Текст книги "Канатоходцы. Том I"

8 февраля, суббота

Кромкин

Усольцев из командировки. В кабинете Кромкина, убрав на подоконник пишущий агрегат, занимает кресло:

– Ну, как тут?

– Чамаев и какой-то Долгиков, наши невменяемые…

– Виделся с теми, кто приехал…

– …на убийство или на ужин?

– «Лолита, кого вы увидели в окне? Никого. Но вы напуганы. Нет-нет. Эрик нам не открывает. Мы гости…» Очная с водителем – и детали…

– Шуйков от Розенберга о каких-то Бяликах, как наиболее авторитетных в информации о деньгах…

Святоний – к себе, так как Бялики в холле.

Кромкин выглядывает в коридор. Филиал Академии наук: целый коллектив. А в кабинете главного другой, который готов допросить этот.

– Вы умолчали про двадцать девятое…

– Я только на пару минут. Занять… соли.

– Он дома был?

– Да… – Лицо натуральной блондинки приобретает алый цвет.

– Соли дал?

– Нет. «Умоляю, уходи». Одной мне трудно. В голове – сумбур. И на работе видят. Я довольно тонкая натура. А эта дама… Наглая!

Вот кто рад гибели Фани…

Кадневой разрешено уйти.

– Кандидата наук на волю? – предложение Чамаева.

Сухненко и Долгиков, как фальшивые флейты:

– Не твёрдые показания!

Им в тон фагот Вольгина:

– Говорит, с головой не то. Могла про соль напутать!

– Могла! – нота «ля» Долгикова.

– А теперь он в милиции, вот и плетёт, жалея его! – вывод Сухненко.

– Могла и наврать, – вторит фагот.

В этом трио Кромкин не нашёл себе партии.

– Ладно, что делать, давайте других.

Казаринов Антип, муж сестры Пинхасика:

– Моя жена боготворит брата. Аня её как-то обидела… Но душа у неё добрая. – Не врёт о звонке тому, у кого любовница с «доброй душой» и неплохой фигурой.

Друг Мальцев.

– Припомните телефонные переговоры двадцать девятого января.

Как он начал припоминать… Но два для алиби.

– Это был он?

– Наши дебаты непонятны никому, кроме нас.

– А конкретно?..

– О его докторской диссертации. И, к тому же, давний друг.

– Оттого и оправдываете? – вылез Долгиков.

– На бумаге, – подталкивает Кромкин бланк (он у стола, а не отдельно). – …эту «вакуумную дифференциацию интеграции гидроидных процессов», – наобум.

Мальцев хихикает. И – длинный диалог, опять-таки непонятный. Так эрудированны и его коллеги. В итоге у юристов не только «терминологический вакуум» в головах, но и доверие: правду говорят деятели науки. Не торгаши (не Хамкины). И не Каднева. Её кандидатская – дело рук и ума (догадка Кромкина) её любовника. Бывшего.

– Что делать! На волю его. – Наконец, сжалился над коллегами, не только над фигурантом, Николай Гаврилович.

– А, вдруг – опять в тайгу? – улыбка Кромкина.

Ответные улыбки… И у Сухненко. Но не у Долгикова.

Внутренний телефон. Усольцев:

«Зайди».

– Наконец-то, деньги…

– И какие?

– Шестьдесят тысяч.

– Не одна «Волга»!

– Твоя единица измерения?!

– Не моя, Шуйка. Я бы на месте МВД наградил майора автомобилем. Этот куплен ещё лейтенантом.

– Шефнер – Бялику: «…О церкви нет требуемых ответов…» Синагога! Дедку и его единоверцам не хватало молельни на этой земле! Квитанций нет. Бялики говорят: разрешение не дают, деньги отдаёт… Но некоторые не требуют. Казначеем осталась Хая. Хотел городу дать именно такие деньги. В Исполкоме немолодая канцелярская девица. Фотографии фигурантов давай, ну, этих, Крыловых…

– Наверное, Хая отдаёт деньги бандитам и умирает от горя.

– Или, напротив, не выдаёт оных и умирает.

