Текст книги "Канатоходцы. Том I"

Мишель

В подполье сырое мясо, топорно нарубленное. Вдруг рука! Надо беднягу вытащить. Длань обрубка (кольца, маникюр). Лицо её и улыбается. «Кто тебя так, милая?» «Ты!» Тянет. «Куда мы?» «В матушку-могилушку!» «Интеллигентная дама, а речь, как у Брюханихи. Она – баба тюремного надзирателя, а ты фрау изобретателя!» Я тебя предал. В ответ на твою улыбку. «…сыграй эту роль…» Там, где публика, темнота. Какие роли на этой безвыходной сцене!? Мелькание клоунов и королей…

В окне не фонарь – утро. Пахнет духами Жанны с оригинальным именем: «Быть может…» Но быть не может, будто впереди только могила! Молод, не готов к падению в яму! Например, в погребную (от слова погреб), которая иногда и погребальная.

 
Мне приснилось, что я король.
Я играл эту трудную роль.
Я послов дальних стран принимал,
я приказы министрам давал.
Я любил выходить на балкон,
и толпа мне кричала «виват».
Я был злату и пиршествам рад…
Жаль, что это лишь сон.
 

– Дремлю…

 
Мне приснилось, что я – не король,
а уродливый маленький тролль:
стерегу в подземелье клад;
и навеки я глуп и горбат.
Я на службе у короля.
Трал-ля-ля!
 

– Замолчи!

 
Если мы вдвоём в ночи, помолчи.
За стеною стукачи: помолчи.
Завтра будут куличи на печи.
Не поставят нам свечи, замолчи…
 

– Замолкни!

 
«Замолкли звуки чудных песен»,
тобой я, видно, не любим,
тебе совсем не интересен,
и буду век один.
 

– Долго будешь нести ахинею?

 
Ахинея – мать Психеи,
А Психея – мать стихов.
Ахинея, ахинея,
ты – хранительница слов.
 

– Легла поздно!

 
И ложишься рано, и встаёшь ты поздно!
Дорогая Жанна, ты не видишь звёзды.
Ты не видишь небо, а «вечор Аврора»…
Впрочем, не Аврора, Гончих со́бак свора.
 

– Ударение «со́бак»?

 
Ударенье от слова ударить.
Не хочу никаких ударений,
Не хочу никаких повторений.
А хочу забыться и видеть сны.
 

– Не дал доспать изверг!

– О, ты права!

– В том, что изверг?

– Новая роль.

– Надоели твои проклятые роли!

– А я проклятый! Удивительно: тобой не оценены мои великолепные экспромты. И они надоели?

– Мне надоело всё в этом доме! Я кое-как терплю, верю в добрый поворот!

– Ты терпеливая и никуда не уходящая. Тебе век терпеть и этот дом, и обитателей в нём.

– Терпение готово лопнуть!

– Бурные аплодисменты!

В коридоре – деловито Пётр. Вполне узнаваемый, в руках – вёдра.

– Доброе утро, Мишель!

– Доброе-доброе, Пьер!

В дверь бухают. Пётр бледнеет, как перед обмороком.

– Чурбаков Владимир Александрович… Повестки в райотдел.

Нормальная фамилия. Для мента. А в милиции участковые чурбаки и Чурбаковые.

Уходит, а Жанна громко (и до галёрки долетает, до общего коридора):

– Двадцать девятого пришли в крови!

Варя тихо:

– О таком и орёт!

 
В деревне надо выбирать
Вторую половину
Хвала полям, хвала лугам,
И хлеву, и овину.
 

– У бани драка?

– Нет, в холле битва с кавказцами на обломках витрины. И смешалась кровь народов… Неужели племя на племя, дом на дом?..

– Из бани – и в ресторан?..

– А где купить вина? Под финал дня только там. Бой на пару с милицией…

– В куртках для деревни!

– В банях воры! – Бабушка – их с братом адвокат: – До революции Строгановскую дворню не обкрадывали в банях! Так эти тужурки, которые внеурочно… – «Урочно» обработка белья в выходной.

– Опять… – Вывод благоверной.

И другие «драки» памятны мадам!

В тамбуре (так именуют междверный закуток) берут дрова, и Пётр рекомендует:

– Не расстаться ли тебе с ней?

– Но это хлопотно: она будет против!

– Не будет она против! Удивительное терпение у этой дамы.

– О, да! Любит!

– Тебя другая любит, а эта тебя терпит. Непонятная мадам!

А ведь прав брат.

Съёмок не будет. Набор номера.

– Привет!

«Ну, как отдых?»

– Какой?

