Текст книги "Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991"

Вчера у нас впервые за этот год был урок географии. Преподаватель, Николай Александрович, очень молодой, неприглядный с наружности, худой, с маленькими глазками. Преподавать не умеет и отличается крайне бездарным красноречием. Из его слов трудно бывает понять, что именно он хочет сказать. На его уроках мы обыкновенно ничего не делаем. Или учим другие уроки, или болтаем, но нисколько не слушаем его речей, они для нас неинтересны.

Вчера пришел к нам в каких-то нежных чувствах, предложил нам поговорить по душам. Мы ему, конечно, устроили шумную овацию, старались отвести время пустой болтовней, и когда он начал нам развивать планы нашей будущей работы, то мы перестали обращать на него внимание и занялись каждый своим делом, то есть болтовней.

Сегодня он у нас тоже был и посвятил сегодняшний урок повторению сельского хозяйства, о котором мы имеем столько же представления, сколько имеем о географии вообще, так как мы не имели привычки заниматься этим предметом. Николай Александрович ходил по классу с самым серьезным видом и повторял нам о сельском хозяйстве. Мы, конечно, не слушали, я учила геометрию, другие тоже. Большинство болтали. Географ же как будто бы этого не замечал и продолжал нам расписывать про виды зерновых хлебов. Наконец, все усиливающаяся болтовня, вероятно, обратила на себя его внимание, и он начал делать вначале замечания, потом рассердился и стал грозить, что выгонит болтающих из класса. Это нас только смешило, мы ничуть не боялись Терехи, как мы его прозвали по его фамилии Терехин.

Папа с мамой приехали только сегодня. Маме что-то нездоровится. Денег у нас нет, так что не на что купить тетрадей. Завтра нужно пойти в читальню и опять переваривать Гинзбурга. Сейчас ложусь спать. Времени много.

14 октября, воскресенье

Прошел месяц, как начались занятия. Быстро как прошло время, кажется, еще недавно лето было, и вдруг уже целый месяц как занимаемся. Это кажется тем более странным, что погода еще стоит как будто не осенняя, деревья еще покрыты листьями и сухо, часто стоят солнечные дни. Занятия вошли в обычную колею. Занимаемся нехотя в школе, кое-как учим дома уроки, трясемся, боясь засыпки, и в заключение или засыпаемся, или облегченно вздыхаем, когда удается ответить. После ответа, конечно, бросаем учить тот предмет, по которому ответили. В перемены развлекаемся тем, что ходим по залу кругом или играем в салочки (занятие достойное второкурсников!), или кучками стоим где-нибудь, говорим об уроках, о засыпках, о преподавателях, о товарищах. В общем, каждый день повторяется одно и то же, и поэтому один день похож на другой, с той только разницей, что один день меньше боишься спроса, другой больше.

Уроков опять столько, что не успеваешь все сделать и идешь в школу, надеясь только на то, что авось сегодня не спросят. Но странное дело, несмотря на то, что уроков бывает много, я последнюю неделю совершенно ничего не делаю и иногда даже книги в руки не беру. Просто посмотрю расписание и решу, что все можно в классе повторить и что авось не спросят. И так изо дня в день, а уроков накапливается все больше и больше. И когда я их буду делать, не знаю, и как подумаю, какую массу дел мне нужно сделать, так страшно становится и кажется, что не справлюсь я в эту зиму с учебой, завалят меня уроки и погубит меня моя невольная лень, которую победить от того труднее, что признаешь ее вполне естественной, принимая во внимание различные причины.

А насчет учебы дело, наверное, будет обстоять плохо. Пока у меня еще нет ни одной засыпки, но в классе у нас у многих есть уже засыпки. Особенно по химии, редко кому удается ответить на уд, большей частью отвечают на неуд. И это прямо удивительно, с начала года – и уже засыпки, и по какому предмету, по химии! Что же будет тогда к концу года?

