Текст книги "Человек в трех измерениях"

Яркую картину такого «видения-ведения», того, как видит человек, являющийся Духом, развернул в своей главной работе А. Шопенгауэр, пытаясь описать феномен интеллектуального созерцания. Когда, поднятые силой духа, писал он, мы оставляем обычный способ наблюдения вещей, перестаем интересоваться только их взаимными отношениями, когда мы, следовательно, рассматриваем в вещах уже не где, когда, почему и для чего, а единственно их «что», «мы всей мощью своего духа отдаемся созерцанию, совершенно теряемся в наблюдаемом предмете, т. е. забываем свою индивидуальность, свою волю и остаемся лишь в качестве чистого субъекта, ясного зеркала объекта, так что нам кажется, будто существует только предмет и нет никого, кто бы его воспринимал, и мы не можем больше отделить созерцающего от созерцания, но оба сливаются в одно целое, ибо все сознание совершенно наполнено и объято единым созерцаемым образом; когда, таким образом, объект выходит из всяких отношений к чему-нибудь вне себя, а субъект – из всяких отношений к воле, – тогда то, что познается, представляет собой уже не отдельную вещь как таковую, но идею, вечную форму, непосредственную объектность воли на данной ступени. И именно оттого погруженная в такое созерцание личность уже не есть индивид, ибо индивид как раз растворился в этом созерцании, но это чистый, безвольный, безболезненный, вневременной субъект познания»[323]323
  Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. М., 1992. Т. 1. С. 193.


[Закрыть].

Проблема косвенного, непрямого видения непосредственно связана с проблемой соотношения понимания и знания. Глядя прямо, ничего нельзя увидеть, так же как прямо, непосредственно, впрямую ничего нельзя понять. Невозможна внешняя, прямая передача понимания. Можно передать знание, но знание без понимания мертво. Например, у естественного человека свое понимание Бога, своя специфическая вера. Ему нужно, чтобы Бог прямо и непосредственно явился ему, помог или исполнил какие-нибудь просьбы. То, что Бог открывается только через углубление во внутреннюю жизнь, находится в интимной глубине сердца, – это для естественного человека слишком сложное объяснение. На самом деле прямое отношение к Богу – это язычество, балансирующее на грани между верой и безверием. Бог присутствует в своем творении, присутствует повсюду, но нигде и никогда не присутствует прямо. Однако вера естественного человека может поддерживаться лишь с помощью чуда непосредственного явления Бога, в прямом отношении Бога к человеку, как отношении чего-то примечательного и поразительного к изумленному сознанию. Вот если бы Бог, пишет Кьеркегор, принял образ редкостной огромной зеленой птицы с красным клювом, птицы, которая к тому же время от времени посвистывала самым необычным образом, тогда человек почувствовал бы, что у него открылись глаза. «Хитрость же состоит в том, что Бог совершенно ничем не примечателен, что в Боге нет ровным счетом ничего примечательного, – более того, он настолько лишен примечательности, что попросту невидим, так что мы можем и не подозревать о том, что он тут присутствует, хотя его невидимость и есть, в свою очередь, то же самое, что его вездесущность»[324]324
  Кьеркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к «Философским крохам». СПб., 2005. С. 265.


[Закрыть].

Понимание нельзя передать другому, если попытаться сообщить нечто подобное в качестве знания, адресат по ошибке решит, что он получает тут нечто, что нужно узнать, – и тогда мы вернемся все к тому же знанию. Понимание не передается через прямое отношение, через сообщение некоторых результатов познания самого себя одним человеком другому. Если внутреннее и есть истина, результаты – это всего лишь ерунда, и нам не стоит и беспокоить друг друга передачей и сообщением этих результатов. Вообще желание передать некий результат, считает Кьеркегор, – это совершенно неестественное отношение одного человека к другому, поскольку всякий человек есть дух, а истина есть собственная деятельность этого духа по присвоению некой сущности; готовый результат тут может только помешать. «Истина – это не какой-то там циркуляр, на котором все должны поставить свои подписи, но непреходящая ценность (valore intrinseco) внутренней глубины человека»[325]325
  Там же. С. 262.


[Закрыть].

