Текст книги "Канатоходцы. Том I"

Мельде

Непроницаемое утро. Фонарь не горит! Надавил кнопку торшера: нет, время утреннее. «На зарядку, на зарядку, становись…» За лопатку берись! Во дворе тьма. В многоквартирном доме кое-где в окнах огоньки, они и на льду тропинки. «Дорожка ледяная, неси меня, неси». Стихи непонятные. С двадцать девятого на тридцатое января. И вот февраль. Двенадцатое. Неплохо улетел гладким катком времени! Далеко! Не догнать… «Оторвёшься – не догонят!» – мудрость Пьера.

Долбит лёд. Падать на льду – неверная конфигурация. Сегодня, как всегда. И завтра, как всегда… Увольнение с фабрики немного вредит порядку…

Неторопливо едет на конвейер…

В конторке Ерыкалова. Образцы немодельных туфель, ботинок… Для выходов тачают в модельном. Работал и в модельном. Теперь он, прошедший все конвейеры и цехи, уходит. Увольняют с этого дня.

В наладке, доремифасоль, недавний ученик ПТУ! И – никакого орднунга. Как и Панфилыч, не глядя, кладёт отвёртки, молотки… Иные на «диване», на одеяле Генриха. Укладывает в рюкзак. Болтовня Надьки. Рошу хвалят в цехе зимней обуви, где она на должности технолога в декрете. Но и сама не прочь «с намёком на тебя, Мельде, но ты ей до фонаря». Как-то обидно. Не горели утром фонари!

Жаль, нет домашнего телефона. Эльзе, работнице почтамта, обещают, но линия не готова. Иметь бы аппарат в комнате на «ломберном столе» (такого нет). У братьев – от графа Строганова. Поднимает трубку: «Алло, Мишель, как твой «Гамлет»? Я буду в нём играть на трубе?» Долго нет трамвая. Наконец-то. До сих пор город перекрыт! И никаких тебе билетов… Но он уедет в темноте любой электричкой. Впрыгнет в миг отправления, будет менять одну на другую. Денег хватит.

В кафетерии звонит не Петру, а Лоре, чтобы не напортила уход, а то явится…

– Еду играть в клубе…

Дома Эльза:

– Тебе братья не отдают?

– Нет.

– Надо отдавать шульден[209]209
  – долги (нем.)


[Закрыть]. И на фабрике не арбайт!

О плане и ей не говорит, но маленькую ремарку нацепит на торшер: «Меня не ищи…» А из Энгельса отобьет телеграмму: «Продавай домик (Андрея упекут), найден не хуже».

До ухода полно времени. Натаскает ей воды. На колонку, как обычно, в трениках коротковатых, куплены сестрой на его юные пятнадцать лет, в лагерной фуфайке Андрея. А вот, уходя, натянет свитера, на них – концертный пиджак. Рюкзак, одеяло, трубу. Удивительно! Фонари так и не горят!

Обратно идёт с полными вёдрами. Лёд – канат над ареной. Как бы не загреметь… Из темноты кто-то – с обоих боков: пинок в щиколотку кованым ботинком. И – по рукам, и вёдра падают. Прожгла ногу ледяная вода. О землю – лицом, руками смягчив падение. Но кровь. Утёрся рукавом телогрейки Андрея, в карманах которой нет платка. Характерно для этой гориллы.

О, майн готт! В бойком колдовском ритме:

 
«Дорожка ледяная,
неси меня, неси!
Дорожка ледяная,
спаси меня, спаси».
 

Не спасла.

Он, бедный, и не думает: они тут в темноте, а то бы вёдрами дубасил, как в детдоме детей этого дома, хотя тех не вёдрами, как-то табуретка подвернулась, но директор выхватил… Э-эх! Эльза глянет на лавку: вёдер нет… А где мой братик? Муж-уголовник в тюряге – полбеды, но братик Генрих… Загремел. Не только о лёд, но и в другой конфигурации!