– Дед мог упрятать клад под берёзой «тёти Розы», под «клёном Соломона»… Огород громилами не тронут.

– Копаем?

– Ага! Для собаки выбивали дорожную технику. Но там хоть «эпитафия»: «Тут покоится прах Шарика».

– Таблички «Здесь покоятся деньги Шефнера», увы, нет.

– И в доме нет. Не говоря о тайниках в подвале. Деньги там могли быть, но… Видимо, купюры вынимают, а трупы туда кладут.

– Думаю, на кону тысяч тридцать. Не пять, а тем более, не пятьсот рублей… Не один автомобиль, как меряет майор.

Против таких денег вклады на книжках – копейки. А торговец не бедный. До Центрального рынка в других, не менее хлебных местах. Например, экспедитором на заводе Цветных металлов. Явиться к Хамкиным мог любой уголовник, имевший о нём эту информацию. Правда, тогда бы упёрли и тряпки, и золото… И скрипку – копия «Амати»… А вот пять купюр, хранимые в квартире Пинхасика, – ещё одно непонятное явление в этом деле.

– За тайной церкви другая. Первая плывёт льдиной… А вторую бы не трогать.

– …будет ледоход.

Внутренний телефон:

– Ждут!

– Что делать! Докладывайте, Святоний Кондратьевич.

– Отец убитых Хаи и Фани глава еврейской общины Шефнер ведал целевыми сборами на возведение молельного дома. В итоге накопилось не менее шестидесяти тысяч рублей.

Немая сцена.

– Рижанка Лолита вечером двадцать девятого января, наверняка, видит в окне убийцу. У обоих Хамкиных другой облик.

Опять немы. Но не Долгиков.

– Моё мнение, – тонкий тенор. Москвич, но родился в уральской глубинке. – Прудников и Дёгтев – кандидатуры для более тщательной работы! – молнии из-под невидимой шляпы или шляпки (гвоздь).

В древнем мире орудие для подгонки рабов, не гвоздь, но не тупое на конце, называлось стимулом.

– Оба ларёчника (и Дёгтев, и Прудников) виноваты в ларёчничестве. – Бумаги у Кромкина рядом на стуле: – Перронный кассир видит их у ларька перед ограблением, «…купила бутылку “Буратино”…» Только уходит, двое урок нападают на одну тётку. Уборщица: «…баул огромный…» Такой не диво рядом со станцией, но это работники станции. Прудников продал в отделении посылок Веткиной и Марковой банки тушёнки – пятнадцать штук; варенье – три банки. У Дёгтева они дома.

– Мнение! – Вопль парторга. – Факт отравления животного характеризует отнюдь не тех, кто нацелен на огромные деньги, а для кого и малых довольно. Какой-то неведомый молельный дом! Какая-то «еврейская община»! Характер мелких уголовников: не только убивают людей, травят собаку!

– А кто говорит, – отравлена? – Кромкин находит в папке заключение патологоанатома. – Шарик умер от голода… Это плохо говорит не о бандитах, а о их жертвах.

– Ба! – удивлён Чамаев, – работник рынка!

– «Вырезку пёр домой». – Цитирует Кромкин рубщика мяса.

– …и не мог какой-нибудь требухи?.. – Сухненко крутит головой.

– Что делать!

В кабинете Усольцева пьют кофе. С коньяком…

– Ем дома рагу: «Вот бы Шарику!» Ну, жиды!

Усольцев сквозь смех:

– Ты делаешь карьеру.

– Какая карьера! Им подавай любого! Гастролёров, угонщиков, мелких урок… Брат любовницы Эразма фигурировал, да алиби идеальное: в вытрезвителе.

– Не только я так думаю. – Намёк на мнение Генеральной прокуратуры. – Но вредящих много. Один такой в холле.

Инна недовольна: папу в кабинет, а ведь без неё, наблюдательной, родитель ноль. Немного права.

– Играть на пианино не могу, только и думаю о деле, много версий…

Мне бы твои «версии», – вздыхает Кромкин.

