Текст книги "Если суждено погибнуть"

Недаром говорят, что на ловца и зверь бежит – это был сам адмирал. Каппель подошел к Колчаку, доложил по всей форме.

Адмирал обнял Каппеля:

– Слава Богу, наконец-то! – в следующий миг спросил обеспокоенно: – А где ваш конвой, Владимир Оскарович?

– Я считаю лишним иметь конвой в тылу армии и загромождать им пути, ваше высокопревосходительство, – ведь конвою как минимум нужна пара вагонов… Железная дорога и без того забита. – Каппель, не поворачиваясь, сделал жест в сторону составов.

Колчак помолчал немного, словно переваривая слова Каппеля и желая понять, в упрек ему они были сказаны или нет, проговорил неожиданно тихо:

– Да, вы совершенно не похожи на других… Пойдемте-ка ко мне в вагон.

Вырыпаев остался ждать генерала на улице, на железнодорожных путях. Чувствовал он себя плохо. Полковник недавно перенес тиф, голова у него кружилась, земля под ногами плыла. Хотелось есть. Не ели они с Каппелем почти сутки – попили в вагоне пустого кипяточку из стаканов, поставленных в роскошные серебряные подстаканники, и все. Рассчитывали, что перехватят немного еды по дороге – не получилось: похоже, на Сибирь наваливался голод. Тот самый страшный голод, что давно уже успешно трепал центральную часть России.

Тем временем скирды тяжелого неприятного тумана оттянулись, отползли в тайгу, сделалось легче дышать.

Покинул Каппель адмиральский вагон через три часа. Колчак сам вышел провожать его – показался на ступеньках вагона во френче, не накинув даже шинели на плечи, прямой, расслабленно улыбающийся, с белым крестом под отложными углами воротника.

– Только на вас вся надежда, – сказал адмирал Каппелю, тряхнул его руку. – Постарайтесь регулярно выходить на связь, Владимир Оскарович.

В ответ Каппель козырнул.

На прощание обнялись. Вырыпаев смотрел на эту сцену со стороны, и у него невольно защемило сердце.

– Удивительный человек, – сказал про адмирала Каппель, когда они с Вырыпаевым возвращались в свой вагон. Снег арбузно хрустел под ногами. Тайга, подступившая вплотную к станции, обелесела, сделалась мелкой, сумрачное утреннее колдовство ее пропало. Каппель вздохнул.

– Я посоветовал адмиралу держаться поближе к армии, чем ближе – тем лучше; армия, ежели что, его никогда не выдаст, но он в ответ лишь махнул рукой, заявил, что находится под надежной защитой союзников и их флагов. – Каппель с досадой вздохнул.

– Я бы не верил ни союзникам, ни их флагам, – осторожно вставил Вырыпаев.

– Я так и сказал Колчаку, но он даже разговаривать на эту тему не захотел.

– Святой человек!

– Предложил взять несколько ящиков с золотом для нужд штаба. Я отказался. Золото, Василий Осипович, стеснит нас.

– Во-первых, оно потребует дополнительной охраны…

– Это и во-первых, и во-вторых, и в-третьих, а в-четвертых, охрана эта – не дополнительная, а особая, усиленная, а в-пятых, из-за этих нескольких ящиков за нами начнут специально охотиться. В общем, я отказался. Не люблю золотого тельца!

Каппель перепрыгнул через длинный сугроб, который перерезали черные, уходящие в бесконечность рельсы – сметать снег с путей у железнодорожников не хватало сил: только соскребут его, как принесшаяся метель вновь мигом забивает пути и останавливает поезда, – азартно, будто мальчишка, гикнул и потер себе уши.

– Мороз-то совсем распоясался! – в следующий миг Каппель неожиданно проговорил: – А знаете, чего мне сейчас хочется больше всего, Василий Осипович?

– Чего?

– Жареного гуся.

Через два часа они вернулись на станцию Тайга.

Первый, кто встретил их, был штабной денщик Насморков, подпрыгивающий от нетерпения в задубевших холодных катанках.

– Ваше высокопревосходительство, гусь! – выкрикнул он громко, окутываясь, словно паровоз, белым облаком дыхания. – Жареный гусь!

