Текст книги "Человек в трех измерениях"

Но это искусственное, извращенное понимание возвращения к природе, к естественности. Та естественность, о которой говорил Руссо, – продукт пресытившегося ума городского жителя. Человек Руссо легко превращается в демагога-заговорщика. «Возвращение к природе», по Ницше, это не движение назад, а восхождение вверх, в горнюю, свободную, даже страшную природу и естественность, в такую, которая играет великими задачами. «Но Руссо – куда собственно хотел он назад? Руссо, этот первый современный человек, идеалист и canaille в одном лице, которому нужно было моральное “достоинство”, чтобы выносить собственный вид, больной от разнузданного тщеславия и разнузданного самопрезрения. Также и этот выродок, растянувшийся у порога нового времени, хотел “возвращения к природе” – куда, спрашиваю еще раз, хотел Руссо назад?»[41]41
  Ницше Ф. Сумерки идолов // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 622.


[Закрыть]

Эта двойственность Руссо как идеалиста и «канальи» проявилась и в его учении о равенстве, о том, что в естественном состоянии все равны. Но прийти к нему можно только через революцию, которая подготавливалась в том числе и проповедями Руссо. Революция обернулась фарсом, учение о равенстве сопровождалось страшными и кровавыми событиями. Правда, это придало идее естественного равенства нечто вроде блеска и ореола, отчего революция и соблазнила, как зрелище, даже благороднейшие умы. Но люди не равны, полагал Ницше, именно по природе своей, нельзя делать неравное равным, такое учение о равенстве – самый «ядовитый яд», полагающий конец справедливости. Равными между собой и по отношению к природе могут быть только животные[42]42
  Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 542. «О, ненавистное равенство! – писал в упомянутой работе Константин Леонтьев, которого называли русским Ницше. – О, подлое однообразие! О, треклятый прогресс! О, тучная, усыренная кровью, но живописная гора всемирной истории! С конца прошлого века – ты мучаешься новыми родами. И из страдальческих недр твоих выползает мышь! Рождается самодовольная карикатура на прежних людей: средний рациональный европеец, в своей смешной одежде, не изобразимой даже в идеальном зеркале искусства; с умом мелким и самообольщенным, со своей ползучей по праху земному практической благонамеренностью! Нет! – никогда еще в истории до нашего времени не видал никто такого уродливого сочетания умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед идеалом однородного, серого, рабочего, только рабочего и безбожно бесстрастного всечеловечества! Возможно ли любить такое человечество?!».


[Закрыть].

Люди, писал Ф. Ницше, сочувствуют животным, потому что последние страдают от жизни, и все же не имеют силы обратить жало страдания против себя самих и истолковать метафизически свое бытие; вид бессмысленного страдания возмущает нас до глубины души. Поэтому не однажды возникало предположение, что в телах животных помещаются души отягощенных виною людей и что это на первый взгляд возмутительно бессмысленное страдание полно высшего смысла и значения перед лицом вечной справедливости, что это именно есть наказание и покаяние. Ужасное наказание – жить в образе животного, томясь от голода и вожделений и не имея ни малейшего понимания этой жизни, и нельзя придумать судьбы более тяжелой, чем судьба хищного зверя, который гоним в пустыне мучительной нуждой, редко утоляет эти муки, да и то лишь так, что само удовлетворение становится страданием, достигаясь в жестокой борьбе с другими зверями или выражаясь в отвратительной жадности и пресыщении. И если вся природа движется в сторону человека, то она дает этим понять, что человек нужен ей для ее спасения от проклятия животной жизни и что в нем, наконец, бытие находит себе такое отражение, в котором жизнь является уже не бессмысленной, а обнаруживает свою метафизическую значительность.

