Текст книги "Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991"

В понедельник до шести часов была в тресте на собрании редколлегии, вечером писала заметку. Сегодня читала, шила платье и писала. Теперь о самом главном: Наташи нет. В субботу на прошлой неделе она уехала на месяц в деревню, причем собиралась там готовиться в вуз. Она думает держать во ВХУТЕИН на текстильное отделение. Скучно мне без нее, сдвинутое настроение. Я забыла спросить ее адрес, она забыла его дать. Не знаю, знает ли она мой адрес точно, если знает, может, пришлет весточку, рада буду.

11 июля, четверг

Тяжело. Безотрадно. Надоело все до ужаса. Все одно и то же, и каждое сегодня как две капли воды похоже на вчера. В тресте скучно, и дома все старое. Не с кем сказать слово. Я так привыкла иметь человека, перед которым можно всю душу выложить, что теперь без него мне тяжело. И как нарочно, не имею возможности послать письмо, это так досадно. Если бы я уехала в деревню, я бы меньше скучала. Меня сейчас страшно убивает работа в тресте, отнимает последние силы. Наверное, скоро совсем перестану ноги таскать. Даже теперь еле-еле поднимаюсь на лестницу, до того мне это трудно. Тяжело. Скучно.

27 июля, суббота

О чем писать? Так много всего накопилось, так давно не писала. По-прежнему работаю в тресте. Уже два раза получала жалованье, по 25 руб.

Радости при этом не проявила никакой, и в тресте этому, наверное, удивлялись. А что мне 25 руб.? Так себе, пустяк. Если бы я получила за раз 100 руб., тогда, может быть, порадовалась бы, и то чуть-чуть. В редколлегии состою. Рисовала заголовки в газете. Один раз одна, другой раз с одним сотрудником, чертежником из нашего отдела. Больше никто не участвует в выпуске газеты. Начала заниматься физкультурой. Вышло это таким образом: наши сотрудники могут заниматься физкультурой на стадионе «Химик», и местком за это платит. Из нашего треста до меня ходили только двое: Нежданов и Л.И. Киряшина, делопроизводительница, молодая, очень хорошенькая и распущенная. Однажды она спросила меня, не желаю ли я заниматься физкультурой. Я, конечно, моментально изъявила желание заниматься этим делом, и тут же выяснилось, что я могу совершенно свободно посещать стадион два раза в неделю, во вторник и четверг, и, по желанию, в понедельник. В ближайший вторник я отправилась туда с Л.И. Забрала с собой шаровары, кофту, туфли – в общем, все физкультурные принадлежности. На стадионе мне понравилось. С удовольствием занималась легкой атлетикой, поиграла. Была у врача, заниматься позволил, но быть на состязаниях запретил, чему я рада, потому что состязания для меня нож острый. Всего была на стадионе три раза. Хочу учиться плавать. Боюсь ложиться на воду, хотя и держусь на пробковых мешках. Инструктор по плаванию из себя выходит, а я, как нарочно, хохочу и никак не могу оторвать рук от плота. Инструктор настойчиво требовал, чтобы я легла на воду, но я никак не могла набраться смелости. Наконец набралась и… заявила инструктору, чтобы он оставил меня в покое. Девчата, стоящие на берегу и плавающие, расхохотались, а инструктор заявил, что он не оставит меня в покое, но все-таки отошел от меня, а я, воспользовавшись этим, побарахталась немного и удрала, потому что было холодно, купались уже вечером, часу в восьмом. Решила также заниматься греблей. Это легче, чем плавание, и скорей этому выучишься. Пока что гребу на неподвижном плоту, учусь управлять веслом. В общем, на стадионе есть чем заняться, и мне там нравится.

Скверно только то, что приходится ездить туда прямо после службы и, следовательно, не приходится обедать. В последний раз катались на лодке: я, Л.И., инструктор по гребле и еще один парнишка, славный такой, Астахов, кажется. Катались вечером, темно уже было. Доехали до Воробьевых гор и обратно. Весело было, и вода была хорошая, и ребята веселые.