Каппель невольно переглянулся с Вырыпаевым: это было похоже на мистику.

– Какой гусь, Насморков? – спросил полковник. – Ты не пьян случаем?

– Да баба тут одна продает жареного гуся, сто рублей просит, бумажкой. Я ее задержал до вашего приезда.

Генерал немедленно полез в карман брюк, следом полез и Вырыпаев. Но ста рублей на двоих они так и не нашли.

Небогатые оказались люди…

Остались голодными. Единственное, что Насморков нашел им на двоих, – немного чая и небольшой кусок синего, спекшегося до мраморной крепости сахара. Тем они и довольствовались в тот день. Хотя сам Каппель регулярно раздавал свою зарплату всем страждущим – заработок у него как у главнокомандующего был неплохой.

Каппелю приходило много писем – иногда их набиралось так много, что требовалось потратить не менее половины дня, чтобы только прочитать их. Не говоря уже о том, чтобы ответить. Смущаясь, отводя взгляд в сторону – просить об этом он считал неудобным, Каппель все же обратился к Вырыпаеву:

– Василий Осипович, помогите мне, если можно, разобраться с личной перепиской.

В ответ тот согласно кивнул – он и раньше был доверенным лицом Каппеля.

В груде писем Вырьшаев отыскал конверт, пришедший из Иркутска – прислала его теща генерала, старая «пушечная начальница» Строльманиха: вместе с внуком и внучкой она переехала теперь на Байкал. Денег не было. Семья Каппеля бедствовала.

Вырыпаев немедленно составил телеграмму командующему Иркутским военным округом с просьбой выдать на руки теще Каппеля десять тысяч рублей в счет зарплат главнокомандующего, понес телеграмму на подпись генералу.

Тот отодвинул бумагу от себя.

– Что обо мне подумают люди, а? Скажут – крохобор какой-то… Не могу. Я же воюю не за деньги… Нет, не могу, Василий Осипович. Поймите меня правильно. – Вид Каппеля выдавал его душевное смятение.

Вырыпаев сократил сумму в два раза и только тогда Каппель подписал телеграмму. Сделал это очень неохотно, буквально через силу.

В этом был весь Каппель.

Сахаровский беспорядок постепенно изживался – а был он не менее страшен, чем паника, позорное бегство с поля боя, стрельба по своим.

Белая армия продолжала откатываться на восток. Прибыли в Ачинск – занюханный стрелецкий городишко, который, наверное, и заглох бы, если б не железнодорожная станция – этакий оживленно работающий организм, поддерживающий город.

В Ачинске эшелон Каппеля поставили в самом центре станционных путей. Вырыпаев обеспокоенно обошел весь состав, вернулся в штабной вагон.

– Мы тут, будто голые на снегу, – пожаловался он Каппелю, – наш поезд и особенно наш вагон со всех сторон обстрелять можно, ни одного прикрытия нет.

Генерал сидел за картой. Непонимающе глянул на полковника, махнул рукой машинально, давая понять, что слышит его. В следующую минуту, оторвавшись от своих размышлений, он выглянул в окно, увидел совсем рядом – дотянуться можно – часового в промороженном башлыке и с сахарной от инея щеткой усов. Часовой был похож на моржа и усами шевелил как морж. Каппель не удержался: губы его тронула улыбка.

– Чуть сзади нас, – от нашего вагона отделяет, наверное, метров двадцать – стоят три цистерны с бензином, – продолжал ворчать Вырыпаев. Он словно начал ощущать свой возраст, из него, будто из старика, поперло наружу что-то нудное, придирчивое, хотя Вырыпаев был далеко еще не старым. Каппель все понял, все заметил и улыбнулся вновь – улыбка его была виноватой: нехорошо подсматривать за близкими людьми. А выходило так, что Каппель подсмотрел. – Какой-то уж очень подозрительный состав стоит, целых двадцать вагонов… Надо проверить, не то ведь… – Вырыпаев развел руки в стороны. – В общем, как бы чего не вышло.

Тут в Вырыпаеве, конечно же, проснулся обычный русский мужик с его извечными «если бы да кабы».

– Охо-хо, – проворчал напоследок полковник и сел за стол шифровать телеграммы.