– Натан Аронович, у вашего тестя водились огромные деньги… Уточним, какие?

Лицо алеет. Но белеет, будто удлинённая («лошадиная») голова – графин, куда наливают то одну, то другую жидкости. Усольцев протягивает валидол.

– Ни о каких зеньгах (так через таблетку) нисего.

Ну, нисего, так нисего…

– Ладно, и мы думаем: денег ни рубля.

– Да-да!

Реакция как откровение: кубышка полна до краёв.

– Он чудак!

– В Исполком наведывался…

– Аня его отругала и прекратил.

– Натан Аронович, а записка?

– Я в неё не верю…

…оттого как первая «версия» реальней.

Так и уходит, не выдав тайну еврейской общины. Хотелось бы её «не приплетать», о чём радеет зам.

Куда податься прокурору, как не на место преступления? Не бегут туда его авторы! А Кромкин, пока суд да расследуемое дело, мог бы переехать.

Бетонный забор отделяет от безбилетников Центральный стадион. Но не от Бори Хамкина и других юных любителей хоккея, ведь двадцать девятого отборочный матч.

Холодрыга, а школьники не в домах ни на каких основаниях. Лазают через бетонную стену, катят ледяными дорожками тротуаров… В их летах Кромкин – первый «катальщик». Ботинки «горят» на ногах, и на них родители надевают коньки. И недавно с горки на улице Нагорной. В итоге идея опросить граждан, вернее, ещё не граждан… Наверное, кто-то мог оглядеть двор. Там на тот момент не было Натана Ароновича с Инной («два соляных столба в пустыне» – эрудиция юноши Зонова); не было и его самого с Калерией Каргополовой…

Директор, немолодая Изабелла Андреевна (неплохая певица) перекрикивает гвалт:

– Ти-хо! РайОНО проверит память! У кого плохая, будут направлены в школу для умственно отсталых.

– Шуля! Дай Витьке в череп! – Вот и кандидат для такого учебного заведения.

Только один день. Радио рекомендует быть дома детям с первого по четвёртый классы. Но отобралось немало тех, кто вечером (хотя к концу дня потеплело) на улице.

От «катальщиков» вряд ли толк. Выбирают пятнадцатилетних. «Конференция» в другом подъезде. Не в том, где Пинхасики. Двое других: «во дворе с парнями» (но не в том дворе). Детали не от них (умеют держать стойку), а от младших, у которых они выбивают мелочь. Две юные вертихвостки (у обеих «конский хвост») «гуляли». Не рано ли? Деловые: «В хлебный и обратно». И не в девять, а в пять. Двое – от музыкальных преподавателей именно в девять. Один от бабушки. Другая, наоборот. На улицу Нагорную. Но не в дом тридцать три… Придётся «катальщиков»…

– Как тебя зовут?

– Алик. Альберт.

– Альберт, ты на горке был?

Ни один не ответил да. Туда взбирается тот, кто готов катить вниз.

– Да.

– Кого-нибудь видел во дворе углового дома?

– Никого. Мы с Шулей… («Шуля, дай Витьке в череп!» – видимо, этот). – С моим другом катимся и падаем…

– Ну…

– А вы не скажите директору?

– Клянусь! Выкладывай…

– Нам не разрешают там… Мы сбиваем людей.

И Кромкин мог быть сбит, не этими, но такими же!

– А… мама длинной девчонки…

Друга сюда!

Эта мама «от родительского комитета» приносит то учебники, то новую школьную форму. Недавно коньки «Снегурки»[158]158
  – коньки для детей, крепящиеся к валенкам.


[Закрыть]. Оба выбирают фотографию Фани. «Дети не свидетели», – говорят иные коллеги. Но вот показания Юры Шулятикова с его слов: «Двадцать девятого января около двадцати одного часа мы с другом Альбертом Сулимовым идём к школе. Во дворе дворник: “А, ну, марш домой, скоро девять”. Мы ему говорим: прокатимся один раз. Я кладу фанерку, но она ускользает ледяной дорожкой. Тогда мы цепляемся один к другому и едем на ногах. На улице чуть не сбиваем троих: маму высокой девочки из десятого “а” с двумя дяденьками, которых она держит под руки…»

– Как она одета?

