Текст книги "Человек в трех измерениях"

Человек искусственный

Человек во все века представал перед теми, кто пытался его познать, кто задумывался о его судьбе и предназначении, как очень необычное, странное создание. Человек до сих пор не знает, все ли его качества, способности известны ему – может быть, самое главное предназначение, ради которого человек призван в этот мир, все еще не раскрыто. Существует философская легенда: каждый человек должен найти такое дело, которое он может сделать лучше всех, а если он не сделает это, так и останется пустое место, дыра в космосе, не заполненная ничьим усилием. Необходимо найти такое место, которое может занять только он, этот человек. Оно именно ему предназначено, и на этом месте он сможет проявить себя наиболее адекватно. Но то, что относится к отдельному человеку, видимо, возможно отнести и к обществу в целом. Разве человечество возникло и существует тысячи лет, чтобы воевать, уничтожать друг друга и окружающую природу? Стремиться к крохотной доле счастья, отмеренной большинству, и страдать от непосильного труда и бесцельности существования? Великие люди показывают нам пример того, как нужно жить и чего может достигнуть человек. Но на Земле существовало уже более ста миллиардов человек, среди которых великие составляют ничтожно малый процент.

Нам очень много известно о человеке благодаря науке, философии, искусству, но он все равно продолжает оставаться для нас непостижимой тайной. Не загадкой, которую мы в конце концов разгадаем, а «явственной тайной», по выражению Гёте. Мы знаем, как на биохимическом уровне зарождается жизнь, как устроена клетка, как связаны белок и нуклеиновые кислоты, но зарождение жизни, появление нового человека – всегда непостижимое чудо. Его нельзя свести ни к белку, ни к нуклеиновым кислотам. Мы знаем, как работает мозг, с какой скоростью в нем совершаются электрохимические реакции, но мы не знаем и, видимо, никогда не узнаем, как приходит в голову мысль.

У Роберта Шекли есть рассказ, в котором космический корабль садится на поле близ деревни. Космонавты хватают крестьянина, идущего за плугом, сажают его в корабль и велят разгонять его до световой скорости. Крестьянин в ужасе говорит, что он не умеет этого делать, что никогда не видел космического корабля. Но пришельцы настаивают, утверждая, что в космосе испокон веков есть разделение труда: на одних обитаемых планетах живут навигаторы, на других энергетики, а на Земле – ускорители. Крестьянин подумал и разогнал корабль.

Вряд ли человеку понравилась бы такая узкая специализация. Если продолжать космические аналогии, то человек не просто заполняет своим уникальным трудом пустоту, дыру в космосе, он и сам является дырой, черной дырой, через которую проваливается все: все его начинания, свершения, попытки обустроиться в истории, стать счастливым, построить рай на Земле. Он существует всегда только на грани исчезновения, между бытием и небытием, его существование всегда трагично, каким бы внешне благополучным оно ни выглядело. И именно в этом проявляется его уникальность – он живет вопреки своей биологической природе и зверским инстинктам, которые не должны были позволить ему вырваться из животного состояния. Вопреки бессмысленной и бестолковой истории, которая бесчисленное количество раз подводила его к гибели. Вопреки своему разуму, который никак не может найти смысл человеческого существования и все время балансирует между умом и безумием.

Загадка происхождения

Человек, вышедший из естественного состояния, обнаруживает, что на самом деле в нем нет почти ничего естественного, данного от природы или от Бога. В свое время Л. Шестов писал, что вопрос о том, Бог ли создал человека или природа, – вопрос ложный. Выдумка древних евреев о грехопадении Адама ничуть не хуже, по мнению Шестова, выдумки Дарвина о происхождении человека. Но все же выдумка евреев более правдоподобна: об этом свидетельствует неутолимая тоска и вечная жажда человека, его вечное неумение найти на Земле то, что ему нужно. Даже великие учителя человечества только делают вид, что нашли. Самого гениального творчества хватает только на то, чтобы ослепить других. Если бы человек произошел от обезьяны, он по-обезьяньи умел бы найти то, что ему нужно. Действительно, на свете очень много людей, сумевших по-обезьяньи приспособиться к жизни. Но из этого следует только то, что и Дарвин, и евреи правы. Часть людей произошла от согрешившего Адама, чувствует в своей крови грех предков, мучается им, а другие – от несогрешившей обезьяны, их совесть спокойна, они не терзаются и не мечтают об избыточном[103]103
  См.: Шестов Л. Афины и Иерусалим // Шестов Л. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 64.