Во мраке «бобика» менты без наручников. А на его руках металл мешает промокать рукавом нос. Никакого орднунга… Автоматчик с автоматом! В оконце мелькает город, непонятно далёкий. Не приехали – прилетели: тюрьма в двух остановках. Ворота, к которым никто не идёт добровольно, закрываются. Во дворе неприятно пахнет плохим пищеблоком, напоминая мусорный бак…

Откатка пальцев, фотографируют прямо и в профиль. И – коридорами… А как же вёдра? Их кто-нибудь украдёт! Обидно, как фальшь в «Аве Марии»: игра в перчатках на холоде. Не реквием Моцарта. Отрепетирован маленький фрагмент. Похороны кузнеца («умереть, так с музыкой»). Но неплохой гонорар…

Втолкнут. У стальных прутьев окна мелькают ноги, явно, вольные. Охраны много, будто выловлена целая банда нацистских карателей. В камере двое. В конфигурации тюрьмы сидят не первые минуты. Сокамерники. Не товарищи. Вроде пассажиров, некоторые могут быть и дальнего следования. Его поезд где-то ту-ту! Полка верхняя. Лёг. Холод левой ноги. И «чуня» мокрая (глупое наименование коротких валенок в галошах). Тут тепло. Вон батарея. Она – телефон. Увы, не в кафетерии. Не выдал звонок в пять тридцать. Наверняка, Пётр мог предупредить. Имеет информацию от работника КГБ… Но в голове одно: ехать! И облом… А, вдруг, и братья тут? Азбуку Морзе! Буква «м» – два тире… Дверь гремит. Неприятно – ногу во влажную обувь…

Ведут куда-то. Подвал. Парни говорят: там расстреливают! Темно, одна лампа в лицо, как в кабинете стоматолога. Голову набычил. Руки за спиной. Набыченье крепкого индивида. «Не на того напали». В темноте, наверное, люди. Один остренький, в шляпе. Не додумался Генрих до такого головного убора! Выйдет и купит. Этот малявик и наталкивает на думку: не только не расстреляют, могут и домой отправить. Теперь никого в тюрьмах не убивают. Так говорит Пьер… Непредвиденная вариация: не в грудь (в лицо тут не лупят – это каждый знает), в табуретку, и она хрусть. Индивид – на бетонном полу. А вот так могут покалечить. Дают другую. И эта как из сухарей.

Тонкий крик:

– Ты убил Хамкиных?

Хряп! О неровный бетон оцарапаны колени, где дырки в штанах. Лёгкий пинок, и опять на полу, и руки в крови…

– Ты зарезал Хамкиных? А ну!..

Дают встать, но толкают. Вновь падает. Вроде бы, орут не менее пяти глоток. Молотилка вырублена. Никаких ответов от него, кроме «ай», «ой» и гордого: «Я высокостоящий индивид!»

Ведут обратно, – во рту кровь. Будут бить… Битва за лучшее место под солнцем… Наука Пьера (от работника КГБ): «Бьют тогда, когда нет улик, ни нормальных, ни сфабрикованных. Если есть, то могут и вообще не тронуть пальцем. А сфабрикуют, – ткнут мордой, далее битьё и морды, и печени, выбивая признание». Но их тренировки в цоколе НИИ неплохо работают, блокируя боль.

В камере один немолодой с парой древних наколок, второй, наверное, одногодок Генриха. Сидят в тюрьме, как дома: майки, «трико» хэбэ. А он одет: майн готт! Правда, бельё новое, носки, один облит водой. И чуни… Хоть бы ненужные ботинки обул, с лета на веранде!

– Ну и ну! – удивлён дядька. – Они предъявляют какое-нибудь обвинение? Наверное, и никакого нет, а бьют. Вон Лёше портмоне подкинули… Или я, к примеру… А ты пацан…

У этого гамадрила нет ума и в трёх извилинах! Ждёт мелодию «Застыли слёзы в глазах…»

– Кто «пацан»? Меня пытают: не я ли убийца евреев на улице Нагорной?

– А ты… убийца?

– Если и грохну, не выдам. – Молодому парню, как другу: – Могу одним тумблером воли вырубить в голове вредную мне как субъекту информацию.

– Ты, наверное, йог! Ради такой встречи и в тюрьме неплохо! Дай пять!

– Йогам тут нормально, – ехидно хмыкает дядька.

