Текст книги "Если суждено погибнуть"

Или же что-то еще?

Ответить на этот вопрос однозначно Каппель не мог. Конечно, он застоялся, увял, опустился как офицер от безделья, но не настолько, чтобы ночи напролет резаться в карты, тискать толстобоких вдовушек, пить дурную самогонку, от которой отворачивают морды даже свиньи, и произносить пустые пространные речи о том, что Россия находится в опасности…

Он мог бы засесть за книгу воспоминаний, рассказать о Великой войне с точки зрения окопного командира либо выучить китайский язык… Уголки рта устало дернулись, опустились, придав его лицу горькое выражение.

Не для того он родился, приобретал знания, воевал, проливал свою кровь, чтобы в гибельную для страны пору, когда уже началось движение вниз – так ему казалось, – встать в позу постороннего наблюдателя, ковыряющего в носу, либо завалиться на перину к какой-нибудь милой вдовушке лет двадцати двух и послать госпожу Историю ко всем чертям… Россия ему дорога, он – русский, несмотря на то, что по национальному сословию принадлежит к иностранным колонистам, и о том, что он русский, ни разу не забыл на фронте, воюя с немцами.

Он не мог остаться в стороне и не остался.

В сущности, он был одинок. И чувствовал себя одиноко. Иногда ему до стона, до крика, до содроганий и спазмов в горле не хватало человека, которому он мог бы рассказать без утайки все, что видел, что знает – утишить собственную и чужую боль, сгладить остроту одиночества, но этого не было. И Каппель замыкался в себе, на люди выходил застегнутым на все пуговицы, тщательно причесанный, с подбритой на щеках бородкой и аккуратно остриженными, подправленными – чтобы ни одного волоска не было вкривь-вкось – усами.

Он завидовал своим фронтовым товарищам, рядом с которыми находились их жены, – эти люди отличались от других офицеров, были менее жестоки, что ли, тянулись к жизни, а не к смерти. С женщиной мужчина делается чище, учится понимать не только свою боль, но и боль чужую. А это так важно на войне – да и не только на войне – понимать чужую боль…

Неумелые указания Комуча сковали ему руки, главной задачей Каппеля было – сделать как можно меньше ошибок, на которые его толкал Комуч. Политические решения его руководители считали главными в жизни, их никак не могут подменить решения военные; он же полагал, что там, где голосят военные трубы, нет места сладкоголосым ораторам и рифмоплетам.

…Каппель отодвинул от окна шторку – вагон его сиротливо стоял посреди маленькой станции, больше вагонов на путях не было – их по распоряжению местного коменданта после обстрела уволок паровоз – надо было латать дыры. Неподалеку на рельсах застыла ручная дрезина с установленным на ней пулеметом «максим» – охрана Каппеля.

На площадке рядом со станцией дежурный штабной денщик со смешной фамилией Насморков выгуливал сытого гнедого жеребца с маленькой звездочкой на лбу, схожей с офицерской кокардой – Насморков был настоящим специалистом по лошадям, подопечные кони у него даже умели отбивать на деревянном настиле чечетку. Получалось здорово, люди, превращаясь в ребятишек, восторженно хлопали в ладони, Каппель сам был тому свидетелем.

– Наполеон, ходи ровнее! Тяни правое переднее копыто, – командовал Насморков. Жеребца он выспренне звал Наполеоном. – Ходи ровнее!

Наполеон слушался денщика – умные кони всегда понимают человеческую речь – и старался как мог.

– Молодец! – похвалил его Насморков. – Ах, какой молодец!

Лицо у Каппеля разгладилось, настроение начало понемногу улучшаться. Работой денщика можно было залюбоваться. Если бы все знали свое дело так, как знал Насморков, – любо-дорого было бы, может, и Россия давно бы справилась со своими бедами, не было бы ни белых, ни красных, была бы единая страна. Одна на всех – для тех и других…

Но нет такой России, ее еще надо завоевать, и душа почему-то ощущает приближение беды. Беду эту надо обязательно одолеть. Только как одолеть ее без крови?