[Закрыть].

Несколько упрощая, можно сказать, что искусственный человек произошел от согрешившего Адама, потому что все в нем не столько природное, сколько продукт труда и культуры: чувства (натренированный глаз человека цивилизации видит то, что не мог увидеть глаз дикаря, а его ухо улавливает тончайшие оттенки мелодий), память (сложные ритуалы похорон, крестин, инициации оставляют на всю жизнь следы в его сознании, и оказывается, что забывать – естественно, а помнить – искусственно), наконец, разум (чисто искусственная способность абстрагироваться от конкретных вещей и действий, вообще не встречающаяся ни у кого, кроме человека).

В человеке невозможно разделить первичный слой поведения, который можно было бы назвать естественным, и сформированный культурный, или духовный, мир. «Все у человека сформировано и все естественно, – говорите, как вам захочется, – в том смысле, что нет такого слова, нет такого поведения, которые не были бы чем-то обязаны чисто биологическому бытию и которые не ускользали бы в то же самое время от простоты животной жизни, не отвращали бы от их смысла витальные формы поведения посредством своего рода уклонения и благодаря некоему гению двусмысленности, которые могли бы послужить определением человека… Формы поведения творят значения, которые трансцендентны по отношению к анатомическому устройству и, тем не менее, имманентны поведению как таковому, так как оно учит себя и постигает себя»[104]104
  Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб., 2000. С. 247.


[Закрыть].

В самом рождении человека есть нечто загадочное. Человек сегодняшний, homo sapiens (человек разумный), оказался настолько не приспособленным к природе, что не должен был выжить. Ученые подсчитали, для того чтобы человек рождался совершенно готовым к жизни, как большинство новорожденных животных, он должен проводить в утробе матери 21 месяц. Животное способно существовать в тех или иных условиях благодаря специфической организации, приспособленной к этим условиям. У него специализированность органов и среда соответствуют друг другу. В отличие от животного, человек лишен биологической специализации, т. е. органической приспособленности к существованию в определенной природной среде. Человек является «недостаточным существом», неполноценным, он отличается от животного только своими недостатками: неприспособленностью, неспециализированностью, неразвитостью с точки зрения биологической организации. Существенны для понимания человека не его анатомическое строение (прямая походка и т. п.) и не способность производить орудия труда, добывать огонь. Можно даже не касаться таких отличительных признаков человека, как дух, сознание. Существенным отличием человека, считал А. Гелен, является его биологическая организация, которая самой природой предопределена как специфически человеческая. Отличие в элементарных, но специфически человеческих комбинациях восприятий и движений, исключительном своеобразии сенсомоторных процессов, обеспечивающих пластичность, свойственную только человеку. «В противоположность ко всем высшим млекопитающим, человек определяется морфологически прежде всего недостатками, которые в точном биологическом смысле должны быть обозначены как неприспособленность, неспециализированность, как примитивизмы, т. е. как неразвитость – следовательно, в сущности негативно»[105]105
  Gehlen A. Der Mensch, seine Natur und seine Stellung in der Welt. B., 1944. S. 31.


[Закрыть].

Загадочность появления человеческого существа проявляется в феномене младенца, этой «выявленной мысли Божией». Достоевский писал, что для понимающего человеческую природу невозможно без слез смотреть на младенца. Откуда же это трансцендентное волнение в нас? Видимо, маленький ребенок пробуждает в нас видение «иных миров», только что им оставленных, и еще несет на своих губах, в своих глазах их свежесть, яркость и святость. Около младенца всякая взрослая добродетель является ограниченной, почти ничтожной, и человек чем дальше отходит от момента рождения, тем больше «темнеет». В раннем детстве почти все дети обладают хотя бы задатками гениальных способностей: поражает их память, непосредственная яркость и свежесть восприятия, удивительное чутье по отношению к окружающим людям. Это все как бы врождено ребенку. Его изначальная одаренность действительно представляется даром свыше, а затем ее уже невозможно специально удержать никаким воспитанием и обучением, по крайней мере в таком широком диапазоне. В сиянии младенца, писал Розанов, есть ноуменальная, по-ту-светная святость, как бы влага, еще не сбежавшая с ресниц его[106]106
  См.: Розанов В.В. Семя и жизнь // Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 215.