Не вникая в этот бред, – на верхнюю полку (да, паровоз на всех парах). Голова работает плохим кино: то одно, то другое, будто механик неправильно соединяет концы оборванной киноленты. Видение водопроводной колонки: огромный кофейник, забытый великаном на тротуаре в городе карликов… Кто-то невидимый телепает: не будет игры на трубе одной и той же мелодии. Не уйти туда, где город в Нидерландах. Но выгнан из норы. Гон, бег. Он не рядовой слесарь, а слесарь-наладчик! В глубине тела сбой в передаточном механизме. Ремень со шкива… Только бы сам шкив не полетел.

…Троллейбус воет на улицах утреннего города. У мальчика Мельде радость: он не в детдоме… И вновь за крепкой оградой. Но у него не выпытают вредных ему мелодий, и он выйдет на волю крепким орешком.

Мишель

Ночью грезится подвал, прячут… прокламации. «Жандармы, месье!» И в реалиях тень. И – шорох! Об этом с Петром во тьме дровяника. «Ты импульсивен, как Мельде!» Вывод: никаких филеров. Крысы? А где фонарное освещение центра города? Офонареть! «Экономят гады. А мы платим и платим. Говорю тебе, надо “жучок”, кипятильник берёт много». Терзают брата (не киловатты, квартплата минимальная), но он о том молчит, «не импульсивный».

С работы с Ильиным… Февральский город. Люди бегут, отворачиваясь, будто грипп, полиомиелит… А они нетерпеливые и уходящие идут прямо и хотят громить направо и налево, не для них тупая добренькая мораль терпеливых, кто с возом на горбу от звонка до звонка, от трубы до трубы… У них другие планы, не планы пятилеток.

А вот и бараки первой пятилетки. «Пятилетчиков» отправляют в новые квартиры, а на их место – люди второго сорта. Один такой князь… Некий остров несвободы.

– А как «уши работают»?

– Нет ехидных улыбок.

– Тётенька Снегирёва долго будет в больнице?

– Правая рука у неё отнялась. Варганим новую декорацию к другому зрелищу, которое, наверняка, будет в эфире.

– …ибо в нём никто не умирает от рака и никто не уходит добровольно в «страну, откуда ни один не» прибыл живым, а коптят небо «счастливой страны»…

Да, выходец из несостоятельной семьи, немного тебе дано. И дворянской фамилии нет. Это мама Ильина. Отец… Подгребёнкин.

– Пока, Горацио, «расскажешь обо мне непосвящённым».

К Риве «на телевизор»… Ныряет в арку, вверху её кухонное окно с маленьким балконом.

Сыр, тёртый с чесноком… Икра. Кабачковая. Рыбы еврейской нет.

Этюд о транспортной давке:

– Три пуговицы едут и далее третьим маршрутом… Удобный фасон пальто: пять не оторваны. – Она любой негатив превращает в позитив.

У него негатив перманентный: рухнула рекомендация во ВГИК, Жанна жена, как не жена… У Петра на этот вечер план «капитального мероприятия». В дровяник выманить её, а там… «В петлю от любви к Мишелю!» – будет комментарий грандмаман.

На экране: «Добро пожаловать, химия!» Кадр снят с балкона конференц-зала. Великолепный кадр!

– Учись на оператора!

Лицо полно доброты. Опять готова брать работу на дом: копировать какие-то «кальки». С её помощью одолела институт «младшенькая».

Диванную пробивают фары, тут транспорт далеко внизу. Но улица парадная, много фонарей, и в комнате не бывает темноты. Сегодня город во тьме.

Кто-то звонит в дверь.

– Ко мне, вряд ли… Орликовы катаются на лыжах.

Рива идёт в коридор.

– …Орликовы дома? Я их коллега из Москвы…

– Кто там, Рива, по какому делу?

Плевать на рекомендацию! Он так уедет, а с москвичом контакт не навредит… Где великолепный халат, дар Ривы, его фрагмент её быта? Видимо, в ванной…

– К соседям, – откликается она: – Оставьте записку. Они будут на той неделе.

– Нет-нет, благодарю…

– Немолодой дядька в шикарной дублёнке, модных очках с матовыми фильтрами… Орликовы в закрытом конструкторском бюро. Какая-то командировка. И до них в этой комнате работник НИИ… Квартира служебная. От родителей у меня домик на окраине. Сдаю молодым. Мне так нравится тут!

– А как имя твоей сестры?

– Роза. «У тёти Розы под окном берёза. А клён посадил Соломон…» – Улыбка…

– А твоё имя – Ривекка?

– Да. Ривекка Абрамовна.