– В тёмном пальто, в платке.

– А – дяденьки?

– Один – в длинном пальто, другой – в коротком, а шапка высокая.

– Папаха?

– Да.

Буквально минут пять до того у «дяденьки» не этот головной убор. Наблюдение Матрёны Дураковой, которая никак не глупая. Но нет никаких оснований не верить Шуле, данные которого намного выше тех, кто учится в школе для умственно отсталых. «Дяденька» в папахе, наверное, за отворотом короткого пальто прятал фуражку.

– Ну, падаете им под ноги, и что они говорят?

– Ничего.

– Ты поздоровался с мамой Инны?

– Нет. Дяденька (в длинном пальто) глянул недовольно. Мы – к нам в переулок, они – к дому Инны.

– С виду: пьяницы, спортсмены, молодые или нет?

Ответ одинаковый (хотя и другие детали один в один):

– Молодые. Как спортсмены.

«Работник РайОНО», не отобравший кандидатов, идёт дорогой, а не «едет на ногах».

– Вот подписка о невыезде. Не удерёте? Убийцы на воле…

– Нет, никуда, хотя и лыжи, и берданка в деревне.

– Мой телефон…

– Благодарен вам. Не только… за телефон…

Шуйков:

– Строганов, как говорит твой шеф, мне навстречу… И я думаю: не мог он. Интеллигенция…

– А не мог ты… подумать так до того, как ударить? Я вот боюсь убить…

– И правильно! От таких кулаков – прямиком в морг. А мои, – жалобно: – ноют от ударов. Мне ведь много лет… А чего он, будто рыба об лёд? Сухненко напирает: «Признания давай»!

– Как там волки?

– Бараны! И эти интеллигенты! Они – дохлый номер!

Оперативное донесение: «…объект Рубильник идёт к дому Филякина. Оттуда в холл кафе, где звонит с телефона-автомата. В девятнадцать тридцать он ужинает в ресторане с двумя молодыми людьми, но Фили среди них нет. В гардеробе Рубильник берёт пальто. А куда уходит, не понятно. Лейтенант С. В. Запекайло».

– Культурный досуг, – вывод майора.

Оперативное: «Объект Крылов (Харакири) утром на работе. В 14.20 дома. В 19.30 идёт с высоким парнем в ресторан… Занимают столик. К ним подсаживается третий. Едят, выпивают. Втроём у помойки во дворе: вроде, двое лупят третьего, но кратко. Мой объект дома до конца вечера. Мл. лейтенант Наболдин».

– Крылов старший: на работе, в кабак, домой. Не бухие, время раннее… Всё.

– Всё?

– Нет. – Ещё что-то, и не в концепции «отдыха интеллигентов».

Агентурное сообщение (источник Клоун): «В ресторане с лагерным кентом Крыловым (кликуха Харакири) двое. Харакири и один его друган идут в туалет, я вперёд них. В кабинке встаю на унитаз. Вот диалог: “Глянь, нет ли кого…” “Меня мутит. Это опять мокруха!” “А чё делать, – он виноват” “Это так, но… (непонятно)…твой дружок, Рубик. Филя тебе дорог, но мы… Если не будет на зелёной конференции[159]159
  – зелёная конференция – поездка в лес (арго преступников).


[Закрыть]… (непонятно)”. Они вышли, а я спрыгнул…»

– Не клоун, – акробат, – довольный комментарий Кромкина.

Повязаны не хранением «Вальтера» времён малолетки. Да и: «опять мокруха».

Оперативное донесение: «Объект Филякин утром из дома едет на работу. В руке баул. В 17.00 едет в отдалённый район до конечной… Покупает еду, и – к деревянному многоквартирному дому. Оттуда – к детсаду. Выходит с женщиной, идут в тот дом. До ноля никуда, кроме как в уличный туалет. Ст. лейтенант Слободин В.И.»