[Закрыть].

Вообще сущность христианства, полагает он, есть поклонение Богу во младенце, суть антихристианства – древний дракон, борьба против младенцев, Ирод и т. д. Рождение – святой акт, ибо сам Бог «родился», через это став в родство и подобие человеку. Поэтому чадозачатие есть трансцендентно-мистический акт, в этом акте, по Розанову, нельзя не видеть еще и сейчас продолжающегося миротворения, ибо мир в точности еще творится, вновь созидается в каждом вновь зачинаемом живом существе. Тело человека творится земными стихиями, физическими и химическими элементами, но «завитый живой душой огонек в них» точно упал с неба, словно вовсе и не принадлежит земле. Именно поэтому люди становятся друг для друга драгоценными, потусторонними существами, именно поэтому в них возникает и любовь, и совесть, и честь.

Много лет в исторической науке, антропологии, философии господствовала точка зрения, согласно которой труд сделал человека человеком. Человек поднялся над животным состоянием только тогда, когда стал производить орудия труда, и это производство – его главное отличие от животных. Однако подобное положение сейчас представляется недостаточным: согласно данным археологии, примитивные каменные орудия – топоры, дубины – просуществовали почти миллион лет, не подвергаясь существенным изменениям; за это время археологические раскопки разных эпох не показывают никакого усовершенствования техники обтесывания камней.

Животные преуспели здесь значительно больше, оказались более искусными строителями и изобретателями. Бобровые плотины, геометрически правильные ульи, термитники свидетельствуют о том, что животные более прогрессировали в такого рода деятельности, чем человек. Если бы техническое умение было достаточным основанием для определения интеллекта, то, по мнению Л. Мамфорда, человек долгое время рассматривался бы как безнадежный неудачник.

Благодаря чрезмерно развитому и постоянно активному мозгу, человек обладал большей умственной энергией, чем ему необходимо было для выживания на чисто животном уровне. И он должен был давать выход этой энергии не только при добывании пищи и размножении, но и в производстве очень странных вещей: наскальных рисунков, культовых предметов (тотемных столбов, которым поклонялись как духам рода, молитвенных дощечек и т. д.). «Культурная работа» заняла более важное положение, чем утилитарный ручной труд.

Далеко не всегда при раскопках древних стоянок человека археологи находили орудия труда, но почти всегда – предметы религиозного культа или образцы примитивного искусства. Человек оказался не столько животным, производящим орудия труда, сколько животным, производящим символы. С помощью символических предметов и символических действий люди вводили себя в особое состояние, творили себе невидимых символических покровителей, т. е. совершали чисто человеческие действия, развивали свою специфическую человеческую природу. Человек – существо искусственное, потому что он не рождается природой, не является закономерным результатом эволюции, он сам себя рождает, творит. Он должен был пройти через человекообразующие процессы: через миф, ритуал, чтобы стать человеком.

Искусственный человек, как мы уже отмечали, постоянно отличает себя от животного, постоянно подчеркивает свою специфически человеческую природу и постоянно старается вырваться из животного состояния, одержать победу над естественным началом в себе. «Но рассудим поглубже: где кончается зверь и где начинается человек? Тот человек, который только и нужен природе? Пока кто-либо стремится к жизни, как к какому-то счастью, он еще не поднял взора над горизонтом зверя, и вся разница лишь в том, что он более сознательно стремится к тому, чего зверь ищет слепым инстинктом. Но ведь так живем мы все значительную часть нашей жизни: мы не выходим обычно из животного состояния, мы сами – звери, осужденные, по-видимому, на бессмысленное страдание.