«Три дня на лыжах…»

– Да-да! Великолепно!

Ври, но враньё-то фиксируй в блокноте.

 
Я ринулся к Риве.
Я мчался бегом
в её мощной гриве
зарыться челом…
 

Отворяет вперёд дверного звонка.

– А вдруг грабитель?

– У меня наблюдательный пункт у кухонного окна: в дом входил ты, а не грабитель.

Вива, Рива, остров свободы! Напоминает кубинку. Такая милашка и одна.

– Наконец-то могу считать себя еврейкой! Щука.

С виду рыба целая, внутри фарш.

– Грандиозно! А где кровь младенцев?

– Тьфу! Каннибальская мифология. На эту тему… Одна из КБ[36]36
  – конструкторское бюро.


[Закрыть] квартирует неподалёку от улицы Нагорной. Говорят, записка… А, вдруг…

– …тебя громить?

– Мы тут едим рыбу, стучат… Или: я одна, пью чай, стучат… Нацисты?

– Фокусники.

– Они убийцы!

– Но одновременно канатоходцы…

– А такое бывает… одновременно?

Неохота уходить. Дома одни неприятности. Телеграмма от боевого товарища Петра. На день ангела бабушки едет дьявол.

Не видно благоверной на подоконнике. Бывало, она, обняв колени великолепных ног, выглядывает неверного. Да, «непонятная мадам»: как могла пойти на этот их брак? А Рива милая! Грандмаман, Сержик, Рива, недочитанный Кант!

Пётр

В топке маленький с виду лесной пожар.

Вот, где молитву! В тайге. На коленях, нагревая слезами снег. Дойдёт до бога! Но оглушат, отберут деньги, неплохие лыжные ботинки… Да и как это преподать не в меру любопытным дамам? На такие прогулки или с братом и Мельде, или от работы, когда мероприятие. Но выдумает. Необходимо купировать «крики мальчика». «А-а-а! По голове не надо!» Галлюцинация, но какая внятная, чёрт возьми! И вторая внятная: фотография двойника. Пётр спрашивает: это ты? Я, я! – врёт фантом. И хохот с подвывертом: ха-хи-и-ха!

В зеркале кроткий лик. Уйти в монахи… Неплохая идея Шелестина: «Туда берут таких, как ты, влиятельного вида». В духовную семинарию – более некуда. Рай: молитвы, молитвы, да и материально неплохо. Далеко пойдёт! До главного попа! Ребёнок будет не пионером, а верующим, как его отец.

– Где мой крест, Варюша?

– Вот он. Дай, одену, – целует крестик.

В индивидуальной кружке чай «цвета дёгтя», как определяет цвет бабушка. Любопытная публикация «о дружбе народов, которые далеки от национализма, шовинизма и сионизма». Да ведь это реакция! Убитые – евреи… «Ха-хи-и-ха!»

– Пьер, мне надо рублей тридцать…

– …«тридцать»? Не триста? Или – три тысячи?

«Пятая колонна» (манекенщица) для готовки черпает кипяток, а рука её как дрогнет! Вода – на плиту, зашипев.

– …нет-нет, три, – лепет грандмаман.

Он трогает рукав халата в красную и зелёную клетку (австрийские цвета – её эрудиция):

– Многие путают. Реформа – вред! – Экое неконтролируемое поведение! – Тридцать рублей – треть оклада моего! А три? Полтора кило говядины… – и – в крик: – Для мошенников время!

– Кто тебя винит!

– Мне приплатят. Двадцать девятого января контейнер…

– У тебя в этот день бюллетень! – щеголяет феноменальной памятью…

– Утром-то я на работе, и голова кругом… – одолевая гнев, хотя и трудно.

– Пьер, ты, пардон, в обморок шарахнулся? – будто это брань.

– Не шарахнулся, а упал, – поправка Серёжи.

– Да нет, так, немного, – мгновенное окривление лица, – а Павел: «Иди к врачу, Пётр Сергеевич…»

Грандмаман и ребёнок кивают. «Павел» – директор в капитальном здании рядом с оперным театром. Пётр – его зам. Уважение бабули и на лице её правнука.

Жанна протягивает двадцать пять рублей.

Пётр, отойдя от нервной выходки:

– Это твоя премия, что-то наметила купить…

– Импортную сумку обещают на той неделе.

За едой рука ко лбу, но… лицо брата, – и оправляет волосы. Опять елей. Молитвы будут явными! Никакой критикой не убить. Но и ныне ни бабушка, ни Варя, ни ребёнок (видит, как кладёт кресты его мать) не критикуют. А модель и так критикует любые правила в этом доме, да и дом, мол, пора на мелкие обломки… Но брат… Этот с выводами.