Справка: «Лесной тупик дом три… Сорокина Маргарита Ферапонтовна…»

– К бабе Филя! Ха-ха-ха!

Не баба. Ритуля. «Фарфоровая девочка» вряд ли сохранила фарфоровость в жизненных тупиках. Немного удивляет: прямо уход из дому. Товар в сетке (баул наполнен другим): «банка рыбных консервов, бутылка водки, тушёнка, хлеб, лук, картошка…»

– Лесную конференцию не упусти…

– Да, чё могут эти интеллигенты!

– …намерены убить одного…

– Ну, ладно, велю…

– Как там Центральный рынок? Ты, вроде, опять отрабатываешь контакты кладовщика.

– На Центральном нет новенького. Другой мелькнул.

– Как это «мелькнул»? В бумагах нет.

– Да, и так нет! Крылов старший туда гонял днём во время работы. И наружна его теряет. Но у дома видит с котомкой. Наверное, мясо у кладовщика…

…которого не зарезал!

– Прекратить наблюдение за Филей, Крыловыми и Рубильником?

– Нет.

– А Сухненко, а москвичи?

– Шуйков, не трепи мне нервы…

Итак. И Матрёна, и дети говорят явно о них. Крылов старший на одной прогулке в двух головных уборах… А Харакири у дверей Пинхасиков. Калерия Каргополова отметила шарф. А Гудронов (когда-то опер) и вышитые на нём «египетские фигурки»… «Обаятельный паренёк» (так определяет продавец Алевтина) в окно выглядывает, но не «любимую», а жильцов дома, во дворе которого теперь одиноко, и никто не идёт к воротам. Этот клоун (информация от агента Клоуна) говорит о планируемом убиении Филякина. «Опять мокруха», – ему отвечает его друг (наверняка, Генка Рубильник).

…У ворот, к которым никто не подходит, кроме следователей и понятых, одетый, как работяга, с допотопным портфелем. Рядом двое так же одетых.

– Дрель?

– Да. Это Боря. Это Олег. – Знакомит Усольцев.

Его квартира в доме, где квартиры работников КГБ… Лица непонятные. Ну, как у тех работников…

– Наверное, пуля между полами. Первым кладут «чёрный пол», далее утеплитель, шлаковату, и – «белый»…

– Ты, будто дома строил…

– Ломал. Фрагмент тела у Малоносенко…

– А, этот милиционер-расчленитель… Я и пилу прихватил.

Ни единой пули в трупах.

Дрелью как-то грубо, лучше пилой. Фрагмент «белого» пола… Под ним именно шлаковата. Ком, неприятный на ощупь. Пуля звякает. «Опять ты прав!» – в голове майор. В ту ночь Кромкин с лупой и видит эту дырку: «Седьмой калибр!»

У вешалки – обувь. Импортные, но не модные сапоги, видимо, Хайны. И валенки, явно, её. Для выходов в «деревенский» магазин. И не только для таких выходов, и не только буфетчицы. В них щеголяла Фаня перед гибелью обеих в обществе двух плохих парней, «хорошо одетых» (наблюдение Матрёны Дураковой). Гильза в элегантном Фанином сапоге.

Благодарят непонятных понятых.

– Не от «Вальтера». Хотя тот, что до Первой мировой, имеет модификацию седьмого калибра. Но мог ли такой «Вальтер» вывезти тренер по стрельбе со Второй мировой (в деле его ответ)? Я думал – ордера… «Возьмём винтовки новые, на штык – флажки, и с песнею в стрелковые пойдём кружки». У Крыловых наоборот: винтовки берут из кружка и – на дорогу грабить (информация в их уголовном деле).

Вряд ли, Фаня идёт в квартиру с двумя негодяями после гибели родни. Вероятно, об эту пору дома не только активные хозяева, но и бандит (в окне боком). Напоминает биографа Гёте (эрудиция Лолиты, глядевшей в окно). И Кромкин дома откроет книгу: в ней много портретов. В руке у «биографа» пистолет. «Несчастье» на фене. А там, где оно, далее – morten. «Мартен» – улавливает водитель Малой в речи прибалтов. Никто так и не открывает гостям из Риги.