Но есть мгновения, когда мы понимаем это, тогда облака разрываются, и мы видим, как вместе со всей природой нас влечет к человеку, т. е. к чему-то, что стоит высоко над нами. Содрогаясь, мы оглядываемся вокруг себя в этом внезапном свете и смотрим назад: мы видим, как бегут утонченные хищные звери и мы сами среди них. Чудовищная подвижность людей в великой земной пустыне, их созидание городов и государств, их ведение войн, их неустанное схождение и расхождение, их беспорядочная беготня, их взаимное подражание, их умение перехитрить и уничтожить друг друга, их крик в нужде, их радостный рев в победе – все это есть продолжение животного состояния»[107]107
  Ницше Ф. Несвоевременные размышления // Ницше Ф. Странник и его тень. Избр. произв.: В 3 т. М., 1994. Т. 2. С. 40.


[Закрыть].

Антропология – одна из важнейших наук, пытающаяся ответить на самые главные вопросы человеческого существования, и прежде всего на вопрос: чем мы отличаемся от всех остальных живых существ, почему, несмотря на «воспарения» духа, на удивительные прозрения и открытия, на примеры любви и терпимости, мы в массе остаемся животными?

Бытие в свободе

Животное растворяется в «здесь и теперь» своего существования. «Здесь и теперь» не становится для него предметом, животное не наделено самосознанием. Иную ступень самоотнесенности занимает человек, который осознает собственную жизнь и собственное переживание. Он способен дистанцироваться от своей «жизненной середины», осознать себя как Я в теле и как вне тела. В человеке есть субъект, который способен испытывать свой центр как нечто противостоящее ему. Я представляет собой находящийся вне самого себя пункт, из которого человек может созерцать развитие своей внутренней жизни. В силу этого человек по своей природе на основании формы своего существования искусственен. Как эксцентричное существо, человек, лишенный равновесия, без своего места и времени, пребывая в ничто, лишенный родины, должен стать чем-то и найти в себе равновесие[108]108
  Плеснер Х. Ступени органического и человек: Введение в философскую антропологию. М., 2004. С. 254.


[Закрыть].

Будучи вне места и времени, он делает возможным переживание самого себя и одновременно переживание своей безместности и безвременности как стояния вне себя. Он помещен в свои границы и потому переступает их, ибо, как всякое живое, он не удерживается в них.

Человек устроен таким образом, что всегда стремится стать иным, не таким, каков он есть в данный момент. Он не знает покоя, нигде не ведает пристанища, переходит от одного превращения к другому. Даже в осуществлении мысли, чувства и воли человек находится вне себя самого. «Иначе на чем же основана возможность фальшивых чувств, ложных мыслей, встраивание себя в то, что на самом деле не существует? На чем основана возможность стать (хорошим или плохим) актером, превращение человека в кого-то другого? Как получается, что ни другие личности, наблюдающие за человеком, ни в первую очередь сам человек не могут определенно утверждать, не исполняет ли он просто некую роль даже в моменты полного самозабвенья и отрешенности? Свидетельства внутренней очевидности не устраняют сомнений в достоверности собственного бытия. Оно не способно преодолеть раскол, гнездящийся в самобытии человека, пронизывающий его в силу его эксцентричности, и поэтому никто не знает о самом себе, тот ли он, кто плачет или смеется, думает и принимает решения, или это делает та уже отколовшаяся от него самость – его иное в нем, его дублер, а может быть, и антипод»[109]109
  Там же. С. 259.


[Закрыть].

«Действительный внутренний мир» человека – это разлад с самим собой, из которого нет выхода, нет компенсации. Жизнь человека снова и снова рассыпается у него в руках, он постоянно носит в себе раскол, перелом, пустоту, зияние, пропасть, конфликт и т. п.

У него нет никакого «в себе», где можно было бы укорениться, найти собственное основание. Человеческая сущность как бы парит без опоры в воздухе, человек есть, в конечном счете, отсутствие всякого основания, ему самому суждено обосновывать, проявлять бытие сущего. Такая бессодержательность кажется чем-то загадочным и завораживающим. Человек, по Хайдеггеру, никогда не сводится к своей физической данности, а всегда есть то, чем он «занят», что его захватывает. Захватить его может только открывшаяся ему вдруг непотаенность вещей, их глубокая невыразимая тайна. Это и есть основное занятие человека, и образующееся из глубины этой «захваченности» мышление позволяет ему не просто жить среди вещей, но и видеть различие между сущим и тем, что «истиннее», «выше», видеть духовный смысл и значимость всего окружающего[110]110
  См.: Heidegger M. Der europaische Nihilismus. Pfullingen, 1967. S. 95.