Люди никогда не были и не будут равны, можно говорить лишь о равенстве по отношению к закону, но и оно сплошь и рядом нарушается. Люди не равны прежде всего по своему внутреннему содержанию. Гегель, говоря о французской революции, писал, что сделать людей равными можно, лишь отрубив им головы, чем и занималась революция. Просветительский гуманизм прошлого предполагал, что все люди равны, что каждый человек достоин любви и уважения, только потому, что он человек. А любить надо не просто человека, любить надо человека сильного, яркого, который старается быть человеком, который мучается, страдает, но выковывает из себя личность, – такова главная идея современного гуманизма, который создавался трудами К. Леонтьева, Ф. Ницше, М. Хайдеггера. «Европейская мысль, – писал К. Леонтьев, – поклоняется человеку потому только, что он человек, поклоняться она хочет не за то, что он герой или пророк, царь или гений. Нет, она поклоняется не такому особому и высокому развитию личности, а просто индивидуальности всякого человека и всякую личность желает сделать счастливою (здесь на земле), равноправною, покойною, надменно-честною и свободною в пределах известной морали. Это то искание всечеловеческой равноправности и всечеловеческой правды, исходящей не от положительного вероисповедания, а от того, что философы зовут личной, автономической нравственностью, это-то и есть яд, самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все европейские общества»[43]43
  Цит. по: Бердяев Н.А. Константин Леонтьев // Н.А. Бердяев о русской философии. Свердловск, 1991. Ч. 1. С. 204.


[Закрыть].

Масса как естественное состояние человека

Наряду с природным основанием человека существует природно-социальная основа, которая порождается специфическими общественными условиями. И в этом смысле естественный человек последних веков – не только продукт природы, но, прежде всего, продукт массовой культуры. Это особый, специфический человек: до настоящей культуры он не дошел, а от природы оторвался. Социальное естественное состояние – это жизнь в стаде, в массе, но в условиях цивилизации. Существование серое, безликое и безличное. Дочеловеческое, стадное в нас – это нечистая совесть, лень, страх, нежелание рисковать своим хрупким благополучием, нежелание выделяться, стремление быть похожим на других. Чтобы не подвергать себя слишком большим неприятностям, люди, писал А. Шопенгауэр, держатся излюбленной максимы: поступай всегда только так, как поступают другие. Они, таким образом, похожи на людей, которые уселись в круг – один к другому на колени, в то время как никто не сидит на стуле. «Когда я вижу, как в стаде гусей или баранов каждый идет непременно за своим предшественником, не заботясь, куда же он, собственно, идет, то мне кажется всегда, что сквозь их крик и блеяние до меня долетают произносимые слова: “Не стану я выделяться”»[44]44
  Шопенгауэр А. Новые Paralipomena // Шопенгауэр А. Соч.: В 6 т. Т. 6. С. 171–172.


[Закрыть].

Мы не являемся людьми только по факту своего рождения. Физическое рождение отдельного человека отнюдь не такое решающее и исключительное событие, каким кажется. Конечно, оно знаменует собой важный переход от внутриутробного существования к жизни вне утробы матери. Но во многих отношениях ребенок и после рождения остается таким же, каким был до него: он не может различать окружающие его предметы, не может сам есть; он полностью зависит от матери и без ее помощи погиб бы. Постепенно ребенок начинает узнавать предметы внешнего мира, эмоционально реагировать на внешние воздействия, брать в руки вещи, координировать свои движения, ходить. Но этим еще не заканчивается процесс его рождения. Он учится говорить, пользоваться вещами, познает их назначение, учится вступать в отношения с другими людьми, избегать наказания и заслуживать расположение и похвалу, понемногу учится любить, развивать свое мышление, объективно смотреть на мир. Таким образом, рождение в общепринятом значении этого слова – всего лишь начало рождения в более широком смысле. Вся жизнь индивида есть не что иное, как процесс рождения самого себя. По существу, полагал Э. Фромм, мы должны бы полностью родиться к моменту смерти, но судьба большинства людей трагична: они умирают, так и не успев родиться.

Не успеть родиться – значит так и не вырваться из стада, не стать уникальной, неповторимой и самобытной личностью. Недаром во всех религиях можно встретить символ «второе рождение», т. е. рождение в духе. Не родившись в духе, мы остаемся в лучшем случае детьми – недалекими, наивными или жестокими.