Вновь кто-то…

– Наверное, всё-таки напишет Орликовым…

У дверей хриплое. Не москвич! Тот говорит вальяжно.

Вмиг одет. В коридоре крепкий парень с ликом бывалого хулигана в плохоньком дубле (не интеллигент в «шикарном»).

– Ты Миша? – развязно.

– А вы кто?

– Я от кента. Давай выйдем…

– От какого… кента?

У Ривы недоумение, никогда не виденное на лице, как правило, приветливом. Диалог с этим типом не только непонятен ей, пугает. Для неё и «Наследники» тайна… Артур! Видимо, от Артура, так и не найденного? Но почему – к Риве?

На площадке «кент» юркает за спину. Идут. На улице много народу, вильнёт, удерёт…

Крыльцо, перил нет. Подножка!

– Вы чего, братки? – войдя в роль и ещё не выйдя из неё.

– Мы тебе не братки, ты арестован.

На голову давит грубая ладонь. Перчатки не надел, а вот наручники ему надели другие. «Ты арестован!» Правда – арест?! Нормальный, вроде, на дому. А тут коварно выманивают гостя из гостей! Какая-то, а ля комедия! Подлый оборотень с наколками на пальцах: «Отворите-отоприте…» Называет «Мишей», впихивает в «воронок».

Видит это в окно Рива?! Дом на полквартала, к любому мог. «Чёрный ворон», но на вид непонятно. Мимо бегут дети, идут с работы их родители. Но вдруг она на балконе? И пред ней это вталкивание с нажимом на голову? Ddsagrdable au possible[210]210
  – Ужасно неприятно (фр.)


[Закрыть]!

Он ведь талант, она планирует ради него вкалывать! Да, он мог переехать к этой «евреечке» (бабушкино наименование некоторых евреек)!

Ого! Катят в горку Вознесенскую! Мелькают родные окна: по ту сторону драпри мирный вечер, откуда вырван. Праведный гнев. Испросит (культурное, дворянское) адвоката! Роль гражданина, права которого…

– Я – работник телевидения. В эфире моя телепередача! Я – оператор. Я не имею касательства к миру криминала! Я, к тому же, актёр нешутошного таланта! – манера Малого театра.

Вроде, авторитетно, в ответ хмыканье. Прыг-скок на ухабе! Немного, и падение с лавки. Но вот ровная дорога и ехать комфортней. Хотя неверно так говорить об этом виде транспорта. Беда…

Мог выболтать, находясь в какой-нибудь роли на телестудии? Кадровица то и дело приоткрывает отдел кадров, который напротив «курилки». Ни разу там не выкурил, но много раз мог угодить на её бдительный карандаш. Недавно над «Правдой», над Лениным хохотал. А Мельде? Про наблюдение у его дома прав! Мальчик Мельде – ловкий дяденька! Денег ему на дорогу! Сестре в Энгельс. Он с фабрики уволился, экий молодец! Да, он сам в этот момент едет в Энгельс! А вот ему бедному некуда, кроме тюрьмы.

Вталкивают в будку «телефонную». Но телефона нет. Прервана нить с миром (навек?) Номер родного твердит. Цифры, как спасительная мантра: Д1-19-29. Но не спасает. «Пьера арестовали!» Намёк: беги! Крутанут не Петра, а тебя. Верная реакция: в дровяник. С тылу отклоняет две доски. Путь открыт! Тропой неведомой… Но набирает брата дурачок! Не улететь из этой непонятной будки в ту телефонную! Он бы не ринулся к Риве. Неподалёку Галка! Дед, мать – архитекторы. Все умерли, кроме неё… архитектора. Владеет родовым домом. С виду мал, внутри – дворец. У неё не найти. Ни вражеской команде, ни дружеской. Крепка давняя любовь.

Выводят. В комнате – к стенке, но для фотографирования (анфас, профиль). Откатка пальцев. Наручники опять. Богатыри рядом, а оборотня («Ты Миша?») нет.

На пороге камеры отпирают кандалы, а дверь – накрепко. Зрители глядят на главного героя. Трое, но ощущение – полный партер.

– Добрый день! – будто напутав в роли.

Публика кивает: добрый-добрый. Таковым не назвать. Рукопожатия. Молоденький Артём. Не молодой, фамилия Боровков, но с виду никак не вор. А дядька (метр, а кепки нет), наверняка, профи.