Выше мы уже говорили о том, что нет никаких спрятанных истин, которые можно обнаружить или которым можно научить, передать их путем воспитания или образования. Если истина – это я сам в своем оригинальном опыте, в своем мучительном и невероятно трудном пути познания себя, своего внутреннего, то ничему действительно серьезному и глубокому научить нельзя (в том смысле, в каком Сократ не учил философии, а сам был философией), ничего передать нельзя как некую сумму знаний. Никому ведь не приходит в голову, рассуждает Кьеркегор, пожаловаться на Бога, который, будучи вечным духом и источником всякого производного духа, легко мог бы сообщить людям истину и вступить с ними в прямое отношение. Но человек открывает Бога только внутри себя, через внутреннее напряжение, только так он ощущает Бога и становится способен видеть его. А прямое отношение – это чистое недоразумение. Только порвав с таким примитивным пониманием, начинаешь открывать в себе внутреннее. Начинаешь понимать, что если Бог есть Бог живых, то нужно и самому быть живым, существующим, самому быть истиной, которая живет внутри тебя, а не спрятана где-то в окружающем мире. «Почему же Бог так уклончив? Как раз потому, что он есть истина, и подобная уклончивость спасает человека от неистинного. Наблюдатель уже не соскальзывает прямо к результату, но сам вынужден заботиться о том, чтобы найти этот результат – и тем самым разорвать всякое прямое отношение. Однако такой разрыв есть вместе с тем действительный прорыв внутреннего, движение собственной активности человека есть первое определение истины как внутреннего»[326]326
  Там же. С. 263.


[Закрыть].

Прямое отношение между одним человеком, якобы глубоко духовным, и другим, наивным и необразованным, прямая передача своих знаний и мудрых мыслей другому невозможны. Всякий раз, когда полагают это возможным, то это означает, что одно из действующих лиц перестало быть духом. Многие гении, пишет Кьеркегор, которые будто бы помогают людям массы прийти к истине, считают аплодисменты, готовность слушать, просьбы об автографах и тому подобное принятием этой истины. «Способ, которым усваивается истина, ровно настолько же важен, как и сама истина, да что там, из них двоих он, пожалуй, даже важнее, – и что толку от того, что миллионы принимают истину, если в силу самого способа ее принятия миллионы эти оказываются в сфере неистинного. А потому всякое добродушие, всякие уговоры, всякая торговля, всякие попытки привлечь внимание толпы непосредственно, с помощью собственной личности, все повествования о том, какие страдания ты претерпел ради этого благородного дела, все слезы, пролитые о судьбах человечества, все воодушевление и тому подобное – все это попросту недоразумение, а по отношению к истине – всего лишь подделка, благодаря которой можно, соответственно уровню своих способностей, помочь большему или меньшему числу людей обрести видимость истины»[327]327
  Там же. С. 267.


[Закрыть].

Попытка прямой передачи понимания подобна прямолинейному или однобокому виденью, тупо упершемуся в одну точку. Сократ никогда не говорил прямо, а всегда намеками, парадоксами, которые ставили в тупик собеседника, заставляя его думать и самому приходить к той или иной мысли. Даже его внешний вид, которым он был весьма доволен – а он был очень уродлив, – помогал ему в его деятельности, помогал держать ученика на расстоянии, не попадать в прямое отношение, чтобы ученик не восхищался учителем и не подражал ему.

Все великие учителя человечества, и прежде всего религиозные пророки, как правило, говорили притчами, иносказательно, дабы слушающий их мог понять столько, сколько позволяла ему его внутренняя развитость.

Жизнь в настоящем, или проблема метафизического опыта

В каждом человеке сверхчеловек иногда прорывается наружу: когда, например, просыпаются необыкновенные воспоминания о том, чего в реальности никогда не было; когда мир открывается ему как бы впервые увиденным; когда он оказывается способным на поступок, никак не вытекающий из его психики, воспитания и пр., когда он чувствует присутствие Бога, – короче, когда он, по Хайдеггеру, попадает в просвет бытия, в котором невозможно долго удержаться. Поэтому апостол Павел и говорил: «Ходите, пока свет с вами».