Чаще всего мы видим, что существование такого «неродившегося» человека, достигшего зрелого возраста, не вызвано никакой необходимостью: мало что изменилось бы в мире, если бы он никогда не существовал, ибо он повторяет те же слова, те же дела, которые до него уже тысячи раз повторялись. Он уже много раз был в этом мире, и нет никакой нужды ему возникать снова. Почти каждый человек может сказать о себе: мое рождение случайно, я мог бы и не появиться на свет, если бы случайно не встретились мои родители; я родился в этой стране, а не в другой, в этом времени, а не раньше и не позже, мужчиной, а не женщиной, с этим набором психологических особенностей и способностей, изменить или развить которые я чаще всего не в силах. Люди случайно появляются на свет и в большинстве своем бесследно исчезают: умирают родственники, прерывается род, исчезают записи в церковных книгах или в загсах, волны небытия смыкаются над головой человека, и больше нет никаких доказательств, что он вообще когда-либо существовал. Не только отдельные люди, но целые народы исчезли бесследно, и можно, анализируя существующие языки, строить смутные гипотезы об их существовании.

Многих, почти всех, в будущем ожидает эта пропасть небытия. Мир не заметил моего рождения, как не заметит и моей смерти. Только временами, особенно под влиянием произведения искусства, что-то бередит нам душу, какие-то отзвуки и тени то ли упущенных возможностей, то ли еще не растаявших надежд пробуждаются в нас, и нам кажется, что еще не все потеряно, что настоящая жизнь, полная страсти, вдохновения, риска и любви, еще впереди.

Это, конечно, свидетельствует о том, что естественный человек прежде всего человек, а не животное, и таких минут, когда он чувствовал себя живущим, существующим, не так уж мало было в его жизни. Но тем не менее его жизнь в основном протекала скорее виртуально, чем реально. Виртуально в том смысле, что основные ее моменты, как в компьютерной игре, легко заменяемы, в том смысле, что человек сам своей жизнью не распоряжается. Многие его поступки, дела и слова могли быть другими, а могли и вообще не быть. Они не отмечены печатью бытия, самобытности. Утром он встает с постели, а мог бы и не вставать, потом идет на работу и читает там лекцию, но если бы он заболел и остался дома – ничего бы не случилось. Даже если бы он послал по факсу заявление о своем увольнении – тоже ничего бы не случилось. Конечно, коллеги удивились бы и недели две обсуждали его поступок и даже звонили ему, но потом все затихло бы и затянулось, словно болотной ряской. За время, когда он работал на последнем месте, уволилось человек шесть, и где они теперь, что делают – никому не интересно, потому что ничего особенного, выдающегося, оригинального эти люди из себя не представляли. Когда говорят, что каждая жизнь уникальна и неповторима, это скорее говорится в утешение, потому что чаще всего ничего уникального и неповторимого в ней нет. Жизнь протекает и кончается, как в анекдоте, когда подошедший к похоронной процессии спрашивает: кого хоронят? – Да вон того, который в гробу лежит, отвечают ему.

С таким же успехом там может лежать кто-нибудь другой, третий и т. д. Вот этот ужас небытия, в серой тени которого находится человек, должен им хотя бы осознаваться, приводить в трепет, в отчаяние. Если не приводит, то он просто массовый человек, представитель стада.

Правда, на пути такого осознавания стоит серьезное препятствие, которое можно назвать творением иллюзии относительно своей личности, своего Я. Вероятно, никакого Я как устойчивого ядра, создающего, поддерживающего самоидентичность личности, у естественного человека нет. Или, вернее, нет на том уровне, на каком он является естественным. В нас все от других. Мысли, чувства, поступки, на которые мы решаемся, уже были, очень много раз были. Но это выясняется только при серьезном, внимательном самоанализе, а без него человек свято верует в свою талантливость, исключительность, свою особенность, которая проявляется даже в снах.

