Текст книги "Человек в трех измерениях"

Все попытки возврата к нерасчлененной целостности недостаточны, если искусство не укоренено в религиозном мировоззрении или, точнее сказать, в религиозной вере. Ведь в конце концов тоску по ней и выражают попытки вернуться к детству, к земле, погрузиться в ночные сны. Искусство есть язык религии. Целостный религиозный язык мы называем стилем. Когда религиозное напряжение ослабевает, когда религиозная жизнь перестает целиком наполнять созданный ею стиль, рассуждал В. Вейдле, тогда высказываемые в его формах религиозные содержания все больше заменяются другими, а эти другие все дальше отходят от религии. Постепенно стиль становится лишь системой форм, которые на том только и держатся, что они хорошо сложены, пригнаны одна к другой. В мире померкнувшем, остывшем искусство, считал Вейдле, не может оставаться навсегда единственным источником тепла и света: в тепле и свете оно нуждается само. Всеми своими корнями уходит оно в религию, но это совсем не значит, что оно может религию заменить; наоборот, оно само гибнет от длительного отсутствия религиозной одухотворенности, от долгого погружения в рассудочный, неверующий мир. Трагедия искусства, трагедия поэзии и поэта в наше время не может быть понята ни в плане эстетическом, ни в плане социальном; ее можно понять только в религиозном плане. Эстетический анализ покажет рассудочное разложение искусства, социальный анализ – растущую отчужденность художника, но только религиозное истолкование поможет нам усмотреть источник этой чуждости и этого распада.

Истинный художник в нашем мире остался духовным лицом среди мирян. «Нет мира; сокрылся Бог; в потемках один поэт – с маленькой буквы творец – ответствен за каждое слово, за каждое движение. Вовсе не одно то, что он пишет, важно. Еще важнее то, что он есть. Сожжение “Мертвых душ” столь же существенно, как и их создание, и в акте этого сожжения Гоголь все еще художник»[72]72
  Вейдле В.В. Умирание искусства. С. 83.


[Закрыть].

Иррелигиозность массы привела к новому мироощущению, которое Ницше назвал нигилизмом. «Низший вид (“стадо”, “масса”, “общество”) разучился скромности и раздувает свои потребности до размеров космических и метафизических ценностей. Этим вся жизнь вульгаризируется: поскольку властвует именно масса, она тиранизирует исключения, так что эти последние теряют веру в себя и становятся нигилистами»[73]73
  Там же. С. 46.


[Закрыть].

Будучи не в состоянии создать ничего нового, нигилизм консервирует религии, метафизики, всякого рода поверхностные убеждения. Но за всем этим, считал Ницше, скрывается усталость, фатализм, разочарование или злоба. На всей европейской жизни лежит тень усталости, слабости, старости, иссякающей силы. Нынешний социализм есть, по Ницше, прямое следствие нигилизма. Социализм – это до конца продуманная тирания ничтожнейших, глупейших, «на три четверти актеров». Социалисты полагают, что возможны такие условия, при которых исчезнет на земле злость и насилие, не будет пороков, преступлений, нужды. Но считать так – значит осудить жизнь. Не в воле общества оставаться молодым. И даже в полном своем расцвете оно выделяет всякие нечистоты и отбросы. От этого не спастись учреждениями и социальными преобразованиями.

Нигилизм как результат разрушающей деятельности просветительского гуманизма, результат ложно понятой сущности человека привел к исчерпанности возможностей европейской культуры, опирающейся на традиционные ценности. Все они уже стали полыми идолами. Религия, мораль, искусство, наука стали формами самоотчуждения и самоотрицания человека. Это катастрофа духовности, за которой последуют катастрофы социальных взрывов, революции. В ХХ в., считал Ницше, разразятся страшные войны, когда злобная и разрушительная энергия стада вырвется наружу.