[Закрыть].

Способность порождать ничто между собой и существующим, производить дистанции и расстояния, вступать в отношение с каким-либо бытием, т. е. выводить, выключать себя из круга бытия, – эту способность Сартр, ссылаясь на Декарта, именует свободой, которая выступает не как отдельная характеристика сознания, но как фундаментальное состояние человека. Свобода человека предшествует его сущности и предопределяет ее возможность, сущность бытия человека пребывает в состоянии незавершенном, в его свободе. «То, что мы называем свободой, невозможно отличить от бытия “человеческой реальности”. Человек совсем не является вначале, чтобы потом быть свободным, но нет различия между бытием человека и его “свободным-бытием”»[111]111
  Сартр Ж.П. Бытие и ничто. М., 2004. С. 62.


[Закрыть].

Свобода есть выбор, но свободу не выбирают. Мы приговорены к свободе, брошены в нее. Величина свободы, раскрывающей суть человека, прямо пропорциональна величине вытесненной из понимания человеческого бытия объективности. То есть я принадлежу к какой-либо расе, имею определенную группу крови, я мужчина или женщина, но все это не имеет ко мне отношения, все это не я. Я занимаюсь определенным делом, имею профессию столяра или физика, но все это не я, это никак не выражает мою человеческую сущность. У меня есть фамилия и имя, возраст, но все это не я. Это все обстоятельства моей жизни, и я смотрю на них, как отлетевшая душа смотрит с легкой грустью, но без сожаления на могилу и установленную на ней гранитную плиту.

Решающий аргумент, полагал Сартр, используемый здравым смыслом против свободы, состоит в том, чтобы напомнить нам о нашем бессилии. «Будучи не в состоянии по прихоти изменять ситуацию, мы, кажется, не можем изменить и сами себя. Я не “свободен” ни избежать судьбы своего класса, своей нации, своей семьи, ни даже основать свою власть или свою удачу, ни победить свои даже самые незначительные желания или привычки. Я родился рабочим, французом, наследственным сифилитиком или туберкулезником. История любой жизни, какая бы она ни была, есть история поражения. Коэффициент враждебности вещей таков, что нужны годы терпения, чтобы получить самый незначительный результат. Вдобавок “нужно покориться природе, чтобы ею повелевать”, то есть расположить мое действие в клетках детерминизма. Как бы ни казалось, что человек “делает себя”, он представляет собой “бытие сделанное”, сделанное климатом и почвой, расой и классом, языком, историей общности, частью которой он является, наследственностью, индивидуальными обстоятельствами своего детства, приобретенными привычками, большими и малыми событиями своей жизни»[112]112
  Там же. С. 489–490.


[Закрыть].

