Текст книги "Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991"

Утром сегодня я ходила на Сухаревский рынок, думая купить «Свадьбу Фигаро», но книги этой не нашла. Завтра надо будет сходить в Охотный Ряд и спросить там.

Между прочим, сегодня было очень морозно, мороз был, кажется, –25°. Поэтому, идя на рынок, я изрядно-таки закуталась. Я очень люблю такие морозы. Приятно, когда все лицо так и горит под колючим морозом, а кругом иней и на лицах людей иней. Вернувшись с рынка, я побыла немного дома, потом за мной зашла Нюра Т., и мы пошли к Нюре С., чтобы вместе с ней пойти в польскую библиотеку. У ней мы застали Марусю Герман, которая тоже пошла в библиотеку. Вернувшись из библиотеки, я уселась за немецкий и сделала все нужное. До этого я снималась. Снимали Леня и Шура Левин. Затем попила чаю и пошла к Марусе Герман, так как мы сговорились собраться у ней и идти в кино. Но Маруся в кино не пошла, Нюра Т. не пришла, Н. С. тоже, и я решила пойти к последней. У ней я побыла недолго и пошла домой. Мне очень хотелось идти в кино, но не с кем было пойти, и вот я предложила папе пойти со мной в «Бельгию» и посмотреть картину «Спартак». Папа согласился, и мы пошли. Картина «Спартак» мне понравилась. В ней показывается, как рабы восстали против римского владычества, требуя свободы. Предводителем рабов был один гладиатор, сильный и храбрый Спартак. В него влюбляется жена римского диктатора Суллы Валерия и, чтобы услужить Спартаку, подсылает убийцу к своему мужу, а сама бежит к Спартаку. Но Спартак, хотя и любит ее, но отталкивает ее, говоря, что у них разные дороги. Валерия, обманутая в своих надеждах, готовит мщение Спартаку, собирает против него войска. Некоторое время восставшие рабы под предводительством Спартака держатся победителями, но в конце концов они разбиты и Спартак убит. Такова сущность картины. В ней ярко рисуется произвол римских вельмож, устраивающих человеческие бойни, грабящих население. Меня заинтересовало в картине одеяние римлян и рабов. Мужчины почти совершенно голые, но только простонародье, знатные ходят в одежде. Женщины тоже не очень наряжены, в коротких по колена белых одеждах, похожих на рубашки, совершенно без рукавов. Вообще римляне, как видно, не очень-то прятали свое тело. И главное то, что все одеты одинаково, что мне очень нравится. В общем, картину я смотрела с удовольствием. Мне очень понравились римские женщины, гордые, величественные и холодные как статуи. Хотела бы я себя так держать, да едва ли сумею, но все-таки постараюсь, так я все больше и больше убеждаюсь, что серьезные ценятся лучше, чем хохотуньи[1]1
  Надо, чтобы форма соответствовала содержанию! (Примеч. авт.)


[Закрыть]. На этом кончаю и ложусь спать и, вероятно, буду грезить о каком-нибудь Спартаке.