2 августа, пятница

Вчера было 1 августа – международный красный день. После работы были демонстрации, причем шли все районы отдельно и собирались в разных местах. Наш район отправился в Парк культуры и отдыха. Еще не было четырех, как во дворе нашего учреждения заиграл оркестр. Я не вытерпела и кончила работать, уж очень приподнятое было настроение.

Первую половину вчерашнего дня я не работала, а помогала одному сотруднику делать знамя для демонстрации, то есть попросту писать лозунги на красной материи. Без четверти четыре прозвонил звонок, и мы спешно присоединились к дожидавшейся нас колонне с оркестром. Пошли полным шагом, не останавливаясь, что было очень необычно. Моментально дошли до парка и отправились на место, называемое «смычкой», где имелась трибуна. Остановились там. Митинг должен был начаться в 6 часов. Народу было пропасть, не окинешь взглядом. Трибуна находится в низине, а от нее идет возвышенность, что, конечно, удобно для публики. День был хороший. Приятно было смотреть кругом на толпы народа, пересыпанные красными знаменами. Митинг начался в шесть. Как водится, избрали президиум из представителей партийных организаций. Туда же вошел и Максим Горький, которого я видела первый раз. Я находилась близко от трибуны и поэтому имела возможность хорошо рассмотреть его.

15 августа, четверг

Наташа заболела. Давеча перед вечером она пришла ко мне. Посидела немного и, заявив, что ей очень нездоровится и что она пойдет ляжет, ушла. Это было очень необычно, мы никогда так скоро и так рано не расставались. После ее ухода мне стало скверно, я забеспокоилась и решительно не знала, что делать. Собиралась сесть за дневник, но с таким настроением и думать об этом не стоило. Успокоила я себя тем, что села писать свою давно задуманную повесть «Буйная зелень». Я успокоилась лишь при одной мысли о том, что сяду писать, и отчасти была довольна, что Наташа ушла, при ней я бы ничего не сделала. Писала я, писала, вдруг слышу, кто-то звонит к нам и затем стучит в дверь. Мне вообразилось, что это Наташа зашла с Бойкой (собака), обрадовалась, открываю дверь и балдею от изумления. Стоит передо мной Валька (что живет с Наташей) и держит на ремне Бойку. Поздоровались за руку и вдруг поцеловались. Вышло это неожиданно и странно, ведь я даже с Наташей не целовалась, когда она приехала. Усадила я Вальку на стул, и принялась она мне рассказывать все: и как приехала, и что в деревне было, как ее гулять не пускали. Приехала она сегодня в 8 часов, так что, когда Наташа была у меня, ее еще не было. Про Наташу она сказала, что лежит она, выпила порошок хинина. Вальку ко мне послала она. Посидев немного, Валька ушла, наказав, чтобы я обязательно заходила. Я сказала, что зайду прямо с работы завтра. Давеча, вместе с мыслями о болезни Наташи, мне полезли в голову другие мысли, о том, что я недостаточно хорошо обращаюсь с Наташей. Я удивилась этим мыслям и стала думать, почему это так, правда ли это. Пожалуй, правда. Ведь Наташа все-таки моложе меня, кроме того, она больше перенесла горя, и сейчас условия ее жизни хуже моих в том отношении, что у нее нет близких людей, нет матери. Вследствие всего этого ей сейчас больше, чем мне, нужны участие и ласка, даже поддержка, хотя у нее есть достаточная твердость, которой нет у меня. А что я? Просто развинченный человек, носящийся со своей душой, со своей неудовлетворенностью в жизни. Мечтаю о чем-то недосягаемом и только лишь ною, ничего не делая. Ныть я умею, плакаться о своей неудовлетворенности умею, хандрить умею, а вот делать что-нибудь нужное и полезное не умею. Мечтаю о славе, а сама и палец о палец не ударю для достижения этой славы. Думать о самоубийстве и лгать перед собой, что у меня хватит силы для этого, умею, а вот действительно взять да и прикончить свою никчемную жизнь каким-нибудь сильным средством, наверное, не сумею. И вот, вместо того, чтобы явиться как бы опорой для своей младшей и менее опытной подруги, я, наоборот, стараюсь сделать ее своей опорой, выворотить перед ней свою душу и показать, что, дескать, вот как мне тяжело и скучно, что, мол, успокой меня и т. д. Такое поведение с моей стороны нехорошо, и пусть его лучше не будет. Лучше не буду обращаться к ней со своими бесполезными жалобами, ведь

Наташе и самой, наверное, не легче, а ведь она молчит больше моего.