Стадо – это яркий пример природно-социального, это коллектив серых, безличных и безликих существ, руководствующийся, по Ф. Ницше, только одним чувством – злобной зависти ко всему выдающемуся, яркому, талантливому. Члены стада – это неудачники, люди, которые никогда в жизни ничем не рисковали, никогда не решались на самостоятельный своевольный поступок, никогда не стремились «выйти из-под закона», который ограничивал их свободу. Но если не рискуешь, то ничего не добьешься. По большому счету надо рисковать жизнью, ведь все равно мы ее рано или поздно потеряем. Какое значение имеют еще двадцать или тридцать лет нудной и серой жизни, которую проживает человек, ничем не рисковавший? Массовое, стадное начало, живущее в каждом из нас, имеет свои глубокие социальные корни.

Масса как особое явление возникла в Европе, согласно О. Шпенглеру, достаточно давно: во времена Фронды и Английской революции. Появился особый тип людей, который во всех цивилизациях совершенно одинаково обозначается как «подонки», «сброд» или «чернь». «В больших городах, которые единолично все теперь и определяют… собираются отряды населения, утратившего почву, находящегося вне каких-либо общественных связей. Оно не ощущает своей принадлежности ни к какому бы то ни было сословию, ни к какому бы то ни было профессиональному классу, в глубине души даже к рабочему классу оно не принадлежит, хотя оказывается вынуждено работать; по своему инстинкту сюда могут относиться члены всех сословий и классов – стронутые с земли крестьяне, литераторы, разорившиеся деловые люди, но, прежде всего, сбившаяся с пути аристократия, что с ужасающей ясностью обнаружила эпоха Катилины. Их сила далеко превосходит их численность, потому что они всегда тут как тут, всегда поблизости великих решений, готовые на все и лишенные какого-либо благоговения перед всем упорядоченным, пускай даже то будет порядок внутри революционной партии. Лишь они и сообщают событиям ту разрушительную мощь, которая отличает Французскую революцию от Английской и вторую тиранию от первой. Буржуазия с неподдельным страхом уклоняется от этой толпы, более всего желая, чтобы ее с ней не путали… однако под напором событий провести границу оказывается невозможно, и всюду, где буржуазия наносит старым порядкам свои пустяшные, если сопоставить их с численностью ее самой, удары – пустяшные потому, что всякий миг на карту оказывается поставленным ее внутреннее единство, толпа эта пробивается в ее ряды и на самую верхушку, в преобладающем большинстве случаев только и решая успех дела и очень часто оказываясь способной утвердиться в достигнутом положении, причем нередко это происходит с моральной поддержкой со стороны образованных слоев, привлеченных сюда рассудочными построениями, или же поддержкой материальной со стороны власти денег, которая переводит опасность с себя на аристократию и духовенство»[45]45
  Шпенглер О. Закат Европы. М., 1998. Т. 2. С. 423–424.


[Закрыть].

Философия этой массы – примитивный рационализм, религия состоит в критике, а политика – в выбрасывании лозунгов. То, что было для ранних религий несколькими сделавшимися переживанием символами, как гроб Господень для крестоносцев или существо Христа для эпохи Никейского собора, во всякой цивилизованной революции находит выражение в двух-трех воодушевленных выкриках. И эти лозунги оказываются наидейственнейшими силами на протяжении приблизительно двух столетий, обнаруживая свое превосходство над умом, породой, расой, «тактом крови», голос которой становится все тише внутри каменного мира раскинувшихся городов.

Масса – это устойчивый вид людей, специфическая порода, настолько сильно распространившаяся, что ныне можно с полным правом говорить об «антропологической катастрофе». Х. Ортега-и-Гассет считал, что массы уже не имеют отношения к культуре, они вне культуры. Массовый человек не меряет себя никакой особой мерой, он ощущает себя таким, как все, и ничуть этим не удручен, наоборот, гордится своей одинаковостью с другими. Человеку массы переживания не свойственны. «Особенность нашего времени в том, – писал Ортега-и-Гассет, – что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду»[46]46
  Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 311.