27 марта, вторник

Опять я забросила свой дневник. Не хватает времени писать, а иногда просто не хочется. А между тем писать было чего, хотя особенного ничего не происходило, но было очень много мыслей. Если их все сейчас собирать и записывать, то это получится чепуха. Лучше буду писать про последние дни и между ними вспоминать и старое. Событием сегодняшнего дня был приснившийся мне сегодня замечательный сон, содержание которого довольно странно. Я вижу, что мне как будто бы уже 19 лет. В это время происходит война, в Москве голод, мы уехали с теперешней квартиры и переехали на прежнюю, к Болотновым. Я почему-то не живу со своими родителями и однажды вечером прихожу к ним. Для чего, не знаю, притворяюсь очень слабой и хожу еле-еле по стенке. Затем я сажусь обедать со всеми вместе. На этом месте мой сон прерывается и начинается снова, но уже в другом месте. Будто бы я хожу по городу и ищу своих родителей и вдруг вижу папу, который разыскивает какую-то пропавшую няньку. Я иду вместе с ним и прихожу к своим родителям, на их квартиру. Никто не удивляется моему приходу, и все садятся обедать, а вместе с ними и я. За обедом, сама не знаю для чего, я вдруг задаю вопрос: «А сколько мне лет?» Папа отвечает, что мне должно быть теперь уже 33 года. От этого ответа я пришла в такой ужас во сне, что даже когда и проснулась, то все еще не могла успокоиться. Мне 33 года! Меня это пугало и в то же время удивляло. Как же мне может быть 33 года, когда только вот, кажется, вчера было 19 лет. Я ухватила папу за ворот рубашки и в ужасе трясла его, я не могла понять, куда же делись годы между 19 и 33 годами. Тогда будто бы мама, посчитав что-то, сказала, что мне не 33 года, а только 25 лет. Это меня немного успокоило, но все же я не могла понять, когда же я прожила эти года, от 19 до 25 лет. В это время входит будто бы в комнату Левин Шура и проходит в свою отдельную комнату, как будто бы он живет с моими родителями. Меня это не удивляет. Я только думаю: «Тогда он жил с нами» – то есть в настоящее время, и живет он сейчас только лишь в одной с нами квартире, а не с нами «…и теперь тоже». Потом он выходит из комнаты и, здороваясь, подает мне левую руку и говорит: «Как вы похудели, Таня. Но мое желание исполнилось, вы пишете в журнал». Я удивляюсь, я ни о каком журнале ничего не слышала. Но Левин показывает мне журнал, на котором написано: под редакцией Гельцер или Гильдз бур, хорошо не помню, и Т. Гончаровой. Журнал этот был в белой обложке. Потом вдруг приходит к нам в комнату Иван Демьяныч и становится в позу, какую он обыкновенно делает в гневе. Я, играя вилкой, говорю: «Сейчас меня будут спрашивать английскую революцию». Иван Демьяныч говорил о том, что я уже, вероятно, все забыла, но я отвечаю, что все помню, и он меня спрашивает: «Кто такой был Кромвель?» Я отвечаю так, как будто наяву, – точно. Затем мы будто бы пошли в цирк. Цирк этот был какой-то странный, похожий на какой-то древнегреческий храм. Повсюду были мраморные колонны, лестницы, и, что меня удивило, там была и цирковая арена, и сцена. А наверху сцены было написано большими буквами: «Скоро выходит из печати роман Гончаровой «Мужики», часть I». Я совершенно ничего не понимала. Когда я успела написать этот роман – не знаю, и почему я ничего не помню? Я старалась разрешить этот вопрос, но так и не разрешила, потому что началось представление и затем я проснулась.

Когда я проснулась, то очень долго думала об этом сне. Он меня удивил тем, что я все это как будто видела наяву, настолько я все ярко и явно помню. Все, кому я рассказала сон, говорят, что этот сон предсказывает мне будущее, что я, наверное, буду писательницей. Я не верю снам, но этому как-то хочется верить, тем более что он так странно совпадает с моими мечтаниями о будущем.

Больше писать ничего не буду, потому что время второй час ночи, а мне так вредно сидеть поздно вечером.

24 мая, четверг

Как тяжело!.. Как грустно на душе, как много горечи накопилось в сердце. Мысли, одна другой мрачнее и горестнее, теснятся в моем мозгу и давят меня. А кругом все радуется, все оживает с наступлением весны. Кругом зелень, свежая молодая зелень, душистая и еще не запыленная и не опаленная. Дни жаркие, весенние, веселые дни, но не для меня. Я не могу радоваться весне. Слишком гадка окружающая меня действительность, слишком гадки и глупы люди. Если внимательно присмотреться ко всему, то все кажется так пусто, так безлюдно, что удивляешься, неужели только в этом и состоит вся жизнь наша, все наше существование.

Жизнь человека коротка. Каждый человек, каким бы он ни родился, всю свою короткую жизнь употребляет на поиски каких-то благ, душевных или физических, на поиски какого-то счастья. Всякий человек по-своему понимает счастье: один видит его в богатстве, другой в славе, третий еще в чем-нибудь – словом, каждый создает свою теорию о счастье, и ищет это счастье всю жизнь, и умирает, не находя его. 200 000 лет существует человечество, но за все это время на земле не было, вероятно, ни одного счастливого человека. В будущем ожидать счастливых людей безнадежно. И так счастья нет, нет счастливой жизни. Человек живет, удивляется, приходит в ужас при мысли о смерти и в конце концов умирает. Таков удел каждого. И неужели это так и должно быть? Неужели человек только для того и создан, чтобы всю жизнь мучиться, а потом погрузиться в вечность? Я пишу, и сердце щемит и ноет, и такая тоска, такая смертельная тоска, что прямо не знаю, что делать.