На улице было морозно, тихо. Над кривыми проулками Ачинска стояли высокие пушистые дымы; узенькая, похожая на ствол пулемета труба штабного вагона тоже источала дым, Насморков старался как мог – не отходил от печки, на каждой станции, где стояли больше пяти минут, старался разжиться дровами, а если везло, то разживался и угольком. Уголь горел особенно весело, в воздухе колко потрескивало приятное сухое тепло, озабоченные лица людей разглаживались.

Пока отступающим армиям негде было зацепиться – откатывались на восток без остановок, – а зацепиться надо было обязательно. Чтобы перевести дух, переформироваться. Каппель помял пальцами виски. Было отчего болеть голове, и лекарств от этой боли не существовало никаких.

Много приходило жалоб на бесчинства чехословаков. Поезда их шли, украшенные зелеными ветками – этакие наряды мира, под которыми были спрятаны кулаки. Чехи нагло требовали, чтобы их поезда нигде не задерживали, везли с собою награбленное русское добро. Несметь добра. Отбирали паровозы у санитарных эшелонов, на станциях насиловали баб, из вагонов на мороз выбрасывали детей, гоготали по-гусиному. Странными людьми оказались братья-славяне.

Каппель ничего не мог поделать с чехословаками: слишком хорошо были вооружены бывшие военнопленные. До зубов.

На одной из станций он увидел три открытые платформы, доверху нагруженные замерзшими трупами людей. Мученически искаженные лица; открытые рты, забитые снегом, остекленевшие глаза, скрюченные руки. Это были раненые, скончавшиеся в эшелонах, которых чехословаки лишили паровозов, да несчастные беженцы, ограбленные в дороге, оставшиеся без денег и еды. Чтобы вся эта страшная спекшаяся масса трупов не расползалась при перевозке, платформы перетянули крест-накрест веревками, стиснули мертвых. Их надо было хоронить, но похоронить по-человечески, по-христиански не было возможности, и трупы везли куда-то на восток… Куда?

По дороге вдоль пути часто встречались мешки с завязанными горлышками, встающие из снега, будто грибы-обабки, мешки также были все, как один, перепоясаны веревками – и чем дальше на восток, тем больше попадалось этих «грибов»… И Каппель, и Вырыпаев знали, что это за «грибы».

В мешках этих находились несчастные женщины, связавшие свою судьбу с чехословаками – как правило, в легких платьях, в нижнем белье… Они надоели воинам в австрийских шапчонках, и те – побаловались, и хватит – засовывали несчастных баб в мешки, завязывали верхушки, чтобы «мадамы» не трепыхались, и прямо на ходу вышвыривали из поездов под откос. В снег.

Каппель послал несколько телеграмм чешским командирам с требованием прекратить бесчинства, но те на телеграммы не ответили. Чувствовали свою силу, понимали, что Каппель не сможет выступить против них.

Положение было удивительным. Чехословаки вели себя на чужой земле не просто нагло – вели преступно.

Прочитав еще одну бумагу – доклад командира батальона штабс-капитана Павлова об очередных бесчинствах чехословаков, Каппель не выдержал, резко хлобыстнул ладонью по столу, выругался. Вырыпаев, потеющий над шифровкой, поднял голову.

Неожиданно снаружи, у самого станционного здания, прочно вросшего в огромный обледенелый сугроб, что-то пыхнуло, послышался легкий влажный хлопок, будто казак мокрой рукой шлепнул лошадь по крупу, затем раздался второй хлопок, посильнее, и откуда-то из-под земли, из темной таинственной глуби выкатился вязкий оглушающий гул.

Под штабным вагоном дрогнула земля; он, заскрипев железными суставами, отплюнулся несколькими железками, сорвавшимися со своих мест, приподнялся и что было силы хлобыстнулся колесами о промороженную твердь земли.

Толстые стекла мигом превратились в брызги, с жалобным звяканьем осыпались внутрь, в вагон. Вырыпаева больно вдавило лицом в стол. Он возмущенно вскрикнул, уперся обеими руками в плоскость стола, оттолкнулся от него, но вторая волна опять вдавила полковника в лакированную деревянную поверхность. Он закричал вновь. Стул, на котором он сидел, опрокинулся, и Вырыпаев полетел на пол. Осколки стекла захрустели под ним.

