Текст книги "Человек в трех измерениях"

Психология личности отталкивается от шизофрении, психология памяти – от амнезии, психология языка – от афазии, психология ума и понимания – от умственной отсталости. Человек становится понятным, когда исчезает как человек. Истина человека высказывает себя лишь в момент своего исчезновения; она проявляется лишь тогда, когда становится иной, отличной от себя. Она открывается человеку лишь в катастрофе безумия и ускользает от него при первых же проблесках примирения. «Только в ночи безумия возможен свет, тот свет, что исчезает сам, рассеивая тьму. Человек и безумец связаны между собой в современном мире, может быть, прочнее, чем в мощных звериных метаморфозах, некогда освещавших пылающие мельницы Босха: они связаны неощутимыми узами присущей им обоим и несовместимой истины; они вещают друг о друге, об истине собственной сущности, которая, будучи высказана ими друг другу, сразу исчезает. Свет гаснет в свете дня, зажженного ими самими, и ввергается в ночь, которую сам же он прорывал, которая, однако, взывала к нему, и которую он столь жестоко являл в себе. В наши дни человек обладает истиной лишь в загадке безумца, каким он является и каким не является; каждый безумец несет и не несет в себе истину человека, которую он обнажает самим упадком своей человечности»[275]275
  Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997. С. 516.


[Закрыть].

В безумии человек выходит за рамки своей человечности и тем самым раздвигает рамки представлений о человеке вообще. Безумие многих великих мыслителей или художников принадлежало их произведениям, так же как их произведения принадлежали им самим. С одной стороны, безумие – это обрыв творчества, оно очерчивает линию низвержения в пропасть, за которой начинается пустота. Но с другой стороны, безумие, крах мысли и есть то, посредством чего мысль получает выход в современный мир. Благодаря безумию творчество вовлекает в себя время этого мира, подчиняет его себе и ведет вперед, заставляет мир задаться вопросом о самом себе. После гениального безумия Ницше, Ван Гога, Арто и многих других мучеников духа мир стал виновным перед творчеством, перед ним стояла цель переделать разум этого неразумия и вернуть разум этому неразумию. «Безумие, в котором тонет произведение, – это пространство нашего труда, бесконечный путь, ведущий к его исполнению, это наше призвание – быть одновременно апостолами и экзегетами»[276]276
  Там же. С. 524.


[Закрыть].

Таким образом, преодолеть этическое со всеми вытекающими отсюда последствиями – значит преодолеть человека. «Верить в свою гибель невозможно. Понимать же, что по-человечески это гибель, и одновременно верить в возможное – это вера. Вот так Бог и приходит на помощь верующему – позволяя ему ускользнуть от ужаса или даже посредством самого этого ужаса…»[277]277
  Кьеркегор С. Болезнь к смерти // Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1983. С. 275.


[Закрыть]

Каждый может столкнуться с безумием и претворить его энергию в творческую силу, каждый может рискнуть своей жизнью в безумной надежде найти землю за морем. Если прежняя антропология, педагогика, философия указывали путь к величию только для людей с великими способностями, то современная мысль считает, что каждый может умереть, перестать быть человеком, «сжечь себя на костре», чтобы стать сверхчеловеком. Сверхчеловек – это человек в чистом виде, это естественное состояние человека, которое всегда, во все века казалось нам искусственным.

Как научиться летать. «Человек-дух»

Сверхчеловек отличается от остальных своих воплощений тем, что умеет летать. Для него полет такая же реальная возможность, как для обыкновенного человека бег трусцой. Мы не касаемся здесь легенд о летающих (или, по крайней мере, приподнимающихся над землей) йогах, о тех временах, когда левитация была таким же распространенным явлением, как и гравитация. Все это из области недоказуемых гипотез и часто связано не только с объективными физическими возможностями, сколько с субъективными психологическими установками личности, с теми странными фантомами, которые создает наша психика.

Для того чтобы действительно летать, надо преодолеть силу тяжести, которая давит, прижимает нас к земле. Сила тяжести – это предрассудки относительно нас самих и наших способностей, страх перед высотой, на которую может подниматься наш дух, перед фантастическими перспективами, которые открываются с высоты, стереотипы и шаблоны нашего восприятия мира, не позволяющие увидеть новое и необычное, и т. д., и т. п. Мешает нам летать слишком серьезное отношение к самим себе, к своим слабостям, к своей лени, нежелание рисковать, обрекающее нас на серую и бесцветную жизнь[278]278
  «И когда я увидел своего демона, я нашел его серьезным, веским, глубоким и торжественным: то был дух тяжести, благодаря ему, все вещи падают на землю» (Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 29).