Кто-то долбит в дверь. Как гром разящий… Только доверившись богу, открыто глянешь в невинные лица некоторых родных, грянет какой-нибудь стук в дверь! Обожгло и не в меру горячей овсянкой и наглым: «Дун-дун-дун». Соседи (и надзиратель тюремный) никогда не бухают. Ответить? Но – догадка! Эта рука (а то и нога) имеет право. «Околоточный» (говорит грандмаман). Фамилия Чурбаков. Оглядев интеллигентных людей, ребёнка, робеет, мол, не хотел барабанить, но на тихое бряканье не реагировали. Отвалил – и началось…

– Из-за органеллы! – предполагает грандмаман.

Аристарх Владиславович выхлопотал домик благодаря партийной чиновнице. Она, побывав на молебне, делает вывод: безобидные. Но в доме рядом трое детей. И один ребёнок не орёт с другими «Бога нет!» Стоя на завалинке, видит, как в комнате молятся, поют. Входит, глядит кому-то в молитвенник. «Дитя, – говорит ему Брат Аристарх, – ты веруешь?» «Да». Отец «дитя»: «Мужик, вали куда-нибудь, а то я твою богадельню отправлю бульдозером к такой-то (не божьей) матери…» У «мужика» официальный вердикт горкома. Но вопреки вердикту, милиция и… печать. Первая и одна на дверь (не на окна!)

Пётр вырезает стекло, открывают окно… Втроём (и Мельде) коллективный Робин Гуд, будто воры (никаких улик, в перчатках), уволакивают нелёгкую фисгармонию. На ней «играют» не только древние музыканты на древних картинах, но и дядя Аристарх, который купил в Риге этот маленький орган, отдав немалые деньги. Дом напротив, и тётка с дядькой наготове у отворённого окна (первый этаж). Минуло недель пять, уголовного дела нет. Да и домик – клин-бабой… Сшитые Варей шторки и сделанные Петром лавки не вернуть.

Другой партруководитель не так добр. «Зато дитя уверовало». «Никто до вас, наверное, и не обращался к нему ”дитя”», – предполагает Пётр. «А как?» «Болван, придурок, – фейерверк Мишеля, – оглоед, короед»… «Дорогие братья во Христе Пётр и Михаил! Премного вам благодарен! Добро не забываемо». «Зло – тоже», – думает Пётр, но о другом. Могут «братья» бывать у них? Тот, кто верует, не делает дурного… Выгодно. На данном этапе.

Вопль Жанны:

– Пришли все в крови!

– Тихо-тихо-тихо! – Пётр бы так и огрел её по голове! «По голове не надо!»

– Мы разнимали пьяных! – реплика брата.

– Зачем туда ехать? – неумелая актриса, жена неумелого актёра.

– В ресторан ходят для ощущения полноты бытия… Они деятелям Фемиды передали драчунов – с рук на руки! – Грандмаман так уверена, будто с внуками отиралась в кабаке. – И в давние времена дикие выходки инородцев…

Как эти куртки от крови в ледяной воде, так бы отмыть мозги Жанне! «Пришли в крови!» Такое бывает непоправимым!

От другой бабы у брата дочка, Наталья, как прабабка. А зовёт Натали, так бабушку родные люди. Глупая, но тихая. У Шелестина в армии венчание в деревеньке! А брат… В Верхотурье, где, как правило, минус тридцать два, на КПП грандмаман и его Светка. «Фанфан Тюльпан», мельком оглядев тюки еды, ими дотащенные ему, отваливает! Они – обратно! Могли навредить его той коронной роли. А в недавний понедельник (не вышло у него сыграть в ящик) идёт к ней. У меня, говорит, «неодолимая тяга её увидеть». А не мог ты иметь «неодолимую тягу» жениться! Теперь она на телефоне, а модель недовольна, орёт про кровь…

– Я пойду играть у Витасика! – заявляет ребёнок.

Внук тюремщика Брюханова за стеной.

На раритетных дверях, как и на других таких, одинаковая с другими медная ручка темна от грязи.

– Анастасия Алексеевна, доброе утро! Поздоровайся, Серёжа!

– Доброе утро, Стасия Сеевна!

– Ох-ти, какой молодец!

«Глупый ответ умному ребёнку, деревня!» – гнев, будто тут не Брюханиха, а Брюхан. А Пётр – не на воле, а в одной из камер, контролируемых контролёром (так официально именуют эту работу).