У человека есть два пути реализации своей личности: объективация и трансцендирование. Трансцендентным называется лежащее по ту сторону любой предметности. Это выход из предметного в непредметное, как если бы человеку была открыта тайна самого бытия. В ложном трансцендировании человек приходит к потустороннему предмету, но истинное всегда на границе между предметом и не-предметом, в переходе, каждое понятие есть маркировка, а не предметность. Через трансцендирование мы не достигаем никакого познания, только состояние нашего сознания отныне будет другое. Это внутренний толчок, который преображает наше отношение ко всему известному[328]328
  Трансцендентное, иное – это метафора, метафора как необходимое условие нашей жизни, это не понятие, поскольку всякое понятие оставляет возможность интерпретировать его как трансцендентальное конституирование. Трансцендентное это Иное, которое не просто находится в другом месте. О нем можно сказать, как об идеях Платона, что они не находятся ни в каком месте. Это не формальная инаковость, она не является ни простой изнанкой идентичности, ни инаковостью, призванной сопротивляться тождественному; она предшествует любой инициативе, любому властному поползновению со стороны сознания. Инаковость метафизического иного не ограничивает человека, поскольку, ограничивая его, оно не было бы иным. Метафизическая инаковость достигается путем крайнего преувеличения тех совершенств, бледной копией которых мы располагаем на этом свете (см.: Левианс Э. Избранное. Тотальность и бесконечное. М., 2000. С. 78).


[Закрыть].

Трансцендирование как бы подвешивает мир и человека в нем. Если мы не трансцендируем, то ничем не отличаемся от любого другого сущего, будь то неодушевленный предмет, растение или животное. Человеком нас делает обращение к бытию, оно вырывает нас из автоматического порядка существования, налагает на нас ответственность быть свободными, самим творить и формировать свою жизнь. Творить и формировать, не имея никаких образцов и правил.

Жить по-человечески – значит стремиться к другой жизни, т. е. трансцендировать, полагая, а чаще смутно догадываясь, что, кроме этой жизни, в которой человек мучается, страдает, со страхом ожидает смерти, есть и другая жизнь, жизнь в мире сплошной актуальности, где все здесь и сейчас, где нет мертвого прошлого, где ничто не повторяется, где каждый раз все творится заново. Во все века люди стремились к другой жизни, ибо эта их никогда не устраивала. Сотни мудрецов говорили о другой жизни, которая иногда, в краткие минуты нашего существования, открывается нам – в минуты любовного экстаза, творческого озарения. Сотни монахов искали эту жизнь в скитах, в пустыне, истязали плоть, молчали десятилетиями, ослепляли и оскопляли себя, лишь бы оторваться от этой жизни и заглянуть в другую, где можно ощутить благодать, услышать Бога, увидеть что-то такое, что потрясет и перевернет душу. Все религии, по сути, об одном – о другой жизни и условиях перехода к ней. И все философии о том же. Все мы ищем другую жизнь и пытаемся в каких угодно необычных явлениях увидеть намек на нее, все более или менее значимое представляется нам символами другой жизни. Вечно нам кажется, что мы уже сделали решительный шаг в направлении к ней, что мы не похожи на других, что мы давно, чуть не с самого детства, осознавали свою чуждость этому миру, и нам хочется, чтобы кто-то свыше заметил эти усилия и поддержал нас, превратил еле внятные намеки в явные свидетельства нашей избранности.

И тем не менее в трансцендировании мы ничего конкретного не достигаем, все реально, эмпирически достигнутое есть результат объективации[329]329
  «Трансцендирование не означает, что личность подчиняется какому-либо целому, входит как составная часть в какую-либо коллективную реальность, относится к высшему другому, к высшему существу как к господину. Трансцендирование есть активный динамический процесс, есть имманентный опыт человека, в котором человек переживает катастрофы, переносится через бездны, испытывает прерывность в своем существовании, но не экстериоризируется, а интериоризируется. Лишь ложная объективация трансцендирования, выбрасывания его вовне создает иллюзию трансцендентного, подавляющего личность и господствующего над ней. Трансцендирование в экзистенциальном смысле есть свобода и предполагает свободу, есть освобождение человека от плена у самого себя» (Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека // Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. М., 1995. С. 18).


[Закрыть]. Объективацией будет даже художественное произведение, и в этом трагедия творчества: художник хочет изменить мир, сделать людей лучше и умней, т. е. исправить бытие, а в результате получается продукт культуры – книга, картина и т. д.

Если человек (речь идет прежде всего об искусственном человеке) только мгновениями попадает в просвет бытия, только в процессе трансцендирования ему открывается мир, увиденный как бы впервые, то для сверхчеловека все дано объективно и реально. Сверхчеловек имеет дело с трансцендентным миром. Опыт трансцендирования для сверхчеловека – это реальное достижение другого мира.