Каппеля тоже сбило с ног, он покатился по засыпанному стеклянным крошевом полу, но в следующий миг вскочил на ноги, прижался спиной к стенке вагона, ожидая новых взрывов.

Взрывов больше не последовало. Вырыпаев зашевелился на полу.

– Василий Осипович, ты жив? – послышался спокойный – пожалуй, даже слишком спокойный голос Каппеля. – Дай-ка мне мою винтовку.

Полковник поспешно поднялся с пола, подал генералу его трехлинейку. Каппель передернул затвор, загнал патрон в ствол и, подав сигнал полковнику, поспешил к выходу из вагона.

Станция полыхала. В штабной вагон углом врезалась тяжелая железная дверь, оторванная с товарного пульмана, прошибла стенку насквозь, следом прилетела согнутая в штопор металлическая балка, нависла над выходом. Каппель глянул на нее и проворно соскочил с перекошенной подножки вагона, сделал это вовремя – железный штопор снес всю лесенку.

За полыхающими цистернами, среди вагонов товарняка, хлопнуло еще что-то, под составом поднялась длинная рыжая простынь, потянулась к штабному вагону.

Сверху, упершись ногою в наполовину выдранный кронштейн, спрыгнул Вырыпаев. Прохрипел:

– Это партизаны, Владимир Оскарович!

– Может быть.

Полковник также загнал в ствол винтовки патрон. Под ноги к нему подкатился обожженный, пусто сипящий солдат, задергался. Вместо лица у него была кровяная мешанина, за которой торчали чистые, неестественно белые зубы. Шинель у солдата на спине выгорела, из-под лопатки торчал крупный ржавый осколок.

Вырыпаев сморщился:

– Ох, солдат!

Рядом горели вагоны, из них вываливались люди, катались по снегу, сбивая с себя пламя, снег шипел пронзительно, по-змеиному, стрелял брызгами. Из окна соседнего вагона вывалился огромный осколок стекла, ребром воткнулся в человека, неподвижно лежавшего внизу. Это был один из офицеров конвоя, что сопровождали Каппеля во время выездов на фронт. Вырыпаев кинулся было на помощь к этому человеку, но остановился – офицер был мертв.

Над эшелоном, стоявшим позади горевших цистерн, вновь поднялось пламя, послышались два спаренных взрыва. К генералу, прихрамывая сразу на обе ноги, подковылял Насморков. Пробормотал жалобно:

– Ваше высокопревосходительство, это что же такое творится?! Неужели это все партизаны?

– Не думаю, Насморков. Если бы налетели партизаны, был бы бой. Боя нет. – Каппель не выпускал из рук винтовку.

Вокзал, еще недавно заваленный снегом по самые трубы, теперь почернел, снег растаял до земли, обнажив ободранный фундамент и голые страшные стены. Неожиданно появилась большая крикливая стая ворон. Птицы кричали несмазанными резкими голосами, крутились рядом с горящими цистернами, словно хотели погреться. Вот одна, не выдержав близости огня, закувыркалась, шлепнулась на землю, захлопала крыльями, подкатываясь к самым колесам, за первой вороной закувыркалась вторая – хоть и считались эти птицы умными, но почему-то они не ощущали опасности – что-то в птицах не срабатывало, отказывало, вскоре и третья ворона опалила себе крылья и закувыркалась по снегу.

Когда все утихло, стали подсчитывать потери. Из длинного штабного эшелона уцелело лишь семнадцать вагонов, остальные сгорели. Погиб едва ли не весь штабной конвой – семьдесят человек.

Похоронили погибших там же, в Ачинске. Наспех починили раскуроченные вагоны, в том числе и вагон главнокомандующего: вставили новые стекла, навесили оторванную лесенку, заделали пробоины в боку, и эшелон двинулся дальше на восток.

Белая армия продолжала отступать.

Отношения с чехословаками испортились вконец. Но обострять эти отношения дальше, до драки, было нельзя – сразу бы образовался новый фронт – Восточный, чешский, и тогда вся Сибирская армия, которой командовал Каппель, оказалась бы между молотом и наковальней. Этого допускать было нельзя.