В общем и целом надо лучше относиться к Наташе.

Уже поздно. Лягу спать.

16 августа, пятница

Сегодня в перерыв вызывают меня по телефону. Подхожу и никак не могу догадаться, что, кроме Наташи, звонить больше некому. Звонила она. Я, конечно, осведомилась насчет ее здоровья. Она уже встала и ничего плохого не чувствует, ночью же был сильный жар. Уговариваемся, что она придет ко мне. После разговора мне стало легче и веселее оттого, что Наташа не заболела.

Вечером она пришла ко мне и позвала к себе. Я ушла и вернулась недавно, то есть в 10 часов. Валька спала, когда мы пришли. Мы взяли какую-то гробовую книгу и стали читать, но прочитали очень мало и бросили. Проснулась Валька и пошла работать языком, так что мы только со смеху покатывались. Вот веселая девчонка и отчаянная сорвиголова. Здоровая, несмотря на свои 14 или 15 лет, мы с Наташей против нее шпингалеты. И красивая она – беленькая с загаром на щеках, с золотистыми белокурыми волосами и голубыми глазами. В общем – симпатичная девчонка.

Без умолку болтала она о деревне, и чем больше она говорила, тем тяжелее становилось мне. Снова проснулось непреодолимое желание уехать в деревню, погулять как следует. Одно время, недели две назад, я прямо с ума сходила по деревне. Так тосковала, что ужас. Сижу в тресте за работой, а у самой между цифр плывут воспоминания, я начинаю вспоминать все подробности деревенского житья и гулянья, и в голове у меня со всей ясностью встают все картины, как будто я снова в деревне. Я заметила, что все воспоминания у меня очень ярки, я свободно представляю все свои прежние ощущения, свое настроение, даже запахи и состояние атмосферы. Получается настолько яркая и живая картина из прошлого, что я забываюсь, думая, что я действительно в деревне.

Валькина болтовня разбередила меня. Снова я потеряла налаживающееся было равновесие. Теперь опять путаница и неописуемая тоска по деревне.

Нюра Т. недавно прислала письмо из деревни. Пишет, что очень весело проводит время, гуляет. Наташа тоже побывала в деревне, погуляла. Лишь я сижу над своими цифрами и с грустью замечаю, что лето проходит, а я его не видела. Как кончили учиться, прямо в трест попала. И застряла в нем неизвестно на какое время…

Я остригла свои волосы. Долго не решалась, а потом неожиданно взяла и остриглась. У меня были красивые волосы, это говорили все, это признавала и я сама. И все же я их остригла, потому что коса, хоть и длинная была, но очень тоненькая. Мне надоело вечное причесывание, вечное болтание сзади чего-то ненужного, и я остриглась. Задумала я это еще до приезда Наташи, но до нее стричься не стала. Когда я ей сказала, что хочу стричься, она не возразила и даже сказала: «Стригись в субботу, а в воскресенье поедем куда-нибудь купаться, нырять». Я так и сделала: в субботу, 3 августа, пошла и остриглась. Когда я пошла в парикмахерскую, то у меня было такое чувство, будто не сама я иду туда, а кто-то насильно ведет меня. Мне жаль было своих волос, но в то же время безумно хотелось быть стриженой. Выйдя из парикмахерской, я сразу ощутила радость оттого, что стало легко голове. О волосах я уже не жалела. Наташа, когда увидела, будто немного удивилась, и я сразу почувствовала, что ей мой поступок не понравился. Но мне она этого не сказала. После же и теперь она уже открыто заявляет, что ей жаль моих волос, они были очень красивые. Я уже думаю, что если бы она в тот вечер, когда я заявила ей о том, что хочу стричься, решительно возразила против этого, я не остриглась. Она же, по-видимому, не верила, что у меня хватит решимости остричься, и поэтому не обращала особенного внимания на мои слова. Теперь мне и самой немного жаль своей косы.