– Свинок кормите? Нелегко…

– А чё делать, Петя, – приняв за чистую монету: – Деткам то одно, то друго. Юрке куплены колонки для играния музыки. Ирке пионина для мальца…

Ирка в Ленинграде. До Ленинграда любовь с другим. Видимо, паренёк – родня. Грандмаман: «Копия Мишелевы прекрасные глаза». Беда иметь брата с «прекрасными» глазами. С «роднёй» приехала коробка. В ней детали домов и целых городов. «Конструктор».

В квартире нет хрюшек, но довольно и того, что корм готовят. Куры зимуют на кухне в клетке. Петух кукарекает… Брюхан на работе: тюряга – фирма круглосуточная. Юрка, болван девятнадцати лет, дрыхнет.

Дома опрятно. Варя наводит марафет в большой комнате, грандмаман – у себя. Жанна у них с братом, от которого много бардака.

И опять: «Дун-дун-дун!» Надо на дверь громкий звонок.

– Пьер, депеша…

Анахронизм, никем не употребляемый, кроме этого анахронизма. «Буду… поездом (номер). Вагон (номер). Иван». Оглядывает так, будто проявятся чернила или водяные знаки.

– Откуда телеграмма? От кого?

– От Ивана Захаровича.

– А! Так купит он Фёкину халупу?

– Купит, – ответ наобум.

К обеду за ребёнком…

– Мы, практически, – так говорит Мишель, – улицу выстроили!

Набран номер техотдела телевидения:

– Иван едет…

«Отбей ему, мол, не время».

– Он в вагоне… У бабушки день ангела… Ивану представим Артура.

«Думаю».

Не думать надо, а выполнять!

«Понял», – ответ «понятливого».

Эндэ

Новый день. Голову под драпри, пахнущие еле уловимо милым давним временем. Дом Ипатьева виден из окна. Вроде, будут ломать, как и их, но пока оба целы. В недавнем дежурном кошмаре летал ведьмой, в первом таком (перед гибелью царской семьи) тонул в крови. Но не будет никакого горя… Другое дело у других, убитых двадцать девятого января.

Но как-то утром она не в этом времени, хотя в том же пространстве. Диванная с диванами, белый рояль… Хоть бы не отнял бог ум!

Варя шлёпает на кухню. Пётр топит голландку. Идёт нагрев печи с плитой. Дров полон тамбур. Две поленницы. Лесенка у той, откуда берут. Внуки молодцы: напилят, наколют, дотащат.

Она много работала, окончив курсы десятипальцевого слепого метода. Вёл их американский подданный Ульгент, торговец машинками «Ундервуд». Эндэ и теперь иногда берёт работу. Механизм в боевой готовности. Легко ликвидирует мелкие неполадки. На пенсии (от слова пенс). Утром не надо ехать в Дом Контор, надев жакет с диагоналевой юбкой. Чаще в халате. Оторвался карман. Австрийские цвета: зелёная и цвета «оранжад» клетка. Куплен в военторге. Она ничего не теряет, а карман куда-то делся!! Удивительно.

Пора готовить. Яиц куриных много. Ладно: кашу.

Во время еды барабанят в дверь. С виду лакей: валенки, тулуп… Вызов внуков в околоток.

Кузина как-то телефонирует в панике: молельный домик опечатан, там фисгармония, дорогие клавикорды её мужа. Проговорилась внукам. И ребята в темноте, как воры, тащат в окно. Но опровергают: органелла не имеет отношения; драка инородцев.

– Во времена царя не потакали их диким выходкам.

– Этих поваживают, а верующие кроются в углы, – права Варя.

– Опять «инородцы»! – реплика модели Дома Моды.

– Что такое «опять»? – удивлён Мишель.

– А тем летом, в августе?

– Я могу дать в околотке информацию об инородцах.

– Грандмаман, какие «околотки»…

– Он – светский человек, а в ресторан идут для…

– Как и другие, не «светский», а советский. – Отрубает Жанна.

Да, какая-то кровь… Цепляют они на верёвки куртки (Мишелевая цвета «сталь», Пьерова цвета «шоколад»), и говорит: «Такое и во дворе бы уцелело». Эта манекенщица необъективна. У них она – инородное тело. Но непонятно: мороз – и на пруд… Постельное отдают в прачечную. А мелкое Варя стирает в выходной. Манекенщица – у родителей, где вода и горячая, и холодная… Её идея обменять эти немалые метры на квартиру, где «удобства». У Эндэ на это один ответ: выедет! Прямиком на Ивановский погост, где её упокоят рядом с мама.