Нигилизм – это неверие в высшие ценности, смерть Бога, возрастание бессмысленности жизни, пессимизм и отчаяние, господствующие над умами людей, это мировая ночь, опускающаяся на европейское человечество. Нет больше сильной личности, способной своей волей и интеллектом одухотворить мир, никто не хочет жить мужественно и самостоятельно, ища на свой страх и риск собственный жизненный путь, каждый прячется за другого, живет, подчиняясь шаблонам и стандартам, каждый полон сострадания и готов служить другому. Но человек должен жить для себя, пытаться изменить самого себя, из твари сделаться творцом, только тогда он может что-то сделать для других.

Человеку всегда нужен понятный смысл того, что он делает, ощущение себя дома, ощущение связанности своей крошечной и неприметной судьбы с мировым целым. Все это давало понятие Бога. Но постепенно, шаг за шагом Бог все более превращался в метафизическую абстракцию, в некую метафору бытия. Из человеческого опыта мира становится невозможно выявить никакого всеобщего опыта Бога, поскольку никакой Бог больше не соединяет ясно и отчетливо людей и вещи, и из такого собирания не складывается мировая история и человеческое пребывание в ней. Блеск божества затухает, теряется возможность связи с Богом. Хайдеггер полагал, что в современной ситуации человек не способен серьезно и строго поставить вопрос о том, присутствует ли Бог, если не осмыслен путь, приводящий его в то единственное место, где этот вопрос может быть поставлен. Он может быть поставлен человеком, находящимся в просвете бытия, – только в нем существует и имеет смысл вопрос о Боге, о Священном, О Святыне. Пока человек не чувствует и не слышит голос бытия, все его религиозные убеждения ни на чем не основаны, все они идут от ума, а не от сердца.

Смерть Бога – это широко распространившееся ныне ощущение потери смысла существования. Бог европейской истории утратил свою значимость, а вместе с ним пали его исторические производные – идеалы, принципы, нормы, цели и ценности. Все, что определяло человеческую жизнь, утратило безусловную и непосредственную силу действенности, раньше функционирующую безотказно. Прежний сверхчувственный «истинный» мир уже не несет в себе жизнь, он безжизнен и мертв. Он потерял свою привлекательность, он не спасает, не помогает, не обязывает, он стал бесполезной идеей, которую можно отбросить и ничего существенного в связи с этим не произойдет.

«Человек есть образ и подобие Божие». Как правило, справедливость этого символа доказывалась трансцендентными духовными началами человека – совестью, любовью, долгом, которые не имели объективных материальных причин, ниоткуда не выводились и ни к чему не сводились. Поскольку духовные начала также числились философами в разряде «неестественных», они принадлежали к другому «режиму бытия», потому что в этом мире действительно нет ни любви, ни совести, ни чести как постоянных объективных факторов жизни. Раз ни один человек не живет постоянно в этом режиме, а только в редкие минуты жизни впадает в него, критерий этого «впадения» может быть только субъективным. Но тогда возможно, что эта фраза о человеке как образе Божьем для естественного человека не более чем красивая аллегория.

Критики христианской религии считают, что подобная ситуация возникла в силу чрезмерной рационализации религии и ее догм. Религия начинает напоминать науку, она приводит массу доказательств бытия Бога, она обосновывает или опровергает эволюцию, интерпретирует «Большой взрыв» как начало творения и т. д. Чтобы стать верующим, не надо иметь живую душу, достаточно овладеть набором логических аргументов. Не надо никакой мистики и никаких таинств, если все можно понять и доказать рационально. Чтобы преодолеть этот рационализм, Розанов, например, ищет корни человеческого бытия не в Новом, а в Ветхом Завете. В библейской древности человеческая природа не была так затуманена в своей сути. Как считает философ, мы только умственно развились до великих теологических систем, тогда как Восток развился до ощущения святости. Соломон сотворил песню песней, а Кант «Критику чистого разума». Кого, спрашивается, предпочла бы царица Савская?

В христианстве потеряно Богоощущение, с тех пор как в него внедрилось жало смерти, как исчезла жажда телесности, как были отменены кровавые жертвоприношения. «…Кровь есть жизнь, кровь есть растущий факт, кровь есть источник сил и сильного. Религия, взявшая кровь в нить соединения своего с Богом – и была жизненна, растуща и реальна»[74]74
  Розанов В.В. Около церковных стен. СПб., 1906. С. 44.