У меня вообще такое настроение бывает весною, а тут еще неприятности в школе. Мне грозит неуд по статистике – и за что? За две неудовлетворительные письменные, в которых я и врала-то лишь только по линейке. И вот теперь Глен не хочет ставить мне за полугодие уд и, вероятно, даст мне еще работу. Мне не так досадно, что у меня будет неуд, как досадно то, что ученицы, которые занимались гораздо хуже меня, которые хуже меня знают линейку, они получили уды. Это меня возмущает. Если бы как следует разобраться, то вышло бы, что те, у кого стоят уды, совершенно недостойны их, совершенно не знают линейки и статистику знают хуже меня, и между тем такая картина. И за что мне такая неудача? Не обидно было бы, если бы я не знала линейку, а то ведь знаю я ее и все-таки получаю неуд. Но зато я по русскому первая. Хотя мне этого и не говорили, но это очевидно, потому что Петр Николаевич (учитель русского) очень хорошо обо мне отзывается и называет меня гениальной ученицей, да кроме того, это видно из моих работ, лучших из класса. Это меня утешает и заставляет меня смотреть на всех остальных несколько свысока. Гроздова, которую я не перевариваю, слаба по русскому, и ей предложено летом позаниматься. Это, кажется, оказалось для нее неожиданностью, и она от этого сильно расстроилась. Как же она, первая ученица по статистике, и вдруг слаба по русскому? Невероятно! Она считает, что лучше ее нет (между прочим, она пудрится, завивается и даже подводит брови), и слишком много о себе воображает. Но по-моему, она просто зубрилка, недостаточно развита и слишком много старается. Но сколько ни зубри, сколько ни старайся, а без достаточного развития и головы ничего не добьешься, то есть не добьешься настоящих знаний, хорошей же ученицы добиться можно, при существующем порядке вещей.

26 мая, суббота

Скверное настроение, ничего не хочется делать; в 8 часов пришла из школы, погуляла с Марусей, потом пришла домой и не знаю, что делать. Читать не хочется, гитара опротивела. А ведь недавно я так увлекалась ею, с таким интересом играла, но теперь надоело. Гитару починили мне за три недели до Пасхи, и все время я очень занималась ею. Вначале я усиленно училась играть у Маруси и вскоре выучила все те вещи, которые играет она. Потом я стала учиться настраивать и скоро научилась. Но теперь я гитару забросила. И вот теперь сижу и скучаю. А ведь кажется, должна бы сейчас радоваться, потому что сегодня я писала третью работу по статистике и написала на уд. Писало нас четыре человека, и писали мы совершенно одни, потому что всех учеников распустили с четвертого урока домой, а мы писали на шестом уроке. Ах, как мы волновались весь день, ужасно. Мы собирались писать на первом уроке, но к первому уроку Глен не пришел, и мы весь день сидели и дрожали, тем более что не знали деления по О’Рурку, и никто не мог нам показать, даже самые «хорошие» ученицы. Особенно волновалась Нинка Барышникова. Она прямо сходила с ума. Мы с ней весь день носились с О’Рурком, стараясь вникнуть в тайну деления, но так и не вникли. Но работу все-таки написали. Глен, пока мы писали, ходил и смотрел, а мы дрожали, а вдруг неуд. В работе, конечно, наврали, но ошибки были незначительные. Глен как будто колебался, что нам поставить. Потом спросил, идем ли мы на практику, и, узнав, что идем, сказал, что поставит нам за работу уд, а за полугодие «проработано». Мы были на седьмом небе. А Нинка собиралась было плакать, но после того, как Глен поставил ей в журнале «проработано», она прямо не помнила себя от радости, она с ума сходила, прыгала, кричала и всячески выражала свои восторги. Я тоже рада, что у меня благополучно прошло со статистикой. Но настроение у меня испорчено. Это у меня всегда так бывает: когда у меня все благополучно, когда мне нужно быть спокойной – у меня бывает плохое настроение, я даже как будто недовольна, что у меня «проработано» по статистике, мне нужно волноваться, чего– то ожидать, надеяться, приходить в уныние, только тогда я чувствую себя хорошо. И чем это объяснить? Тем ли, что не о чем беспокоиться – нужно думать о чем-то постороннем, придумывать какое-то дело? Наверно, этим. Я с ужасом убеждаюсь, что когда я не учусь, то мне нечего делать, я скучаю, я ничего не могу делать, кроме уроков. Это ужасно! Что со мной будет, если и дальше будет так же продолжаться?! Вероятно, я так и всю жизнь проживу, ничего не делая, мечтая о чем-то немыслимом и считая себя чем-то необыкновенным. Глупая, безвольная девчонка! Хочет быть писательницей, получать славу, а палец о палец не ударит для того, чтобы добиться этого. Хочу быть писательницей, а до сих пор ничего не написала, кроме каких-то ничтожных, плохеньких стишков, да и тех немного. Я все думаю как-нибудь начать, но вот уж третий год думаю, а все не начинала. Прямо дура я и больше ничего, не быть мне никогда писательницей, да и ничем другим. Где уж мне, когда, кроме уроков, ничего делать не умею. Но нельзя слишком строго винить себя. Ведь эти уроки так надоедают, что когда их нет, то хочется отдохнуть и ничего не делать, так что зимой нет возможности «начинать». А летом? Летом не хочется, и так весь год, и, наверное, никогда не начну.