Сегодня Наташа показала мне письмо из деревни от тамошней учительницы Веры. Этой Вере 19 лет, она учит сезонных рабочих – в общем, совершает культпоход, кажется, комсомолка, веселая девчонка. Все это мне рассказала Н. Она, живя в деревне, подружилась с ней, и, по-видимому, сильно, потому что когда она приехала и пришла ко мне, то сразу же после первых слов приветствия выложила на стол карточку, где она снята с Верой, и заявила, указывая на последнюю: «Это твоя соперница». После она рассказала мне про Веру все подробности.

Счастливая Наташа на подруг!

Ну, хватит пока. Да, наши – отец, Валька и Алексей – уехали в Ряз. губ. Эх, и хотелось же мне с ними уехать, прокатиться на параходе трое суток, посмотреть на Оку!

Эх, доля моя – статистическая!

21 августа, среда

Особенного сегодня еще ничего не было. Что будет вечером, не знаю, а сейчас еще день.

Вчера ездила на стадион. Надоело мне уже там, особенно не люблю игру в волейбол. Я плохо играю, постоянно мажу, то есть не беру мячей, но лучше играть не могу, так как у меня нет особого стремления к этому, и, кроме того, в игре я очень спокойна и равнодушна к тому, выиграет или проиграет наша команда.

Вчера я приехала со стадиона в половине девятого вечера, не могла ничего делать и завалилась спать.

В воскресенье мы с Наташей ходили в Сокольники, а вечером я пошла к ней, и весь вечер пробузили втроем с Валькой. В. надела на себя корзину наподобие гармони, и мы пели под этот плетеный инструмент.

На другой день, в понедельник, Наташа забежала ко мне вечером, у меня как раз сидели Маня Давыдова и Н. Савинова. Отдав мне принесенный проспект о поступлении на заочный факультет при I МГУ и сказав, что ей некогда, Н. ушла. В десятом часу, проводив девчат, я отправилась к ней. Она была очень занята, и я ушла. Сегодня я ее еще тоже не видела. Не знаю, когда придет или она ждет меня, но идти к ней не хочется. Стесненно я себя чувствую у них и поэтому лучше Наташу не увижу, но к ним не пойду.

Ну, вот и писать нечего. Садилась, думала, много напишу, а у меня, оказывается, пропало настроение писать, а потому бросаю, лучше читать буду, а там, наверное, и Наташа придет.

Ох, совсем забыла написать одну вещь.

В понедельник, придя от Н., я почему-то расстроилась, а тут еще почитала на сон грядущий Н. Романова какой-то рассказ о человеческой душе и совсем скисла. Легла спать и ну реветь. Долго плакала. Выплакивала всю тяжесть, какая накопилась за последнее время. Давно я уже не плакала, и поэтому слезовая разрядка была необходима. Это все равно что гроза: копятся тучи, сгущается атмосфера, а затем гром, дождь, и сразу воздух легче. Так и со мной: коплю-коплю тоску и, наконец, произвожу разряжение, поплакав часок. После этого легче становится. Долго я плакала в понедельник, а наутро не могла головы поднять, до того она у меня болела. О чем плакала, не знаю, но плакала сильно. Жалко было чего-то. Эту неопределенную жалость и сожаление о чем-то я заметила у себя еще в воскресенье и сказала об этом Н. Она сказала, что мне жаль утраченной свободы. Это, пожалуй, верно. Меня очень тяготит это обязательное хождение на службу. Но с другой стороны, я ругаю себя за это, ведь нельзя же, в конце концов, вечно жить беззаботно, ведь мне уже 18 лет. Я уже взрослый человек, должна сама завоевывать жизнь и поэтому похоронить девичьи мечтания о свободе и беззаботном гулянье…

25 августа, воскресенье

Целых три дня я не ходила на службу. В четверг с утра мне сильно нездоровилось, и я не пошла на работу. Днем сходила в амбулаторию и получила бюллетень на три дня, в то время как в пятницу и субботу была совершенно здорова и отдохнула в свое удовольствие.