Например, таким трансцендентным опытом является жизнь в настоящем, доступная сверхчеловеку или нам в редкие минуты существования. Только сверхчеловек может реально жить в настоящем, потому что настоящее неуловимо и трансцендентно по отношению к человеку. Это только миг между прошлым и будущим, поскольку оно (настоящее) мгновенно становится прошлым, поскольку его на первый взгляд невозможно ни описать, ни проанализировать. Хотя настоящее наиболее близко и понятно нам – ведь мы живем только в настоящем, – в то же время мы, по сути дела, никогда в настоящем не живем, никогда, как писал Паскаль, в нем не задерживаемся. Мы вспоминаем прошлое, мы предвкушаем будущее, словно хотим поторопить его слишком медленный шаг. Мы так неосмотрительны, что блуждаем по не доступным нам временам и вовсе не думаем о том единственном времени, которое нам принадлежит. Мы так легкомысленны, что мечтаем только о воображаемых временах и без рассуждений бежим от единственно существующего в действительности. Это потому, что настоящее обычно ранит нас, удручает нас, а если оно нам приятно, то жалеем, что оно ускользает. Мы пытаемся удержать его в будущем, в том времени, до которого мы вовсе не обязательно доживем, и предполагаем распоряжаться такими вещами, которые отнюдь не в нашей власти. Пусть каждый, призывал Паскаль, разберется в своих мыслях. Он увидит, что все они заняты прошлым или будущим. Настоящее никогда не бывает нашей целью. Таким образом, мы вообще никогда не живем, но лишь собираемся жить и постоянно надеемся на счастье[330]330
  См.: Паскаль Б. Мысли. М., 1995. С. 90.


[Закрыть].

«Жизнь в настоящем» является главной проблемой философии, поскольку упирается в вопрос о бытии. Жить, существовать, бытийствовать – все это категории, относящиеся только к настоящему, к моменту «здесь и сейчас». Только в настоящем живет совесть – ее не может быть вчера или завтра; любовь, воспоминания о любви – это лишь мысли, ум – я каждый день должен порождать в себе то состояние ума, которое делает возможным мои адекватные действия, нельзя успокоиться на прошлых достижениях; истина – она всегда живая, если это истина, и потому как часть бытия должна постоянно возрождаться. Потенциального бытия не бывает.

Вся жизнь человека состоит из отдельных мгновений, но бывают, очень редко, мгновения остановленные, продуманные, понятые, ибо в любом моменте моей жизни есть все, все упаковано, свернуто, скрыто в нем. Бывают мгновения, озаряющие светом понимания всю прошедшую и даже будущую жизнь, а бывают мгновения, которые лишь «свистят, как пули у виска», они все одинаковы, отсюда монотонность и скука жизни.

Но почему один момент оказывается продуманным, пережитым, понятым, а другой нет? Потому что он не пережит и в этом смысле не прожит. Пережить – значит включить его в целостный контекст жизни, той действительной, а не кажущейся жизни, которая неким неявным фоном складывается в нас и определяет наше поведение, наши мысли. Пережить – значит остановить мгновение. Наша действительная, реальная жизнь и состоит из таких остановленных мгновений. Только в них мы чувствуем себя реально живыми. Подобные мгновения и образуют этот фон, делают человека живым. Быть живым – жить в мире сплошной актуальности, где все здесь и сейчас, где нет мертвого прошлого, где ничто не повторяется, где каждый раз все творится заново – может только Бог или сверхчеловек. Для человека это лишь идея, но без нее он невозможен.

Ибо в эмпирическом мире ничто не кончается, ничто не получает законченного целостного облика. Так, добрый поступок, доброта никогда не актуализируются до конца в этом мире, они существуют только в момент собственного проявления, в то время как их целостный смысл лежит в завершенном, идеальном плане бытия, а не внутри самого мира. «На нас в мире наложены странные законы, и если мы испытываем что-то человеческое, то только под знаком вечности, не иначе. То есть под знаком какого-то вечного акта, который нельзя локализовать ни в какой точке нашего исторического или географического пространства и времени»[331]331
  Мамардашвили М.К. Эстетика мышления. М., 2000. С. 89. «…Вся проблема ситуации перед лицом нашего призвания состоит в том, чтобы жить в настоящем. Жизнь есть нечто такое, что всегда только настоящее. И это самое трудное – жить в настоящем» (Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте. М., 1995. С. 204).