На Тверском бульваре снова открылся книжный базар. Завтра пойду с утра, если дадут денег, то, может быть, что– нибудь куплю.

Учиться мне еще до 1 июля, то есть не учиться уже, а заниматься практикой. Вначале я не хотела оставаться на практику и хотела уехать в деревню, но потом раздумала и осталась, потому что таким образом я получаю квалификацию статистика. А это мне, может быть, пригодится впоследствии, чтобы заработать кусок хлеба…[2]2
  Кто знает?! (Примеч. авт.) (Я) Теперь это оправдалось! (Примеч. Н.П.)


[Закрыть]

Все наши уезжают в деревню к Троицыному дню, и папа с мамой пробудут там, вероятно, с неделю, и я эту неделю буду здесь одна.

Практика меня интересует, но только даст ли она мне какой результат? Если она без толку, то это будет очень досадно. И месяц потеряешь, и ничего не получишь. Ужасно хочется в деревню, так тянет, что сил нет. Мне надоел город, я его ненавижу. Я хотела бы сейчас забраться в какой-нибудь тропический девственный лес, жить там дикой, свободной жизнью, питаться мясом животных, с ловкостью обезьян лазить по деревьям, как рыба плавать в воде, уметь понимать язык животных и жить с ними одной жизнью, как жил с ними Тарзан. Это глупые мысли, но они мне дороги, я живу ими. Мне действительно надоела эта «культура», при которой человек скован законами, семьей, долгом, честью и другими подобными вещами. Мне хочется дикой, свободной жизни, без узких ограничений и законов, которые на каждом шагу останавливают тебя и заставляют сдерживать свои порывы, свои лучшие чувства[3]3
  Правильно! Мы задыхаемся в оковах приличий и законов! (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Они запрещают любить, дружить, верить, надеяться, наслаждаться жизнью и позволяют только ненавидеть, делать гадости и клянуть жизнь. Эта культура, это цивилизованное общество, эта техника, которая теперь достигает огромных размеров, которая давно уже победила природу и которая превратила весь мир в одну гигантскую машину, с бесчисленным множеством вертящихся колес, которые наполняют весь мир шумом и треском, звоном металла и стонами погибающих, которые не сумели удобно устроиться на этой машине и погибли в ее колесах. Те же, кому удалось устроиться, почитают себя божествами и за своим ослеплением не видят своего ничтожества, своей лицемерности в правлении с гигантской машиной, которая каждую минуту может поглотить их без следа. Да, техника победила природу, но она не может дать человеку свободы, который по природе своей дик и которому претят законы. Но немногие понимают себя, и поэтому человечество стало безвольно и всецело подчинилось законам техники.

29 мая, вторник

Наконец-то я, кажется, «начала», то есть попробовала что– то написать. Севши писать, я задумала для первого опыта описать просто некоторые уличные сценки. Озаглавила я свое «произведение» «В вечерние сумерки», написала я только две страницы и бросила, уже надоело. Но это ничего, не все сразу, постараюсь действительно серьезно начать.