Операцию доктор Никонов провел быстро – хотя извлечь пулю из плеча поручика оказалось непросто. Она повредила костную ткань, но кости не перебила. Никонов, вытягивая пулю из раны, орудовал хирургическими щипцами, как фокусник – и так приспосабливался к полусмятому куску свинца, и этак, сопел, клал голову на плечо, вытягивал губы трубочкой и, стараясь не дышать, делал мелкие несильные рывки – и в конце концов выудил металл из раны, бросил его в тазик.

– Все, Варя, – сказал он, вытирая полотенцем лысину, обильно покрытую потом, – поручика можно перевязывать. А пулю эту… – доктор покосился на тазик, – пулю оботрите, сделайте это тщательнее, чтобы не осталось ни одной кровинки, а потом подарите ее поручику. Очень ценный амулет. Есть поверье, что такая пуля отгоняет от солдата все другие пули.

– Рука… рука у него будет действовать? – спросила Варя каким-то жалобным голосом.

– Будет. Еще как будет.

Павлов, словно услышав эти слова, шевельнулся, застонал, Варя кинулась к нему с привычными словами:

– Тихо, миленький, не шевелись! Не надо… Иначе будет больно. А пока все хорошо… Все будет хорошо. – Щеки у нее сделались алыми, мелькнула и пропала улыбка, лицо приняло озабоченное выражение.

Очнулся поручик через два часа, замутненным взглядом обвел пространства, ничего, кроме засиженного мухами потолка, не увидел и спросил обеспокоенно:

– Где я?

Варя взяла его за руку, пощупала пульс. Пульс был учащенным, как при воспалении – именно его боялся доктор Никонов, когда торопил Варю с операцией.

– В лазарете, – ответила Варя.

– Варюша, это вы? – тихий голос поручика дрогнул.

– Да, Александр Александрович… Не тревожьтесь, я с вами.

– Я не тревожусь, – поручик облизнул сухие, в белых трещинках, губы, – когда вы со мною, Варюша, мне не о чем тревожиться. Я долго находился без сознания?

– Долго.

– Значит, ранение оказалось сложным.

– Пуля застряла в кости, но сейчас все в порядке, Александр Александрович, доктор благополучно вытащил ее.

– Меня зовут Сашей.

Вместо ответа Варя упрямо мотнула головой, поправила выбившуюся из-под косынки тяжелую прядь и ничего не сказала.

Перед поручиком внезапно высветилось, возникнув буквально из ничего, видение: небритый кавказец, не целясь, навскидку, стреляет вначале в Митрошенко, потом в него… Очень метким оказался стрелок. Павлов не выдержал, застонал. Варя нагнулась к нему:

– Может, воды? Пить?

Поручик вновь облизал сухие губы, проговорил едва слышно:

– Если можно…

Варя смочила водой угол полотенца, приложила его к губам поручика:

– Сейчас будет легче, потерпите немного, Александр Алек… Саша.

Павлов чуть приметно улыбнулся. Варя налила воды в железную кружку, поднесла ее ко рту раненого:

– Поаккуратнее только.

Павлов сделал несколько жадных глотков.

– Внутри все горит… Уж не была ли пуля у этого абрека отравленная?

Глаза Вари сделались испуганными, округлились:

– Доктор ничего такого не говорил.

– Доктор может этого и не знать.

Варя энергично затрясла головой:

– Нет!

Поручик вновь слабо улыбнулся и закрыл глаза.

К командующему Первой армией Михаилу Тухачевскому, которого сейчас так энергично теснил Каппель, приехала жена – Маша Игнатьева, тоненькая, со светящимся от счастья милым лицом. Тухачевский встретил ее на маленькой станции, где стоял роскошный вагон командующего армией, прицепленный к паровозу вместе с двумя другими штабными вагонами и платформой, к которой толстой проволокой была прикручена горная пушка, невесть как угодившая в эти далекие от гор края.

Вагон этот пригнали из-под Пензы, где он застрял на одном из крохотных разъездов, – богато отделанный, с бронзовыми подсвечниками, прикрученными к стенам, с зеркалами, обрамленными такими же яркими бронзовыми рамами, за которыми неустанно следил, каждую неделю чистил меловым порошком денщик командарма, с диванами, обитыми синим плюшем… Говорили, что в этом вагоне ездил великий князь Николай Николаевич, когда командовал Кавказским фронтом, потом вагон загнали на запасные пути, затем спрятали в одном из депо, потом он, по слухам, попал к Каппелю, но тот вскоре отказался от него, посчитав слишком роскошным для своей скромной персоны, вагон решили отогнать на север, а там его перехватили на одном из разъездов шустрые интенданты Первой армии.