[Закрыть].

Нужно уметь думать по-иному, представлять мир в новых категориях и воспринимать его по-иному… понять, что человек, возможно, совсем не то, что мы о нем думаем… «Нет ничего вне нас. Но мы забываем это при первом звуке», – говорит Заратустра у Ницше.

Для человека действующего, писал В. Дильтей, ценность заключена в цели, а для человека поэтического – ценность во всяком жизненном моменте. В юности жизнь и поэтическое ее постижение совпадают, и постижение еще может обходиться без плана. Когда же наступает пора последовательного действия, одно и другое разделяются. По большей части поэтическая сила тогда пропадает. Тот, кто только поэтически творит, остается мечтателем. Кто действует, в том поэзия ограничивается, для того мгновение утрачивает свою самодостаточную ценность, и настоящее исчезает как эфемерный туман под воздействием планов, прожектов и воспоминаний[332]332
  Дильтей В. Фрагменты «Поэтики» // Дильтей В. Собр. соч. М., 2001. Т. IV. С. 433.


[Закрыть]. «Та жизнь была бы совершенной», писал Дильтей, в которой всякий момент был бы исполнен чувства своей самодовлеющей ценности. Очарование, которым веет на нас от жизни Гёте, этим и объясняется.

Ф. Ницше писал, что можно выделить две категории людей, отвечающих на вопрос: хотели бы они прожить снова последние десять лет? И те и другие одинаково отвечают: нет. Но первые отвечают так потому, что не видят смысла в том, чтобы снова жить десять лет, ибо счастье, богатство, мудрость впереди, за следующим поворотом. Вторые потому, что не видят смысла жить еще раз, если за последние десять лет так ничего и не поняли и ничего не добились. Нет никакой гарантии, что во вновь прожитые десять произойдет что-нибудь существенное. Цель жизни может быть достигнута не через десять лет, не в конце жизни, а сейчас, завтра, в любой момент, если только человек действительно живет. А жить можно только сейчас, вот в это мгновение. Именно в это мгновение может прийти новая мысль, можно ощутить красоту и странность окружающего мира, может прийти уверенность в том, что в твоем существовании есть определенный смысл и серьезная цель.

Остановить мгновение – значит сделать его вечным, вечно повторяющимся в настоящем. Наша жизнь, считал Ницше, зависит от того, прожит ли один-единственный момент так, чтобы человек захотел переживать его вечно, вновь и вновь. И если хотя бы один такой момент был в жизни, значит, этот человек «спасен». Его теория «вечного возвращения» – это учение о такой жизни, в которой утверждается вечность каждого поступка, каждого впечатления и мысли. Боль, утверждал Ницше, это тоже веселье, и если сказать «да» простому веселью, то надо сказать «да» также и любому горю. Всему, что с тобой случается, можно сказать «остановись, мгновение». Человек, желающий вечного возвращения, должен действовать в такой манере, как если бы его акт повторялся вечно. Те, кто добиваются самосовершенства и устанавливают, утверждают свое собственное бытие в вечности, не имеют мыслей о завтра или вчера. Они хотят вечного возвращения полноты восторга в данный момент. Они не обдумывают и не прикидывают, как можно избежать неприятностей, ибо все, что они знают о деле, было уже сделано в бесконечном количестве моментов прошлого. Задачей теперь становится «жить так, чтобы ты мог хотеть жить снова». Это подобно новому этическому императиву, требующему ко всему, что я чувствую, желаю, делаю, применять следующий критерий: осуществляю ли я это так, чтобы мне хотелось осуществлять это вновь и вновь, бесконечное число раз? Иначе говоря, могу ли я хотеть, чтобы это событие моей жизни было таким вновь и вновь. Для такой позиции нет прошлого, не в том смысле, что человек становится способен не отвечать на любое раздражение автоматической реакцией, а в том, что он становится самодостаточным здесь и сейчас, в это мгновение[333]333
  «Утверждали ли вы когда-либо радость? О друзья мои, тогда утверждали вы также и всякую скорбь. Все сцеплено, все спутано, все влюблено одно в другое… хотели ли вы когда-либо дважды пережить мгновение… Так хотели вы, чтобы все вернулось!» (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. С. 234).