[Закрыть]. Массового человека характеризуют, с точки зрения философа, две черты: безудержный рост жизненных запросов и врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь. Массу больше всего заботит собственное благополучие и меньше всего – истоки этого благополучия.

Сущность массы (или стада, по Ницше) составляют три инстинктивные силы: 1) инстинкт стада, направленный против сильных и независимых; 2) инстинкт страждущих и неудачников, выступающий против счастливых; 3) инстинкт посредственности, не признающий исключений. Люди с инстинктом стада видят высшее в среднем. Все должны быть равны, все должны быть одинаковы, поэтому всякое исключение, поднявшееся над стадом, воспринимается его членами как нечто враждебное и вредное. В стаде нет одиночества, оригинальности, самостоятельности, в стаде каждый должен быть прозрачен и познаваем для остальных. «Ты должен быть доступен познанию, твое внутреннее я должно обнаруживаться в отчетливых и неизменных знаках, иначе ты опасен; и если ты зол, то твоя способность притворяться крайне вредна для стада. Мы презираем таинственных, не поддающихся познанию. Следовательно, ты должен сам себя считать познаваемым, ты не должен быть скрытым от самого себя, ты не должен верить в свою изменчивость»[47]47
  Ницше Ф. Воля к власти. С. 116. «Все эти люди ressentiment (злобной зависти), эти физиологически увечные и истонченные червями существа, целый вздрагивающий пласт подземной мести, неистощимый, ненасытимый на извержения против счастливых и равным образом на маскарады мести, на поводы к мести, – когда же, собственно, удалось бы им отпраздновать свой последний, пышный триумф мести? Несомненно тогда, когда они уловчились бы свалить на совесть счастливым собственную свою безысходность, всю бесплодность вообще, так что эти последние стали бы стыдиться своего счастья и, пожалуй, так переговариваться между собой: “Это просто срам – быть счастливым! Кругом так много безысходности!”» (Ницше Ф. К генеалогии морали // Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 492–495).


[Закрыть].

Стадо – это восстание безобразных, неудавшихся душ против красивых, гордых, бодрых, стадо всегда выступает против властолюбия, против привилегий, сектантов, свободомыслящих, скептиков, против философии. Стадо одобряет такие качества, как умеренность, скромность, почтительность, тактичность, целомудренность, прямота, доверчивость, бескорыстность и т. д. У стада «смертельная вражда против иерархии: ее инстинкт на стороне уравнителей (Христос). По отношению к сильным единицам оно враждебно, несправедливо, необузданно, нескромно, нахально, бестактно, трусливо, лживо, коварно, безжалостно, скрытно, завистливо, мстительно»[48]48
  Там же. С. 120.


[Закрыть].

Одним из главных качеств массового человека является неприятие одиночества. Быть одиноким – значит быть единственным, неповторимым, отвечающим за свою жизнь, значит не быть членом стада, коллектива, общества, человеком массы. Быть одиноким – значит, не оглядываясь на образцы и стандарты, постараться сначала самому сделать из себя человека, а потом уже помогать другим, ибо чем ты можешь помочь другим, если живешь стадным инстинктом?

Каждой эпохе – свое, отмечал Кьеркегор, и, быть может, особенность нашего времени состоит в развращающем презрении к отдельному человеку. Все хотят быть вместе, хотят всемирно-исторически обманываться в тотальном. Никто не хочет быть отдельным экзистирующим человеком. Люди, для того чтобы быть чем-то, отваживаются жить только в больших коллективах. Они сливаются со своим временем, со своим столетием, поколением, с публикой, с массой человечества, и мнимое мужество поколения прикрывает действительную трусость индивидов. «Вполне бездарные люди, – писал Шопенгауэр, – не могут выносить одиночества; созерцание природы, мира не занимает их. Это происходит оттого, что они всегда имеют перед глазами лишь собственную волю и потому упускают в предметах все, что не имеет отношения к их воле, их личности»[49]49
  Шопенгауэр А. Новые Paralipomena. С. 59.


[Закрыть].