Вопрос о деньгах. Нет, с ним неладное! Критика денежной реформы. Много мошенников. Некоторые инфекции плохо влияют на нервные волокна.

Без родителей трудно детей поднимать: Мишель тайком берёт предметы у детей, Пётр ребят колотит. Она уберегала внуков от малолетней колонии. Но не ото всего уберегла… В итоге мальчики и женились не так. Варя не пара Петру. Умерла Фёка: кто будет тягать дрова? «Возьмите на квартиру девушку», – рекомендация Пантелеймоновны. Её сын Пантелеймон (его отец где-то далеко) с младых ногтей на интернате, где ему дают навыки повара. Варя вылитая Фёка. Плату за комнату с неё не берёт Эндэ. В швейном училище минимальная стипендия. Вариными руками в доме многое приведено в порядок. Но женой Пьера?! Бывало, латает, глянет на его фотографию: «Красавец!» Пётр видный. А красавец – Мишель… Светлана ему пара. Более развитая, чем Варя, и не такого характера, как модель Дома Моды. Но то, что в Верхотурье…

Фёка была против фотографирования маленькой Натали. Экие выдумки! Фёка тёмная. Одно время её родные обитают в лесах, как лучинковцы. Но её отец Павел вернулся работать в заводе на выплавке чугуна. Как-то во время литургии крик: «Служба идёт неверно!» Его – в холодную, но не надолго. У Фёки Колупаевой понятия глуповатые. Пётр Первый – антихрист. А Серапион, бунтовщик, – страстотерпец.

«Он взял хлеб и дал ученикам. ’’Это тело моё, отданное за вас, ешьте”. Вино. “Это чаша нового завета в моей крови, пролитой за вас, пейте”». Мама верует, а Натали в недоумении. Кровь. Но она – вино? Хлеб. Он – тело? Дед умер. В натопленной комнате неприятно пахнет. Гувернантка грубовато: «Человек умирает и гниёт». Вот тебе и «тело»… А вот вино… Ей, маленькой, иногда давали каплю для сна. Как-то на кухне: вино из бутылки перелито в тазик! Обмакнула палец, предощущая вкус винограда. «Это не “испорченный кагор”, а кровь. Курицу закололи», – говорит кухарка. Папа, европейский джентльмен, любил хорошую еду, да галопом верхом. О «Новом завете»: «Благие выдумки». Для Натали и воскресение – трагедия.

На фотографию маленькой Натали не взглянул! Светлана рыдает длинную дорогу обратно. И ни единого письма. А на работе то и дело молодец с птичьей фамилией Зябликов. Увёз её с маленькой.

Жанна в больнице прервала беременность. Аргумент: Мишель ей не верен. Теперь у неё, наверняка, не будет детей.

Для Эндэ пример мама. Никаких упрёков к папа, когда он в клубе играет в карты. И Натали так с Пьером. Он в больнице. Его альтруизм доктора памятен многим.

Не только газета для Петра, но и телеграмма ему. Откуда и от кого депеша? А Пётр: «Едет!» Мол, никто не звал…

– Ты плохо кончишь, мой дорогой внук…

– Вы бы не каркали, грандмаман!

Но она не о тюрьме, имеет в виду стенокардию. До её лет не дотянет, такой нервный: реформа денег, телеграмма, курьер… Приятного мало в этом Захаровиче. Но… A quelque chose malheur est bon[37]37
  – Нет худа без добра (фр.)


[Закрыть]: ему они спихнут Фёкину халупу. «Эта жуткая Старая Утка», – моментально рифмует Мишель. Купят другой домик с огородиком там, куда не надо ехать ямами и рытвинами грунтовых дорог, а комфортной электричкой: интервал минимальный.

Карман так и не найден.

Она в «выгородке». С тех пор, как стряслась эта беда под названием Великая Октябрьская социалистическая революция и отбирают комнаты, появились выгородки. То так, то эдак шкафы и ширмы. Был великолепный проект её сына добавить второй этаж. Ныне, как говорит Пётр, «новая конфигурация выгородок». И у неё отдельная комнатка: кровать, кресло, ломберный столик с лампой, тёплый печной бок… В диванной много окон, и у неё индивидуальное. Живёт, как царица. А царица завершила путь земной в доме, который виден в индивидуальное окно Эндэ.