Учиться кончили; хотя сегодня еще ходили в школу, но ничего не делали, а просто болтались по школе. Было общее собрание, и учком делал отчет. После собрания мы, то есть Нюра и я, остались ждать Бориса Петровича, чтобы отдать ему наши конспекты. Но не дождались. Отдали конспекты швейцару и ушли домой.

Год прошел. Какой он был длинный и трудный. Очень много приходилось заниматься, но знаний от этого, кажется, не прибавилось. Вся зима представляется мне каким-то темным днем, заполненным беспрерывной зубрежкой, и все наскоро, потому что времени у меня никогда не хватало. Дома наскоро делаешь математику, переводишь немецкий, переписываешь физику или естествознание, мельком заглядываешь в какую-нибудь революцию, и все это кое-как, поверхностно, потому что времени нет. Потом наскоро проглатываешь обед и бежишь в школу. А там перед каждым уроком наскоро проглядываешь заданное и весь урок сидишь и трясешься. В большую же перемену, забравшись в пустой класс, усиленно стараешься вникнуть в какую-нибудь революцию или же зазубрить заданный урок по естествознанию, о каких-нибудь вулканах и землетрясениях. Так или почти так проходили все дни, прошел весь год. А что в результате? Усталость и ничего больше. А как было скучно весь этот год! Это невероятно. Я еле высиживала в классе. Кругом только и разговору об отметках, уроках, опять об отметках и опять об уроках. И как-то невольно, внешне только, поддаешься этому настроению и вместе со всеми тревожишься об отметках и уроках. А на самом деле от скуки не знаешь, куда деваться, и напрасно ищешь кого-нибудь, кто понял бы тебя и рассеял мрачное настроение. Поэтому мне совсем не жаль, что кончились занятия, я даже рада этому. В прежней школе мне жаль было кончать учиться, потому что там было весело, а в этой школе скучно.

В четверг нужно идти в школу узнавать насчет практики. Месяц отмучаюсь, а там в деревню, поправляться, чтобы с новыми силами начать на будущий год серьезную работу и показать всем, особенно своему классу, какова я есть и что значат передо мною Гроздова, Крашенинникова и др., которые воображают себя лучшими ученицами[4]4
  Как далеко теперь все это. VIII-29. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

4 июня, понедельник

Сегодня Духов день. Я одна, потому что все наши уехали в деревню. Папа и мама поехали только на неделю, ребята же остаются там на все лето. На практику я еще не устроилась, пойду завтра в школу узнавать, куда идти. Все курсы уже устроились, и остались неустроенными только я и Нюра Теплякова. Ужасно не хочется идти на практику, тем более что идти придется одной. Но делать нечего, придется как– нибудь идти. Как скучно! Сейчас день. Я сижу одна и не знаю, что делать, ничего нейдет на ум. Жду Марусю, но она что-то не идет, да и придет – веселей не станет. Вчера была у Нюши, ездили в Останкино, ходили во дворец. Этот дворец произвел на меня громадное впечатление, потому что раньше я не видела ни одного дворца. Какая роскошь! Как жили люди! Что значат в сравнении с этим дворцом наши жилые квартирки! Мне кажется, что если бы я жила во дворце, то у меня были другие мысли и настроения. Там все так красиво, величаво и велико, все так располагает к возвышенному мышлению. Не знаю, что бы отдала я, чтобы пожить в таком дворце. Главное, что мне нравится, это то, что там очень свободно и так много ходов и выходов, что можно там запутаться. Кто живет теперь в таких дворцах, кто пользуется такою роскошью? Как бы я хотела, чтобы хоть на миг оживилась прежняя жизнь этого дворца, ожили бы все князья, княгини, вельможи и наполнили бы собою этот дворец[5]5
  Долой! (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Засияли бы люстры, в зеркалах появились бы отражения прелестных женщин, в галереях замелькали бы роскошные наряды, послышались бы тонкие напыщенные фразы. А какие виды из окон этого дворца – прелесть[6]6
  И еще раз долой! (Примеч. авт.)


[Закрыть].