[Закрыть].

Только после преодоления силы тяжести человек научается парить над бездной. Бездна пугает и притягивает и оказывается самым надежным убежищем.

Для того чтобы летать, нужно набрать достаточную высоту, писал Ницше, – достичь «разряженного воздуха горных вершин», куда «вьется одинокая тропа, где невозможно встретить ни одного спутника», или стоять перед бездной, «сознавая безнадежность стояния и невозможность возврата в низины мысли, надеясь на чудо полета». Увидеть и понять нечто новое и необычное можно только с высоты птичьего полета. Только с такой высоты становится понятным, что «теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне».

Чтобы летать, нужно пренебречь серостью обыденной жизни с ее благостными иллюзиями; презреть слишком человеческую свою природу, склонную к лицемерию и лжи; использовать страстную силу благородного порыва на отчаянный прорыв за горизонт человеческих возможностей; распорядиться своей жизнью как господин, а не раб человеческих слабостей, проникнуться отвращением ко всем своим желаниям и капризам. «Разве не само мое отвращение создало мне крылья и силы, угадавшие источник? Поистине, я должен был взлететь на самую высь, чтобы вновь обрести родник радости!»[279]279
  Ницше Ф. Так говорил Заратустра. С. 70. «Масса людей, – писал Кьеркегор, – живет погруженной в земные печали и радости, но они суть те, кто остается сидеть в зале, они уже не принимают участия в танце. Рыцари бесконечности суть танцоры и у них есть полет. Они совершают движение вверх и снова падают вниз, но даже само по себе такое занятие – это не какое-то несчастное времяпровождение, и даже глядеть на них при этом очень приятно. Однако всякий раз как они падают, они не могут тотчас принять надлежащее положение, они какое-то мгновение медлят, и это промедление доказывает, что они все же чужие в этом мире… Однако падать так, чтобы в ту же самую секунду создавалось впечатление, будто они стоят или идут, превращать прыжок всей жизни в своеобразную походку, находить утонченному абсолютное выражение в пешеходных привычках, – на это способны только такие рыцари; в этом и состоит единственное чудо» (Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 41).


[Закрыть] (Хайдеггер о прыжке).

Летают в полном смысле слова только дух или одухотворенный человек, живущий в атмосфере чистых идей. Великий человек всегда стремится достигнуть идеи. Это как удар молнии, открывающий перед ним такие перспективы, поднимающий на такую высоту, с которой видно больше, чем видит глаз. Идея, считал еще Кант, раздвигает границы чувственности и рассудка, и, «чувствуя идею» (поскольку ее нельзя знать, выразить в понятиях), человек понимает больше, чем может выразить. Идея не абстракция, к ней нельзя прийти, шаг за шагом снимая все чувственные и рассудочные качества и определения. Идея – это стадия достижения мудрости, это внезапное озарение, это видение как будто впервые уже известных вещей и обстоятельств.

М. Шелер, например, считал акт идеации специфически духовным актом, полностью отличающимся от технического интеллекта. Идеация означает постижение сущностных форм построения мира на одном примере, независимо от числа совершенных нами наблюдений и индуктивных заключений. Знание, которое приобретается таким путем, относится затем ко всем возможным вещам, которые имеют эту сущность. Эта способность к разделению существования и сущности составляет, по Шелеру, основной признак человеческого духа, лежащий в основе всех остальных признаков.

Идеация, или идеирующая абстракция, полагал Шелер, резко противополагается традиционному абстрагированию, ее истолкование скорее относится к онтологии и приобретает метафизический смысл. Идеирующая абстракция – это акт, характеризующий глубочайшую сущность человеческого духа, акт, радикально отличный от житейской, практической деятельности. Если у меня болит рука и возникает вопрос, как устранить боль, то это задача положительной науки. Но эту боль можно рассматривать и в качестве примера, раскрывающего онтологическую природу бытия, и задаваться вопросом: почему и как в мире существуют страдание и боль? Идеирующая абстракция есть окно в абсолютное, позволяющая человеку вырываться из оков пространственно-временного мира и вникать в сущностный смысл бытия. Классический пример Шелер видит в истории обращения Будды, сумевшего, исходя из случайных фактов, схватить сущностное состояние мирового целого. Он увидел больного нищего и через это смог понять, что этот мир наполнен болью, злом и страданием.

Акт идеирующей абстракции базируется на феноменологической редукции, через которую происходит дереализация действительности – все выносится за скобки: реальные вещи, организмы, реальные отношения, зависимости и связи. То, что остается, – это чистые сущности, раскрывающие перед нами глубочайшие тайны мироздания[280]280
  См.: Шелер М. Положение человека в космосе // Шелер М. Избранные труды. М., 1994. С. 153–154.