Но все эти ограничения не касаются сути свободы. Как бы мы ее ни ограничивали, она сама определяет рамки таких ограничений, благодаря свободе и возникают препятствия, и сама свобода становится свободой. Приговоренность к свободе обнаруживается в том, что человек всегда страшится спецификации, страшится быть кем-то конкретным, потому что это потеря универсальности, ограничение себя рамками профессии или должности, а следовательно, потеря свободы. Разумеется, чаще всего он не осознает этого страха, поскольку имеет дело не со страхом, а со скукой. Все вызывает рано или поздно скуку – работа, друзья, перемена погоды, даже сама жизнь с ее взлетами и провалами, тянущаяся очень давно и тянущая неизвестно куда. Перед безднами этой скуки нас охватывает ужас пустоты, и мы стремимся ее чем-то заполнить: опять же работой, друзьями, книгами, развлечениями. Нам кажется, что мы бездарно тратим время, если оно проходит просто так, ничем не заполненное. Вместо того чтобы выдержать этот ужас, ибо только он дает интимное знание обо мне, о моей неприкаянной, принципиально свободной сущности, мы глушим в себе это чувство, подменяя его различными суррогатами, и тем самым остаемся внутри мира, захваченные его всевозможнейшими ловушками[113]113
  «Мы все знаем в отдельные мгновения, что широчайшие планы нашей жизни создаются лишь для того, чтобы убежать от нашей истинной задачи, что мы охотно хотели бы куда-нибудь спрятать свою голову, где бы наша стоглазая совесть не могла нас поймать, что мы спешно дарим свое сердце государству, добыванию денег, общению с друзьями или науке, только чтобы не владеть им более, что мы даже отдаемся барщине ежедневного труда с такой горячностью и бешенством, какие вовсе не нужны для нашей жизни, – потому что нам кажется, нужнее всего не приходить в сознание. Все полны этой спешки, ибо каждый бежит от себя самого; и все робко скрывают эту спешку, ибо хотят казаться довольными и не показать своей нищеты более зорким наблюдателям; все испытывают потребность в новых звучных словесных погремушках, чтобы обвешать ими жизнь и тем придать ей что-то шумно-праздничное. Всякому известно то странное состояние, когда нас внезапно одолевают неприятные воспоминания, и мы стараемся порывистыми жестами и звуками изгнать их из сознания; но по жестам и звукам обычной нашей жизни можно угадать, что мы все и постоянно находимся в подобном состоянии – в состоянии страха перед воспоминанием и самоуглублением. Что же так часто задевает нас, какая муха не дает нам спать? Вокруг нас бродят привидения, каждое мгновение жизни хочет нам что-то сказать, но мы не хотим слушать эти таинственные голоса. Мы боимся, когда мы одни и в тишине, что нам прошепчут что-то на ухо, и потому мы ненавидим тишину и оглушаем себя общением с людьми» (Ницше Ф. Несвоевременные размышления. С. 41–42).


[Закрыть].

Мы несем в себе Ничто, через нас оно приходит в мире, через нас в мире существует свобода. Любые попытки обустроиться в мире, любые проекты и надежды испепеляются сознанием свободы, нет никакой опоры этому сознанию, этому Ничто, коим является Я. В состоянии тоски я одновременно постигаю, что абсолютно свободен и что смысл в мир привносится только мною. Естественным является стремление бежать, уклониться от этого состояния, рассматривать себя извне как другого или же как вещь. Бежать, правда, не удается, так как «мы и есть эта тоска».

Человек все время пытается относиться к себе объективно, рассматривать себя как вещь среди других вещей, ищет для себя постоянное и прочное место в обществе, в государстве, в мироздании. Он живет так, чтобы скрывать от себя самого бездну Ничто, довольствуясь видимостью надежности и защищенности. Ужас пустоты в обыденной жизни спит.

Но лишь через этот ужас мы приходим к пониманию своей смертности и временности, ненадежности всех форм заботы о человеке, продиктованных цивилизацией, к осознанию собственной способности быть, т. е. к свободе в смысле спонтанности, инициативы, творчества. Когда человек перестает относиться к себе как к вещи среди других вещей, когда понимает, что никакого надежного и гарантированного места ему в этом мире не выделено, то оказывается, что под ногами нет никакой твердой опоры, что перед ним разверзлась пропасть свободы, что мир не способен больше ничего предложить, что он один, поскольку выпал из доверительных отношений с другими. Нужно иметь мужество полагаться на самого себя, а не на «субстанциальную нравственность» государства, общества, общественной морали; уметь отказаться от тех способов облегчения жизни, которые предлагаются ему миром усредненных людей, найти силы, чтобы вернуть себя из затерянности в отчужденном мире вещей и вещных отношений.

О человеческом бытии никогда нельзя сказать: оно есть. То, что есть, остается позади как превзойденное. Эта превзойденная фактичность и называется прошлым. В прошлом человек становится частью мира, обнаруживает себя в мире, как нечто овеществившееся, потерявшее свою трансцендентность. Субъективность переходит в объективность. Но то, что стало объективностью, – это уже не человек. А человек, пока он остается человеком, присутствует в настоящем и всегда бежит от своего сегодняшнего существования, от своего настоящего. Если прошлое так или иначе обретает характеристики объективности, «бытия-в-себе», то настоящее есть чистое «ничто», оно не имеет никаких положительных определений – момента, мгновения. Такое понимание настоящего противостоит овеществленному пониманию человеческой реальности, превращающему человека в мертвый объект.