Машу привезли к мужу на дрезине. Она еще больше похорошела, вытянулась – повзрослела, что ли, хотя сияющие глаза ее продолжали хранить восторженное детское выражение, хорошо знакомое Тухачевскому по той поре, когда он впервые встретил Машу Игнатьеву на балу в дворянском собрании. Она училась тогда в Шор-Мансыревской гимназии и влюбилась в высокого сероглазого шатена, бывшего на балу распорядителем – к борту парадного гимназического мундира у него была прикреплена голубая розетка.

Позже Маша Игнатьева стала близкой подругой сестры Миши Тухачевского, первой губернской красавицы, к сожалению, уже ушедшей из жизни, и часто появлялась в доме Тухачевских на «законном» основании. Сестру Тухачевского так же, как и Игнатьеву, звали Марией.

Увидев дрезину, Тухачевский выпрыгнул из своего роскошного вагона и, забыв про то, что он командарм, бегом, будто юный кадет, только поступивший учиться в московское Александровское училище, помчался навстречу дрезине.

Раскинул руки в стороны:

– Машка! Золото ты мое!

Маша кинулась в объятия Тухачевского и неожиданно расплакалась.

– Ты чего? – Тухачевский опешил – женские слезы он переносил с трудом. – Что случилось? Кто-то обидел тебя в дороге?

– Нет, – Маша отрицательно качнула головой, – не обидел. Просто я очень рада видеть тебя. И вот… Сорвалось. – Она виновато улыбнулась, стерла слезы с глаз.

– Пошли в вагон, там уже приготовлен праздничный обед. – Тухачевский проворно подхватил баул жены, обнял ее за плечи и увлек к штабному поезду. – Пошли. Денщик у меня расстарался – даже бутылочку «Марсалы» достал…

– Дореволюционное вино, которое любил Распутин.

– Это вино любят капитаны всех пароходов Европы. – Тухачевский подсадил жену на подножку вагона. – Проходи и будь хозяйкой.

В вагоне Маша с недоумением огляделась:

– А где же все остальные?

– Кто остальные?

– Ну… подчиненные.

Тухачевский рассмеялся:

– Сегодня нам никто не будет мешать – ни подчиненные, ни начальство.

– Я думала, штабной вагон – это вагон, доверху заваленный бумагами, картами – карты везде, на столе, на стенах, на полу, их окружают умные люди… А тут ни карт, ни людей.

– Ну, карт и людей у нас более чем достаточно. Только не все люди умные.

– Это на тебя не похоже.

– Почему?

– Ты привык окружать себя умными людьми.

Тухачевский рассмеялся, коснулся губами завитка волос, закрученного около уха жены, глаза у него потеплели, сделались растроганными, он проговорил тихо:

– Хотел бы окружить, только где взять столько умных людей? А? – Тухачевский вздохнул, подтолкнул Машу к столу: – Прошу! Чем богаты, тем и рады.

Стол был сервирован со вкусом – явно командарм обошелся стараниями не только одного своего денщика, приложил к этому руку и сам: приборы были серебряные, с чернью, без монограмм, туго накрахмаленные салфетки вставлены в такие же серебряные, с чернью, держатели, тарелки – настоящий Кузнецовский фарфор, который не перепутаешь ни с каким другим. Большая темная бутылка «Марсалы» выглядела на столе этакой башней.

В нескольких изящных селедочницах лежала нарезанная рыба, местная, волжская – вареный осетр, напластанный крупными ломтями, истекающая сладким желтым жиром севрюга, мягкий вяленый сазан – ломти огромные, будто и не рыба это была вовсе, а куски баранины, тщательно разделенные и тщательно уложенные на блюде. В серебряном фруктовом судке дымилась горячая картошка, посыпанная свежим укропом.