[Закрыть].

Дух – это сверхсознание, когда человек стремится заглянуть за горизонт возможного, объять необъятное, когда его удовлетворяют только духовные искания и вопросы, потому что все остальное не захватывает душу целиком. «Большое сознание», или «большой разум», – это «приставка» к нашему уму, которую нельзя понимать как эмпирически реальную часть нашего существования, это «усилитель», позволяющий нам подняться над собственным существованием, взглянуть на мир так, как никогда не может взглянуть человек, ограниченный своей психикой, своими разрешающими способностями зрения и слуха. «Большое сознание» – это метафора сверхчеловека как идеала, к которому стремится каждое живущее и мыслящее существо.

Будучи конечными, ограниченными в пространстве и времени, мы всегда стремимся к вечному, стремимся все рассматривать и понимать с точки зрения вечности, и это наше неотъемлемое человеческое качество. Духовность – это своего рода абсолютная точка отсчета человека. Чувство восторга перед бытием в целом, переживание всепонимания, ощущение прозрачности вещного мира, его субстанциальной родственности и близости человеку являются примером проявления «большого разума» в нас. Духовность – это взгляд с точки зрения вечности на любое понимание, любую мысль, любой акт[281]281
  О, чудо! Он летит? / Все выше, выше – и без взмаха крыл? / Куда же он парит? / Полет его каких исполнен сил? / Как вечность и звезда, / Он в высях обитает, жизни чужд. / И зависть навсегда / Взлетает вслед за ним, не зная нужд (Ницше Ф. Веселая наука // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 714).


[Закрыть]. Любой поступок является завершенным, законченным только в сфере духовности. «Большое сознание» обращено как бы наружу – к непостижимому пониманию целостности мира, и внутрь – к непостижимому пониманию целостности душевной жизни, которая есть обратная сторона целостности мира, к той внутренней мелодии нашей души, которая является отголоском космической музыки сфер[282]282
  В области внутренней жизни вообще «нет ни окоченелого неподвижного субстрата, ни различных состояний, которые проходили бы по нему, как актеры по сцене. Есть просто непрерывная мелодия внутренней жизни, которая тянется как неделимая от начала и до конца нашего сознательного существования» (Бергсон А. Восприятие изменчивости // Бергсон А. Соч.: В 5 т. СПб., 1913–1914. Т. 4. С. 24).


[Закрыть].

Духовность – виртуальное состояние сознания, не имеющее конкретного содержания, это разум в кантовском смысле, в его отличии от рассудка. Разум, согласно Канту, – это высшая познавательная способность, ибо рассудок устанавливает априорные законы для природы как объекта внешних чувств, разум – априорные законы для свободы и ее особой каузальности как сверхчувственного в субъекте. Разум выполняет не просто регулятивную роль, он, кроме того, является условием нашей свободы, он позволяет открыть в человеке другую природу, творческую и свободную, сверхчувственный субстрат всех человеческих способностей. Это, по Канту, высшая цель разума, а философия является наукой об этой высшей максиме. От философии «зависит истинное и прочное благо человеческого рода»[283]283
  Кант И. Трактаты и письма. М., 1980. С. 515.


[Закрыть]. Разум имеет дело с идеями. Идея – принцип, завершенная форма, целостное знание, абсолютная нравственность, т. е. вещи, не встречающиеся в природе, вещи максимальные, существующие только благодаря воображению, метафорическому усилению. Но без них невозможен никакой эмпирический опыт или теоретическое исследование. «Мы признаем, что вряд ли можно найти чистую землю, чистую воду, чистый воздух и т. п. Тем не менее их понятия необходимы (и, следовательно, эти понятия, что касается полной чистоты, имеют своим источником только разум)…»[284]284
  Кант И. Критика чистого разума // Кант И. Соч.: В 6 т. М., 1964. Т. 3. С. 554.


[Закрыть]

Из факта, что человек никогда не будет поступать адекватно тому, что содержит в себе чистая идея добродетели, вовсе не следует, что эта идея – химера[285]285
  «Идея есть не что иное, как понятие о совершенстве, еще не осуществленном на опыте… Разве из-за этого она есть нечто невозможное?…Если бы, например, все лгали, разве правдивая речь была бы только потому пустой фантазией?» (Кант И. Трактаты и письма. С. 448).