27 июля, пятница

Я в деревне уже четвертую неделю. Деревня эта называется Лежнево, находится в Смоленской губернии, Вяземском уезде. Все дни я собиралась писать в дневник, но не собралась, потому что то не хочется писать, то некогда, и то погода хорошая и хочется погулять, так и дотянула до сегодняшнего дня, а писать накопилось много. Прежде всего, весь июнь я пробыла на практике в учреждении, которое называется «Всекопромсоюз». Еле дотянула до конца месяца. Ужасно надоело сидеть четыре часа в конторе среди бумаг, табачного дыма и беспрерывного постукивания пишущих машинок и арифмометров. Я была там не одна, а с Тепляковой, но сидели мы в разных комнатах. Хуже всего то, что работу нам давали не статистическую, не имеющую ничего общего с нашей специальностью. Да едва ли те, которые руководили моей практикой, имели ясное представление о статистике. Например, однажды дает мне мой руководитель (Н.В. Ешков) какую-то работу и спрашивает: «Статистическая это работа или нет?» Я чуть не рассмеялась на этот вопрос, но ответила, что работа эта малостатистическая. Как же тут, при таких руководителях, которые знали гораздо меньше нас, могли мы укрепить свои теоретические и практические знания по статистике? Из разговора между курсантами я вывела, что эта практика никому ничего не дала, только зря целый месяц просидели по душным конторам. Я очень жалела и жалею, что пошла тогда на практику. Ничего я от нее не получила и получить не могла, судя по моим руководителям. Один из них, Н.В. Ешков, уже одним своим видом внушал мне непреодолимое отвращение. Толстый, белый, с пухлыми руками, он напоминал скорее женщину, чем мужчину. Что же касается его нравственных качеств, то о них и говорить не приходится. Он был сер, необразован, был страшный формалист и очень скандальный человек. Другой руководитель (В.П. Королев) был несколько лучше. Это был еще очень молодой человек, комсомолец, окончил девятилетку и поэтому все-таки имел образование. Остальные служащие, наполнявшие нашу комнату, были обыкновенными людьми и подходили под вид Ешкова. В общем, впечатление от практики у меня самое гадкое, да кроме того, мне, наверное, не зачтут практику, потому что работа у меня была неважная, не статистическая. В деревню я собиралась с большим удовольствием, смущало меня только то, что ехать я должна была одна, потому что Нюша, собиравшаяся ехать со мной, отложила отъезд на несколько дней. Но все сошло благополучно. Я приехала, дедушка встретил, и мы на лошади поехали в деревню. После городской духоты и тесноты как прекрасно показалось мне раннее утро среди лугов, полей и лесов! Ребята встретили меня с радостью, потому что я везла им гостинцы из дому. Через несколько дней приехала Нюша[7]7
  Двоюродная сестра. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Погода стояла хорошая, и мы целыми днями жарились на солнышке. Потом начался сенокос. У нас появилась работа: грести и ворошить сено и ездить за ним. Мне очень хочется ходить косить, но я не умею. А косить здесь ходить весело, вся молодежь ходит. Пока стояла хорошая погода, была работа нам, потому что убирали сено, а последние дни идут дожди, сено не убирают, и нам нечего делать. В воскресенье утром уезжает Нюша, не дождусь этого дня, уж очень она мне надоела, хоть с нею и удобнее мне было куда– нибудь идти, но наплевать, обойдусь. Мне хочется больше писать, хотя еще много не написано. Напишу, когда будет охота.

6 августа, понедельник

Второй месяц пошел, как я в деревне, а толку мало, поправляюсь плохо. Грудь опять стала болеть, боюсь, что теперь уж не пройдет, и зимой совсем, наверно, свалюсь. Нюша уехала, а вместо нее 3 августа приехал Шура[8]8
  Брат двоюродный. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. С ним мне веселее. Плохо только, что уже три дня, как стоит дождливая, холодная погода. Мы весь день сидим дома и играем в карты от скуки. Гулять из-за этой погоды не приходится. Вчерашний вечер, сравнительно с другими вечерами, провели довольно весело. Позвали Давыдову Маню, здешнюю мою подругу, и Евтисова Васю, моего или, вернее, нашего соседа с левой стороны. Я играла на гитаре. Валя, как всегда, дурачилась, пела невозможным голосом, танцевала цыганского и русского, затем мы хором спели модную здешнюю песню «Надя». Затем я пела одна. Потом мы играли в игры. В общем, вечер провели весело. Пела я вчера с удовольствием, хотя знаю, голос мой не из приятных и петь я не умею. Пою плохо, но петь люблю. А что бы было, если бы у меня был хороший голос? Тогда бы я, наверное, с утра до ночи и с ночи до утра пела.