Человек обладает своим бытием вне себя, впереди и позади. Позади его прошлое, а впереди его будущее. В качестве настоящего он не является тем, что есть (прошлое), и он есть то, чем не является (будущее)[114]114
  См.: Сартр Ж.П. Указ. соч. С. 153.


[Закрыть].

Поскольку для искусственного человека настоящее – пустое, бессодержательное «ничто», только мгновение, тотчас превращающееся в прошлое, то он весь устремлен в будущее, он постоянно преступает свои границы, его сущность – эк-стаз, будущее, возможно, будет тем пунктом, где он обретет положительное содержание, наполнится бытием, оставаясь человеком. Но будущее никогда не осуществляется, так как в момент осуществления цели оно «соскальзывает» в прошлое и таким образом оказывается «прошлым будущим». Это и предопределяет любую неудачу человеческого проекта синтеза «в-себе-для-себя-бытия»[115]115
  «В-себе-бытие» – это, по сартровской терминологии, окружающий мир, природа, общество, объективность любого рода, «для-себя-бытие» – это человек, личность.


[Закрыть]. Причина этой предопределенности – свобода, или «ничто». Ибо свобода предопределяет то, что «для-себя-бытие» всегда проблематично, практически неуловимо, и в силу «обреченности человека на свободу» индивид даже при реализации цели тотчас «убегает» прочь в направлении нового будущего, отрицая уже достигнутое. Это изнурительное бегство всегда «вовне-себя» представляет собой частный случай обреченности на провал всякой попытки освоиться в мире, найти свое незыблемое и законное место.

Человек хотел бы стать частью бытия, а не шарахаться в ужасе перед раскрывающимся в нем ничто, перед своей безопорностью и недостаточностью. Но такие стремления неизбежно терпят крах. Он хотел бы пребывать в чистом существовании, как пребывает в нем Бог. Но он всегда застывает в каком-то облике или форме, которую пытается преодолеть. Пытаясь обосновать себя в качестве бытия, а не «ничто», человек уничтожил бы себя как человека, как свободу. Но достоинство человека в том, что ему ничто не дано в полной мере и всего нужно добиваться, прорываясь, надрывая душу, мучась, страдая.

«Фактически дело обстоит так, – пишет Э. Жильсон, – словно мы все время должны бороться за установление этих отношений, вместо того чтобы мирно наслаждаться ими, как данным благом. Мы существуем, и существуем в тождестве сами с собой, – однако не полностью. Мы немного не дотягиваем до нашей собственной дефиниции. Никто из нас не реализует вполне ни человеческой сущности, ни даже полного понятия своей собственной индивидуальности. Отсюда вместо того, чтобы просто существовать, мы постоянно прикладываем усилия, чтобы удержаться в бытии, чтобы сохранить себя и реализовать себя. Это верно в отношении всех чувствительных сущих, которых мы обнаруживаем вокруг себя. Мир непрестанно терзается усилиями, сотрясается порывами и находится в постоянном становлении. Также и человек находится все время в пути, переходя из одного состояния в другое»[116]116
  Жильсон Э. Томизм. Введение в философию св. Фомы Аквинского. М.; СПб., 2000. Т. 1. С. 426. «Будь ничто, – писал индийский мыслитель Дж. Кришнамурти, – будь пустыней в себе, надеясь с помощью других найти воду. Будь пустым, бедным, несчастным, неудовлетворенным, свободным от интересного или важного, надеясь обогатиться через других…Семьей, нацией, любящими, разными фантастическим верованиями надеются покрыть эту пустыню, словно цветами. Так они ловятся на крючок на все эти вещи, все это приносит боль и неопределенность, а пустыня кажется еще суше, чем ранее. Но и избегая привязанностей, мы все равно остаемся в той же сухой пустыне» (Second Penguin Krishnamurti Reader. L., 1979. Р. 260).


[Закрыть].

Таким образом, человек является недостаточностью, онтологическим источником любой недостаточности, незавершенности, которую можно обнаружить в мире. Человек – это беспрерывное преодоление любой формы существования, незавершенная распадающаяся тотальность и отрицание конкретного бытия, невозможность совпасть или отождествить себя с какой-либо реальностью, это непрерывно рассеивающаяся структура.