[Закрыть]. Идея человечества, идея совершенной республики, блаженной жизни, вечной любви и т. д. отсутствует у большинства людей, они живут или инстинктивно, или подчиняясь авторитету, они не способны к творчеству, они блуждают в потемках и являются живыми людьми только потенциально. А истинно живым является человек, если он живет, исходя из свободы как идеи разума. Разум, по Канту, есть постоянное условие всех произвольных поступков, в которых реализуется человек. Только он приоткрывает нам те глубины, фантастические перспективы и возможности, на которые способен человек, действующий свободно. Разум оперирует идеями, а идея всегда больше того, что в данный момент мыслится. Идея раздвигает границы чувств и рассудка, и, «чувствуя идею», человек всегда знает больше, чем может выразить. Идея как бы поднимает человека на такую высоту, с которой видно больше, чем видит глаз, поднимает в атмосферу духовности – фундаментальную основу мыслей и чувств, смыслов и первообразов. «Первообраз для этого всегда пребывает в разуме, поскольку разуму никакой предмет во внешнем опыте не адекватен, так как не раскрывает, что таится в глубинах образа мысли…»[286]286
  Там же. С. 131.


[Закрыть]

Человек всегда стремится дойти до идеи, стремится к максимуму понятого, к максимуму поступка. Это держание себя на пределе возможного, попытка перешагнуть любую границу хотя бы с помощью воображения, хотя бы создавая метафору такого перехода, и есть существенная, если не самая главная, черта человеческой жизни. Свобода, совесть, честь, долг, любовь – это все идеи, которые никогда не выражаются адекватно в наших эмпирических явлениях и поступках, но все-таки мы только тогда живем, являемся живыми, когда даем этим идеям через нас действовать, поскольку сами они живут другой жизнью, вечно актуальной, в которую человек включается лишь иногда.

Стремление к живому, всегда актуальному существованию (по Канту, стремление жить в стихии чистого спекулятивного разума) и составляет основной, часто не осознаваемый смысл всех человеческих устремлений[287]287
  «Математика, естествознание, законы, искусства, даже мораль и т. д., – утверждал И. Кант, – не заполняют душу целиком; все еще остается в ней место, которое намечено для чистого и спекулятивного разума и незаполненность которого заставляет нас искать в причудливом, или в пустяках, или же в мечтательстве видимость занятия, а в сущности лишь развлечение, чтобы заглушить обременяющий зов разума, требующего в соответствии со своим назначением чего-то такого, что удовлетворяло бы его для него самого, а не занимало бы его ради других целей или в пользу склонностей» (Кант И. Пролегомены… // Кант И. Соч.: В 6 т. Т. 4 (1). С. 207).


[Закрыть].

Жить в актуальном настоящем и значит летать, потому что это уже не человеческая жизнь, а жизнь на огромной высоте, в том разреженном воздухе, в котором невозможно дышать обыкновенному человеку, и только сверхчеловек чувствует себя здесь в своей стихии[288]288
  «Ведь за Ницше – обрыв. Ведь это так. И вот, сознавая безнадежность стояния над обрывом и невозможность возврата в низины мысли, надеются на чудо полета. Когда летательные машины еще не усовершенствованы, полеты вообще опасная вещь. Недавно погиб Лилиенталь – воздухоплаватель. Недавно мы видели неудачный, в глазах многих, полет и гибель другого воздухоплавателя – Ницше – Лилиенталя всей культуры. Понимание христианства теургами невольно останавливает внимание. Или это последняя трусость, граничащая с бесстрашием, – скачок (потому что ведь только каменные козлы на рога бросаются в бездну), или это пророческая смелость неофитов, верующих, что в момент падения вырастут спасительные крылья и понесут человечество над историей. Задача теургов сложна. Они должны идти там, где остановился Ницше, – идти по воздуху» (Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 254).


[Закрыть].

Всякий человек, говорил Ницше, ценен постольку, поскольку он есть путь к сверхчеловеку, т. е. к идеалу человечности, к художнику, философу и святому. Можно добавить, что каждое сознание значимо постольку, поскольку оно есть возможность «большого сознания», «большого разума». Но нормальный человек в естественном режиме своего бытия живет «малым разумом», потому что «большой разум» – это метафора жизни, которую нужно «держать» силой воображения, нужно жить в ее разреженном воздухе, нужно все время стараться удержаться в этом зыбком, колеблющемся состоянии, часто балансируя на грани безумия, проходя, как говорил Ницше, в танце по краю пропасти.