Маша всплеснула руками:

– Богатство какое! Я давно такой вкусной еды не видела.

– У нас тоже с продуктами не очень, но это ребята расстарались для тебя. – Тухачевский притянул Машу к себе, вновь поцеловал непокорный завиток, топорщащийся около уха – очень ему нравился этот завиток. – Садись! Я, ожидая тебя, здорово проголодался.

– И я проголодалась.

– Что новенького в Пензе? Как родители, как отец?

– Отец полмесяца хворал – простудился в своем депо, на маевке какой-то… Сейчас, слава богу, уже поднялся с постели.

– А мать как?

– Мать у нас железная. Ничего ей не делается. Годы ее не берут, она все такая же молодая, красивая, подвижная. Попечительствует, рукодельничает, командует.

Простые вопросы, простые ответы, но как много скрыто в них всего, какое тепло они вызывают… Серые глаза Тухачевского потемнели от нежности, он кивнул жене, наклонил голову, чтобы скрыть возникшую минутную слабость. Маша приподнялась на цыпочках и поцеловала его в ровный, тщательно разрезавший густые волосы пробор. Произнесла тихо, почти не услышав своих собственных слов – так тихо они прозвучали:

– Миша, я очень соскучилась по тебе.

Тухачевский обнял ее.

– Давай за стол. – Он вновь, в который уж раз ткнулся губами в завиток, обрамлявший ухо, потом поцеловал второй завиток, свесившийся на лоб. – Если бы ты знала, как я рад тебя видеть.

– В Пензе встретила твоего гимназического надзирателя, Кутузова… Помнишь?

– А как же! Такие люди не забываются никогда. Очень вредный был человек, весь из желчи. Старик уже небось?

– Старик. У него четыре сына… Всех четверых записал в Красную армию.

– А вот это – молодец! Даже не верится, чтобы такой сухарь мог совершить такой разумный поступок… Меня он не любил особенно. Чуть что – хватал за воротник и тащил в угол: «Опять Тухачевский! Охолонитесь-ка в уголочке!» Как меня не выгнали из гимназии – не знаю. Спас, наверное, кадетский корпус… Моих не видела?

– Видела Игоря. Странный, голодный, злой, погруженный в себя, меня даже не заметил, пришлось трижды окликать.

Игорь – младший брат Тухачевского, талантливый человек, музыкант с необыкновенно тонким слухом.

– Скрипку он не бросил?

– Нет.

– Сашу не видела?

– Не видела. По-моему, его сейчас в Пензе нет.

– Скорее всего, сидит в Петрограде или в Москве.

Саша – старший брат Михаила Тухачевского, одаренный математик, человек, для которого весь мир был поделен на формулы и числа, даже любовь и семейную жизнь и те он подводил под некие математические формулы, под своды случайностей, сделавшихся закономерностями. Когда он это раскладывал на бумаге, с рисунками и числами, – получалось очень убедительно.

Тухачевский отодвинул в сторону стул с резной красной спинкой – среди голубого бархата и тонированного светлого ореха стул этот, добытый расторопным денщиком в одном из помещичьих имений, выглядел совершенно чужим в вагоне, – усадил Машу, напротив сел сам.

По лицу Тухачевского словно пробежала какая-то тень, и Маша заметила, что муж чем-то расстроен. Перегнувшись через стол, она тронула пальцами его руку:

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Просто вспомнил свой забитый Чембарский уезд, липовый парк, сад с вишнями, густо облепленными белыми цветами… Иногда мне все это снится, и я чувствую себя счастливым. Не знаю только, удастся мне когда-нибудь увидеть это наяву или нет?

Маша ласково погладила его руку:

– Конечно, удастся. А как же иначе?

– Может быть и иначе. Война порою такие странные сюжеты подбрасывает…

Подцепив ложкой большую рассыпчатую картофелину, Маша положила ее в тарелку мужа:

– Давай не будем говорить о войне, Миша. Представим себе, что никакой войны нет…

Тухачевский согласился.