Жизнь как метафора – это жизнь «как будто», «как если бы», это жизнь как продукт вымысла, творчества, свободного произвола, каприза. Но тем не менее это и есть подлинная жизнь, к которой мы всегда стремимся, никогда ее не достигая в целом, но только в каких-то частностях, мгновениях, озарениях, которые и придают смысл нашему хаотическому, бессмысленному, случайному, повседневному существованию.

Что же такое человеческое существование, если его нельзя свести ни к чему определенному и конкретному? То, что делает человека человеком, лежит вне того, полагал М. Шелер, что можно назвать жизнью. Этот принцип, противоположный всей жизни вообще, Шелер называл духом. В определение духовного существа входит экзистенциальная несвязанность, свобода. Духовное существо не привязано к влечениям и к окружающему миру, оно свободно от мира, от органического, от жизни, от всего, что относится к жизни, в том числе и от его собственного интеллекта, открытого миру, и только у такого существа есть мир. Его обращение с миром принципиально перевернуто в сравнении с животным. У животного нет никаких предметов, оно лишь экстатически вживается в свой окружающий мир, который оно в качестве структуры носит всюду, как улитка свой дом. Оно не может дистанцироваться от окружающего мира, а только это и превращает окружающее в мир. Человек научается обходиться с самим собой и со всем своим физическим и психическим аппаратом, как с чуждой вещью, которая находится в каузальной связи с другими вещами, и тем самым получать образ мира, предметы которого совершенно независимы от его психофизической организации, от его чувств и их порогов, от его потребностей и заинтересованности в вещах. «Только человек, – поскольку он личность, – может возвыситься над собой как живым существом и, исходя из одного центра как бы по ту сторону пространственно-временного мира, сделать предметом своего познания все, в том числе и себя самого»[117]117
  Шелер М. Положение человека в космосе // Шелер М. Избр. произв. М., 1994. С. 160.


[Закрыть].

Таким образом, человек – это свободное существо, превосходящее самого себя и мир, которое способно отказаться от телесного, биологического, физиологического и даже разумного существования, чтобы стать духом, способным познать сущность. По сравнению с животным, живущим в гармонии с действительностью, человек отличается способностью к отрицанию ее, являясь аскетом жизни и вечным протестантом, вечным Фаустом, который не удовлетворяется окружающей действительностью, жаждет прорыва границ своего «здесь и теперь»[118]118
  См. там же. С. 164.


[Закрыть].

Стать человеком можно, только высвобождаясь от всех сущностных определений, от всех коннотаций, от любого биологического, социального, личностного объективирования себя самого. И человек никогда не может себя опредметить, выразить до конца в своих делах и поступках, в нем всегда есть много незавершенного, непроявленного. Человек – существо трансцендирующее, постоянно переступающее самого себя, положенные им самим или кем-то границы. Он никогда поэтому не фиксируется в конкретных рамках, он постоянно впереди себя или выше. Можно только сказать, что человек – это постоянное стремление быть человеком. В определенном смысле человека никогда нет. Если не считать тех кратких мгновений, когда он сознает себя существующим, «экзистирующим», как говорил Кьеркегор, человеком.

Человек должен быть озабочен самим собой, если он забывает о собственном существовании, то перестает быть настоящим человеком, превращается в ту вещь, с которой работает, которой озабочен, к которой стремится. И экзистенция может жестоко посмеяться над тем, кто продолжает желать превратиться в нечто чисто объективное. В действительности, утверждал Кьеркегор, никакой объективности для человека нет. Есть только глубина его внутреннего мира, недоступная объективному рассмотрению, не являющаяся предметом знания. Наука все сводит к знаниям, она таким образом желает научить человека становиться объективным, тогда как христианство учит тому, что единственный путь – становиться субъективным, иначе говоря, действительно становиться субъектом. И пусть даже на первый взгляд, считает Кьеркегор, это кажется спором о словах; мы можем сказать теперь, что христианство специально стремится довести страсть до крайней точки, ибо страсть есть субъективность, объективно же она не существует вовсе. «В виду “многого знания” люди совершенно забыли, что это значит – экзистировать, а также забыли, что такое глубина внутреннего»[119]119
  Кьеркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к «Философским крохам». СПб., 2005. С. 261.


[Закрыть].