Самым страшным предметом для нас сейчас является промышленная статистика. Преподает ее Павел Иванович, очень строгий, совершенно не считающийся с мнениями учеников, не желающий их слушать и делающий то, что он считает нужным. Это нас злит ужасно, но сделать мы ничего не можем, стоит нам только произнести слово о том, что мы думаем, как он поднимает руку, произносит неизменное слово «тишина» и заставляет нас молчать. Он как будто не принимает нас за людей, не обращает на нас никакого внимания и только повторяет нам, что мы ничего не знаем. Это, конечно, верно, но все-таки нужно бы больше обращать на нас внимания.

Глен бывает у нас раз в неделю. Кроме того, два раза в неделю у нас бывает сельскохозяйственная статистика. Но когда у нас бывают эти уроки, то их нельзя назвать даже уроками. В классе стоит шум, галдеж, и на преподавателя, старательно объясняющего методы обследования полевых площадей, никто не обращает никакого внимания. Что говорит преподаватель, никем не записывается, все занимаются своими разговорами, нисколько не стесняясь того, что в классе присутствует какой-то человек, который для них трудится. Александр Дмитриевич (так зовут этого преподавателя) старается войти с учениками в товарищеские отношения, старается дать понять ребятам, что он не хочет их ни в чем принуждать, что пусть они делают что хотят. Но, предлагая такого рода отношения, А.Д., вероятно, не знал, что ребята не понимают дружеских отношений между собой и преподавателем, когда последний сразу же с первого знакомства забирает себе роль старшего и сильного. Что касается того, что А.Д. не желает стеснять ребят, то ребята это поняли, и вместо того, чтобы заниматься на уроке делом, они даром проводят время в болтовне.

В последний урок только я да еще две девочки внимательно слушали и записывали объяснения А.Д., остальные же просто забавлялись. Трудно выразить, какое зло чувствовала я, глядя на ребят, ничего не делающих. А.Д. объяснял, но видел, что его никто не слушает. Он не делал замечаний, не сердился, но только говорил, что кто сейчас ничего не делает, не учится, когда есть для этого возможность, тот после будет жалеть об этом. Эти слова прямо подняли меня, у меня явилось лихорадочное желание учиться и учиться.

Сейчас больше не могу писать. Хотела многое сегодня написать, но очень устала и хочу спать. Завтра пораньше надо встать, уроков много. Валька больна и храпит ужасно. Не знаю, скоро ли я усну под этот страшный храп.

17 октября, среда

Не знаю, что делать, прямо ум за разум заходит. К завтрашнему дню так много надо учить уроков, что я не знаю, за что приняться, и решила ни за что не приниматься, потому что все равно всего не сделаешь. Вероятно, завтра не пойду в школу. Главное, что меня страшит, это естествознание. Сегодня Б.П. сказал, что завтра будет спрашивать. А у меня ничего не переписано, и, потом, нужно много проработать по книге, а у меня не проработано, и прорабатывать некогда. Если завтра идти в читальню, то все равно не успеешь проработать, так что отсюда вывод, что по естествознанию мне завтра предстоит засыпка. А там еще промышленная статистика, тоже будет спрос. Сегодня я ее боялась ужасно и весь урок тряслась, потому что П.И. начал спрашивать по алфавиту, и я каждую секунду боялась, что он меня вызовет. Но меня вызвать он не успел и остановился как раз на мне. Так что завтра мне первой отвечать или, вернее, засыпаться, потому что знания мои в промышленной статистике отличаются чрезвычайно малыми размерами.