Второй месяц… Как незаметно прошло время. Не сказать, чтобы мне было очень весело, но и нескучно, сравнительно с Москвой, где мне большей частью приходится скучать. Прежде всего, мне не может быть здесь скучно потому, что деревня мне незнакома, публика новая, а для меня все незнакомое и новое интересно как предмет наблюдения. Я люблю наблюдать, и вследствие этого мне редко бывает скучно, я пользуюсь всяким случаем, чтоб наблюдать. Хоть мне эта деревня незнакома, но меня здесь знают, потому что я была здесь 10 лет тому назад и прожила здесь, кажется, полтора месяца. Кое-что я все-таки помнила, например, прекрасно помнила Маню Давыдову, с которой тогда играли в куклы и с которой теперь мы подруги, и помню еще Васю Евтисова, который тогда меня дразнил и дрался. Здесь я научилась читать, и здесь же я пошла первый раз в школу. Больше в моей памяти ничего не сохранилось. Меня все подростки помнят хорошо, и таким образом для них я уже не являюсь совсем незнакомой, да кроме того, наши, вероятно, уже много обо мне разглагольствовали. Но для меня публика здешняя нова. Прежде всего я, конечно, познакомилась с молодежью. В первые же дни я играла на улице на гитаре, а девчата танцевали. Участвовала я также и в гулянье по улице, которое мне знакомо по Погосту (село Ряз. губ.). Вначале мне здешняя молодежь не понравилась и показалась очень хулиганистой. Это впечатление получилось потому, что в первый же день моего гулянья на улице я была свидетельницей ссоры двух девчонок, Шурки, озорной и нахальной девчонки, и Тоньки, ее подруги. Как они ругались… совестно даже передавать. Кроме того, играя в лапту с деревенскими ребятами, мне пришлось услышать не очень цензурные выражения. Но затем, узнав поближе здешнюю молодежь, я уже не стала очень строго относиться к ней и увидела, что хулиганство не носит здесь злостного и глу бокого характера, а что баловство выходит от пустоты, от скуки, от отсутствия каких-либо развлечений. Ведь, на самом деле, работает какой– нибудь парень или девка с утра до позднего вечера, подходит вечер, или идти спать ложиться, или на улицу. Естественно, тянет на улицу. А что на улице? Ничего, и если парень не начинает хулиганить, то ему скучно. Девкам ничего не остается, как спокойно все это переносить, они ничего не могут сделать против, да и привыкли к этому.