С помощью «большого разума» мы не просто воспринимаем мир как совокупность вещей и законов, для этого достаточно и малого разума. Здесь мир по-настоящему открывается нам как бездонная, бесконечная, завораживающая тайна. «Большим разумом» мы познаем мир изнутри, мы сливаемся с тем, что в нем есть потаенного и невыразимого, мы – больше не любопытные наблюдатели, старающиеся хитростью вырвать у мира какие-то тайны и употребить их себе на пользу, мы сами и суть мир, это он сам познает себя через нас. Такое видение мира на первый взгляд кажется наивным, но в этой наивности есть глубокая истина. Такое видение мира есть у любого мудрого человека – известного ученого или простого обывателя. «Величайший, самый проницательный и сведущий ученый, – писал С. Франк, – человек, которому ведомы в мире содержания и связи, остающиеся тайной для других, – должен – поскольку он сохранил в себе способность вообще видеть саму реальность, как она есть, – глядеть на мир тем же изумленным, восхищенным, полным благоговения взором, которым глядит на нее маленький ребенок»[289]289
  Франк С.Л. Непостижимое. М., 1990. С. 231–232.


[Закрыть].

Видение мира «большим сознанием» – не менее важная вещь, чем утилитарно-практическое отношение к нему, оно вообще делает возможным любое отношение, любую науку, любые практические действия. Вид звездного неба с загадочно-прихотливым узором светящихся и мигающих на нем точек, с таинственным молчанием темных и непроницаемых небесных бездн, с объемлющим меня благоговением и чувством моего одиночества перед лицом этого неба и моего сродства с ним – все это, взятое вместе как нераздельное единство, есть в большей мере реальность, считал Франк, чем астрономическая «действительность», преподносящаяся астрономической теорией[290]290
  «Так же, как знание, мысль есть возможность большей мысли, сознание есть возможное большее сознание и т. д. Это и есть самоприращивающее “зерно”, “семя”, которое отличает жизнь от машины и которого нет у самой умной машины» (Мамардашвили М.К. Необходимость себя. М., 1966. С. 198).


[Закрыть].

В конечном счете, разум – это необычайно важная и плодотворная метафора, поднимающая нас на такие высоты, которые непосредственно никак не связаны ни с утилитарными практическими интересами, ни с теоретическим любопытством, ни с художественным освоением мира. Но именно здесь наша жизнь раскрывается с наибольшей интенсивностью, здесь источник той мощной энергии, которая связывает наше существование с бытием, придает нам силу и устойчивость, поддерживает надежду на то, что существует некий высший смысл нашей жизни.

Никакое вдохновение, никакое творчество невозможно без прорыва к сверхсознанию, к высшему Я. Это Я требовательно, настойчиво, оно часто ввергает нас в пучину безумных, с точки зрения здравого смысла, прозрений и фантастических прожектов, оно и иллюзорно и действенно, оно не приводит к твердым убеждениям и его нельзя вызвать в любое время. Люди часто боятся своего высшего Я, принимая его за прихотливый каприз сознания, за смущающую и путающую игру своего воображения, которая может завести человека куда угодно[291]291
  «У каждого есть хороший день, когда он находит свое высшее Я; и истинная человечность требует, чтобы каждый оценивался лишь по этому состоянию, а не по будничным дням зависимости и рабства. Нужно, например, расценивать и почитать художника по высшему видению, которое он смог узреть и изобразить. Но люди сами весьма различно относятся к своему высшему Я и часто суть лишь лицедеи самих себя, так как они позднее постоянно подражают тому, чем они были в эти высшие мгновения. Иные живут в страхе и покорности перед своим идеалом и хотели бы отречься от него: они боятся своего высшего Я, потому что, раз заговорив, оно говорит требовательно. К тому же оно имеет свободу приходить и отсутствовать по своему желанию, подобно привидению; оно поэтому зовется даром богов, тогда как дар богов (случая) есть, собственно, все остальное; это же есть сам человек» (Ницше Ф. Утренняя заря. Свердловск, 1991. С. 480).


[Закрыть].

Человек в любой области познания или деятельности пытается дойти до идеи, стремится к максимуму понятого, к максимуму поступка. Это держание себя на пределе возможного всегда оборачивается возможностью перешагнуть любую границу и достичь любой высоты. «Какова та высшая ступень, на которой человечество вынуждено будет остановиться и, следовательно, как велика та пропасть, которая необходимо должна оставаться между идеей и ее осуществлением, – этого никто не должен и не может определять, так как здесь все зависит от свободы, которая может перешагнуть через всякую данную границу»[292]292
  Кант И. Критика чистого разума. С. 553.


[Закрыть].

Научиться летать – значит жить из свободы, а не из природной необходимости, только она дает настоящие крылья, позволяющие преодолеть любые границы и пограничные камни. «Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места все пограничные камни; все пограничные камни сами взлетят у него на воздух, землю вновь окрестит он – именем “лёгкая”»[293]293
  Ницше Ф. Так говорил Заратустра. С. 138.