Потом еще завтра немецкий, тоже есть опасения, что в журнале появится заметочка, касающаяся того, что Гончарова не знает склонений и спряжений и вообще плохо разбирается в немецкой грамматике. Затем завтра обществоведение, два урока. Вероятно, будет общая беседа, так как проработка «Финансового капитала» Коне считается законченной, а так как у меня эта проработка еще только начинается, то и выходит, что придется мне не принимать участия в общей беседе, а это опять-таки не очень приятно. Затем еще завтра химия. Хотя меня химик уже и спрашивал, но ничего не стоит ему меня еще раз спросить. А я с тех пор, как ответила по химии, книги в руки не брала и, конечно, не имею никакого представления об углеродистых соединениях и тому подобных прекрасных вещах. В общем, завтра кошмарный день, и у меня прямо руки опускаются. И больше всего меня пугает естествознание. Остальные бы уроки как-нибудь сошли, могла бы даже кое-как приготовить их, но по естествознанию я ничего не могу сделать. Прежде всего, у меня нет нужной книги, и потом, очень много нужно переписывать, не говоря уже о том, что учить нужно такую массу, что и подумать страшно. Идти завтра в школу на авось мало интереса да и рискованно. Лучше я завтра не пойду в школу, до обеда пойду в читальню и почитаю критику о «Войне и мире», а то в пятницу по русскому нужно отвечать по «Войне и миру», а я, конечно, ничего не знаю. К обеду приду домой и скажу, что у меня болит голова и в школу я пойти не могу. А после обеда засяду дома и буду прорабатывать обществоведение. Это будет самым лучшим. Идти завтра в школу не имеет смысла, лучше проработаю обществоведение и подготовлюсь по русскому. Не люблю пропускать занятия, особенно уроки Б.П., но делать нечего, приходится.

Ужасно люблю уроки Б.П. Они производят на меня какое– то освежающее действие, поднимают у меня дух, прибавляют мне силы. Конечно, не предмет так на меня действует, а преподаватель, который один из всех преподавателей обращается с учениками более или менее по-человечески. В чем заключается это обращение, я не могу сказать, но есть что-то такое в нем, что прямо располагает к нему.

Б.П. нравится мне безумно, но… приходится молча томиться напрасным желанием, я слишком ничтожна, чтобы обратить на себя внимание этого человека.

Но я не одна «страдаю». Многие девочки «страдают». Одни молчат об этом, другие говорят во всеуслышание, но никто, кроме единственной Хавкиной, не показывает этого Б.П. Хавкина же, ученица II курса «А», совершенно открыто бегает за Б.П. уже второй год. Об этом все знают, все смеются над Хавкиной, но она не обращает на это никакого внимания и упорно преследует Б.П. своими ухаживаниями.

Как смотрит на это Б.П., не знаю, но, кажется, он это прекрасно видит и против ничего не имеет.

Сегодня урок Б.П. у нас был последний, и так как II курс «А» был отпущен домой после пятого урока, то Хавкина решила остаться и присутствовать у нас на уроке Б.П. В самом начале урока Б.П. дал ей ключи от кабинета и велел ей принести оттуда какие-то рисунки. Она пошла, но вместе с ней уплелся и Толмазов. Мы все смеялись. Б.П. тоже смеялся, и при этом он покраснел так, что даже лысина его стала красной. Вскоре Хавкина и Толмазов вернулись, и оказалось, что они принесли не то, что нужно. В классе поднялся смех и шутки насчет того, что они искали не то, что нужно. И вдруг, ни с того ни с сего, Толмазов заявляет, что они совершали свадебную экспедицию, это вызвало смех не только ребят, но и Б.П. Хавкиной пришлось идти второй раз, но Толмачева Б.П. уже не пустил. Киселева заметила, что Б.П. потому его не пустил, что ревнует его к Хавкиной. В общем, смеху над Хавкиной было много, и она, по-моему, хорошо делает, что не обращает ни на кого внимания. В сущности, что она делает дурного? Разве виновата она, что не может победить своего влечения к Б.П.? Добьется ли она чего-нибудь, неизвестно, но ее настойчивость показывает, что в ней есть характер. Но можно возразить, что она просто не соблюдает условий приличия. На это можно сказать только то, что теперь трудно разобраться, что прилично и что неприлично. И самое лучшее действовать теперь так, как кому нравится.