Газеты:

«…Петербургским обществом фабрикантов запрещён профсоюз рабочих». «За участие в однодневной забастовке в память девятого января оштрафовано в размере полудневного заработка около пяти тысяч рабочих Обуховского сталелитейного завода». «Новый устав о печати. Петербург…Подвергать судебной ответственности за злоупотребление печатным словом». «Обучение американскому десятипальцевому “слепому” методу на пишущих машинах в конторе Юмшанова, Гоголевская улица, дом 10». «В магазине Абдулина большой выбор лимонов, апельсинов, яблоков и груш разных сортов». «Крупчатка мельниц братьев Макаровых и братьев Степановых. Имеется овсяная крупа, кислые щи и квас». «Торговый дом “Парфёнов и Новиков”. Вино-гастрономические магазины: Покровский проспект у Каменного Моста, Успенская улица, продмаг Ижболдина. Получена икра, копчушка, осетрина, стремлинги, сельди копчёные, балыки, белоцерковские окорока, багажные конфекты[38]38
  – анахронизм слова конфеты.


[Закрыть]…«Придворные известия. Телеграммы министра Императорского двора… в день кончины, в Бозе почившего наследника цесаревича Великого князя Георгия Александровича, на Императорской яхте «Штандарт» в Высочайшем присутствии была совершена панихида».

1 февраля, суббота

Кромкин

В холле у кабинета майор милиции, глава оперативников. Вид такой: у него дельное, и дело раскрыто!

– По тому парню, у которого изрублена шея: «Эразм Семёнович Хамкин не конфликтовал. Единственная в коллективе, с кем он находился в натянутых отношениях, преподаватель Светлана Петровна Журавкова. Они одно время друзья, но наступает непонятное охлаждение. Кафтанов И. А., Директор ПТУ № 17».…аборт. А не он ли виновник?

В общей тетради, личном дневнике Эразма: «Журавкова с виду матрёшка. “Ты – копия Христос”. Надеюсь, распятья не будет…Борода мне пойдёт, но преподавателю запрещена… Как бы не забеременела: пр-вы лопаются, будто мыльные пузыри. Наконец, Дина… Говорит, – любит. Идя на брак с этим идиотом (ради родителей), могла удрать на Нагорную. И у меня, видимо, лопнет терпение, как эти пр-вы: вызову Гилевича на дуэль». «С.П. не только беременна, но и в больнице. Вроде бы, детей у неё теперь никогда не будет».

– А её родной брат уголовник! Но главное! «…29 января днём около пяти Журавков мне говорит: мы с ребятами “кое-куда сгоняем”. От друга, патрульного ГАИ я слыхал: у дома убитых весь вечер какая-то “Волга”. Кроме него, некому. На моего ребятёнка одиннадцати лет напустился: «Не подглядывай в дверь, поганец!» Л.М. Дудкин».

– И где этот не святой Валентин?

– Ты имя его знаешь?!

– Нет, оперу «Фауст»…

– Он Валентин Петрович! У меня в горотделе в камере.

– А сестра?

– Для неё отправлена в ПТУ ПМГ… А вот о том, как он в компании именно двадцать девятого катался на авто! «…Журавков В.П. на автомобиле “Волга” серого цвета двадцать девятого января выехал из двора где-то в пятнадцать тридцать. Я говорю: вы куда, ребята? “Для прогулки по городу!” Г.В. Утрясков». К чему приводят некоторые «прогулки»!

– На какой предмет им машина?

– Да, хоть на какой!

В милиции нервная дама. Матрёшку, как определил любовник её вид, напоминает отдалённо.

С женщиной интонация мягкая, будто он ей брат, хотя у неё и родной имеется.

– Вы неплохо знали Хамкина Эразма Соломоновича?

– Семёныча…

– Ну, да. А в документах…

– Так что, Соломоновичем?

– Как вам удобно.

– Мне Семёновичем удобней. Я знала Хамкина Эразма… Семёновича (или Соломоновича) не более других коллег. Но меня одну – в милицию!

Видимо, найти убийцу любовника не в её планах. У Кромкина, как и у Эразма, «непонятное охлаждение».

– Кто с вами в одной квартире?..

– Брат.

– Имя, отчество, фамилия.

– Журавков Валентин Петрович.

– Кем работает?

– Водителем.

– А легковой автомобиль у него какой марки?

– Никакой! Не трогайте моего брата! – недаром орёт на бойких подростков ПТУ.

И хоть Валентин в колонии два года за пьяную драку, мог выйти готовым убийцей.

– Я обращусь в Генеральную прокуратуру! Я найду на вас управу! – выкрикивает натренированно.

– Давайте Валентина…

В кабинет вводят обитателя камеры.

– Так он арестован?! Ответите! Ох, ответите вы у меня!

Кромкин открывает тетрадь. На титуле: «Э. Хамкин. Дневник»

– Тут об отношениях…

– Какие… отношения? – любопытный брат.