Он любопытен:

– Как тебя?

– Граф Строганов.

– Бывший?

– Нет, нынешний.

– Моя кликуха Воин!

Глядя на его татуировки:

– Неплохо ты воевал с уголовным кодексом.

Молодой парень: ха-ха-ха! Другие вторят. Тупой, короткий тюремный смех. Не как в «курилке» или дома Сержик: «Мишель-вермишель!» На нарах Овод, революционер. Именно так. Борец в борьбе роковой. Голова горит. Температура? Не умеет нагонять, как Пётр. Неплохо бы заболеть! Отправят в медпункт, а там порядки другие. Наверняка, дамы, девицы. Вдруг и удерёт. Необходимо войти в благородный образ! Интеллигент, готовый к диалогу. Да, да, верная идея!

– На выход… Руки!

Ах, да, кандалы…

Лестница. Один пролёт, второй, третий… Уходят в грунт! Будет дуэль интеллектов! И тут – пендаль! Летит прямо в открытые ворота. Металл на руках брякает о бетон пола. Дверь гремит, закрываясь. Вроде, кабинет, но камера «воздушней». Опять племянник: «У Брюханов душно, а у нас воздушно». Темновато. Где-то капает. Бункер для пыток! Не рыцарский турнир! Руки хотят принять боксёрскую стойку, но не могут, и вновь на полу.

– Ха! – будто от стен одобрительное.

Он – гладиатор, гибель которого – кайф для других. Лампа – традиционно в лицо, а питателей не видать. Но кто-то двигает лампу: тонкогубый роток. Открыт – сомкнут (затвор), и автоматная очередь невидимки:

– Ты убил Хамкиных и женщину Пинхасик на улице Нагорной?

– Не бейте ради битья, дайте слово!

– Ладно, говори! – другой невидимка, но, видимо, немолодой.

– Говорю правду. Ни о каких Хамковатых и ни о какой Пинхасиковой я не знаю! – Актёр тих, гипнотики наблюдает. Оглядев окровавленные пальцы: – Неплохо бы йодом. – Такое иногда эффектнее текста роли.

Тот же, в годах:

– Где тут аптечка?

Кто-то плещет на руки.

– Довольно, – кривясь от боли, держа публику в окровавленных руках. – Итак: я знаю о Нагорной. Тридцатого января бабушка в гастрономе слышала и нам велит накрепко закрывать дверь («в городе орудуют банды головорезов»). На другой день брат в отделении милиции, он капитан Народной дружины…

– Капитан! – ехидно.

В темноте не менее двух наблюдателей (лица непонятны). Удар. По ножкам стула. Сиденье провалилось. Так и на кол угодишь! Новенькое в методах пыток. Руки в йоде, но и вновь в крови от контакта с полом.

– Эй, нашатырь? – врачебно дед.

– А ну, вставай! – грубит «медбрат», который йодом облил, и под бок далеко не медбратским пинком.

Ведут обратно.

 
Этот вечер, как вечность, угрюмый, слепой.
Этот вечер, как вечность, с кровавой тоской.
Обжигается сердце, йодом садня.
Этот вечер, он в вечность провожает меня.
 

– Артёмка, дай графу воды, – велит Воин молодому.

В камере вода имеет сток. В «диванной» нет, оттого и рады его выдумке об Артуре, «великом умельце водопроводных наук». Он тут? И он «исток»? Нет, вряд ли. Умывание без контроля льющейся водой. Но и выпив воды, не прочистил горло.

– Тебя лупцуют! – дядька наивный.

 
– Били бедного Билли…
А за что, неизвестно.
Били бедного Билли…
А за что, интересно?
 

– Ты выдумал!? На ходу! – молоденький Артём годен на роль Раскольникова, но не расколоть ему голову ни единой бабке.

Агенты. А Боровков? Будто и не агент, а мент:

– …играет интеллигента. Графа какого-то.

Крик, пинки по… мебели. Так пытать могут, когда нет улик. Падает, прямо-таки обдирая рёбра. Но вытерпит! В этом терпелив. Иногда на ринге больней. Бритва (на особый момент) в плотной подшивке рукава. Убить – не их план. Цель – откровения. Откровений не будет. И впереди воля!