Ночью в Ачинск пришла телеграмма от Колчака. Тот жаловался, что чехословаки силой, угрожая пулеметами, отняли у него два паровоза. Колчаковский литерный эшелон остановился.

Каппель бессильно сжал кулаки.

Утром он отстучал чехословацкому главкому следующую телеграмму:

«Генералу Сыровому[25]25
  Сыровой – Сыровы Ян (1888–1971) – чех, в сентябре 1914 г. вступил в добровольческую Чешскую дружину (в составе Русской армии на Юго-Западном фронте). Во время мятежа Чехословацкого корпуса (май 1918 г.) командовал группировкой чехословацких и эсеровско-белогвардейских войск. В июне 1919 г. подавил выступление солдат корпуса (Иркутский бунт 1919 г.).


[Закрыть], копии – Верховному правителю, председателю Совета министров, генералам Жанену и Ноксу. Владивосток – главнокомандующему японскими войсками генералу Оой, командирам 1-й Сибирской, 2-й и 3-й армий, командующим военных округов – Иркутского генералу Артемьеву, Приамурского генералу Розанову и Забайкальского атаману Семенову.

Сейчас мною получено извещение, что вашим распоряжением об остановке всех русских поездов задержан на станции Нижнеудинск поезд Верховного правителя и Верховного главнокомандующего всех русских армий с попыткой силой отобрать паровоз, причем у одного из его составов даже арестован начальник эшелона, Верховному правителю и Верховному главнокомандующему нанесен ряд оскорблений и угроз, и этим нанесено оскорбление всей Русской Армии. Ваше распоряжение о непропуске русских эшелонов есть не что иное, как игнорирование интересов Русской Армии, в силу чего она уже потеряла 120 составов с эвакуированными ранеными, больными, женами и детьми сражающихся на фронте офицеров и солдат. Русская Армия хоть и переживает в настоящее время испытания боевыми неудачами, но в ее рядах много честных и благородных офицеров, никогда не поступавшихся своей совестью, стоя не раз перед лицом смерти от большевистских пыток. Эти люди заслуживают общего уважения, и такую армию и ее представителя оскорблять нельзя. Я как главнокомандующий армиями Восточного фронта требую от вас немедленного извинения перед Верховным правителем и армией за нанесенное вами оскорбление и немедленного пропуска эшелонов Верховного правителя и председателя Совета министров по назначению, а также отмены распоряжения об остановке русских эшелонов. Я не считаю себя вправе вовлекать измученный русский народ и его армию в новые испытания, но если вы, опираясь на штыки тех чехов, с которыми мы вместе выступали и, уважая друг друга, дрались в одних рядах во имя общей цели, решили нанести оскорбление Русской Армии и ее Верховному главнокомандующему, то я, как главнокомандующий Русской Армией в защиту ее честим достоинства, требую от вас удовлетворения путем дуэли со мной. № 333. Главнокомандующий армиями Восточного фронта Генерального штаба генерал-лейтенант Каппель».

Кто-то из штабных офицеров засомневался в том, что такая дуэль может состояться:

– Сыровой вряд ли примет этот вызов.

Реакция Каппеля была мгновенной – он взорвался:

– Сыровой – офицер, генерал, он трусом быть не может!

Каппель вспомнил одноглазого круглолицего Яна Сырового, похожего на простодырного сибирского мужичка, перетянувшего себе физиономию черной тряпицей, чтобы в выбитый глаз не дуло, и сжал до хруста кулаки.

Ошибался главнокомандующий. Сыровой попал в русский плен не генералом, а поручиком и, по сути, так поручиком он и остался. На вызов Каппеля не ответил.

Следом за Каппелем вызов на дуэль Сыровому послал дальневосточный атаман Григорий Михайлович Семенов. В своей телеграмме Семенов недвусмысленно дал понять, что заменит Каппеля у барьера, если исход дуэли окажется трагическим.

Сыровой не ответил и на эту телеграмму. Понятие чести для него не существовало.

В штаб Каппеля пришла ошеломляющая новость: командующий Красноярским гарнизоном генерал Зеневич перешел на сторону красных. Эта новость подействовала на штабистов так же оглушающе, как взрыв трех цистерн с бензином на Ачинской железнодорожной станции.