Тяга к стаду старше по происхождению, чем тяга к Я, и покуда чистая совесть именуется стадом, лишь нечистая совесть говорит «Я». Тот, кто так много размышляет о себе, отделяется от первоначального единства стада, и, будучи отделенным, испытывает вину за свою отделенность. Такой человек ничего больше не желает, как воссоединиться с группой. Согласно утверждению Ницше, одиночество сопровождается ужасом, и до тех пор пока отдельность индивидов будет объясняться ссылкою на грех, всякие отклонения – как внутренние, так и внешние – будут истолковываться, скорее, как наказания, нежели как счастливые возможности.

Ницше имел в виду античное, аристотелевское положение о том, что некоторые люди по своей природе являются рабами независимо от их экономических и социальных условий и что не каждый раб в юридическом смысле является рабом в метафизическом смысле. Ницше возродил античный ужас перед идеей раба и считал, что большая часть человечества как раз и состоит из рабов в указанном смысле, хотя, впрочем, существует и не согласующийся с этим статистический смысл, согласно которому большая часть человечества является «средними». «…Нынче, когда в Европе одно лишь стадное животное достигает почета и раздает почести, когда “равенство прав” легко может обернуться равенством в бесправии, т. е. во всеобщем враждебном отношении ко всему редкому, властному, привилегированному, к высшему человеку, высшей душе, к высшей обязанности, к высшей ответственности, к творческому избытку мощи и властности, – нынче в состав понятия «величие» входит и знатность, желание жить для себя, способность быть отличным от прочих, самостоятельность, необходимость жить на свой страх и риск; и философ выдаст кое-что из собственного идеала, если выставит правило: “самый великий тот, кто может быть самым одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех, – человек, стоящий по ту сторону добра и зла, господин своих добродетелей, обладатель огромного запаса воли; вот что должно называться величием…”»[50]50
  Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 337.


[Закрыть]

Как бы мы ни старались освободиться от всего внешнего, всеобщего, неличного, всегда остается в нас много порожденного страхом, ленью, апатией, нежеланием рисковать. Всегда истинное одиночество, в котором только и рождаются оригинальные дела и мысли, становится возможным творчество, кажется нам чем-то смутным, пугающим и в принципе недостижимым состоянием. Поэтому философия, культивирующая одиночество, всегда раздражала общество, общественность, власть, да и каждого человека, чувствующего вызов своей совести, на который он не может адекватно ответить. «Ах, – я замечаю, – вы не знаете, что такое одиночество. Где существовали могущественные общества, правительства, религии, общественные мнения, – словом, где была какого-либо рода тирания, там она ненавидела одинокого философа, ибо философия открывает человеку убежище, куда не может проникнуть никакая тирания, пещеру внутренней жизни, лабиринт сердца; и это досадно тиранам»[51]51
  Ницше Ф. Несвоевременные размышления // Ницше Ф. Избр. произв.: В 3 т. Т. 2. С. 20.


[Закрыть].

Наличие массы – это критерий загнивания общества, господство в нем нивелирующих, упрощающих всё процессов, омертвление его динамической структуры. Динамика теперь выражается в безудержном росте производства продуктов потребления и увеличении массы, которая потребляет, при этом само производство потребляет массу, они друг без друга не существуют и друг друга обусловливают. В этом процессе исчезает человек как личность, как особый тип, обескровливается культура, истощается земля. Неизбежными становятся социальные катастрофы, антропологическая деградация, неизбежно все идет к концу, поскольку заканчивается запас энергии, который в эпоху массового общества только тратится, – запас добра, любви, уважения к человеку, который создавался веками религией, искусством, воспитанием.

Главное стремление массы – навсегда избавиться от страданий, закрыть все двери, ведущие к трагедии жизни. Всеобщее нивелирование, уравнивание приведет к тому, что все растворится в стихии, лишится форм, сбросит бремя всех исторических определений, где скрыта боль жизни. «Здесь выражается ее тоска по смерти, которая является для нее чистым ничто, ее тоска по всем эйфорическим, анастезическим, наркотическим состояниям блаженства… Массовая жажда смерти усиливается по мере образования масс. У нее оказываются средства, предоставляемые ей в распоряжение все более эффективно работающей наукой. Их воздействие рассчитано на массу. Желание положить конец концентрируется в представлении о том, что можно взорвать даже Землю»[52]52
  Юнгер Ф. Ницше. М., 2001. С. 235–236.