Как вольно шагать тротуарами, кое-где каткими ото льда…

 
Не гоните серого волка,
дайте мне на воле погулять,
Не надеюсь, – долго.
И капкан захлопнется опять…
 

Идеальный момент для тюремной лирики:

 
Вот и загнали серого волка.
Не дали на воле погулять.
А хотелось долго, очень долго…
Но сумели счастье оборвать.
 

Пётр

В НИИ «Мер и весов» неплохой обед… А в кабинете так уютно…

Где Артур? Нет такого пациента в городе! Видимо, не болел. Мог, не доехав, выйти? Но «скорую», как автозак, не покинешь добровольно.

Телефон. «ПалИваныч» (раболепная интонация главного бухгалтера). К Петру она обращается так, будто имени довольно. «Пётр» (интервал) и нажимно: «Сергеевич!» Директор радует. Изварин в психбольнице («Орден тому, кто Хамкина убил!») Ну, и нехватка работников. Клеймить на Центральном рынке…

…Весы с отклонением, выгодным кладовщику. Пётр делает вид: клеймить не будет, мигом составит рапорт о временном отстранении Ивана Гавриловича Лазейкина. Тот ноет: ремонтник в пути. Но инспектор не преклонен. Их диалог один на один на складе, где пахнет окороком. Лазейкин находит лазейку. В глубине гремит ключами. Выныривает с пакетом. Ребёнок такой объём впервые увидит.

– Хамкина нет. Я теперь вместо него. – Тараторит этот, новый. – Вы помните Хамкина?

– Да.

Ехать недалеко, в толпе. Выходить на следующей, но это центр, лезет народ, которому на дальние окраины. И пешком накладно: отвратительные тротуары портят утеплённые, купленные лет на пять ботинки, не «Прощай, молодость», которые не наденет.

Дома во главе стола.

«Мельде не докладывает». – Непонятная тревога.

– А где Мишель?

– …где твой брат бродит ночью? – парирует модель.

– Ещё не ночь. – А в окне темень! Опять не горят фонари! – Я не одобряю брата. Мог бы предупредить, мол, у товарища.

– …у товарки.

– Он, милочка, светский человек! До революции в клубе допоздна игра в карты, и он волен…

– В конце концов, ты как мудрая, образованная дама могла бы не отталкивать его, тонкого, неординарного.

Нотацию Петра подхватывает Варя:

– Вера в бога – спасение от бед. Надо тебе веровать!

– Веровать? В космос летают, а бога там не видят, но до этого некоторые думали, что он там, – политинформация для тёмных.

– Бог всюду! – ответ Вари.

– Вездесущ! – выкрикивает ребёнок.

Улыбки. У всех, кроме Жанны.

– Рановато ему, к религии индивидуально приходят. Если приходят. Наталья Дионисовна, я обещала Михаилу остаться на период вашего выздоровления.

– Какие выдумки! Я не больна, у меня некий уход в другое время.

– Дело не только в грандмаман… Ты должна быть в семье.

– Я ничего никому не должна, я подала на развод. Явится, объявлю и уеду к родителям.

– Какой ешо развод?! – вдруг орёт Варя. Так не орёт никогда.

Манекенщица готова к уходу в их с братом комнату. А её уход от брата предотвратят! Мирно не выйдет. Другого пути нет, только в дровяник, а там – в петлю…

Звонок в дверь.

– Вот и Мишель, опять ключи не в кармане, а дома, – грандмаман с иронией глядит на Жанну.

А та на ногах, идёт отворять.

Ребёнок громко:

– Мишель-вермишель!

Дверь бухает. Врываются!

– Руки на голову! – крик бугая.

Второй – сзади, двое с боков.

Напротив довольный тип. В его распахнутом пальто мундир:

– …вы арестованы…

Крик грандмаман глушит какие-то слова.

Ему бы в окно… Наручники защёлкнули.

– Оденьте его, – прокурор глядит на Жанну.

Она прыг на подоконник.

– Папа! Папа!

На этот крик Пётр криком:

– Уведите ребёнка!

– Не двигаться и не выходить! – уверенно говорит этот, в мундире, и какие-то минуты никто не двигается.

– Дак пошто тако безбожие! – восклицает Варя.

Маленький рядом с Жанной на подоконнике.