[Закрыть]. Кровь – это мистицизм и факт, и религии не миновать этого факта, иначе она будет не живым таинственным ощущением, а абстрактным, мертвенным логическим умозаключением.

Добро и зло в естественном состоянии

Все воспитатели и морализаторы исходят из того, что до-человеческое в человеке – это чаще всего источник зла. Сам по себе мир не добрый и не злой. Зла нет и в животном существовании. Зло есть только в человеке, который, несмотря на то что стал человеком, продолжает в той или иной степени оставаться животным. Как животная природа изначальнее, чем человеческое, духовное измерение, так и зло изначально по отношению к добру. Зло многообразно, насыщенно, всепроникающе и, главное, обыденно. Если добрый поступок нас восхищает и удивляет, то обман, жадность, корысть, нечистоплотность кажутся такими же естественными, как естественна плохая погода. Для злых поступков всегда есть конкретные причины, для добрых – нет. Всегда можно сказать, почему украл, почему убил. Добрые поступки неестественны, потому что не имеют естественных причин. Я спас человека не почему-то, а потому что не мог не помочь, я люблю не почему-то, а потому что не могу не любить. Мы не удивляемся, видя лень, жадность, жестокость, это все естественно, это соответствует нашей животной природе, но всегда удивляемся человеку, готовому отдать последнюю рубаху, готовому пожертвовать жизнью. Мы не удивляемся тому, что быстро утомляемся, но поражаемся людям, годами находящимся в состоянии творческого самоуглубления, потому что это неестественно. Мир полон зла не только потому, что непрерывно идут войны, существует преступность и коррупция, но и потому, что зло – неотъемлемая составная часть человеческой природы. Зло онтологично в сравнении с добром, которое обладает только аксиологической природой.

Первобытный человек жил в мире, населенном враждебными силами: дикими животными, одушевленными вещами, всевозможными демонами, всякой злобной по отношению к человеку нечистью. Все стремления человека направлялись на укрепление оборонительной стены вокруг себя. Первобытный ритуал включал в себя изгнание духов, освобождение от чар, предотвращение недобрых предзнаменований, искупление, очищение и другие магические действия.

Ф. Ницше, анализируя древнегреческую культуру, утверждал, что олимпийское искусство было только занавесом, которым грек заслонялся от страхов и ужасов существования, хорошо ему известных. Греки знали о муках Прометея, которому коршун каждый день клевал печень, знали об ужасающей судьбе Эдипа, знали о проклятиях, тяготевших над родом Атридов и принудивших Ореста к убийству матери.

Но духи, демоны, злые силы – это, как показал Юнг, не часть внешнего мира, это необходимая часть нашей психики, от их разрушительного воздействия спасает только культура. «Коллективное бессознательное, каким мы его знаем сегодня, ранее никогда не было психологическим. До христианской церкви существовали античные мистерии, а они восходят к седой древности неолита. У человечества никогда не было недостатка в могущественных образах, которые были магической защитной стеной против жуткой жизненности, таящейся в глубинах души. Бессознательные формы всегда получали выражение в защитных и целительных образах и тем самым выносились в лежащее за пределами души космическое пространство»[75]75
  Юнг К. Об архетипах коллективного бессознательного // Юнг К. Архетип и символ. М., 1991. С. 104.


[Закрыть].

Зло неистребимо, как тень людей. Зло – не отсутствие добра. Добро проявляется там, где зло временно отступает. Добро отсутствует чаще. Зло кажется более привлекательным, потому что идет от силы, от энергии, перехлестывающей через край. К. Леонтьев считал, что красивое и мужественное – морально, а все серое, мелкое – аморально. Юлий Цезарь в тысячу раз развращеннее Акакия Акакиевича, его степень зла несопоставима с героем Гоголя, но в нем в тысячу раз больше красоты, поэзии и правды, чем в мелком чиновнике. Мещанская мораль, предлагающая любить всех людей только потому, что они люди, хотя они ничего не сделали для того, чтобы быть людьми: ни героических поступков, ни больших дел, не проявили никакого мужества и настойчивости в отстаивании своего образа жизни, своих идей, – такая мораль, по Леонтьеву, на деле оказывается аморализмом.