[Закрыть].

И тем не менее жить в остановленном настоящем почти невозможно, но поскольку это все-таки случается, то это означает, что человек как исполняющее и реализующее себя существо в принципе невоплотим в эмпирическом пространстве и времени, что в нем есть задатки и зародыш сверхчеловеческого. В эмпирическом мире невоплотимо ничто из того, что составляет человеческий порядок жизни. Жить в настоящем – значит соприкасаться с трансцендентным. Отсюда в философии постоянное и напряженное внимание к созерцанию, к переживанию, к интуиции, т. е. к настоящему мгновению, к пониманию ценности и неповторимости каждого прожитого мига жизни[334]334
  «Таким образом, вместо того чтобы исключительно и непрестанно заниматься планами и заботами относительно будущего или предаваться тоске о прошлом, мы никогда не должны бы забывать, что одно только настоящее реально и только оно достоверно; будущее же почти всегда слагается иначе, чем мы его воображаем, да и прошлое было иным, притом и то и другое, в общем, менее содержательно, нежели нам кажется. Ибо отдаленность, уменьшая предметы для глаза, увеличивает их для мысли. Только настоящее истинно и действительно, оно – реально заполненное время, и в нем исключительно лежит наше бытие. Поэтому мы всегда должны бодро идти ему навстречу, следовательно – всяким сносным и свободным от непосредственных неприятностей или огорчений часом должны сознательно пользоваться как таковым, то есть не омрачать его унылым видом по поводу несбывшихся надежд в прошлом или тревогою о будущем. Ибо слишком глупо отгонять от себя или нарочно портить себе наличную добрую минуту, предаваясь сокрушению о прошлом либо опасению за грядущее» (Шопенгауэр А. Афоризмы житейской мудрости // Шопенгауэр А. Соч.: В 6 т. Т. 4. С. 309–310).


[Закрыть].

Еще одним показателем сверхчеловеческого является возможность «все время быть дома», преодолеть ностальгию – фундаментальное настроение, в котором протекает наша жизнь, которое заставляет нас философствовать. У любого человека возникает острое чувство тоски – то ли по несостоявшейся жизни, то ли по другому миру, в котором он мог бы родиться. Но он, как правило, старается быстро избавиться от этих неприятных переживаний. И с каждым годом минуты подобного «выпадения» из повседневного ритма жизни случаются все реже. Человек всегда живет в таком круговороте событий, лиц, забот, что, даже сидя в театре, читая книгу или слушая музыку, он не может отделаться от них, он не чувствует себя, своего существования, поскольку растворен в текущей повседневности[335]335
  «Одна из воспоминательниц описывает, как в Швейцарии отправилась в горы на воскресную прогулку с Владимиром Ильичом. Задыхаясь от крутого подъема, поднялись они на вершину, уселись на камне. Казалось, взгляд Владимира Ильича впитывал каждую черточку горной альпийской красоты. Молодая женщина с волнением представляла себе, как поэзия наполняет душу Владимира Ильича. Вдруг он вздохнул и произнес: “Ох, и гадят нам меньшевики”» (Гроссман В. Все течет // Октябрь. 1989. № 6).


[Закрыть].

Эта тоска и формирует внутренний опыт человека. Это – исступленное переживание невозможности и парадоксальности своего существования, постоянная тоска от осознания трудности собственной самореализации, неудовлетворенность всеми своими победами и достижениями, мыслями, идеями. Кто не «умирает» от тоски быть человеком, полагал Ж. Батай, тот всего лишь человеком и умрет. Тоска – показатель человечности. Но вместо того чтобы пройти через пустыню своей тоски и выйти из нее с некоторой толикой мудрости, вместо того чтобы испить до дна свою чашу, человек уклоняется от нее, позорит себя и свое призвание. Тоска была его удачей: человек был избран в той мере, в какой находил в себе силы выдержать ее, в той мере, в какой тоска его закаливала и формировала. А увиливая от тоски, человек превращается в суетливого иезуита[336]336
  См.: Батай Ж. Внутренний опыт. СПб., 1997. С. 73.


[Закрыть].