Кромкин огибает дом. У окон сугробы. В то первое утро на одном глубокие ямки. От ног Лолиты, – недавнее дополнение. Теперь их нет. Замело-запорошило… Усольцев в роли бандита. Да, она права: между портьерами человек, рука вытянута, будто для выстрела. В руке некий предмет. Короткий нос коллеги (на тренировках стреляют рядом). Убедились: шторы не плотно, так как дефект на карнизе[160]160
  – карниз – поперечина у окна, на которой держатся шторы (Словарь русского языка).


[Закрыть].

Святоний оглядывает улицу. Никого.

– Не только Шефнер вёл тайную работу. И Хамкины. Вроде, штаба. «Община» – прикрытие. Об этом говорят действия этой парочки гостей. Не в милицию едут, а удирают…

– В дневнике Эразма о том, как он с ними не только «веселился в баре», но и проворачивает какие-то «дела семьи».

– Но это другое, не уголовное. Работаем…

– …а то дело отберут «понятые»…

Кромкин – на крутое крыльцо. В сейф кладёт улики. Вдруг и вправду, карьера… В голове играет скрипка…

Дома Гёте… В книге портрет того, кто напоминает гостя внутри дома тридцать три перед гибелью его обитателей… У барона Эккермана вряд ли был родич Прудников, но в профиль он вылитый Генка Рубильник!

Филя

Завтракают.

– Ты у меня надолго?

– Денёк-другой…

– Говорил, – тебе ходу нет: кодла…

– … А ещё о чём?.. – сердце – ёк!

– …у Кромкинда ты был на допросе… Пистолет нашла Ольга Леонидовна…

Дохрена информации! Видно, опять допился до болтовни!

– А она не доложит ментам?

– Ты чё! Она, блин, бабка моего ребёнка!

– Ей по х…, чья она бабка. – Ни тёща, ни Тонька не кроют матом.

Отец хвалит: «Марго умная, как Столыпин»… Со дня их с Тонькой свадьбы культурно: «Ольга Леонидовна, да Ольга Леонидовна…»

Вряд ли тут найдут. У Марго фамилия другая, ведь она не какая-то маруха[161]161
  – маруха – проститутка (арго преступников).


[Закрыть], а баба Сороки, который на зоне. Туалет не во дворе, как у них на улице Вайнера, а в ельнике. Выглянет, оглядит округу… Меры хреновые. Замочат в г…не, и никто не найдёт… А бабка вытравит у паренька память об отце. О дедушке и теперь не велено говорить, мол, авторитет в лагерях, и знать о нём внуку нёхрен. А ведь пацану пригодится то, что он внук Ферреры!

На пути с работы будет вилять, как заяц. На лесоповале видел. Там трактор трещит, пилы воют. Глухая тайга, вроде, но вот бы туда…

Работа у него нелёгкая: не только катание во двор к холму отходов и обратно. Металлическую стружку из корзин вытряхивает на платформу автокары. К концу дня умотан. В пути, не оглядевшись… Кто-то с бородой, окуляры…

Влетает он в коридор, – шаги… Лицом к лицу. Рубильник. Марго дома нет. Студент-сторож иногда опаздывает.

– На зелёную конференцию не ходи, уроют.

Гость отваливает. И ему бы… Но куда? Выехать? Бумага о невыезде, бля! Недавно думалось: глубокое дно. Банда окрепла.

Кроме Вампира, другие. У парня Арика, у которого была стрелка, гантели в углу. Накачен, парлекуа перде! И Рубика уроют.

Тут людки – девять квартир, а напротив никого. Вдруг в окно наглый бряк! Диван – к двери.

Марго в другой комнате:

– Чёрт тебя носит! – уходит открывать.

– Кто это?

– Ванька Ельцов. Крепкие щеколды на коридорных дверях. Ключи теряют. Звякай в окна или будь до одиннадцати. Этот полуночник…

«Крепкие щеколды!» – действует как снотворное, не хуже водки.