Сильная власть, мощное государство, неравенство и борьба между людьми за место под солнцем, в которой побеждают сильные, злые, агрессивные, энергичные и властные люди, способствуют появлению в обществе великих людей, совершающих великие дела, полагал К. Леонтьев. «Для того, кто не считает блаженство и абсолютную правду назначением человечества на земле, нет ничего ужасного в мысли, что миллионы русских людей должны были прожить под давлением трех атмосфер – чиновничьей, помещичьей и церковной хотя бы для того, чтобы Пушкин мог написать Онегина и Годунова, чтобы построился Кремль и его соборы, чтобы Cуворов и Кутузов смогли одержать свои национальные победы»[76]76
  Леонтьев К.Н. Передовые статьи «Варшавского дневника 1880 года» // Леонтьев К.Н. Восток. Россия. Славянство. М., 2007. С. 22.


[Закрыть].

Дочеловек, не чувствующий своего существования, подавляющий в себе приступы тоски и неудовлетворенности, неизбежно приходит к тому, что творит зло. Творить зло – это вовсе не обязательно совершать преступные или неблаговидные поступки. Часто человек не творит зло только потому, что не подвернулся случай. Но жить подобно заведенному автомату – тоже зло, измена своему человеческому назначению. Быть добрым – это искусство, и если им не владеешь (а овладеваешь, когда привыкаешь просчитывать последствия своих поступков), то неизбежно будешь делать зло. Мало желать добра, благими намерениям дорога в ад вымощена. Если окинуть общим взором всю жизнь человечества, писал Франк, то бросается в глаза парадоксальный, но явственный факт: «Все горе и зло, царящие на земле, все потоки пролитой крови, все бедствия, унижения, страдания по меньшей мере на 99 процентов суть результат воли к осуществлению добра, фанатичной веры в какие-либо священные принципы, которые необходимо немедленно претворить в жизнь, и воли к истреблению зла; тогда как едва ли одна сотая доля зла и бедствий обусловливаются действием откровенно злой, преступной и своекорыстной воли»[77]77
  Франк С.Л. Крушение кумиров // Франк С.Л. Соч. М., 1990. С. 128.


[Закрыть].

Зло побеждается, изживается только на уровне искусственного человека, что же касается естественного состояния, то зло, насилие, месть, ненависть являются необходимым фоном, на котором разворачивается естественная жизнь. Зло – это и загаженные лифты и подъезды, грязная матерщина за окном, подростковый беспричинный садизм, усталые серые лица людей в метро, людей, готовых взорваться в любую секунду. Во все времена моралисты не уставали жаловаться на резкое падение нравов. Естественно, при этом они не приводили никаких статистических данных, просто замечали, что вокруг больше дурных людей, чем добрых, и отдавали дань идиллическому заблуждению, что раньше все было лучше. Теперь появилась сравнительная статистика, и она не подтверждает, что в нашу эпоху падение нравов сильнее, чем в любой предшествующей. Это не значит, что возрос моральный уровень людей (во все века у каждого народа количество негодяев и праведников скорее всего одинаково, так же как и количество дураков и умных), но очевидно, что общественное устройство эффективнее, чем прежде, обуздывает определенные проявления аморального поведения масс: алкоголизм, проституцию, детскую беспризорность и т. п.