Напишу немного о нашей группе. Хулиганство у нас все растет. Жалобы на нашу группу не прекращается, а в то же время работоспособность группы, кажется, ухудшается. Хулиганят у нас не только на переменах, но и на уроках. Немку встречают всегда бурными овациями, и во время урока ей приходится надрывать горло, чтобы перекричать шумящий класс. На уроке математики то же самое, с той только разницей, что Арсений Арсеньевич совершенно не обращает внимания на то, что делает класс, и как бы он ни шумел, он спокойно будет объяснять у доски, не заботясь о том, понимают ли его ученики и, вообще, слушают ли они его. Знания наши по математике поэтому неважные. На уроках с/х статистики творится что-то ужасное, жалко даже преподавателя, который в последний раз был у нас в классе с температурой 38°. Но ребята безжалостно издевались над ним, то есть ничего не делали, болтали, шумели и, что самое скверное, воспользовались его разрешением выходить из класса, когда вздумается, и устроили хождение взад и вперед. Как это глупо, как дико во время урока без всякой надобности идти из класса, затем опять приходить и тем самым мешать преподавателю. Это уже чересчур. Это полное издевательство над человеком. Я стараюсь вести себя на этих уроках как можно серьезнее, и это мне удается вполне, и кажется, А.Д. уже заметил, что из всех девиц только одна я серьезно отношусь к делу. Мне жаль преподавателя, и, кроме того, меня почему-то интересует предмет с/х статистики, вероятно потому, что предмет этот связан с деревней, а деревней я интересуюсь и люблю ее. Вообще, мне нравится А.Д. и нравятся его уроки. Жаль, что у нас в неделю только два его урока, я желала бы побольше.

В пятницу Петр Николаевич принесет классные письменные, которые писали мы две недели назад. Что-то будет мне за эту письменную, за первую? Боюсь, что неважная будет работа. Писали мы на Тургенева, темы были легкие, но все дело у меня пропало, потому что дома я ничего не делала, и когда нужно было писать, то я не знала, с чего начать.

Времени сейчас уже много. Поужинаю и лягу спать, а может быть, буду переписывать сельскохозяйственную статистику. А завтра в читальню. В школу не пойду, это решено твердо, да теперь поздно и передумывать, потому что я вместо того, чтобы хоть что-нибудь сделать, села писать дневник. Ну ладно, пропущу день, не велика беда, нельзя же приготовить завтра такую массу уроков.

1 ноября, четверг

Опять новый месяц. Незаметно прошел октябрь, еще незаметнее пройдет ноябрь. Время как птица летит. Не успеешь еще воскресенье забыть, ан уже четверг подошел. А четверг прошел, и неделе конец, и снова начинаются дни скучные, серые, тоскливые…

Как скучно, как тяжело и тоскливо и какое полное ко всему равнодушие, что ничего не хочется делать, хочется только успокоиться.

Школа надоела до отвращения. С удовольствием ходила бы в нее через день, если бы это можно было. К сожалению, приходится ходить в нее каждый день, каждый день видеть одни и те же лица, слышать одни и те же надоевшие речи преподавателей и соучеников. Что бы я ни дала за то, чтобы вернуть свое прежнее отношение к школе, свою прежнюю любовь к ней. Куда это все делось? Почему теперь мне так противна школа?

Учение само по себе мне не надоело. Но надоел мне страшно этот порядок школьный, сухой, пустой, ничего не дающий ученику. И что за школа эта противная. Все в ней не так, как у других, все как-то потихоньку делается, ребята ничего не знают. Скука невозможная. На уроке трясешься, в перемену как под «Разлуку» (это выражение Н.П.) ходишь по зале, опасаясь каждую минуту быть сшибленной с ног бегающими ребятами. Будет время, напишу обо всем поподробнее, а сейчас нужно спать ложиться. завтра пораньше встать да за уроки, а не то плохо дело будет. Не могу больше писать. передо мной интересная книга «Юность Кати и Вари Солнцевых» Кондрашовой. Несмотря на то что времени много и нужно ложиться спать, буду, вероятно, еще долго читать, не могу бросить. А завтра, не выспавшись, буду делать уроки…