Выход на крыльцо. Ну, и тьма! Теперь ясно, как день, почему в городе ночь. Специально. Для спецоперации. Куда двинет воронок? Мимо окон? И увидит дитя? Но нет – другой дорогой! Всё кончено, – долбит какой-то метроном. Метро-номос, мера и закон.

Его, нетерпеливого, ведут тюремным двором. Уход гостя, ибо не он (метро-номос!) хозяин на этой земле!

Темница… Фрагмент древнего острога, видавшего революционеров, которые выстроили новый мир, это пока только в планах у революционера Петра Сергеевича. Нары. Напоминают не кровать, а полку, где он будет лежать, как предмет.

Эти первые минуты… Руки сцеплены. Варя напяливает ему пальто, папаху криво (он терзается этим). Она и перчатки проверила, шепнув: «В кармане». Поднимает руку перекрестить, но команда: «Вперёд, следуйте!» «Следует». А в диванной громко и внятно: «Они – верующие!» Не «он», – «они»! Но и на улице не один автозак чёрным вороном, а два. В первый вталкивают, а второй? Мелькнуло: брата ждут? Но у воронка тётка, одетая, как милиционер!

Этот тип в мундире объявляет причину: «Вы арестованы по подозрению в преступлении». Но в каком? Крик грандмаман: «Религия, пение молитв! Они безобидные верующие!» У Петра волнение… А вот она не теряет головы. И недаром горда «великолепным» слухом. Нормальный! Как и ум! Инцидент с «амнезией» не актуален. «Они»! Его благоверная Варвара отправлена в тюрьму! Выходит, у Горностаевой не блеф. Второго февраля крик о пении молитв, а двенадцатого конец бюрократической волокиты и делу дан ход?

А он в панике: «всё кончено»… Ребёнка в окне увидеть хотел, расставаясь навек. Он недаром революционер. Не какой-то уголовник. Тревога накануне, бумаги жёг… Да и в эти дни, будто у него противник. То и дело обыгрывает. Хотя как-то глупо: окорок. Не к ужину, неплохому, готовому. А завтра на завтрак… Такой бутерброд у него вряд ли будет завтра…

На побелке, далеко не белой, автограф: «Тут был “Ар.”» Дома древняя книга «Графология» (украдена в библиотеке).

Штудирует, и – обратно в тайник. В НИИ не хватает работяг. В конце декабря запой Васьки Агеева и неплохие отношения с Артуром, и Пётр, немалый руководитель, оформляет его. Именно этот витиеватый автограф в ведомости для бухгалтерии! Недавний. Рука твёрдая. Он тут? Не в больнице? В дороге медики определяют: пациент не с аппендицитом, а в алкогольном опьянении. Кидают в первый на пути вытрезвитель. Но сюда его никак не могли «кинуть». Этот ловкий индивид, наверняка, где-нибудь в тайном уголке далеко от города, а в больницу с «пендицитом» отправлен кто-то другой, на него похожий.

В камере никакой трубы! Нет батареи отопления. Печь, топка из коридора. На другой, холодной стене, умывальник, под ним – ведро, а на табуретке на цепи маленькое с водой, накрыто деревянной тарелкой; на цепи и кружка вверх дном. Пётр напился. В этой камере-келье немало воды сменили, немало сменилось и тех, кто тут жадно пил. Брякают ключи. Недоумение инока: молитва прервана! Наручники. «Следуйте!»

Наверх в лифте. Холл. Запирают в некой «телефонной будке», где ни намёка на телефон. Тут ни «Ар», ни «М». Второе и «Мишель», и «Мельде». Нет автографов, так как нет их в тюрьме!

Фотографирование и дактилоскопирование. Ведут опять. В одной книге о времени… Эти же пять минут в другое время не пять, а пятьдесят. А с момента ареста прямо неделя минула! Первый коридор. Поворот. И далее повороты и коридоры. Идут вниз. Лабиринт, куда ни один не придёт добровольно.

Дверь (металл) на огромных петлях. Где-то капает вода, будто немного открыт кран. Непонятный ангар. Вроде, места много, но видно мало. Лампа – в лицо. Табуретка вибрирует. Как плотник мог бы, определив вид крепёжа, отремонтировать. Если на болтах – подтянуть, – на клее – сбить (планки войдут в пазы). Лампа яркая. Какое-то зловещее ателье, где фотографируют не как быстрее, а для мук клиента.