Тоска, считал Н. Бердяев, это не переживание опасности, она вовсе не обязательно связана с какой-нибудь заботой, она превосходит любую озабоченность. Тоска устремлена вверх и обличает высшую природу человека, поскольку человек в тоске переживает покинутость, одиночество и чуждость мира. «Личность переживает себя как трансцендентное, чуждое миру, и переживает бездну, отделяющую ее от высшего мира, от иного мира, который должен быть ей родным. Острая тоска возможна в самые счастливые минуты жизни. Человеку глубоко присуща тоска по божественной жизни, по чистоте, по раю. И никакое счастливое мгновение этой жизни не соответствует этой тоске»[337]337
  Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека // Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. М., 1995. С. 31.


[Закрыть].

Главная причина тоски – невозможность стать сверхчеловеком, невозможность найти свою родину, в которой можно просто жить, жить чистым существованием, без всяких спецификаций и специализаций, жить, ощущая себя живым. Жить так, чтобы сущность совпадала с существованием. То есть все время быть у себя дома. И если человек остается одиноким перед лицом холодного и равнодушного к нему предметного мира, если он в нем – беззащитный скиталец, то это лишь значит, что он имеет родину совсем в иной сфере реальности. «И как бы далеко ни была эта наша исконная родина, этот исконный “метафизический приют” личности от чуждого нам предметного мира внешней реальности, они оба, в качестве бытия вообще, очевидно имеют некий общий корень, некое скрытое от нас первоединство»[338]338
  Франк С.Л. Непостижимое // Франк С.Л. Соч. М., 1990. С. 439. «Человек, ищущий родину и никогда не обретающий ее, это человек безродный, в «окрыляющем смысле этого слова» (Ницше). «Мы, (безродные. – В. Г.), дети будущего. Как смогли бы мы быть дома в этом настоящем! Мы неблагосклонны ко всем идеалам, в которых кто-либо мог еще чувствовать себя уютно даже в это ломкое, поломанное переходное время…» (Ницше Ф. Веселая наука. С. 702).


[Закрыть].

Искусственный человек постоянно ищет родину, понимая при этом, что ее нельзя найти, нельзя прийти в нее, как в обетованную страну, но сами поиски ее делают нас живыми людьми, ибо живой человек понимает, что то, что он нашел, на чем успокоился, – это еще не родина, это он просто застыл в каком-то одном видении мира, просто устал быть странником, вечно ищущим свою обитель. Если каждый из нас является гражданином неизвестной страны, то сверхчеловек, художник или философ являются таковыми предельно, максимально, потому что для них найти родину – значит создать ее, сотворить силами своей души.

Поскольку мы все время ищем свою родину и не можем найти, потому что это область трансцендентного, то этот мир кажется нам чуждым, и мы постоянно ищем в нем места и точки, в которых бы для нас просвечивал мир другой, точки перехода – хотя бы метафорического – в тот мир, в котором мы были бы дома.

Мы не можем вернуться в свое детство – ни к берегам той реки, на которых оно проходило, ни к родительскому дому, из окон которого мы видели садящееся в реку солнце. И дом, и река сохранились, но мы сами, вернувшись туда, ничего не узнали, потому что стали другими, потому что принесли с собой весь тот груз опыта, надежд и разочарований, которыми одарила нас жизнь. Найти свою исконную родину – значит выйти за пределы того, что меня окружает: научной картины мира, повседневного бытия с его привычками, навыками, способами понимания и общения, за пределы того, что мне видится в этом повседневном существовании. Но выйти можно только с помощью сверхчеловеческих усилий.

Основное состояние современного человека, заброшенного в этот мир, покоренный техникой, превращенный в склад полезных ископаемых и хранилище энергии, мир, в котором господствует язык публичности (рекламы, пропаганды и научно-популярной информации), – это состояние бездомности, которое весьма приблизительно Гегель и Маркс пытались выразить через категорию отчуждения. А преодолеть бездомность можно, как считает Хайдеггер, только найдя свою родину – не в патриотическом, а в бытийно-историческом смысле. Близость к бытию – это и есть родина человека. «В этой близости к нему выпадает, если вообще выпадает, решение о том, откажут ли и как откажут в своем присутствии Бог и боги и сгустится ли ночь; займется ли и как именно день Священного; сможет ли с восхождением священного вновь начаться явление Бога и богов и как именно сможет… Только так, от бытия, начнется преодоление бездомности, в которой блуждают не только люди, но и само существо человека»[339]339
  Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 206.


[Закрыть].