– Давай не будем говорить о войне. – На лице его возникла улыбка, и он неожиданно стал похож на мальчишку-гимназиста, которого Маша впервые увидела на балу. Она благодарно улыбнулась мужу. – Давай не будем говорить о войне, – еще раз повторил Тухачевский и ловко ухватил пальцами бутылку «Марсалы» за темное тонкое горлышко. – Выпьем лучше, – он разлил золотистое, пахнущее виноградом вино по бокалам, – за нас с тобою!

– За нас с тобою! – эхом отозвалась Маша. – За то, чтобы тебе всегда сопутствовала воинская удача.

– Очень хороший тост, – похвалил Тухачевский, чокнулся с женой. – А я пью за то, чтобы твой муж почаще радовал тебя!

– Тоже неплохой тост, – в тон Тухачевскому произнесла Маша. – За тебя!

– А я – за тебя!

Они долго сидели за столом, обрадованные встречей, тихо разговаривали, пили «Марсалу» и ели рыбу. В окна штабного вагона заглядывало солнце, в деревьях беспечно щебетали разные птахи. Будто действительно не было ни войны, ни стрельбы, ни мук и смертей – будто ничего, кроме нежности и тепла, в мире не было.

Вечером на этой станции появились каппелевцы.

Штабной вагон командарма-один поспешно откатился на восток. Когда под колесами уже грохотали рельсы, неподалеку от состава показались конники. Неведомо чьи – мелькнул, вроде бы, над их головами красный вымпел и растворился в вечернем сумраке. Красный вымпел мог оказаться и своим, и чужим.

Конников отогнали от поезда пулеметным огнем и выстрелами из горной пушки.

Каппель вызвал к себе Вырыпаева. Тот все больше отдалялся от своей батареи – он теперь выполнял штабную работу, стал неким доверенным лицом Каппеля, который поручил ему вести свою личную канцелярию, связанную с прошениями гражданского населения. Когда Вырыпаев явился, Каппель показал ему рукой на место около стола.

Выглядел Каппель неважно – не спал несколько ночей.

– Василий Осипович, красные в Екатеринбурге арестовали мою жену и увезли в Москву.

Вырыпаев об этом слышал, кивнул сочувственно.

– Детей, слава богу, не тронули, тестя тоже – они на следующий день съехали с квартиры, оставили только прислугу – на случай, если Ольга все-таки вернется домой. – Каппель взял со стола толстый красный карандаш и неожиданно для себя сломал. Поморщился недовольно: не надо раскисать. – В общем, Ольги Сергеевны нет.

– Сочувствую, Владимир Оскарович, – тихо произнес Вырыпаев.

– Переговорите с разведчиками, пусть под видом мешочников направят кого-нибудь поопытнее в Москву, – попросил Каппель. – Мне очень важно знать, где Ольга Сергеевна, что с ней. В общем, вы сами все прекрасно понимаете.

– Зацепки какие-нибудь имеются? Может, кто-нибудь что-нибудь видел?

– Кроме того, что арестовал ее комиссар местного Совдепа Редис, никаких сведений нет. Разговор с Редисом был, но разговор ничего не дал. Ольгу Сергеевну посадили в пассажирский вагон и в сопровождении двух охранников отправили в Москву. Там веревочка оборвалась.

Вырыпаев поднялся со стула:

– Разрешите действовать, Владимир Оскарович!

– Да-да, – рассеянно кивнул Каппель. – Жду от вас вестей.

На следующие же сутки, в ночное время, были посланы в Москву три разведчика – толковые, умеющие разбираться в любых хитросплетениях люди. Однако вернулись они ни с чем: Ольга Сергеевна как в воду канула.

На обратном пути разведчики попали в облаву. Пришлось отстреливаться. Один из них, поручик Бузанков, был ранен в руку.

Больше Каппель не видел свою жену, сколько ни искал ее – не нашел, сколько ни пытался ухватить хвостик большого запутанного клубка, чтобы потянуть и распутать – так и не ухватил…

В Самару тем временем прибыли представители атамана Анненкова, одетые в черную форму с замысловатыми шевронами на рукавах, с желтыми лампасами на шароварах и погонами красного цвета; в черные, лихо заломленные фуражки у них был вшит белый кант, как у моряков, – в общем, форма эта была едва ли не всех цветов радуги. К тоненьким, непрочным поясам с металлическими наконечниками чуть ли не по всей длине были прикреплены какие-то хвосты, очень похожие на женские побрякушки.