8 ноября, четверг

Вчера был праздник Октябрьской революции. На демонстрацию я не пошла, потому что вечером нужно было идти на свадьбу к Нюше. Нюша вышла замуж. Вчера справляли вечер. Народу было порядочно, но было скучно. Танцы не клеились, петь тоже не пели. Гармонист был нанятый, играл на баяне. Это был молодой человек с темно-карими выразительными глазами и с лицом какого-то цыганского или восточного типа. Он пришел, когда мы все уже сидели за столом.

Как только я взглянула на его лицо, так сейчас же почувствовала, что это лицо мне нравится, что оно чем-то меня притягивает. Он пришел не один, а с товарищем, у которого он взял баян, и вот почему. Накануне вчерашнего дня брат гармониста, идя с баяном куда-то играть на вечер, попал под легковой автомобиль. Он остался жив, но сильно помят и отправлен в больницу. Баян же разбит вдребезги. Гармонист, давший обещание играть на вечере, еще до случившегося несчастия вынужден был взять гармонь у товарища и, несмотря на плохое настроение, идти играть на вечер. Эту историю я услышала еще перед его приходом, и поэтому, когда он пришел, то обратила на него особенное внимание, но в то же время почувствовала, что он сам интересует меня больше, чем случившееся с ним несчастье. Когда столы были убраны, то были устроены танцы под баян. Я, конечно, не танцевала, а занималась тем, что, стоя или сидя против гармониста, не спускала с него глаз и старалась перехватить его взгляды. Это мне вначале удавалось очень часто, и я, как только встречалась с ним взглядом, не опускала своих глаз, а старалась прямо смотреть на него. Взгляды наши были очень продолжительны, и все время он первый опускал глаза. Я чувствовала внутри какую-то тревогу, беспокойство, мне страшно нравился этот гармонист, звали его Шура. Нюша сказала нам, что он еврей, женат на русской, за что родители прогнали его из дома.

27 декабря, четверг

Давно не писала. Не сроком, а тем, что произошло за это время. И хоть особенного ничего не произошло, но для меня много было кое-чего. Прежде всего, об учении. С учением у меня дело обстоит плохо, чего я даже не ожидала. Все как будто ничего шло, как обыкновенно, да в последние две недели как поехала я вниз, прямо поразительно. То неуд получу, то отказ в журнал напишут, ну прямо беда. Думала, совсем уже плохо будет, нет, выбралась кое-как, по всем поставили «проработано», только вот по промышленной статистике, по самому главному предмету, стоит «не проработано». Но это меня не особенно убивает, потому что я за все полугодие еще ни разу не учила этого предмета как следует. Если бы учила, то, конечно, обидно бы было, а раз нет, так чего плакать, впереди еще 2/3 года, тогда уж подтянусь.

Но досаднее всего то, что я снизилась по русскому. Первая работа по Тургеневу была у меня хорошая, но не порадовала она меня, потому что у Варшавского была прекрасная работа. Эта работа меня убила, и я тогда же поняла, что никогда мне больше не подняться на прежнюю высоту. Вторая работа была только вполне удовлетворительная, потому что она была без плана. Это был удар, тем более что работу эту я надеялась написать очень хорошо, потому что тема была легкая («Казаки» Толстого). По этой же теме у Варшавского и Перетерской были очень хорошие работы. Перетерская – маленькая, невзрачная девочка, которую я знала еще прошлый год как пишущую стихи. Вначале она мне не нравилась, но потом, узнав ее получше, я увидела, что она славная девочка. А недавно я свела с ней очень близкое знакомство, о чем напишу после.