Мельде

Трудно просыпается. Будто развязывается, выпутываясь… Но так и не развязался. «Орднунг[162]162
  – порядок (нем.)


[Закрыть]!», – в передних долях головы и – вперёд, накатанным кругом.

В стране шлехьт. Игра на трубе, – гут. Но борьба… И Пьер даёт задание. Его брат в конфигурации медбрата. И не думай сделать ноги, чтобы не отняли голову. «Мы тебя ценим, Генрих!» – говорит Пьер. «Мы тебя уважаем как благородного», – добавляет его брат. И опять под дых! «Мы – не только друзья», нам идти рука об руку до победы!» «Ты с нами!» Мишель, как в былые времена, лучась добротой. Пьер диктует: «…Генрих, точно выполняй выработанные мной инструкции…» «Мы верим тебе, Генрих!»

Когда они втроём, на верху человечества. Дружба не умирает в огне. Как-то на сцене Дома Культуры лопнула струна рояля, и звука нет, но легко отремонтировать. Парни зовут его Генрихом и бароном, и кроме них, никто. Плебейки, которые тачают обувь, в ехидной конфигурации: «фон-барон…»

С работы раньше, наврав: Эльза на нервах, ведь Андрей в тюрьме. Тонкими нотками: «Хи-хи-хи»!

Задание выполнено. Но дополнительный аккорд. Вдруг, когда будет докладывать, выявят.

У Дома Культуры Мишель (Петра нет), Жанна – кремовая птица на фоне ворон. Не «Добрый вечер!», а, выполняя «инструкцию»:

– Нет ли лишнего билетика?

На это друг громко тараторит, кивая на афишу. Там японец. Самурай. Вид унылый, будто готов к харакири, кимоно вокруг на земле.

– Не успеет товарищ, его билет, – ваш. Вы хотите именно на этот фильм? Великая работа…

Уходят внутрь клуба. Жанне неприятна их тайна. Проводив её в кинозал, Мишель обратно, и оба в тёмный коридор, где дверь в библиотеку. Оттуда как-то уводит граф книгу о влиянии одного индивида на другого, тайные умения передаёт другу барону. В этот момент один докладывает, другой принимает доклад. Не учёл: задание будет под контролем! Не один он ехал к Артуру!

Доклад, вроде, одобрен. Видимо, публика не уловила вариацию?

На выходе играют незнакомых, но интеллектуальных индивидов. Фильм угрюмый. Другое дело – «Шербурские зонтики», лейтмотив трогательный, и от игры на трубе тронута любая публика. Но фамилия Куросава напоминает другую. «Какая отличная труба!» – оценка Курасина его игры. Он-то имеет документ. Берёт саксофон и – ту-ту! На Манхеттене концерты. Так говорит «Голос Америки». Не удалось отловить о «погромах». Улица Нагорная, дом небольшой… И узнал целый мир! Вдруг видение: катит он ледяной дорожкой. Впереди – обвал, der Abgrund, бездна.

Отвалить бы в дальние края. Не в Америку. Туда ходу нет.

Эльзе говорит, мол, вперёд – нах[163]163
  – предлог «в» (нем.)


[Закрыть] Энгельс…

– А деньги?

– От халтур, да на работе дадут компенсацию…

– Кляйн[164]164
  – это мало (нем.)


[Закрыть]!

– Мне парни… вернут.

– Много? – (Мол, откуда?)

– На первое время нормально. И там обувные фабрики.

– Дотерпеть бы до лета…

– И ты… С Андреем разведёшься. В тёплом климате среди своих…

– Гут! Наверное, хватит думать, а уехать… Генрих, а когда ты им одалживал?..

– Игра на кладбище.

– На каком?

– На Ивановском.

– Но там не хоронят!

– Бедных – нет, какого-то туза. Мы «Аве Марию» Шуберта…

– Купили они что-то?

– Для ребёнка… Фисгармонию. Вроде, пианино.

– Много?

– Двести.