Но в наш компьютерный век у зла больше возможностей просочиться в любую щель, в любую трещину человеческих отношений, больше возможностей прикинуться добром, убедить человека, что добро должно быть с кулаками, что кругом враги, что Родина – это не место рождения, а нечто святое, на что надо молиться и любить изо всех сил, а кто не любит изо всех сил – тот изменник и предатель и т. д., и т. п. Одинаковое количество негодяев во все времена скорее говорит о том, что человеческая природа не меняется. И кажется, что в человеке извечно живет не жажда быть, а восторг смерти[78]78
  «И он – человек – лютее тигра, лютее крокодила, акулы, гюрзы, ибо все животные изначально лишены права выбора в своих убийствах (не будет тигр есть лягушку, хоть задавись), а у человека есть разум для понимания, есть душа и тысячи книг от Пифагора до Мартина Лютера Кинга, которые учат, объясняют ему, порой становятся перед ним на колени – читай, дурак! – но он все равно убьет просто так, из собственной охоты, а книгой растопит печку. Это еще и без войны… Откуда в людях это – от Македонского до Гитлера, от Гитлера до Бен Ладена, от Бен Ладена до мальчишки, который душит собственную мать? И чем больше убитых, чем больше на земле крови, тем сильнее страсть к смерти – своей ли, чужой…» (Щербакова Г. Метка Лилит. М., 2005. С. 278).


[Закрыть].

В человеке, пытающемся во что бы то ни стало удержаться в человеческом состоянии, не поддающемся никаким «животным» соблазнам – силе, власти, агрессивности, злобе, богатству, – словно возникает некая аура, и все окружающие заряжаются энергией добра. Можно одерживать блистательные победы, править народом, создавать финансовую империю – все эти поступки окружены блеском и обращают на себя внимание. «Но бранить, смеяться, продавать, плакать, платить, любить, ненавидеть и беседовать с близкими и с самим собой мягко и всегда соблюдая справедливость, не поддаваться слабости, неизменно оставаться самим собой – это вещь гораздо более редкая, более трудная и менее бросающаяся в глаза. Жизни, протекающей в уединении, ве́домы такие же, если не более сложные обязанности, какие ве́домы жизни, не замыкающейся в себе.

Если бы кто спросил Александра, что он умеет делать, тот бы ответил: подчинять мир своей власти; если бы кто обратился с тем же вопросом к Сократу, он несомненно сказал бы, что умеет жить, как подобает людям, т. е. в соответствии с предписаниями природы, а для этого требуются более обширные, более глубокие и полезные познания. Ценность души определяется не способностью высоко возноситься, но способностью быть упорядоченным всегда и во всем»[79]79
  Монтень М. Опыты. М., 1981. Т. 3. С. 23.


[Закрыть].

Любое общество с наступлением цивилизации стремится путем строгой дисциплины, дрессировки подавить в человеке его животные вожделения и страсти. Всякая мораль есть своего рода тирания по отношению к «природе» и заключается в том, чтобы учить ненавидеть слишком большую свободу и насаждать в нас потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах. «Ты должен повиноваться кому бы то ни было и долгое время: иначе ты погибнешь и потеряешь последнее уважение к самому себе» – таковым кажется Ницше моральный закон, обращенный к народам, расам, векам, сословиям. И в то же время мораль возникла как свод правил, которые создавала и вырабатывала небольшая прослойка людей, чтобы держать в повиновении остальное большинство. Ввиду того, считал Ницше, что во все времена существования людей существовали родовые союзы, общины, племена, народы, государства, церкви и всегда было слишком много повинующихся по отношению к небольшому числу повелевающих, можно предположить, что теперь в среднем каждому человеку прирождена потребность подчиняться, нечто вроде формальной совести, которая велит: «Ты должен делать что-то безусловно, а чего-то безусловно не делать»; словом – «ты должен». Эта обязанность требует исполнения всего, что только ни прикажет человеку кто-нибудь из повелевающих – родители, учителя, законы, сословные предрассудки, общественное мнение.

В противовес господствующей морали формировалась мораль стадная. Этимология слова «мораль» почти в любом европейском языке указывает на то, что синонимом слова «хороший» является «знатный», а «плохой» – «презренный». Презрением клеймят человека трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе, а также недоверчивого, со взглядом исподлобья, унижающегося, выносящего дурное обхождение, попрошайку-льстеца и лжеца. Все аристократы, по Ницше, были глубоко уверены в лживости простого народа. «Мы – правдивые» – так называли себя благородные в Древней Греции. Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: «Что вредно для меня, то вредно само по себе», они сознают себя теми, кто дает достоинство вещам, они создают ценности.

