Тимофеевич. Фамилия Миронов. Убит. Мертвее не бывает, а вдруг глядит прямо в глаза. Пётр уводит свои на Дзержинского. Его портрет над головой лейтенанта Зернова, от доклада которого немного отвлёкся.

– Что он говорит?

– Приметы. По этому убийству!

– Одного?

– Двоих.

– И кто свидетели? – злоба ударяет в темя.

– Выше среднего роста… – продолжает лейтенант.

– Это как: «выше среднего роста…»? Как ты?

– Нет, я высокого. Наверное, как ты… Ты, чего, Петя, бледный?

В голове грохот… Он на полу. Вокруг ноги… Он – кукла, маленький, карлик. Им играют великаны. Гул голосов.

Лейтенант приказывает:

– Дайте ему воды!

– Валидол у кого-нибудь? – мямлит Пётр.

Какой-то толстяк даёт таблетку.

– Фьють, и нет парня! – тупой Кичинёв! – С краю, вот и вывалился.

– Грипп недавно…

– Ну, ты орёл!

– Он аккуратный, бывает на каждом патрулировании!

– Таким надо премии давать.

– Не премии, а квартиры, – Сарынь знает о нехватках Петра, борца с криминалом… – Они с братом под одной крышей, а ведь у них дети.

– Я товарищу полковнику доложу. И мы отправим письмо тебе на работу, с квартирой могут ускорить, – говорит Зернов. – Иди-ка домой. Кичинёв, проводи товарища.

– Да, не надо, – отмахивается Пётр.

Вдвоём на улице:

– Я уже неделю работаю…

– Три дня – и вылетай! У меня еврейка Ада Ивановна (Израилевна). Ни дня не даёт дома отдохнуть.

– А у меня – Шира Исааковна! Температура! Нет, на работу иди…

Укол совести. Целых два дня накинула. Библия у неё – наука. Пациент хвалит древнего Исаака и «великий народ, создатель религии…»

– И на улице Нагорной евреи. Но это ни в какие рамки! И убийц не найдут (хоть и приметы). Ни одного отпечатка! Керосин! Хитрые. А какие звери! Вроде бы и одной раны довольно, а они колют и колют!

– Письмо поможет? – переводит тему Пётр.

– Вряд ли. Да и я на заводе не добьюсь. Пойду в милицию работать. Могут дать комнату. Отделю маму. У них с моей нелады…

А вот Мельде – симулянт, только бы не ехать. «Что-то с ушами».

Едут… Пинают в дверь. Какой-то тип (руки в наколках) говорит: такой «обитает… с бабой». Обход дома. У окон вытоптано! Не так, как у других. Недавние следы. Именно тут кто-то болтался вплотную. Вновь – к дверям. Хоть с петель: ручка-то на одном гвозде. Поддеть бы ломиком, но это – незаконное проникновение. Хитрецы в темноте! Или уснули навеки?

– «Скорая» к ним минут пять как, – докладывает какая-то бабка: – Носилки!

– Кого на носилках? – зловеще Пётр.

– Этого парня!

– Как он выглядит?

– Выглядит он так…

Артур! Допилась пьянь!

– А что с ним?

– Навроде пендицит. Так говорил санитар, который волок его с другим санитаром…

«Пендицит», это же аппендицит! Первый приступ (как у Вари) – ерунда, будет дома наутро. Ну, а как у Петра, могут и в операционную… Но снег… Кто вытоптал? Мельде мямлит, мол, и он мог (ему Пётр запретил подходить к окну!) Правда, – в больнице?

– А что с «Порт Артуром»?

– Он это, в прорубь… – На ходу выдумывает Мишель.

– Воспаление лёгких, никак? – верит Варя.

– Крупозное? – анахронизм грандмаман.

И только голоса Жанны нет. В их отсутствие нанимает авто, водитель выносит чемодан! Брат не предполагал такого фортеля.

В дровянике актёр глядит в «четвёртую стену». И о планах… В столицу ему! Э-э, нет, дорогой. Ха-хи-и-ха! А какой апломб: «…опасность твоего поведения»! Чья бы корова! На день ангела входит с Ильиным! Эдику не мог отказать, увидев того в дэка Дэзэ, мол, никакого празднования у Эндэ не будет. «Ладно тебе, Петыпа…» Пётр не берёт под сомнение актёрский талант брата: тот «впитывает» другого человека, копируя. Нетрудно догадаться, с кем недавнее общение. «Петыпа…» – это по-краснооковски.

– На двоих денег не хватит!

Как о деньгах, у Петра нервы! И ну раскалывать чурбаки! Он, наконец, добьётся! Взгляд гипнотизёра – пуля, разящая наповал. Такую отольёт! Ха-хи-и-ха! Петрушка! Только бы тихий уголок для полноценных тренировок.

Этот домик рядом с дровяником. В нём алкоголики в одной из трёх комнат. Вторая «половина», как говорят хозяева, с отдельным входом. У них целый дом! Щепу клянчат, опять с пустым ведром.

– Продашь полдома?

– Только, ребята, крыша текёт…

– Перекрытия?

– Нет, матица крепкая, а кровля…

Приободрённые продавцы (он и она) уходят с места торга с ведром, полным топлива. Добротной коры Пётр им дал: дрова у них не горят.

И вдруг хрип братика… Не цельный индивид. И горло двойное:

– А как мы? Мельде, Артур? Деньги не твои. Они «организации»!

– Полдома за каких-то пятьсот рублей новыми! Деньги… Их больше будет… Дадите мне овладеть, – лепет Петра.

– У тебя не выйдет!

– …никто не будет дёргать…

– Да, скорей, я, чем ты. Я целый зал околдовываю!

Вот как? Ладно. Для «организации»… Будет он в этом домике «околдовывать»… баб.

– Вы бы без меня не смогли!

Братья напротив друг друга. Пётр кидает с руки на руку колун, тяжеловатый, но не для него.

– А и не надо было! – в ответ Мишель кидает свой.

Оба смотрят на этот колун, торчащий из дерева. Так бы мог торчать из Петра… Аккуратно, хотя и нервными руками, орудие колки – в угол дровяника. И брат – из пенька да в уголок.

Опять крики фантомов. Молиться? Но главного не хватает в голове, в груди. Резьбы нет, винт «проворачивается». И – гибельная оплошка этого дня: обморок в милиции! Да ещё когда приметы!