– На фабрике, да у тебя, да ребята отдадут… Гут…

Радость-райзе (путешествие на немецком)! От братьев (наврал): – больше! Купит модный плащ. Пиджак (этот убит кровью). Две модные рубахи. Туфли. В военторге его размер, сорок третий. Приедет нарядным. Комнату найдёт у какой-нибудь бабы…

Люди там русские, но и на родном болтают. Например: «Es hat alles sehr gut» (было очень вкусно, спасибо). Или на улице: «Entschuldigung, ich habe mich vorlaufen» (извините, я заблудился). Трудно ему выучить – entschuldigung. Он и на русском редко говорит «извините». Но надо, чтоб его понимали! Verstehen Sie mich?

На лыжах завтра нет никакой охоты. «Воры, убийцы так не умеют», – говорит Пьер, умелый прыгун. Его брат – обходитель ёлок. Боевая бригада. Власть плебеев ненавидят, но любят лесные катания.

Припал к трубе, как умирающий к кислородной подушке.

Опус первый: «Расстрел». Родителей уводят за пакгауз. И – хлопки! Убивают маму и папу. Что такое пак-гауз? Вроде бы, на немецком. Унылые бетонные ангары рядом с железной дорогой. Маму и папу он никогда не увидит. Фотографий нет. У Эльзы на руках братик, которого ей велено отдать в детдом.

Опус второй: «Враньё». Младшегруппника увозит тётя. Много шёпота об этом! Другой врёт: к нему едет отец! Враньё охватывает детдом, как инфекция. Отдадут всех, кроме Мельде. Как-то в конце урока воспитатель Зоя Марковна: “К тебе тётя!” Он не верит. У него у одного ни тёти, ни дяди, ни отца, ни матери, ни сестры…

Опус третий: «Похож». Худая тётенька. Правда, – сестра? Глядит так, будто мальчик Мельде негатив, который проявится от её взгляда. И проявляет видимую только ей фотографию: «Похож». «На кого?» Вдруг ошиблась! Но она добавляет: «На деда». И вот они в трамвае мимо площади с памятником дедушке Ленину (не думал, что у него есть и родной), которому с другими ребятами возлагал цветы, выйдя из детдомовского автобуса.

Опус четвёртый: «Родственники». Домик деревянный. Но кроме них, никого. Ни директора Прокопа (Прокоп– Дам-В-Лоб), ни учителя труда контуженного Власа Ерофеевича с рукой, как лопатка, готовой к подзатыльнику, ни дворника Вырву Ноги и его сынка Большого Гада. Комната Эльзы направо, прямо – маленькая: кровать, столик, стулья… «Твоя комната, Генрих». «Твоя комната», «Генрих»… Ничего у него до этого мига не было. И этого имени. В окнах не двор и не забор, а улица, где идут люди. «А вы купите мне горн?» Горн в детдоме. Кивает и говорит, мол, с ней надо на «ты», ведь они родственники.

Опус пятый: «Помощник». Лето, первые каникулы не в детдоме… Эльзе на работу, а он один… Тринадцать лет, а как «дитя малое», – говорит она. На её работе вдвоём. Он кидает в ящики почтовые отправления. А у дверей говорит: «Вам заказное». Сестра хвалит: хороший помощник. Привык на транспорте, умеет переходить дорогу. Направление в ПТУ обувной фабрики.

Опус шестой: «Ветерок». Эльза о главной думке: накопит денег, уедут в Энгельс, купят такой домик. Тут холодно зимой, а летом иногда до духоты. Климат коварный. «Утром легко одета, а на обратном пути в пору накидывать пальто». В Энгельсе река – Волга. Фрукты. Арбузов, как тут картошки. «Ветра холодные. А на родине лёгкий, нежный ветерок!» Они оба родились в селе Коммунистическом (когда-то Мангейм).

Опус седьмой: «Труба». В клубе «Красный обувщик» руководитель самодеятельности Фрол Григорьевич, бывший офицер однорукий, играет на немецкой губной гармонике. Немного погодя Мельде играет эти мелодии, но на трубе. «На кой тут кому труба, забирай!» И работа неплохая. Цех. Дом. Комната. Город. Счастье.