Иначе обстоит дело с моралью людей подчиненных, управляемых. Предположим, рассуждал Ницше, что морализировать начнут люди насилуемые, угнетенные, страдающие, несвободные, не уверенные в самих себе и усталые, – какова будет их моральная оценка? Вероятно, в ней выразится пессимистически подозрительное отношение ко всей участи человека, быть может, даже осуждение человека вместе с его участью. Раб смотрит недоброжелательно на добродетели сильного: он относится скептически и с недоверием ко всему «хорошему», что чтится сильными; ему хочется убедить себя, что само их счастье не истинное. Наоборот, он окружает ореолом и выдвигает на первый план такие качества, которые служат для облегчения существования страждущих; таким образом входят в честь сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие, ибо для раба это наиполезнейшие качества и почти единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Мораль рабов по своему существу есть мораль полезности. «Вот где источник возникновения знаменитого противоположения “добрый” и “злой” – в категорию злого зачисляется все мощное и опасное, обладающее грозностью, хитростью и силой, не допускающей презрения. Стало быть, согласно морали рабов, “злой” возбуждает страх; согласно же морали господ, именно “хороший” человек возбуждает и стремится возбуждать страх»[80]80
  Там же. С. 384.


[Закрыть].

Некоторые сильные и опасные инстинкты, писал Ф. Ницше, как, например, предприимчивость, безумная смелость, мстительность, хитрость, хищничество, властолюбие, которые до сих пор ввиду их общеполезности приходилось не только чтить (разумеется, под другими именами), но даже развивать и культивировать воспитанием, потому что в них всегда нуждались во время общей опасности, – эти инстинкты теперь уже приобретают в глазах людей удвоенную силу по своей опасности, теперь, когда для них нет отводных каналов, – начинают клеймить как безнравственные и предавать проклятию. «Великий независимый дух, желание оставаться одиноким, великий разум кажутся уже опасными; все, что возвышает отдельную личность над стадом и причиняет страх ближнему, называется отныне злым; умеренный, скромный, приспосабливающийся, нивелирующий образ мыслей, посредственность вожделений получают моральное значение и прославляются»[81]81
  Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. С. 319.


[Закрыть]. «Знатный», «благородный» в сословном смысле всюду выступают основным понятием, из которого необходимым образом развивается «хороший» в смысле «душевно знатный», «благородный», «душевно породистый», «душевно привилегированный». Это развитие всегда идет параллельно с другим рядом, где «пошлое», «плебейское», «низменное» в конце концов переходит в понятие «плохое». «Красноречивейшим примером последнего служит само немецкое слово schlecht (плохой), тождественное schlicht (простой) – сравни: schlechtweg (запросто), schlechterdings (просто-напросто) – и обозначавшее поначалу простого человека, простолюдина, покуда без какого-либо подозрительно косящегося смысла, всего лишь как противоположность знатному»[82]82
  Ницше Ф. К генеалогии морали. С. 418.


[Закрыть].

Из стадной морали вырастает аморализм, убеждение в относительности, искусственности многих моральных норм. Мораль естественного человека не имеет твердых оснований, она непостоянна, относительна, подвержена влияниям со стороны государства, идеологии, рекламы. Естественная мораль находится в одном шаге от аморализма и часто этот шаг делает.

Мораль естественного человека – это кризисная мораль, что особенно явственно выступает в наше время, когда повсеместно начинают расшатываться основы нравственных убеждений. Появились философы, отрицающие основы морали, и хотя философия оказывает прямое влияние лишь на ограниченный круг людей, тем сильнее ее косвенное влияние. Раз моральные законы можно отрицать, отбрасывать, значит, что-то с ними не в порядке. Особенно сильно повлияло на моральное сознание людей учение об относительности всякой морали. Так, в марксистской философии было заявлено, что нет никаких ценностей, обязательных для каждого человека, а есть своя мораль для капиталистов, своя – для пролетариев, своя – для крестьян. Никаких общечеловеческих ценностей нет – таков один из самых разрушительных для морали выводов философов XIX–XX вв.