Сегодня собирались с Наташей пойти в Ботанический сад. Она придет, вероятно, часов в 12, а сейчас только 11. Жара на улице отчаянная, и это меня убивает. Я что-то в последнее время невзлюбила жару и буквально страдаю от нее.

Все вечера провожу с Наташей. Сидим или у нее, или у нас. Если у нее, то трое: Валька с нами. Наташе что-то нездоровится, и вообще, у нее, по-моему, потеряна точка опоры.

Вчера мне удалось заглянуть в ее новый дневник. Я прочитала то место, где она наводит критику на «Гадюку» А. Толстого, а затем рассуждает об условностях, которые ей мешают. Если бы не было условностей, она бы объяснилась Жаку в любви. Затем следует такая фраза: «Н-да… Втюрилась… Без оглядки…»

Правильная фраза. Я согласна, что Н. здорово втюрилась в Жака. Недавно она была в школе и видела его там, ну и, конечно, вышла история наподобие подливания масла в огонь. Придя ко мне после посещения школы, Н., конечно, сообщила мне, что видела Жака и что он стал еще лучше. Все ясно и понятно, распространяться дальше не буду.

Сама я строго следую поставленной цели – забыть и о Жаке, и о Варшавском, как будто добилась своего, я не думаю о них, и лишь только иногда я бросаюсь мыслями в прошлое и безумствую. Но повторяю, это стало редко, хотя и сильно. Может быть, это оттого, что я совсем не вижу ни того ни другого? Может быть. А если увижу, то, наверное, начнется старое.

Теперь об условностях. Что, если взять и перешагнуть через все условности? Так вот просто с равнодушным выражением на лице, с заложенными в карманы руками сделать очень твердый и спокойный шаг, обязательно спокойный, и оставить позади себя все ненужные условности, все, что и посейчас делает женщину рабой жизни. Что, если сделать это, ну хотя бы по отношению к Жаку и Варшавскому? Что выйдет из этого? Оправдают ли результаты сделанный шаг? Вопрос трудный, и решить его тем труднее, что нет определенной цели, нет ничего ясного и определенного, что ты предъявила бы по отношению к ним, сделав решительный шаг. Например, обалдела бы я совершенно и в один прекрасный день объяснилась бы Жаку в любви. Ну а потом? На ответную любовь Жака надеяться, конечно, нелепо. А раз нелепо, то нелегко будет и мое объяснение в любви. Правда, можно будет потребовать хотя бы небольшой дружбы, хотя бы какого-нибудь внимания, которое бы давало возможность часто видеть любимого человека, говорить и через каждые пять минут давать знать, что ты все сильнее влюбляешься. Это, пожалуй, самое легкое, чего можно добиться, и то только от Жака, что же касается Варшавского, то не знаю. Теперь предположим другой оборот, совсем нелепый. Предположим, что встретим ответную любовь. Что тогда? Если Наташа будет в этой истории, то я ясно представляю, что будет, если я, то не знаю. В общем и целом страшно путаный вопрос. Сделать решительный шаг нелегко, поскольку не знаешь, что тебя встретит по другую сторону условностей.

27 августа, вторник

Сегодня день как всегда, с той только разницей, что сегодня узнала еще один тип учреждения – страхкассу, куда я ходила сдавать свой бюллетень.

Вчера приехали наши из Ряз. губ. и привезли мне адрес Ольги Курочкиной. О.К. – из Погоста моя старая подруга, я с ней вместе училась. Еще зимой услышала я, что она в Москве, но адреса ее у меня не было, и я не имела возможности увидеть ее, хотя очень хотела этого. Теперь, имея в руках адрес, я хотела поехать к ней, но ограничилась пока только посылкой письма по городской почте. Живет она далеко, но это ерунда, на днях съезжу к ней.