Кто-то невидимый:

– Колись, мокрушник, как людей мочил!

Удар в хлипкую мебель. Бряк на колени и на руки. Пол – бетон. На тренировке бывает, но там готов к неприятным моментам, как и во всякой борьбе. Тут коварный бункер пыток. Направляют на табуретку. Шаткая, валкая, готовая развалиться.

– Факты предъявите. – В ожидании пинка.

Табуретка – в щепки. На ковре, но которого нет, перекатился. Руки и лицо уберёг. В темноте одобрительное: «Хо!» Им, гадам, тут арена. В углах, в темноте, как на трибунах. Расчёт на глупого рохлю. Найти убийц не могут. «Голоса» о погромах. Хватают тех, кто вреден. Религиозных, например. Ха-хи-ха! Метро-номос… У них ни единой улики и никаких фактов! И подделать не вышло. Обратный путь вверх. Дверь гремит… Металл кандалов – с рук долой.

На койках трое. Вдруг лучик, как в далёкий день ангела. Этот от тюремного фонаря на оцепке.

– Здравствуйте. – Он и тут будет главным, – меня зовут Пётр Сергеевич.

– Вадим, – немолодой и непонятный: лицо кривое, анфас немного и профиль.

– А мы – Пулемётовы, я – Юра, а это – Олег.

С виду одинаковые. Молоденькие. Спортсмены, удравшие с тренировки. Из тюрьмы не удрать, но можно выйти тому, у кого интеллект.

Вадим глядит не деформированным глазком камбалы:

– Ничё привели! – кивает на свои руки, имея в виду руки Петра. – Нападение на конвой?

– Да нет, я мирный. Но иногда пугают мои габариты…

Улыбки карликов данной темницы. Вряд ли, будут великанами и не одолеть им такого, как он. Тот сон о карликах – намёк бога.

«Они верующие», – крик грандмаман. Верный крик! И второй автозак с тёткой-конвоиром! То, что с Варей, а не с братом, неплохо. Да, они с Варей в секте, у которой недавно отобран домик. Материал на свободу, как для радио «Свобода», так и для других свободных голосов! На территории крытой[211]211
  – следственный изолятор (арго преступников).


[Закрыть] и те, кому на волю, и для кого два рубля деньги, а брат мигом к Аристарху и Алекс в коммунальную комнату с эркером, чем тётка трогательно горда. Дядька – в Ригу. Выйдет на голоса, они вой поднимут! Не только «погромы евреев», – богомольцев хватают. Вот ныне: и мать, и отец ребёнка (ладно, малыш не в кутузке…!) Думая так, матом добавляет, вроде, и не комильфо для богомольца.

В Азбуке и цифры – длинный набор точек и тире. По трубе отопления, которая тут имеется, выбивает: «Д1-19-29. Пётр страдает за веру. Для ГА». ГА – «Голос Америки». Так иногда говорят они.

Теперь варианты поведения для следующих пыток… В одном страшном месте его уберегла бесстрашная молитва. И тут… «Я верую, – будет глядеть не мигая (много тренировался). – Я кандидат в Духовную академию. И главная информация обо мне у Архангельских». На очной выпалит: «Брат Аристарх, вперёд к нашим братьям, и мир узнает о муках моих…» Гонимого индивида международного уровня, куда денутся, – отправят на волю вольную! Он готов к хитрой игре. Давить будут – нагонит температуру, молитвы – до экстаза. «Мокрушник» он или нет, – где орудие «мокрушника»? Пистолет, пулемёт, огнемёт или финка с кровью жертв и с отпечатками пальцев. Он верует! Не убивает, а десять заповедей в полном комплекте. Пытатели поймут: признаний как «мокрушника» не добиться. Диалог с дьяволом, но и с богом. Было когда-то. Будет и вновь.

Любимый двадцать четвёртый псалом:

 
«…Бог мой! На тебя уповаю…
Да не восторжествуют
надо мною враги мои.
На тебя надеюсь всякий день…
Грехов юности моей
и преступлений моих не вспоминай…»
 

Как дошёл до «преступлений», чуть не прослезился.

– Нет ли от нервов? – на тумбочке пилюли.

– От головы, – кивает Вадим.

От его кривой головы таблетки не помогут.