[Закрыть].

В одной из своих басен Платон рассказывает, что когда под влиянием божественной похоти Эроса у человеческой души начинают расти крылья, она испытывает нечто подобное болезни детей, у которых прорезываются зубы. С несколько странной для нас анатомической точностью описывает греческий философ, как эта болезнь души начинается с «чесания», «зуда», словно что-то бьется, нарывает, напрягается, хочет прорвать стесняющую «плотяную» оболочку и не может, как потом образуется воспаленная опухоль и, наконец, страшные гноящиеся язвы на тех местах, где должны прорезаться крылья.

С.А. Берс пишет в своих «Воспоминаниях», что в детстве, лет семи или восьми, Лев Николаевич возымел страстное желание полетать в воздухе. Он вообразил, что это вполне возможно, если сесть на корточки и охватить руками свои колени. «При этом, чем сильнее сжимать колени, тем выше можно полететь. Мысль эта долго не давала ему покою, и наконец он решился привести ее в исполнение. Он заперся в классную комнату, влез на окно и в точности исполнил все задуманное. Он упал с окна на землю с высоты около двух с половиною сажен и отшиб себе ноги и не мог встать». Эта идея полета не покидала его и в зрелом состоянии. Наташа в «Войне и мире» говорит: «Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже, – натужиться надо, и полетела бы. Вот так!»

Может быть, дети еще кое-что знают, о чем обычно забывают взрослые? Может быть, тот факт, что все мы очень часто летаем во сне, свидетельствует о врожденной склонности человека к полету? Может быть, единственная возможность человека приблизиться к своему сверхчеловеческому состоянию – улететь хотя бы из этого мира, в котором есть только горе, страдание и редкие минуты счастья, хотя бы на миг, в мечтах ощутить сладость полета. Улетает Чонкин на самодельном самолете, улетают на паровозе, вдруг поднявшемся в воздух, герои Э. Рязанова из «Земли обетованной».

Леонардо да Винчи, как пишет Д. Мережковский, преследовало «неимоверное видение» «Лебедя», «великой Птицы», «grande uccello», крылатого сверхчеловека. И в аскетическом христианстве возникает подобное же видение: из византийской иконописи переходит в древнерусскую и здесь достигает огромных, апокалипсических размеров образ крылатого человека, Иоанна Предтечи Крылатого[294]294
  Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. С. 341.


[Закрыть].

«Что пользы делать дух свободным, если он не умеет летать»? – спрашивал Ф. Ницше. Что пользы человеку от всех его знаний и достижений, если он никогда не догадывался о своем духовном предназначении, если он оставался только человеком, не подозревавшим, что он несет в себе все прошлое, всю человеческую и предчеловеческую историю, что он нечто большее, чем человек. Сверх того он – вся цепь человеческого развития вместе с задачами всех этапов будущего этой цепи.

Сверхчеловек наследует не только естественному человеку, но и человеку искусственному, человеку культуры. Сверхчеловеки не только люди страшной, звериной энергии, не только политики, тираны и полководцы, но и философы, художники, святые. Люди, живущие духом и в духе. Разумеется, последние также обладают недюжинной энергией, нечеловеческим упорством, фантастической силой духа. Но тем не менее главной отличительной чертой их существа является хрупкость. В той же мере, в какой они вырастают из естественного человека, они являются и искусственными людьми, но их искусственность происходит не от культуры, не от воспитания и самовоспитания, но, прежде всего, от Бога. В том смысле, что такая сила духа, фантазии, оригинальности в природе не встречается и никакими личными усилиями не создается. Хрупкость сверхчеловека выражается в том, что он существо чрезвычайно не приспособленное к природным условиям, обществу, социальному порядку.

Говоря о сверхчеловеке, Ницше вовсе не имел в виду существо, более человеком не являющееся, а говорил о человеке преображенном, о человеке, который возвышается над собой. Только увидев прежнего человека со всеми его качествами, можно понять сверхчеловека. Человек, которого надо преодолеть, – человек сегодняшний и к тому же, с точки зрения преодолевающего его человека, т. е. с точки зрения нового начала, он – «последний человек». Последний человек – это человек «срединного счастья», который все постигает и вершит, но при этом все умаляет, делает посредственным и пошлым. Вокруг такого человека все вещи с каждым днем умаляются, и поэтому даже то, что он еще считает великим, становится все меньше и меньше.

Того, кого Ницше называет «последним человеком», мы считаем человеком естественным, базовой моделью человека, он существует вечно, всегда и на все времена. Искусственный же человек потому и искусственный, что существует только на волне специфического усилия, существует моментами, когда творит, или любит, или делает добро, когда попадает в «просвет бытия».