Вчера была Маня Давыдова. Положение ее неважное, но обратно в деревню ехать она не хочет. Часто вспоминаем мы наше деревенское гулянье, мальчишек и собираемся гульнуть как следует, как только попадем в деревню. Она тоже постриглась, как я, и это идет к ней. Провожая ее вчера по Садовой, я зашла в школу. Там уже никого не было, так как занятия кончились. Странно как, уже начались занятия, уже школьная осень, а я уже не пойду больше в школу – никогда. Печально, хочется поучиться еще хоть немного. И как быстро лето прошло, уже занимаются! А мне все казалось, что весна еще, что только что кончили заниматься, и вдруг начался уже новый учебный год, а я все еще не могу привыкнуть к мысли, что для меня уже нет места в школе. Но ладно, хватит об этом. Что горевать о том, что навсегда кануло в Лету! Прошедшее не вернется, лучше думать о будущем. Что у меня в будущем – не знаю.

С самых последних лет, с 8, кажется, я решила, что буду писательницей. Кто вселил в меня эту мысль – не знаю, но она так прочно засела в меня, что я никогда не думала о будущем – раз я буду писательницей, чего же думать, остальное все само устроится. Чем дальше я росла, тем больше укреплялась у меня эта мысль и подкреплялась тем, что я с первых же лет обнаружила большие способности к учению и особенно к русскому. Давалось мне учение легко, причем все предметы были для меня одинаковы. Я успешно занималась по русскому и не менее успешно по математике. У меня были способности ко всем предметам, ко всем отраслям. Я недурно рисовала и, кажется, и к этому предмету обнаруживала большие способности, так как мне пророчили и товарищи, и педагоги в будущем звание художника. В последние годы я бросила рисовать отчасти потому, что разуверилась в своих способностях рисовальщицы. Вдобавок ко всему я много читала. Читала без всякой системы, что попадет под руку. С детства читала романы, сказки начала читать гораздо позднее, а специальных детских книжек я и в руках не держала, кроме учебников. Вследствие излишнего чтения романов я была гораздо развитее своих школьных подруг, и преподаватели это всегда отмечали. Подруги это тоже чувствовали, и в первые годы своего учения я встречала от них некоторое уважение. В последние годы, особенно на курсах, этого уже не было.

Мои успехи, так легко достававшиеся, окончательно укрепили меня в том, что я буду писательницей. Это заставляло меня не очень-то заботиться о настоящем и будущем, я жила лишь одной своей мечтой, одним предвкушением будущей славы. У меня было несколько литературных проб, но все очень незначительных, до сих пор я не создала еще ничего путного. Стихотворений я писала много и писать их начала давно, лет с 11. Мысль о стихах пришла мне таким образом: однажды (это было во время пребывания нашего в селе Погост Ряз. губ.) Ольга Курочкина, о которой я уже поминала сегодня, рассказывая о приехавших к ним гостях, заявила, что один ее знакомый мальчик пишет стихи, а ему всего только 12 лет. Я моментально стала соображать, что если этот мальчик может писать стихи, то почему не могу этого я? Я вообще всегда отличалась очень большой самонадеянностью и ничего не считала трудным. Мне казалось, что все возможно сделать, стоит только сильно пожелать. И вот я стала думать о стихах. Весной или летом, не помню уже, я услышала от Ольги о мальчике, пишущем стихи, а в конце этого же лета, садясь в пароход, чтобы навсегда уехать в Москву, я сложила первое четверостишие, очень нескладное. Вот оно, я до сих пор помню его:

 
Прощай, село, прощай, деревня,
Прощай ты, родина моя.
Быть может, больше не увижу
Тебя, родная сторона.
 

Написано это было искренне, вернее, не написано, а просто сложено в уме, тогда мне было очень жаль покинутого села. В это лето, когда я сложила это четверостишие, мне было 10 лет. Потом, уже в Москве, я стала писать большие стихи.