Тихие самарцы, увидев дикое войско атамана Анненкова, крестились: на рукавах у анненковцев красовались черепа с костями – пугающий символ для живого человека, тем более для обывателя. Анненковцы посмеивались над страхом самарцев:

– Вы нашего знамени не видели!

Знамя у анненковцев было черное, окаймленное серебристо-серой полосой, в середине полотна был вышит большой череп, под которым красовался косой крест, сложенный из двух крупных костей. На все нашел деньги бывший есаул Анненков – и форму своим солдатам пошил, и цацки на рукава повесил, и погоны в специальных мастерских изготовил, и высокие, очень фасонистые сапоги с ремешками, перехватывающими ногу под коленом, стачал.

– Отчего ваш флаг черный? – спросил у анненковцев полковник Петров, будущий генерал, а ныне – начальник оперативного отдела штаба комучевских войск.

– Готовимся к партизанской войне! – гордо ответили анненковцы.

– Но черный цвет, он же – пиратский!

– Как большевики с нами, так и мы с большевиками: они с нами по-пиратски, и мы с ними так же.

Увидев, что над зданием Комуча развевается красный флаг, анненковцы недоуменно остановились, притихли. Потом один из них, усатый казак с погонами хорунжего, похожий на кота, неверяще помахав рукой – словно обжегся, – вытащил из болтавшейся на ремне кобуры старый потертый маузер.

– Свят-свят-свят, это что же такое делается? Большевиков в Самаре еще нет, а флаг ихний уже тут! – он вскинул маузер и выстрелил в красное комучевское полотнище. Полотнище, вяло болтавшееся на ветру, дрогнуло – хорунжий не промахнулся. – Это что же такое делается? Свят-свят-свят! – хорунжий выстрелил еще раз.

Красное полотнище вновь дрогнуло.

Напарник хорунжего, из одной с ним хлебной станицы, расположенной на Алтае, тоже хорунжий, по фамилии Ванеев, увидел длинную пожарную лестницу, прислоненную к крыше здания.

– Погоди-ка, земеля, – остановил он стрелявшего, – я сейчас эту материю сброшу на землю без всяких пуль… Береги огневой припас, земеля. Подержи-ка. – Он через голову стянул с себя ремень с шашкой, отдал станичнику.

На крышу Ванеев забрался ловко, как обезьяна, перешагивая через ступеньку, наверху подполз к краю крыши и ударил каблуком сапога по древку флага.

Древко хряпнуло, но не переломилось. Ванеев выругался с веселым восхищением:

– Похоже, из дуба шток выстругали.

Ударил еще раз, потом еще. Наконец древко оглушительно треснуло – звук был похож на револьверный выстрел – и полетело вниз.

– Вот, – удовлетворенно проговорил Ванеев.

Его напарник засунул маузер в кобуру и кинулся к флагу. Вонзил каблук в полотнище, вдавил ткань поглубже в мягкую, распаренную теплым дождем землю, потом всадил в полотнище второй каблук, тоже вдавил в землю.

– Эхе! – азартно выкрикнул он. – Эх-хе!

Ванеев, спустившись с крыши, бросился помогать своему приятелю, легко пробежался по поверженному полотнищу, потом подпрыгнул и всадил сразу оба каблука в красную ткань, прокричал так же азартно, как и его земляк:

– Эхе!

Из открытого окна здания неожиданно грохнул винтовочный выстрел. Ванеев с изумленным видом приподнялся на носках, вскинул голову, словно хотел пересчитать глазами облака, и начал медленно заваливаться на спину.

– Земеля-я! Станичник! – заорал хорунжий и, по-орлиному растопырив руки, кинулся к Ванееву.

Снова хлопнул выстрел, на этот раз из другого окна, и хорунжий с растопыренными руками и распущенными по-кошачьи усами полетел на тело своего товарища.

Анненковцы, столпившиеся посреди площади, кинулись врассыпную – понеслись, будто черные кони, во все стороны, на ходу хватая оружие. Кто-то из них на бегу выстрелил в открытое окно, оттуда ударил ответный выстрел, и снова – попадание. Один из гостей, юный казак с новенькими красными погонами, увенчанными вензелем «А», вскрикнул надорванно и круглым колобком покатился по земле.