Итак, я съезжала по русскому, и другие занимали мое первенство. Третья работа, по «Войне и миру» Толстого, была у меня хорошая. Это было для меня очень странно, потому что, идя писать эту работу, я не была уверена даже, что напишу на уд, потому что я прочитала только одну четверть «Войны и мира», не прочитала ни одной порядочной критики, а то, что говорил Петр Николаевич в группе, я плохо слушала, так как собиралась сама хорошенько разобрать это произведение и, конечно, не разобрала. Как я написала эту работу на «хорошо», не знаю, случайно просто. Больше пока классных работ не писали. Написали только еще одну домашнюю, которая у меня вышла неудачной. Писала я тему: «Деревня наших дней» по роману Карпова «Пятая любовь». Работа эта была у меня хорошая, но с недостатками.

Завтра будем писать работу, вернее, сочинение по «Обломову» Гончарова. Когда мы еще только начали проходить «Обломова», я дала себе слово, что напишу это сочинение очень хорошо, но, конечно, не сдержу этого обещания, потому что никак не могу серьезно заняться этим произведением и разобрать его. Придется писать завтра, как всегда, как-нибудь. В общем, снизилась я по учению, уж чего никогда не бывало со мной, и то случилось: я получила «слабо» за письменную работу по математике. Это уж последняя ступень моего скатывания вниз. Но надеюсь, что больше этого не будет, постараюсь в дальнейшем снова подняться на должную высоту.

Теперь дело в следующем: рождественских каникул у нас нет. Рождество, 25 и 26 декабря, мы учились. Зато на Новый год не будем учиться четыре дня. Долгосрочные же каникулы будут у нас в конце января, на Ленинские дни.

В последнее время мы почти не занимаемся, все время идет учет, порядка никакого, и скука страшная в школе. На уроках зеваешь, а в перемену не знаешь, куда деваться, ходишь однообразно по зале и стараешься как-нибудь убить время.

В это полугодие я очень много пропустила и не сразу, а так, по одному, по два дня в неделю. И из-за чего пропускала – из-за уроков, из-за того, что почти никогда не знала промышленной статистики, естествознания, химии. Особенно наладила как-то одно время пропускать два дня подряд, среду и четверг, и так приладилась, как за праздники считала эти дни. Дома меня, конечно, за это не очень хвалили, но особенного ничего против не принимали. Вначале, когда я не ходила в школу из-за уроков, я говорила, что у меня болит или голова, или живот, и мама не возражала против того, чтобы я не ходила в школу. Потом мне надоело лгать, и я стала прямо говорить, что не иду в школу потому, что не знаю уроков. В последнее время я не стала пропускать школу и стала предпочитать засыпаться и отказываться, что со мной и случилось, как я уже писала.

По промышленной статистике я засыпалась прямо-таки с треском, потому что знала я из нее столько же, сколько из грамматики китайского языка. Перед последними уроками я решила, что все-таки нужно немного поучить статистику, так как думала, что придется отвечать еще раз. С этой целью сговорились мы с Перетерской, у которой тоже была засыпка по промстату, готовиться вместе, и для этого я вчера пришла к ней, чтобы вместе заниматься. Путного у нас вышло мало. Так произошло у нас с ней близкое знакомство. Я узнала, что она второй год только в Москве. Раньше она жила и училась в Туапсе. Родителей у нее нет, и живет она у дяди с тетей.

Павел Иванович (преподаватель по промстату) не стал нас с ней спрашивать, а поставил нам обеим за всю треть «не проработано».

Между прочим, когда Петр Николаевич производил само– учет на II курсе «А», то сказал там, что на II курсе «Б», то есть на нашем, есть две писательницы, и назвал меня и Перетер– скую. Это было как раз в тот день, когда я засыпалась по промстату. Не знаю, почему П.Н. не присоединил к писателям и Варшавского, ведь он пишет гораздо лучше меня, ведь у него ниже «очень хорошей» работы не было?