Что касается естественного человека, то действительно возникает впечатление постоянного и неуклонного роста посредственности и пошлости. С появлением и утверждением буржуазного общества быстро пошел процесс демократического нивелирования. Происходило смешение и упрощение всех сословий, появился мещанский средний класс; к этой усредненности постепенно сводилось все общество. За этим упрощением и смешением неизбежно наступает упрощение культуры, общественного строя и т. д. Везде одни и те же более или менее демократические конституции, везде слепые надежды на земное счастье и полное равенство, везде реальная наука и везде ненаучная вера в уравнительный и гуманный прогресс. Цель всего этого прогресса – средний человек, буржуа, миллионы точно таких же средних людей, больше напоминающих машины, чем живых людей. «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы “индивидуально” и “коллективно” на развалинах всего этого прошлого величия?.. Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки!»[295]295
  Леонтьев К.Н. Записки отшельника. М., 1992. С. 286.


[Закрыть]

Карл Лёвит приводит слова Гёте, согласно которым современное человечество превосходит и преобразовывает само себя, для того, чтобы упорствовать в своей посредственности, становясь все более радикальным и вульгарным[296]296
  См.: Лёвит К. От Гегеля к Ницше. СПб., 2002. С. 125.


[Закрыть].

Мыслители XIX в. остро переживали духовное оскудение, которому подверглась Европа, и даже обращали свои взоры к XVIII столетию. Конечно, можно возразить, говорил Ницше, что XIX столетие в известном смысле тоже достигло всего, чего достиг Гёте как личность: это универсализм в понимании, восприятии, открытость всему и всем, бесстрашный реализм, благоговение перед фактом. «Как же получилось, что общий итог – не Гёте, но хаос, нигилистические ахи да охи, растерянная беспомощность, инстинктивное утомление, которое in praxi каждую минуту подталкивает нас возвращаться назад в восемнадцатый век? (Примеры тому – романтизм чувств, альтруизм и гипертрофированная сентиментальность, феминизм вкусов, социализм в политике.) И разве девятнадцатый век, по крайней мере его конец, не являет собой загрубевший век восемнадцатый, то есть век декаданса?»[297]297
  Ницше Ф. Сумерки кумиров, или Как философствуют молотом // Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза. СПб., 1993. С. 619.


[Закрыть]

А из ХХ в. прошедший век стал казаться чуть ли не раем, поскольку появилась и повсеместно восторжествовала масса. Будучи не в состоянии создать ничего нового, она консервирует религии, метафизики, всякого рода поверхностные убеждения. Но за всем этим, как считал в свое время Ницше, скрывается усталость, фатализм, разочарование или злоба. На всей европейской жизни лежит тень усталости, слабости, старости, иссякающей силы. Не помогают ни вновь открытые огромные запасы нефти и газа, ни нанотехнологии. Утрачен смысл существования европейского человечества, а без него любое научное достижение, облегчающее человеческую жизнь, любые завоевание в сфере социальной жизни кажутся пошлыми и ничтожными. Общество стремительно становится инфантильным, и кажется невероятным, что современные люди в массе своей радуются таким вещам и огорчаются из-за таких событий, которые еще сто лет назад казались пустопорожней ерундой. Все охотятся за новыми телевизионными приставками, мечтают о покупке участка на Луне, гневно осуждают священников-педофилов, гордятся достижениями своей страны в новом модном виде спорта – кёрлинге и т. д., и т. п. Конечно, все это было всегда, во все века, менялись только потребности и возможности. Но сегодня на фоне всей этой чепухи неотвратимо нарастает чувство конца: здесь и падение рождаемости, и истощение природы, и безразличие к политической жизни, и большое количество самоубийств[298]298
  «Кризис европейского бытия может закончиться только либо закатом Европы, если она отвернется от присущего ей рационального осмысления жизни и впадет в варварскую ненависть к духу, либо возрождением Европы благодаря духу философии, благодаря героизму разума, окончательно преодолевающего натурализм. Усталость – вот величайшая опасность для Европы. Давайте же как “добрые европейцы” бороться против этой опасности из опасностей с мужеством, не страшащимся бесконечной борьбы; тогда из уничтожающего пожара безверия, из пожирающего огня отчаяния во всечеловеческой миссии Запада, из пепла великой усталости восстанет феникс новой внутренней жизни и духовности – залог великого и далекого человеческого будущего. Ибо один лишь дух бессмертен» (Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Культорология. ХХ век. М., 1995. С. 327).


[Закрыть].