Затеялась перестрелка. Шла она недолго – минут пять. Но и этого было достаточно» чтобы на подоконнике одного из окон первого этажа здания Комуча осталось лежать тело дежурного офицера, а среди анненковцев появился раненый – толстый бровастый подхорунжий с красным лицом и хриплым, как у Бармалея, голосом.

Лежа посреди площади, он громко и хрипло стонал.

На анненковцев, оставшихся на площади и взятых на мушку, из боковой улочки вынесся казачий разъезд.

– Кто такие? – поигрывая шашкой, грозно спросил начальник разъезда – сотник со шрамом, плоско припечатавшимся к правой щеке.

– Приехали от атамана Анненкова.

– Гости, значит, дорогие… – Сотник трубно чихнул. – А пошто на флаг наш позарились?

– Так ведь красный же! Ну и подумали – большевики решили над нами поиздеваться – флаг свой вывесили…

– Устроили тут побоище. – Сотник посмотрел, как солдаты из караульной роты стаскивают с подоконника убитого офицера. – Сдайте оружие, и пошли разбираться!

– Оружие мы не сдадим.

– Это почему же? – сотник демонстративно вытянул из ножен шашку, затем с резким металлическим стуком загнал ее обратно.

– Боимся, – признались анненковцы. – Без оружия вы нас перестреляете, как кур.

– Мы вас и с оружием перестреляем… Но в данном разе слово казака даю – не перестреляем! Но ежели не сдадите свои пистолеты, тогда я за исход не ручаюсь. – Сотник вновь вытянул из ножен шашку и со стуком загнал ее обратно. – Не только перестреляем, но и порубаем!

Подъесаул, который вел с ним разговор, нехотя нагнулся и положил к своим ногам маузер.

– Ладно, сотник, я вам верю.

– Вон сколько народу положили и хотите без разбирательства уехать? Так не бывает.

– Да это наши лежат, наши, это вы наших положили. – Подъесаул повернулся к своим спутникам: – Ладно, клади на землю оружие, мужики!

– А вернут нам его? Ведь револьверы ныне больших денег стоят.

– Вернут. Уверен – вернут, – убежденно произнес подъесаул.

Узнав об истории с флагом и перестрелке, Каппель лишь покачал головой:

– Началось!

Полковник Петров, прибывший из Самары на фронт и рассказавший ему эту историю, болезненно подергал плечом:

– Более глупой ситуации представить себе невозможно.

– Флаг нам надо менять. Чем скорее – тем лучше.

Каппель продолжал атаковать Самару с предложениями заменить красное комучевское полотнище на полосатый Георгиевский флаг, но всякий раз получал отказ. Единственное, чего ему удалось добиться – это чтобы части, на счету которых имелось несколько побед, были награждены Георгиевским стягом. Части эти теперь использовали стяг вместо знамени – ходили с ним в атаку.

Офицеры все больше и больше ненавидели Комуч – недовольство его начало носить уже открытый характер, и только авторитет Каппеля сдерживал их от публичных выступлений.

– Потерпите немного, – говорил офицерам Каппель, – скоро все должно измениться.

Он душой своей, мышцами, нервами, сердцем чувствовал, что изменения эти произойдут очень скоро. Это связано будет не только с победами, но и с поражениями.

Полк, в котором находилась рота поручика Павлова, снова передвинулся на восток – предстояло взять очередной уездный город – тихий, пахнущий рыбой, солью, мореным деревом, гасящим запахи и рыбы и соли, пахнущий также ладаном и лекарствами – в этом городе находился небольшой заводик, производивший из целебных трав разные снадобья.

Встал вопрос о раненых – куда их деть? Полковник Синюков приказал:

– Тех, что лежачие, – оставить на месте под присмотром фельдшера, тех, кто может встать в строй, пусть отправляются в строй!

Павлова решено было оставить, но Варя воспротивилась.

– Нет, нет и еще раз нет! – сказала она.

– Почему? – удивился доктор Никонов.

– А если на этот город налетят красные во главе с этим самым… с пауком?