– Светлана Петровна побывала в больнице… А вы, Валентин Петрович, ездили… У дома Хамкиных автомобиль на момент гибели этих людей.

– Только не это! – выкрик преподавательницы.

– Я не виноват! А что он тебе сделал?!

– Ничего!

– Ребёнка! – орёт майор Шуйков.

И крик брата:

– Так ты путалась с ним! Тебя родители выучили, а ты с какими-то эразмами!? Отец в операционной вкалывает…

– Какого хрена ты с друганами к дому убитых!? Убивать! Мать!.. – громко майор.

Кромкин тихо:

– …отец – хирург?

И ответ тихий:

– Фельдшер, но у нас в деревне некому делать мелкие операции, кроме него.

Сестра рыдает:

– Подлец…

– Кто?

– Он… Хоть и грех так о покойном.

– Валентин Петрович, о катании на «Волге»…

– У водителя свадьба! Ему на работе иногда дают автомобиль.

– Где были в двадцать один час? – Брат при сестре не намерен говорить.

Её выпроваживают.

И в итоге у него – крепкое алиби. Выйдя из кафе, где идёт гулянка, он, предельно пьяный, отправлен в медвытрезвитель.

– А чего вышел-то?

– Курить…

– Одетым?

– Холодно!

Звонок, – и парень на воле.

Нытьё майора Шуйкова:

– Надо угонщиков. Первый таксопарк: никто не был на Нагорной… Второй – никто…

– А третий и так далее?

– Ну, ты непробиваемый!

Вернулись в кабинет Кромкина. Дел по делу хватает.

Аскольд Витальевич. Могилы его пока нет (опять эрудиция Кромкина: опера «Аскольдова могила»).

– Рад! Минуло два года, как мы с товарищем Кромкиным по делу братьев Чумовых… – Для майора милиции. Оглядывает картонку. На одной стороне имя препарата: «Магнезия». На другой: «Так будет со всеми жыдами»: – Грамотей…

Объяснительные вероятных авторов аккуратно укладывает в портфель и уходит.

– На Хамкина есть что?

– На работе его боготворили. Рубщик говорит: «Король мяса!»

– Кому-то не отрубил.

– Ну, ты даёшь! Из-за этого никто не будет убивать!

– А его телефонная книжка?

– Работаем. Уйма номеров. Директора предприятий, где еда и промтовары. Такой царь блата, какой и король мяса! – Улыбка, во рту – металл, другие бурые от курева.

Кромкин не курит.

– Какой-то инцидент в кафе: буфетчица пиво не доливала.

– И чё? И за недолив, как за мясо, никто не пырнёт! Ты меня удивляешь; вроде, умный ты мужик, Кромкин…

Манера у Шуйкова едкая. Но не для Кромкина.

– Недолив…

– Ну, ладно!

– Есть новое по квартире доктора наук?

У майора в протоколе не пятьсот рублей, а пять тысяч; деликатен с тем, у кого они украдены.

– ВИЗовскую шпану гоняем, никакого улова! Это залётные!

Да, холодно: младшие школьники в домах, люди бегут мимо, не глядя друг на друга. И, тем не менее… Никто не узрел у «немецкого» дома автомобиль во время кражи. Вор в идеально вымытых «Прощай, молодость». Либо наподобие фараона на руках подельников, либо он где-то неподалёку, – и тихо, белым настом…

– Не обрадовать тебе друга.

– Никакой он мне не друг! Я с ним как с интеллигентом: баба убита, деньги кто-то, а он врёт! Глянь, это говорит его, далеко не криминальный водитель: «Вы возите Натана Ароновича каждый день?» «Да» «И в эту среду?» «Сработы домой» «А вечером?» «Никуда…» «А в другие дни?» «Бывало и в морги… Уйдёт, а дома не предупредит».

«Больше негде» быть верной Ане, кроме как у «её родной сестры»!

«Двадцать девятого января в двадцать один час с минутами…» — А не в девятнадцать, как говорят папа с «ребёнком»! – …пришли Пинхасики… Не могут найти Ф.И.Пинхасик. У нас её не было. Коваленко Т. И.»

К этому моменту её не было вообще. Труп рядом с люком в погреб. Юбка до талии поднята. Милые руки (кольца, бордовый лак маникюра) некрепко опутаны крепкой верёвкой.

«Двадцать девятого января на именины дочери Тани ожидаем Инну Пинхасик к семи. Но только где-то в десятом часу она с папой… Никаких поздравлений. Напуганные, ищут маму Инны. Говорю: надо в милицию! Они буквально убегают. Коваленко К. А.»