Поэтому сегодня рассуждения о сверхчеловеке кажутся какой-то излишней экзотикой, декадентством, утопической блажью. Между тем, забывая о сверхчеловеке, отвергая саму возможность его существования, мы ставим крест на своем собственном выживании. Может быть, мы до сих пор не теряли смысл своего человеческого бытия, не погружались во мрак уныния и безразличия, потому что еще жила вера (пусть у большинства неосознанная, смутная) в сверхчеловеческие способности и возможности, потенциально существующие в каждом из нас. И не только потенциально, но иногда действительно проявляющиеся в краткие счастливые минуты нашей жизни. Недаром одна из самых значительных фраз Ницше о сверхчеловеке звучит так: «Надо любить сверхчеловека как свою причину».

Ведь сверхчеловек не некое сказочное существо, это человек, который является в полной мере художником, философом и в некоторой мере святым[299]299
  Мы должны сразу отвлечься от сверхчеловеческих способностей, потому что здесь никаких выводов и никаких типизаций сделать нельзя. Абсолютный слух, фантастическая впечатлительность, необыкновенное воображение и т. д. – все это нужно рассматривать как случайный дар, которому нельзя ни подражать, ни научиться. В этом плане здесь мы имеем дело не столько со сверх-, сколько с дочеловеческими качествами.


[Закрыть]. Святым в том смысле, что полностью подавил в себе злобу, зависть, страсть к насилию, перестал быть зверем. Художником в том смысле, что в любое дело научился вкладывать душу, и все, что он ни делает, получается прекрасным. Философом в том смысле, что научился постоянно думать, правильно ли он живет, научился сам отвечать за свою собственную жизнь. «С момента появления своей великой мысли Ницше снова и снова и в постоянно новых выражениях говорит о триединстве познания, творчества и любви. Любовь он часто осмысляет и выражает в словах “дарение” и “одаряющий”; вместо “познающего” он охотно говорит о “поучающем”. Если мы, как часто это делает и сам Ницше, познающего назовем философом, творящего – художником, а любящего – святым, тогда, согласно только что сказанному, философ, художник и святой – единое. Однако Ницше не смешивает между собой все, что прежде подразумевалось под этими понятиями: он ищет тот вид человека, который в преображенном единстве этой измененной троичности одновременно предстает как познающий, творящий и одаряющий. Этот будущий человек есть подлинно властвующий, ставший господином над последним человеком, причем так, что последний человек исчезает. Это означает, что Властвующий больше не определяет себя из противопоставления последнему человеку, хотя, правда, такое еще имеет место, пока будущий человек, исходящий от последнего, вынужден определять себя как сверхчеловека, то есть как переход. Властвующий как единство познающего, творящего и любящего в своей сокровенной глубине совсем другой. Однако для того, чтобы этот новый, служащий мерилом человек смог сложиться, виды познающего, творящего и одаряющего человека должны подготовить себя к преображению и соединению в новом направлении. Эту мысль Ницше однажды выразил так: “Одаряющий, творящий и поучающий – прелюдии к властвующему”»[300]300
  Хайдеггер М. Ницше. СПб., 2005. С. 337.


[Закрыть].

В идее сверхчеловека, полагает С. Франк, выражено убеждение в верховной моральной ценности культурного совершенствования человека, в результате которого, как мечтал Ницше, должен появиться тип, настолько превосходящий современного человека по своим интеллектуально-моральным качествам, что его надо будет признать особым биологическим видом, «сверхчеловеком». Этот образ служит, по словам Ницше, «тем безумием, которое должно быть привито людям» для внушения им – и каждой личности в отдельности, и целому обществу – сильнейшей жажды морального и интеллектуального совершенствования[301]301
  «Ницше нигде не дал точного ответа на этот вопрос, нигде не охарактеризовал нам конкретнее своего сверхчеловека; да это и не входило в его задачи. Сверхчеловек есть, так сказать, формальный нравственный образ. Он знаменует собою и означает высшую степень духовного развития человечества, высшую степень расцвета, на которую способны содержащиеся в современном человеке духовные зародыши. …Те же взгляды выражены и в идее сверхчеловека: в ней постулировано верховное и автономное значение культурного прогресса, морально-интеллектуального совершенствования человека и общества, вне всякого отношения к количеству счастья, обеспечиваемому этим прогрессом. Воцарение сверхчеловека не есть торжество человеческого счастья, удовлетворение всех личных субъективных влечений и вожделений людей; это есть торжество духовной природы человека, осуществление всех объективно-ценных его притязаний» (Франк С.Л. Фр. Ницше и этика «любви к дальнему» // Франк С.Л. Соч. М., 1990. С. 56).


[Закрыть].