– С Троцким, что ли?

Троцкого на карикатурах тех лет часто изображали в виде паука, пытающегося сдавить в своих цепких длинных лапах всю Россию (Россия на карикатурах, кстати, изображалась в виде большой беспомощной мухи). Слухи о том, как лютует председатель Реввоенсовета, доходили и до белых – и белые сочувствовали красным, вот ведь как.

Варя кивнула:

– С ним.

– Никаким Троцким здесь не пахнет и пахнуть не может, – убежденно проговорил Никонов. – А поручик отлежится в тиши, в покое, молочка парного попьет вволю и догонит нас, Варя. Тут коровы вот какие отъевшиеся ходят, трава растет даже на тротуарах.

– Нет-нет. Нет и еще раз нет. – Варя уперлась – не свернуть. – Я не оставлю его, Виталий Евгеньевич.

– Но поймите же, Варя, это неразумно. Если мы повезем Павлова дальше, то просто-напросто сделаем ему хуже – мы растрясем его на телеге. А так он быстро поправится.

– Нет, нет. – Варя энергично замахала руками на доктора.

В конце концов Никонов, исчерпав все доводы, махнул рукой:

– Ладно, везите. Только мне за это здорово нагорит от полковника Синюкова.

Варя нежно тронула доктора пальцами за рукав:

– Не бойтесь, я его спрячу так, что его не только полковник – даже генерал не найдет. Поручик будет находиться во втором обозе, среди мешков с овсом.

Никонов вновь махнул рукой:

– Настойчивость ваша, Варя, достойна другого применения.

Варя помчалась искать деда Еропкина с его телегой, нашла около пустого шинка – вся прежняя водка, все запасы были выпиты, производство новой еще не наладили, поэтому и опустел старый, с прокопченными стенами, такой милый многим здешним жителям шинок. Старик Еропкин сидел под телегой и ел пирог с капустой, приобрел в шинке большой ломоть, справиться с которым мог, наверное, только взвод, держал пирог обеими руками и, прежде чем сделать очередной надкус, тщательно примерялся к нему.

– Хорошо, что я вас нашла, – кинулась к нему Варя.

– А я никуда и не прятался. – Дед хлопнул ладонью рядом с собою – садись, мол… На землю была постелена старая кабанья шкура, которую старик специально держал в телеге для этих целей.

Проглотив очередной кусок пирога, дед отер рукою бороду:

– Ну!

Человеком старик Еропкин был сообразительным, все понял с полуслова, завернул пирог в тряпку и проворно, как молодой, вскочил на ноги.

– Поручик Павлов – достойный человек, – сказал он. – Сделаем все в наилучшем виде, барышня. Поехали!

Через двадцать минут поручик уже лежал в телеге, прикрытый сверху домотканым одеялом, улыбался слабо, щурился, ловя глазами солнце. Под бок ему старик Еропкин сунул кавалерийский укороченный карабин и несколько обойм с патронами, под другой бок пристроил винтовку-трехлинейку.

– С таким количеством оружия можно атаку целого взвода отбить, – заметил Павлов. – К чему столько?

– Мало ли что может быть, – уклончиво ответил старик, – жизнь ведь нынче какая: если есть у тебя ствол – ты на коне, нет ствола – ты под конем. Вот и выбирай, ваше благородие, что лучше: на коне быть или под конем?

Поручик улыбнулся.

– С вами, грамотными, иначе нельзя. Либо так, либо этак. Третьего не дано, – ворчал дед.

– Никаких нюансов, значит?

– Я не знаю, что это такое, но, по-моему, это… – Старик покрутил в воздухе растопыренными пальцами, будто держал крупное яблоко, затем заботливо, как нянька, подоткнул одеяло под ноги поручика, положил рядом кусок дерюжки, привычно хлопнул по нему ладонью, приглашая Варю: – Садитесь, барышня!

– Да я пройдусь, пожалуй…

– Чего-о? – Еропкин свел вместе брови. – С какой стати бить ноги, когда есть лошадь – это раз, и два – долго вы не продержитесь… Не пойму я чего-то… А? – он вторично хлопнул ладонью по дерюжке: – Пристраивайтесь, барышня! В ногах правды нет.