Между прочим, о моих отношениях к Варшавскому или, вернее, о моих чувствах к нему. Знала я его еще и в прошлом году по учкому, и он мне еще тогда без всякого с ним знакомства понравился, чем – не знаю. В наружности у него ничего интересного нет, это еще мальчишка, тоненький, в ученической курточке. Осенью, когда я узнала, что буду заниматься с ним в одной группе, я обрадовалась. Но потом он мне разонравился. Но это длилось недолго. Он снова стал мне нравиться и нравится до сих пор. Что в нем хорошего? Учится он по всем предметам, кроме русского, неважно. Вначале я думала, что он хорошо учился, но потом узнала от Марты Левиной, которая с ним раньше училась, что учился он прескверно. В этом я потом снова убедилась, когда он стал отвечать. Не знаю почему, но у меня тогда же явилось желание, чтобы он побольше засыпался. Так я вместе с Левиной и Штильбанс пожелала ему засыпаться по естествознанию, и он засыпался. Затем однажды, когда он вышел отвечать по обществоведению, я опять пожелала ему засыпаться, и опять желание мое исполнилось, и он засыпался. Затем он еще много раз засыпался и даже сегодня не ответил по химии и по обществоведению. Девчата думают, что я его очень не люблю и поэтому желаю ему всегда засыпок. Они и не знают того, что он мне нравится, а засыпок я ему желаю просто потому, что мне интересно, какой вид у него бывает при этом.

Недавно я написала свое стихотворение на школьную тему «Несчастный день». В нем я описала то, что произошло у нас в субботу, 15 декабря. День это был поистине ужасный. В этот день у нас было три письменных: по тригонометрии, по химии и по промышленной статистике. О первой работе мы знали, а о других двух узнали только в школе и, конечно, поражены были страшно. Я не писала этих работ, так как с третьего урока ушла домой. У меня была записка из дома о том, чтобы меня отпустили домой после третьего урока. Причина была та, что я боялась промстата. Когда у нас узнали об этих работах, то полкласса постаралось незаметно смыться. Паника была невообразимая, думали, что просто будет удрать домой, но оказалось, что швейцар внизу не пускает никого. Уж как удалось кому удрать, не знаю, а удрало порядочно. Вот по этому поводу я и написала стихотворение. В классе оно имело, конечно, громадный успех, но только у девочек, мальчики отнеслись к нему критически и нашли в нем много недостатков. Особенно много недостатков указал мне Варшавский, который навел прямо-таки целую критику, разобрал это несчастное стихотворение по косточкам, так что я после этого боялась даже сесть за писание стихов.

Перетерская (председатель редколлегии) и Левина (член ее же) потребовали это стихотворение для газеты. Мне очень не хотелось пускать его в газету после того, как оно было всеми прочитано, и тем более после того, как Варшавский указал мне на недостатки. Но пришлось согласиться. Скоро я увижу его в газете.

В последнее время у нас страшные непорядки в школе или, вернее, только на нашем курсе. Если ученики не знают уроков, то они либо опаздывают и приходят ко второму, третьему и даже последнему уроку, либо сбегают с уроков домой, либо просиживают «страшные уроки» в каких-нибудь безопасных местах, как, например, в уборной или в промежутке между дверьми во II курсе «А». Этот промежуточек, который может вмещать человек шесть, является прямо-таки местом спасения от засыпок. Кто догадался первый туда прятаться, не знаю, но только это практикуется уже давно. Как только кто боится уроков, так прячется между этими дверьми и просиживает там в полной безопасности. Иногда туда ухитряется залезть человек одиннадцать, и как они там могут стоять в такой тесноте, не понимаю, ведь задохнуться можно. Я еще ни разу не удирала с урока и не знаю, как это удается другим прятаться, я бы не сумела. Таковы дела, не учение, а какая-то неразбериха, отвечать уроки никто не хочет: или прячутся, или отказываются. И из-за этого никакого желания нет заниматься. Особенно в последние дни – ничего не делаю, уроков не готовлю и другим делом не занимаюсь, так, болтаюсь без толку, больше читаю и то все как-то вразброд, то одну книгу, то другую.