[Закрыть].

Большая часть жизни естественного человека наполнена сном, автоматизмом – совершенно нормальным для него состоянием, которое, постоянно повторяясь, создает «нормального» человека, т. е. дочеловека. Он живет, как будто исполняет ритуал, смысла которого не понимает и понимать не хочет. Поэтому жизнь летит так быстро, и в конце он может воскликнуть: «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?» Конечно, приснилась, поскольку половину жизни он спал или исполнял ритуал.

На уровне нашей естественности мы не в состоянии остановить поток своих мыслей, не можем контролировать свое воображение, эмоции, внимание. Почти за каждым взрослым человеком стоят долгие годы неправедной и безрассудной жизни: потворство всевозможным слабостям, безразличие к собственным ошибкам, стремление закрыть глаза на неприятные истины, постоянная ложь самому себе, самооправдание, порицание других и т. п. Реальный мир скрыт от него стеной его собственного воображения. В этом смысле он живет во сне, спит. В этом смысле каждый из нас на уровне своего естественного существования – человек массы.

Например, совесть существует только для «живого» человека, во всяком случае, она не пробуждается в «спящем». Совесть – это состояние, в котором человек сразу (а не частично, как это обычно бывает) чувствует все свои недостатки и пороки. И поскольку у каждого человека тысячи противоречивых и разнообразных чувств – от скрытого понимания собственного ничтожества и всевозможных страхов до глупейших самообманов, самодовольства, самоуверенности и самовосхваления, – ощущать все это вместе не только болезненно, но буквально невыносимо. Если бы человек мог ощутить весь стыд и ужас своего существования, это и было бы тем состоянием, которое называется совестью. Поэтому только у «живого» человека, т. е. действительно существующего, хотя бы изредка пробуждается совесть.

«Спящий» человек – это человек ленивый. Он не может решиться сделать все здесь и сейчас, он постоянно откладывает любой более или менее решительный поступок на завтра, живет так, словно у него еще есть в запасе несколько жизней, он уверен, что рано или поздно наступят такие времена, когда можно будет реализовать себя достаточно полно, ничем не рискуя, никак не изменяя свою привычную жизнь. Ленивый постоянно удваивает время. Ему кажется, что только тоненькая пленка отделяет его от подлинной мудрости, кажется – еще некоторые усилия, и он поймет что-то самое важное в этой жизни. Но потом начинает подозревать, что пленка не такая уж тонкая. И понимать нечего, никаких заранее заложенных смыслов в мире нет, все можно только создать своим собственным опытом, в своей уединенности, в своем одиночестве. Точно так же, как все время веришь в некоторую гарантированность своей жизни: не может быть, чтобы я со всеми своими мыслями, надеждами, радостями и печалями так просто, как комок тополиного пуха, исчез, растворился в небытии, есть какой-то заранее заложенный смысл во всем моем существовании, который с годами обязательно должен проявиться. Но подобная вера в свою предначертанную судьбу есть лишь результат душевной лени[53]53
  «Глупо верить, будто вера и мудрость могут прийти к нам так же естественно и неизбежно, не сложнее, чем с годами появляются усы и борода. Единственное, что ускользает от власти неизбежности, – это вера и мудрость. Вера и мудрость теряются, причем они всегда теряются безвозвратно, а вместе с ними та толика страсти, чувства, воображения, та немногая толика внутреннего, которая у него была, когда он становится под знамена пошлости, которая полагает, будто понимает жизнь» (Кьеркегор С. Болезнь к смерти // Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 291).


[Закрыть].