В Красноярске отступающая Белая армия намеревалась остановиться – в городе этом можно было держаться долго, он очень выгодно расположен, на складах имелось не только много боеприпасов, но фураж и продовольствие. Красноярск вполне мог стать той точкой, где можно было остановить откат белых на восток.

Это очень хорошо понимали красные, и они соответственно поработали…

В который уже раз Каппель подумал о Тухачевском, о тех, кто находился рядом с этим человеком – прозорливые это были люди, решительные в действиях, быстрые… Позавидовать можно.

Впрочем, Каппель не знал, что Тухачевского на этом участке фронта уже нет – его вызвали в Москву, и он сейчас сидел в холодном нетопленом номере гостиницы, из окон которой были видны кремлевские стены, и с тревогой ждал вызова к Ленину.

С Каппелем воевали уже другие красные командиры.

Чего угодно мог ожидать Каппель, но только не предательства своих. Выходило, что он угодил в капкан: сзади находились красные с мощной артиллерией и бронепоездами, впереди – Зеневич со своим многочисленным гарнизоном и партизанскими отрядами бывшего штабс-капитана Щетинкина. На железной дороге по всей линии до самого Хабаровска бесчинствовали чехословаки, вооруженные пулеметами, – ни одного человека не подпускали к «колесухе», отвечали стрельбой на любой подозрительный звук, оберегая награбленное добро.

С телеграфа маленькой проходной станции – вроде бы, там ничего не было, кроме убогого кособокого сортира, просевшего на одну сторону, и водокачки, около которой иногда останавливались паровозы, чтобы заправиться водицей, но все-таки оказалось, есть и начальник станции, и телеграфист, – принесли «летучку», переданную из Красноярска.

Каппель взял ленту в руки, торопливо перебирая ее, стал читать.

«Братья, протянем друг другу руки, кончим кровопролитие, заживем мирной жизнью. Отдайте нам для справедливого народного суда проклятого тирана Колчака, приведите к нам ваших белобандитов, царских генералов, и советская власть не только забудет ваши невольные заблуждения, но и сумеет отблагодарить вас».

Каппель усмехнулся, бросил ленту на стол.

– Если кому интересно – можете прочитать.

К ленте потянулся Вырыпаев, проворно перебрал ее пальцами, покачал головой и также швырнул на стол.

– Ну что? – спросил Каппель. – Они разговаривают с нами, как с покойниками…

– И – глубоко ошибаются. Думают, что долбанут нас сзади красным молотком по голове и расплющат о предателя Зеневича. Идти вперед мы должны и идти будем. Красноярск – не гибель наша, а одна из страниц борьбы за жизнь. Скажу больше, Василий Осипович, это – тяжелейший экзамен, выдержат который только сильные и верные. И они продолжат борьбу. Слабые отпадут, да они нам и не нужны, пусть уходят, а крепкие двинутся дальше – с нами, с тобой, со мной… Я их либо спасу, либо погибну вместе с ними, другого пути нет. Если же придется умереть… – Каппель замолчал, прошелся по вагону, вернулся к столу, шаги его были легкими, бесшумными, как у охотника, подкрадывающегося к зверю, – то я буду со своими солдатами до конца и своей смертью среди них докажу им свою преданность.

Вырыпаев молчал. Он был подавлен. Каппель подошел к окну вагона, глянул в него. К кособокому сортиру, оглядываясь, приблизился солдат, посмотрел в одну сторону, потом в другую и стремительно присел на корточки. Его с головой скрыл сугроб.

– Сегодня я подпишу приказ, в котором в реальных красках обрисую обстановку, создавшуюся из-за измены генерала Зеневича, – сказал Каппель. – Этим приказом, кроме того, я разрешу всем колеблющимся и слабым оставить ряды армии и уйти в Красноярск, когда мы к нему приблизимся… Бог с ними, с этими людьми… – Каппель махнул рукой, – и Бог им судья. А мы… – Он не договорил, глядя в окно: солдат, справив нужду, стремительно, как зверь, поднялся, обеспокоенно повертел головой – не заметил ли кто его, и неторопливо, с чувством собственного достоинства застегнул штаны. Каппель улыбнулся. – А мы… Мы прорвемся.