Дома какая-то напряженная атмосфера. Сейчас болен папа, мама, конечно, суетится, рвет и мечет, ребята не слушаются никого, полный беспорядок, так что бежать из дому хочется.

Три раза была на катке, но без особенной охоты, потому что народищу на катках пропасть, а я не люблю кататься, когда много народу, подшибают очень.

В кино не хожу, последний раз была когда-то в глубокой древности и не помню даже, что смотрела. Зато усиленно стала изучать новую литературу, читать новые журналы.

Душевное мое состояние какое-то неуравновешенное. Мучают разные вопросы, а решить их не могу. И потом, какие-то противоречия в душе. Может быть, это только влияние роста, а может быть, просто потребность слишком развитого ума, не удовлетворяющегося тем, что дает окружающая обстановка. Во всяком случае, что бы то ни было, но мне скучно, я не нахожу ни в чем удовольствия, и школьная жизнь меня не удовлетворяет. Слишком уж все там ограниченно, узко, серо и скучно.

Пока кончаю писать, уже второй час ночи, а завтра придется рано вставать. Скверно, не сразу засыпаю. Лежу, лежу, все бока отомну, а сна нет. Из-за этого утром голова болит, да и встаю поздно и ничего не успеваю сделать. Ну, хватит, бросаю. Постараюсь теперь писать почаще.

декабря, суббота

Вечер. В комнате напротив тоскливо надрывается скрипка. К нам в квартиру приехал новый жилец, и он играет на скрипке. Каждый вечер он затягивает какую-нибудь ноющую мелодию и тянет, тянет без конца… Сейчас эта ноющая, рыдающая мелодия так и тянет мои нервы…

Кончается старый год… Через два дня наступит новый год, снова пойдут месяцы, недели, дни, и так без конца. Прошел год. Что он оставил, изменилась ли я или же такой же и осталась? А что-то принесет новый год? Начинается он как будто неважно. Папа болен, мама расстроена, у меня настроение гадкое, да и вообще, весь порядок вещей неважный.

В школе нас сегодня распустили до четверга. Очень много дел, так что гулять не придется, да и по домашним обстоятельствам не много разгуляешься.

Удивительно, до чего скучно стало в школе. Шатаешься из угла в угол и не знаешь, что делать. В группе на уроках еще ничего, а в перемену прямо тоска смертная. Вчера писали работу по русскому. Что у меня будет, не знаю, но ерунду я молола страшную.

Писать сейчас особенно нечего, но я попробую описать сейчас нашу школьную жизнь, главным образом, как мы учимся. Два часа. По всей школе пронзительно кричит звонок, возвещая о том, что начинается школьный день. Зала пустеет. Толпы учеников разбредаются по классам, лениво и нехотя рассаживаются по местам, и начинается приготовление заданных уроков. Эти уроки нужно было дома сделать, но, к сожалению, дома времени не хватило, и вот приходится готовить их в классе перед приходом преподавателя. Но это не есть самостоятельное приготовление уроков, это просто списывание, или сдувание, как у нас говорят. Если имеются уроки математики, то начинается сдувание примеров по алгебре. И это делает большинство класса, дома приготовляет уроки лишь незначительная группа лиц, у которой весь класс списывает примеры по алгебре, задачи по физике, переводы по немецкому и т. д. Но этим дело не ограничивается. Ведь нужно еще что-то прочитать, выучить, запомнить. И вот начинается моментальное проглядыва-ние страниц, заучивание теорем, вопросов по обществоведению и т. д. и т. п. Все это делается наскоро, поверхностно, лишь бы только ответить и получить в журнале удочку. Ясно, что от такого заучивания предметов хорошего результата получиться не может. Все заучивание моментально вылетывает из головы, коль скоро преподаватель перестает спрашивать.