28 августа, среда

Сегодня Успение. Тот знаменитый праздник в Лежневе, который я с нетерпением ждала в прошлом году. В Лежневе теперь гуляют. Хотя погода и холодная и грязища, вероятно, непролазная, но все-таки гуляют, ходят по деревне, танцуют, сидят «на па´ру». Эх, перенестись бы туда на сегодняшнюю ночку, посмотреть гулянье, посидеть «на па´ру» где-нибудь на темном крыльце, испытывая на себе объятие крепких рук, прикосновение горячего лица и слыша затаенный шепот о чем-нибудь смешном. Хорошо! Прошлый год в этот день здорово я погуляла, сколько приключений было, сколько волнений и сколько незабываемых, счастливых минут наедине с Колей вначале на Манином крыльце, потом у него в саду, потом у изгороди. Не вспоминать лучше.

Вчера я что-то распространялась насчет своих способностей. Не знаю, к чему, собственно, хотела я склонить все это. Сейчас скажу только то, что, несмотря на все мои способности, несмотря на то, что мысль о писательстве сидит в моей голове с самого детства, придется бросить все попытки к этому, потому что я не умею писать и у меня нет к этому должного прилежания. Мне очень трудно расстаться с моей давнишней мечтой о славе, но придется, поскольку слава не может создаться из ничего. Отказываясь от мысли быть писательницей, я ставлю вопрос: а кем же я буду? Неужели в самом деле придется на всю жизнь застрять на статистике, быть постоянно от кого-то в зависимости, не сметь распоряжаться драгоценным дневным временем. Это меня совсем не привлекает. Но другое будущее представить трудно, слишком сложна жизнь, и слишком много нужно сейчас умелости и силы, чтобы построить жизнь так, как тебе нравится.

В общем и целом в будущем – пустота.

В настоящем скучно и серо, надоела домашняя обстановка, хочется жить одной, чтобы никто не мешал, не лез в душу, когда тебе этого не хочется.

Наташу сегодня не видела. Она что-то хандрит. Кроме того, ей нездоровится, болит у нее бок, ходит к доктору. Меня это беспокоит, знаю по себе, что нет хуже болеть и ходить по докторам. Хочется мне встряхнуть Наташу, но не знаю как, тем более что теперь нам трудно быть вдвоем – и наши приехали, и у нее народ, Валька постоянно на глазах. Я все как будто жду чего-то, что вот что-то сделается, все будет по– новому, лучше. Не знаю, откуда у меня такое чувство, ведь оно ни на чем не основано.

Писать больше нечего и не хочется. Времени много. Может, еще Наташа забежит с собакой? Нужно бы было мне сходить сегодня к ней, но не пошла, мешается мне у них Валька, да и вообще… не стоит.

31 августа, суббота

Эх, опять я сдвинулась и такая злая, что ужас. С чего разозлилась, не знаю. Или, может, оттого, что сегодня опять мне пришлось столкнуться со своим социальным положением? Дело в том, что временное мое пребывание на службе в тресте кончается. Теперь меня должны или уволить, или зачислить в штат и оставить на постоянную работу. Уволить меня не могут, так как сейчас много работы, остается одно – зачислить в штат. Сегодня член правления подписал бумажку о моем зачислении в штат, зав. отд. эк. труда тоже подписал бумажку, где мне определено жалованье в 80 руб. – в общем, все в порядке. Но, оказывается, управляющий делами против меня, потому что у меня отец кустарь, а нужно принимать на службу только детей рабочих. Меня это разозлило. Да чем же мой отец хуже рабочего, чем буржуазнее? Или в прошлом он был буржуем? Ведь в прошлом-то он чистый рабочий, настоящий пролетарий, и отец его был кровным пролетарием. Так в чем же дело? Что требуется-то в таком случае? Обязательно будь сейчас рабочим, а в прошлом можешь быть кем угодно? Эх, дела! Такая меня обида берет за отца, а сделать ничего не могу, даже сказать в его защиту ничего не могу, потому что говорить не умею. И ничего мудреного не будет, если меня вычистят из треста только потому, что у меня отец называется кустарем, а не рабочим… И как это страшно надоело слышать на каждом шагу: рабочие, дети рабочих, орабочивание… Возьмешь, например, газету и видишь: «Рабочие постановили… рабочие требуют… рабочие решают, рабочие… рабочих… рабочим… рабочих… рабочими… о рабочих…», все одно, все надоело. Если бы все слова, где имеются приставки от производного «рабочий», были бы правдивы, тогда бы ладно, можно было бы молчать, а то ведь все ложь, беспросветная ложь и глупая ложь, и все это видят, видят и те, кто пишет, и все-таки лгут. Лгут потому, что государство называется рабочим, и поэтому нельзя восхвалять другие классы населения. Когда как следует подумаешь о теперешней жизни, так такое берет отвращение к теперешнему строю, ко всей сознательной и бессознательной лжи, что прямо кричать хочется, беситься, драться, но никак не мирно наблюдать и примиряться, потому что это «лучший строй в мире, когда власть в руках трудящихся». В руках трудящихся… которые заботятся о своем благополучии и кармане, но некоторые действительно работают.