– Прорвемся, – торопливо повторил за ним поручик Бржезовский, лихо взмахнул кулаком. Каппель посмотрел на него удивленно и одновременно понимающе – рядом с Бржезовским он словно почувствовал себя молодым, но в следующий миг подавил в себе это ощущение и произнес, улыбнувшись печально:

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но о Красноярск они нас не расплющат, это я знаю точно… Что бы там они ни предпринимали.

За кромкой леса, на западе, громыхнул гром. Но грома посреди такого мороза не бывает. Это били орудия красных. Вырыпаев вытянул голову, лицо у него страдальчески дернулось – собственной артиллерии у каппелевцев уже не осталось.

– Да, мы прорвемся, – твердым голосом повторил Каппель, – чего бы нам это ни стоило.

Гром раздался снова, потряс землю, с макушек деревьев посыпался снег, испуганные птицы сбились в одну жидкую стаю, общую – вороны, воробьи, снегири, синицы, – и унеслись в тайгу, подальше от страха Божьего.

На станции Минино, уже под самым Красноярском, в штабном вагоне неожиданно заверещал телефон прямого провода. Каппель, словно что-то почувствовав, усмехнулся:

– Однако! – повернулся к Вырыпаеву: – Узнай, в чем дело?

Тот взял трубку. В трубке будто бы шмель загудел. Вырыпаев не сразу разобрал, кто говорит, а когда разобрал, то лицо у него сделалось плоским, подбородок утяжелился, как у боксера перед боем, а в глазах заплясали, заискрились мелкие светлые точки.

– Это генерал Зеневич, – сказал он, прикрыв трубку ладонью.

– Бывший генерал Зеневич, – спокойно и одновременно яростно поправил Каппель.

– Когда же вы наберетесь мужества и решитесь бросить эту никчемную войну, – бился тем временем басовитый шмель в телефонной трубке, – давно пора выслать делегацию к революционному советскому командованию для переговоров о мире…

Вырыпаев слово в слово передал Каппелю то, что услышал от Зеневича.

– В гробу я видел это революционное командование, в похоронной обуви, – произнес Каппель резко, хлопнул кулаком по столу. Вверх взлетела тяжелая чернильница-непроливашка.

– Может, поговорите с Зеневичем? – Вырыпаев протянул Каппелю трубку.

Тот схватился за кобуру пистолета.

– С изменниками Родины не разговариваю!

Вырыпаев передал трубку телефонисту:

– Дайте отбой. С предателем Зеневичем разговора не будет.

Телефонист поспешно закрутил рукоять телефона, ставя ее в положение «нуль» – аппарат в вагоне стоял старый, видавший виды, обращаться с ним надо было на «вы».

– Выстраивай войска, – приказал Каппель Вырыпаеву, – людям надо объяснить ситуацию.

Через час те, кто не захотел оставаться с Каппелем, ушли по железной дороге в Красноярск – ушли нестройной толпой, оскользаясь на обледенелых шпалах, прижимая к лицам кулаки, согревая их дыханием. Над головами уходящих людей долго висело, покачивалось из стороны в сторону, белесое облачко пара.

Штабистов Каппель поставил в строй. Винтовки для них искать не пришлось – винтовки были у всех, в том числе и у самого главнокомандующего.

Одна часть людей, по плану Каппеля, должна была обойти с юга, другая – с севера и километрах в десяти за Красноярском соединиться. В бой они должны были стараться не вступать, чтобы сохранить силы для дальнейших драк. Будущее было темно и беспокойно – ничего хорошего в нем не виделось…

Когда едва ли не все колонны ушли в тайгу – оставался только арьергард, отплевывающийся огнем от невидимого противника, на станцию Минино вылетело несколько платформ, которые сзади толкал плюгавый маневровый паровозишко. Он едва вращал колесами, но тем не менее у этого чадящего механизма хватило дыма и пара, чтобы притолкать сюда платформы с людьми.

Платформы были полны красногвардейцев, а на передней поплевывало желтым тусклым огнем орудие с длинным тонким стволом, рядом с ним стояли два ящика со снарядами.