– Врёт и девице велит! Доктор наук!

– Ты какой-то злопамятный…

– А ты ему повестку отдал, когда пульс проверил? И где он?

В коридоре нет двухметрового гражданина.

– Хабибулин Файзулла Ильясович?

– Я!

Двадцать девятого января он – с работы домой. Едят, выпивают с братом Фаридом. В двадцать два двадцать выходят из дому.

– В общага телефон! У меня нету. Горит! Моя дом через дорога! – махание руками для усиления речи.

Хабибулина Зульфия торопливо о ремонте крыши у Хамкиных, которые не доплатили:

– Лето, окно открыт, на улице орут: «Мало денег!»

Эти братья могли убить. Но, не рассчитав с огнём (как бы не перекинулся на их дом), рванули вызывать борцов с ним, не только с уликами (эта борьба была запланирована лиходеями). У Фарида билет на поезд… Иногда фигурант уголовного дела отъедет на пару километров и думает – не найти.

Братья… Как только в деле братья, – надо рыть! Тема для диссертации Кромкина, не имеющего братьев (и сестёр).

Шуйков дополняет:

– Я на этих татар запрос в деревню, откуда они родом… Вот ответ. Отец и мать умерли. Файзулла продаёт дом, вкладывает деньги в другой. На улице Нагорной.

– Не те… братья.

– …а тебе каких-то братьев?!

– …братовьёв, брательников или братков…

– У Хабибулиных нет братков.

Телеграмма: «…Связей с криминальным миром не выявлено». Официальный ответ на официальный вопрос.

А вот в дневнике Эразма Хамкина: «Летом ремонт крыши. Мама уплатила маловато: на улице крик работяг о “жадности жидов”» В январе вдруг говорит: “У дома кто-то болтается! Наверное, готовят месть”. Папа хохочет: «Тебе дорого обойдётся эта пятёрка!»

Детсад отрабатываешь?

– Ну, да. Сторожиха в коридоре…

Не тётка.

– Учитесь?

– Да.

– Удобная работа для освоения наук?

– На мне чистка картошки до утра! Иногда помогают.

– Кто он?

– «Он»?

Кромкин кивает.

– Фамилия Маслов. В то утро уехал на неделю: у него мама болеет.

– Куда, координаты…

Девушке разрешено уйти.

Майор:

– Не помочь ли ей?

– Надо иметь навыки на кухне.

– Я в армии…

Кромкин и в армии не картошку чистил, служа в Венгрии в Военной прокуратуре Западной группы войск.

– «К маме»! Зевают твои опера.

– Вот я тому, кто «зевнул»!

– Что делать, – «приветствует» Николай Гаврилович, как мог бы Чернышевский, его тёзка.

В кабинете два дополнительных лица (одно знакомое, другое нет). Полное – главный гаишник. Худое на партконференциях, но впервые тут.

– Семён Григорьевич…

– Орудий не найдено. Подозреваемых нет. – Коротко, – в кабинете и те, кому плевать на утечку информации.

В объяснительной какого-то Дудкина: «От моего друга, патрульного ГАИ…..у дома убитых… “Волга”».

Сухненко выглядывает из-за фундаментальной фигуры Вольгина (его верный ординарец):

– Автомобиль найден?

– Нет.

Тонкая улыбка, мол, на другое и не надеялся. И яркий пример:

– Я тут покумекал маленько… Давнее ограбление… Выходят две тётеньки в платках… Темновато. И глядевшие на них не угадывают в этих пассажирках двух матёрых пассажиров. А внутри авто могли быть и другие! Николай Гаврилович, наверное, это компетенция Дмитрия Сидоровича…

Удивительное отчество (его фамилия Казанцев). Не удивительно прозвище – Сидорова Коза.

– Что делать!

– Был угон накануне! Автомобиль «Волга» и такого именно цвета… – Доклад трубкой, будто жезл работника ГАИ. – Даны ориентировки в районы…

Трепещите следователи: как только он (не следователь) найдёт угонщиков, и убийцы будут найдены. Но некоторые в кабинете этому не верят. Глядят так, будто надо уплатить за нарушение правил дорожного движения, которых в данный момент не нарушили.

Но Сухненко опять:

– Вряд ли кто в таком деле берёт такси.

– Что делать! Благодарю, Сидор Дмитриевич.

Когда Николай Гаврилович «путает» фамилии, имена, мало с ним знакомые коллеги уверены: подводит память.

– …Э-э товарищ… – Вновь готов «перепутать».

– Игорь Юрьевич Безруких, – торопится Сухненко.

– В Горком партии обратился Пенхаузов…