Но, несмотря на однообразие, а иногда и скуку деревенского гулянья, я все-таки люблю его. Докуда бы ни гуляла молодежь, я стараюсь уходить последней, если ничто мне не мешает. Чтобы ни делали на улице, мне все равно. Дурачится ли какой-нибудь парень, а все остальные сидят и смотрят, хотя интересного мало, я все-таки тоже буду сидеть и смотреть, и мне, может быть, веселее всех, потому что я наблюдаю. Иногда на улице и гуляет-то всего человек пять или меньше, а все-таки уходить не хочется; сидим мы где-нибудь, или молчим, или говорим глупости, я прекрасно вижу, что от этого сидения толку мало, что гораздо лучше будет, если я это время употреблю на сон, но все-таки не иду спать, а сижу и просидела бы до утра, что раз и случилось, если бы мои товарищи не уходили домой. Но, конечно, не одна любовь к наблюдению заставляет меня просиживать на улице вечера. Есть здесь и другая причина, о которой и писать-то не хочется, до того она глупа и нелепа. Скажу прямо, когда я ближе узнала здешнюю молодежь, особенно парней, то некоторые мне очень понравились, и я, следуя своей гадкой привычке влюбляться в каждого мальчишку, начала по очереди влюбляться или, вернее, чувствовать симпатию к каждому понравившемуся парню[9]9
  Это очень глупо и не совсем правильно. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Вначале мне очень понравился мой сосед Вася Евтисов, очень славный парень, тихий, вежливый и довольно интересный собой. К тому же мой ровесник. Все время, пока он мне нравился, я ловила каждый день момент, чтоб увидеть его, но только увидеть, а говорить я с ним не говорила до вчерашнего вечера. В это же самое время мне понравился другой мальчишка, но не здешний, а приезжавший, кажется, из Ростова-на-Дону. Этот мальчишка, Шура Гордеев, и Вася нравились мне одновременно. Но затем я к ним остыла, вероятно, потому, что они с началом покоса перестали выходить на улицу. Тогда предметом моего обожания стал Коля Осипушкин, очень распущенный и привязчивый мальчишка, которого здешние девчонки не особенно любят за его привязчивость. Но мне он понравился и нравится до настоящего времени. Чем он мне понравился, не знаю, но знаю наверное, дурного парня я не полюбила бы. Вот это-то поочередное обожание мальчишек и заставляет меня сидеть на улице чуть не до утра. Если на улице гуляет обожаемый мальчишка, то я ухожу домой последней[10]10
  Как это глупо! Как все-таки форма слога может преобразить мысль. Теперь мне даже стыдно читать эти места, где я так откровенно вывертывала душу наизнанку. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Очень не хотелось мне об этом писать, но написала, открыла свою душу сама перед собой. Теперь напишу несколько о моем гулянье на улице. До покоса почти все выходили на улицу, хотя всех-то не очень много. Девчат в моем возрасте только шесть человек со мной, да есть еще помоложе, но те, за исключением троих, не гуляют. Ребят гораздо больше, и если принять во внимание то, что не всегда гуляют все девчата, то получается, что гуляют почти одни ребята. После покоса молодежь перестала выходить на улицу, особенно девчата. Только я да Маня гуляем почти каждый день, да еще ребята. Но последнее время и ребята, за исключением Коли Осипушкина и Шуры-кузнеца, перестали выходить на улицу. И гуляем мы теперь большей частью четверо на всей улице. Хоть в этом гулянье нет ничего веселого, но мы все-таки гуляем и очень поздно расходимся по домам. Теперь, с приездом Шуры, мне есть компаньон по гулянью, потому что он тоже любит гулять. Жаль только, стоит плохая погода и еще не пришлось ему посмотреть ребят и девчат. Деревенского гулянья он не знает, потому что первый раз в деревне.

Что же делаем мы вечерами на улице? Да ничего, или совершаем бесцельное брожение взад и вперед по улице, или где-нибудь сидим и разговариваем, поем частушки. По праздникам я гуляю с гитарой, если есть девчата на улице, то устраиваются танцы или же пение под аккомпанемент гитары. В общем, со стороны это может показаться скучно и однообразно. Один раз мы ходили на хутор, там танцевали, качались на качелях. Оттуда шли большой компанией, потому что нас провожали хуторские ребята. Наших ребят ходило только трое: Коля Осипушкин, Шура-кузнец и Коля Антоновский. Эти же ребята сопровождали нас и в Бобровку, куда мы ходили гулять на Ильин день. Ильин день – престольный праздник в Бобровке, и там по этому случаю устраивается гулянье. Наши девчата отправились туда в количестве всех пяти человек, и я, конечно, отправилась с ними. Ребят с нами было только трое, которых я уже назвала. Только пришли мы в эту деревню, пошел дождь. Мы зашли на какое-то крыльцо, чтобы переждать дождь. Гулянье началось, наверное, с утра, и народу было много, потому что молодежь собралась со всех окраинных деревень. Много было недеревенских ребят и девчат. Публика была пестрая, особенно бросались в глаза безвкусные наряды с претензией на городскую моду. Конечно, для деревни это незаметно, для них это хорошо, но московскому глазу, привыкшему видеть со вкусом одетых людей, это сразу бросается в глаза. Меня удивило, что наши девчата пошли из деревни босиком и ботинки несли в руках. Подошедши к Бобровке, они обулись и повязали на головы лучшие платки, чем были на них. На меня в той деревне очень обращали внимание только потому, что я была в белой панамке, в то время как все там гуляющие были в платках. Мальчишки без всякого стеснения спрашивали вслух, кто я такая. Мне это было смешно. На гулянье была, конечно, гармонь. Вначале был один гармонист, потом он ушел, и пришел другой, кривой на один глаз. Меня этот гармонист смешил ужасно тем, что все время косил один глаз на нашу компанию и особенно на меня. Не скажу, чтобы мне было очень весело на гулянье, да и вообще гулянье было не очень веселое, потому что шел дождь и было до того холодно, что все посинели. К вечеру мы ушли из этой деревни в другую, в Прудилово, и гуляли там весь вечер. Надоело писать, допишу завтра.