В.И. Ленин, выступая в 1920 г. на III съезде комсомола, говорил, что морально все то, что служит делу строительства коммунизма. По сути, он ориентировал молодежь на оправдание любого поступка, который, с точки зрения Ленина, служит борьбе за коммунизм. Потому любое поведение законопослушных строителей «коммунизма» заранее объявлялось нравственным, и им выдавалась индульгенция на все то, что в цивилизованном обществе называется аморальным или преступным.

Большой вклад в разрушение морали внесла литература. Долго превозносимые добродетель и добропорядочность выходят из моды, их начинают стесняться. Современное искусство, вместо того чтобы поднимать массы до собственного уровня, напротив, опускается до уровня толпы. Оно вынуждено фактически пренебрегать всеми религиозными и моральными ценностями, так как те не бывают «развлекательными» и «забавными». Поэтому оно все более и более отстраняется от культурных и моральных ценностей и постепенно превращается в «искусство ради искусства». «Оно, – писал П. Сорокин, – аморально, десакрализовано, асоциально, а еще чаще – безнравственно, антирелигиозно и антисоциально, всего лишь позолоченная раковина, с которой можно поиграть, позабавиться в минуты расслабления»[83]83
  Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 452.


[Закрыть].

Из царства абсолютных ценностей искусство опускается до уровня производства ценностей товарных, оно становится всего лишь приложением к рекламе кофе, лекарств, бензина, жвачки и им подобным. Каждый день мы слышим избранные темы Баха и Бетховена, в качестве приложения к красноречивой рекламе таких товаров, как масло, банковское оборудование, автомобили, крупы, слабительные средства.

Для современного искусства характерна болезненная концентрация на патологических типах людей. Героями и нормативными персонажами греческого и средневекового искусства были главным образом Бог, языческие божества, полубоги, святые и благородные герои – носители фундаментальных положительных ценностей. Темами этого искусства были тайны царства Бога, трагедии жертв рока, подобно Эдипу, подвиги таких полубогов и героев, как Прометей, Ахилл, Гектор, святых, короля Артура и его рыцарей. Сейчас же героями искусства становятся лжецы, проститутки и любовницы, сексуальные извращенцы, ненормальные, шуты, уличные мальчишки, люди с извращенными и психически нездоровыми характерами[84]84
  См. там же. С. 453–455.


[Закрыть].

Серьезную роль в понижении уровня моральной культуры играют средства массовой информации, пропагандируя ложь, насилие, лицемерие, создавая некий иллюзорный мир, в котором живут люди, имеющие всего несколько потребностей – пиво, футбол и жевательная резинка. Особенно огромна разрушающая мораль роль СМИ в странах, где ограничена свобода слова и где ТВ, радио, печать обслуживают государство и лгут напропалую относительно благосостояния и свободы граждан. Не будучи в состоянии оценить сущность и тайные движущие причины государственной машины, рядовой гражданин довольствуется внешними приметами успеха, которые ему преподносятся.

И наконец, само государство является причиной искажения нравственных норм. Политика всегда была далека от морали, и лозунг «цель оправдывает средства» всегда был на вооружении у государственных деятелей: например, можно поддерживать страны, где истребляют людей, если это экономически выгодно. Но у политиков была и некая моральная идея, во имя которой вершились все дела, все достижения и все преступления. Идея эта навязывалась народу и часто им разделялась: идея достижения рая на земле в исторически обозримые сроки, идея распространения ценностей своей цивилизации на весь мир, идея выживания народа во враждебном окружении. Сейчас нравственные идеи исчезли из политики повсеместно, и государство даже не делает вид, что отстаивает какую-нибудь идею, политика стала всего лишь циничной игрой за власть, деньги, влияние. Иногда эта игра идет при полном равнодушии играющих к собственным ставкам.

Мы аморальны постольку, поскольку продолжаем оставаться естественными людьми, поскольку верим в искусственность и избыточность морали, верим в то, что совесть на девять десятых – страх перед наказанием (А. Шопенгауэр), верим, что соблюдать моральные принципы безопаснее, чем не соблюдать. Государство в один прекрасный день может поменять все моральные оценки, сказать, что невежество – сила или ненависть – благо (как уже неоднократно было), и ничего в нашей жизни принципиально не изменится.