4 сентября, среда

Сегодня я получила профсоюзный билет. Теперь я член профсоюза «Химиков», и, как говорит Ольга Ник., член нашего месткома, я теперь стала человеком. Отчасти она права – теперь большую роль играет профсоюзный билет. О проведении меня в штат ничего не известно. В воскресенье был Мюд. Были демонстрации. Я ходила с ячейкой от ТЭЖЕ, которая является составной: из наших сотрудников и из сотрудников ТЭЖЕ. Из нашего «Лесохима» была лишь я одна, пришла еще Шура Куприянова, но она куда-то ушла. Мне пришлось заводить знакомство с комсомолками, или, вернее, просто шататься в одиночку. Веселья от этого было, конечно, мало, вернее, совсем не было. Никто из девчат мне не понравился. Да и вообще, вся ячейка нескладная. Большинство пришло без формы, по-моему, это плохо, нет единства. Когда пошли, то две дивчины стали петь, то есть попросту орать во всю глотку, другие подтягивали. Вначале у меня еще было равновесие, я старалась даже петь, но потом, приглядываясь к девчатам, я стала падать духом. Решительно мне никто не нравился, прямо до тошноты противно было смотреть на некоторых. Например, одна дивчина (не знаю, как зовут), длинная, худая, вялая, стриженная по-мужски, но это ничего, а главное, нечищеная юбка и страшно грязная и мятая комсомольская рубашка, с неглаженым, кое-как пришитым воротником, который она даже расправить не могла. Когда я глядела на нее, меня брало отвращение. Неужели у нее не было времени сделать приличной свою единственную комсомольскую форму? Просто неряшество. Все это внешнее наблюдение, и за внутреннее содержание оно говорить не может, но все-таки есть что-то отталкивающее.

Теперь еще один тип, тоже только по внешнему признаку. Маленькая (меньше Наташи), чистенькая, аккуратненькая еврейка, в синей, по-мужскому сшитой толстовке с белым воротником, в синей юбке, с золотыми часами на руке, со стриженой курчавой черной головой. Все как надо, но меня при взгляде на нее тошнило, потому что лицо у нее было того еврейского типа, который я терпеть не могу. Эти две держались отдельно от других, почему, не знаю. Остальные девчата много орали, много говорили о ребятах, ухажерах, и все это таким тоном, такими словами, что мне опять– таки было противно до тошноты. В общем и целом ячейка мне не нравится. А между тем я собираюсь поступить в комсомол и кроме этой ячейки поступить никуда не могу. А работать в этой ячейке – это значит сделать из работы какое– то ярмо, потому что мне чужды люди этой ячейки, они мало похожи на комсомольцев, на настоящих. Поступить в комсомол мне будет очень трудно, даже, может быть, невозможно. А что получится в результате? Неудовлетворение и больше ничего.

В воскресенье вечером ходила с Наташей в Парк культуры и отдыха. После посидели у меня, а потом я проводила ее и с тех пор не видела и не увижу до субботы. Не скажу, чтобы я очень скучала по Наташе. А первый день так прямо удивилась: когда вспомнила, что сегодня буду вечер одна, так прямо обрадовалась. Чувствую, что мне нужно сейчас одиночество, чтобы яснее работала голова – много в ней путаницы, и кроме того, нужно многое прочитать. Буду читать «Историю Византийской империи», книга объемистая, а прочитать надо.