Один снаряд всадился с снег недалеко от штабного вагона, поднял мерзлую землю вместе с комками льда; несколько крупных комков, выбив стекло, дружно ввалились в окно вагона.

– Красные! – закричал кто-то заполошно, крик тут же оборвался, кричавший ткнулся лицом в снег, его сняли выстрелом с платформы.

Каппелевцы дали ответный залп, и красногвардейцев мигом смело с открытых платформ, они горохом попадали в сугробы. У орудия остались лежать два длинноруких красноармейца в островерхих шапках – повалились на станину с обеих сторон и свесили вниз руки.

Станция Минино заполыхала, из окон полетели стекла, в одном доме взрывом сорвало крышу, в другом снесло печную трубу. Поручик Бржезовский, заскочивший в штабной вагон, чтобы забрать баул генерала с документами и личными вещами, там же и был схвачен – следом за ним в вагон влетели пятеро красноармейцев с винтовками и наставили на побледневшего поручика штыки.

– Руки к горлу, парень! – скомандовали ему. – Давай-давай, не стесняйся, подымай лапы!

Все документы Каппеля попали к красным. Конечно, тогда ни «трудовых книжек», ни толстых личных дел не было, имелись только послужные списки, и вполне возможно, извлеченный из того баула послужной список, если, конечно, он не уничтожен, валяется ныне где-нибудь в дырявой архивной папке и вряд ли будет в ближайшие годы извлечен на свет божий, хотя взглянуть на него было бы чрезвычайно интересно.

Сослуживцы Каппеля, осевшие после Гражданской войны в Китае, в Австралии, в Штатах, пытались восстановить этот список, но из благой попытки их ничего не получилось – смогли восстановить только хронологию последних двух лет его жизни, и все. А голая хронология – штука сухая, скучная, читать ее неинтересно.

Штабс-капитан Павлов вместе с Дремовым, который командовал в его батальоне взводом, попытался отбить Бржезовского, но к красноармейцам подоспела помощь, загрохотали выстрелы, и солдат, прикрывавших отход каппелевцев, оттеснили в тайгу.

Утопая в снегу по грудь, Павлов добрался до кряжистой, с расколотым комлем сосны, встал за ее стволом и выдернул из патронника винтовки опустевшую обойму, сунул ее в карман шинели – потом набьет патронами, если, конечно, жив останется, – вогнал в примерзающий к пальцам патронник новую обойму.

По снегу к нему, размахивая одной рукой, свободной, – в другой этот человек держал винтовку, стараясь поднять ее как можно выше, чтобы в ствол не наползло твердое льдистое крошево, – плыл человек.

Штабс-капитан передернул затвор, вложил в канал свежий патрон, шестой – помимо пяти, имевшихся в обойме, и загнал его в ствол.

– Давай, давай, ближе, ближе, – подбодрил он барахтающегося в снеговой лаве красноармейца.

Следом за первым красноармейцем плыл второй. Дальше виднелась голова и третьего – в островерхом богатырском шлеме, застегнутом под подбородком на пуговицу.

– Ого, сколько вас! – удивился штабс-капитан, подул на озябшие красные пальцы – от мороза пальцы не слушались, сделались деревянными. – Что ж, если вы не против, то я всех вас внесу в скорбный список. Либо вы меня…

Он ждал. Снова подул на пальцы. Прозрачное тепловатое дыхание поднялось над его головой облачком, зазвенело.

Станция хоть и находилась рядом – было слышно, как на путях попыхивает, стучит железными внутренностями маневровый паровозишко, – а сюда, в тайгу, мало кто из прибывших красноармейцев решился сунуться, только эти трое.

– Ну-ну, – вновь подбодрил их Павлов, – давайте еще ближе, чтобы игра была беспроигрышной. Либо в одну сторону, либо в другую… Ближе, ближе!

Красноармеец, шедший первым, бородатый, с мелкими сосульками, пристрявшими к усам, с черным запаренным ртом, засек штабс-капитана и, присев на ходу, ловко выдвинул перед собой винтовку и, нажав на спусковой крючок, саданул по Павлову. Выстрелил он метко, Павлов едва успел прикрыться, уйти за комель, пуля всадилась в сосновый ствол рядом с его головой, вызвала звон в ушах.