Про человека массы Шопенгауэр говорил, что есть существа, относительно которых не понимаешь, как они умудряются ходить на двух ногах, хотя сам по себе этот факт еще ни о чем не говорит. Существует настоящая бездна между людьми, писал он, которые пользуются своей головой лишь в качестве брюха, т. е. орудия, приноровленного к целям воли, и теми в высшей степени редкими и немногочисленными людьми, которые имеют мужество утверждать, что голова слишком хороша для этого: она предназначена для других целей. Эти люди поистине благородные, это настоящая аристократия мира, в то время как прочие – крепостные[54]54
  См.: Шопенгауэр А. Paralipomena // Шопенгауэр А. Соч.: В 6 т. Т. 5. С. 55.


[Закрыть].

Масса – реально существующий слой людей, все более распространяющийся и увеличивающийся, затрагивающий все остальные слои общества. Сейчас нет ни одного человека, в той или иной степени не причастного массе. Мы люди массы в той степени, в какой каждый из нас является естественным человеком, в какой нас побеждают наши животные страсти и наклонности, в какой мы живем, «не приходя в сознание», т. е. автоматически, инстинктивно – спим, в буквальном смысле слова; в той мере, в какой мы боимся власти, не решаемся на своевольный поступок, а если решаемся, то чаще всего не просчитываем его последствий и терпим поражение. В этом смысле многие революционеры и бунтари – также представители массы. Они, как правило, руководствуются навязанной им утопией, которую не подвергают критическому анализу. Они не знают, что с ними будет завтра, но уверены в своих знаниях о том, как будут жить люди через пятьдесят или сто лет.

Каких бы высот интеллектуального и нравственного развития ни достигал человек, большую часть жизни он живет как человек массовый, руководствующийся капризами, страхами, суевериями, потаканием своим слабостям, полный преувеличенного мнения о собственной значимости.

Масса определяет ныне культуру и историю человечества. Массовый человек уверовал в свою способность и призвание покорять, усовершенствовать, одухотворять мир. Отсюда слепая, благодушно-оптимистическая вера в непрерывный умственный и нравственный прогресс, в возможность осуществления «царства Божия» на земле, отсюда и бездуховный, плоско-рационалистический гуманизм, выдвигавший, как правило, голословные оптимистические лозунги типа «человек добр по своей природе», т. е. у массы осуществление нравственных ценностей совпадает с удовлетворением их субъективных природных влечений. Но как быть, если стремление к добру и стремление к удовлетворению земных желаний, жажда власти и безграничной свободы не совпадают? Обожествление человека в его природном существе необходимо приводит к аморализму, нигилизму: человек как неограниченный самодержец является хозяином и над своей моралью.

Просто человек – это животное, просто люди – это стадо. Человек всегда силится быть человеком, просто так, автоматически, человек не рождается и не живет. Он не может быть автоматом добродетели, он должен каждый раз сам для себя решать, что такое добро и зло, сам искать смысл своего существования, сам стремиться к таким сверхчеловеческим целям, чтобы в результате осуществлялись цели общечеловеческие. «В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, избыток, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день – понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к “твари в человеке”, к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, – к тому, что страдает по необходимости и должно страдать?»[55]55
  Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 346.


[Закрыть]

Власть всегда стремилась вывести породу людей, ей соответствующую, особенно ярко это проявлялось там, где власть сама была порождением стада, где масса приходила к власти. В ХХ в. это происходило в двух странах – Германии и России. И результат был впечатляющим. В России была попытка, продолжавшаяся семьдесят лет, создать особый антропологический тип – «советский человек». Власть, опираясь на древнюю российскую традицию подавления личности, неуважения к человеку, отсутствие демократических свобод, апатию и равнодушие народа, постоянно формировала, выковывала, порождала советского человека, стремилась к тому, чтобы «советское» в нем стало его второй, истинной природой. За эти годы появился человек, который мало чего хотел: не хотел работать, не хотел много зарабатывать (ибо для этого нужно стать хорошим специалистом), не хотел богатства, власти, известности. Сформировался бюрократический управленческий слой начальников, вытравивших из себя все человеческие качества. Сформировалась разного рода идеологическая и культурно-литературная обслуга этой структуры.