Текст книги "Если суждено погибнуть"

Поручик облегченно вздохнул: самое худое дело, когда пуля остается в теле, вокруг нее начинает гнить живая плоть – и мышцы, и жилы, и даже сама кровь.

– Боль я перетерплю, – сказал он, – это дело такое…

Если бы Каппель взял в плен Троцкого в Свияжске – повторюсь, – наверное, не только Гражданская война, но я сама история России потекла бы в другом направлении. Слишком уж сложной («сложной» – это мягко говоря; когда у нас дают кому-нибудь характеристику и специально подчеркивают: «это – сложный человек», всегда бывает понятно, что это за тип, слово «сложный» в наши дни стало синонимом слова «дерьмовый») фигурой, выбивающейся из общего ряда руководителей-ленинцев, был Троцкий.

Дисциплину в Красной армии он насаждал кровью – продолжал расстрелы. Стон по воинским частям шел великий. Троцкого проклинали и свои, и чужие, но ему самому до этого стона не было никакого дела. Молва людская его не интересовала. Его больше интересовало, – больше всего, между прочим, – что скажет о нем дорогой друг Владимир Ильич и родная женушка.

По жене он тосковал отчаянно, но фронт покинуть, чтобы побывать дома, не мог. Не имел права.

Не только Троцкого Каппелю не удалось захватить, но и сам Свияжск. То ли обычный маневр не сработал, то ли к красным в последнюю минуту подоспела серьезная подмога, но атакующих каппелевцев встретил такой плотный пулеметный огонь, что голову от земли невозможно было поднять.

Атакующие залегли.

Тут появилась конница красных. Лихая, громко гикающая, она возникла внезапно, ударила сразу с двух флангов, прошлась по каппелевским ротам с сабельным свистом – правда, к счастью, не смогла всех людей изрубить в капусту, но все равно два с лишним десятка оставила лежать на земле.

Выходит, Троцкий охранял себя не только бронепоездами, не только пулеметными взводами и отрядами в кожаных тужурках, но и мощной кавалерией.

Каппель приказал отвести атакующие роты от Свияжска. Надо было выждать, перевести дыхание – люди его устали.

А в Москве в это время обстановка сложилась такая же непростая, как и на фронте.

На телеграммы Троцкого, которые тот слал из-под Свияжска, в Кремле смотрели косо: Троцкий обвинял в поражениях Блюхера[16]16
  Блюхер Василий Константинович (1890–1938) – летом 1918 г. руководил походом Уральской армии, за что награжден орденом Красного Знамени № 1. В 1921–1922 гг. – военный министр, главком Народно-революционной армии Дальневосточной республики.


[Закрыть], Эйдемана[17]17
  Эйдеман Роберт Петрович (1895–1937) – в Гражданскую войну командовал дивизией, армией, группой войск на Южном и Юго-Западном фронтах.


[Закрыть], Лациса[18]18
  Лацис Мартын Иванович (Судрабс Ян Фридрихович) (1888–1938) – в октябре 1917 г. – член ВРК, с 1918 г. – член коллегии ВЧК, в 1919–1921 гг. – председатель Всеукраинского ЧК.


[Закрыть], Белу Куна[19]19
  Кун Бела (1886–1939) – один из руководителей и организаторов компартии Венгрии. Участвовал в обороне Петрограда, подавлении левоэсеровского мятежа 1918 г. в Москве, член РВС Южного фронта.


[Закрыть], Смилгу[20]20
  Смилга Ивар Тенисович (1892–1938) – член РВС ряда фронтов, начальник Политуправления РВСР.


[Закрыть], Зофа[21]21
  Зоф Вячеслав Иванович (1889–1937) – в 1919–1920 гг. член РВС Балтийского флота.


[Закрыть], Лашевича[22]22
  Лашевич Михаил Михайлович (1884–1928) – в 1918 г. председатель Сибревкома.


[Закрыть] – всех, словом. Кроме Тухачевского. Тухачевского он не трогал – понимал, что тогда останется один.

Однако такого положения, когда он один прав, а все остальные не правы, быть не должно – Троцкий, выступая против всех, не загонял себя окончательно в угол, оставлял себе сильного союзника – Тухачевского.

Тридцатого августа Троцкий получил из Москвы, от Свердлова, телеграмму, которая повергла его в уныние – у Троцкого даже руки нервно затряслись: «Ильич ранен, неизвестно, насколько опасно. Полное спокойствие».

«Не рань, а убей Фани Каплан Ленина[23]23
  Не рань… Фанни Каплан Ленина… – 30 августа 1918 г. Ф.Е. Каплан (Ройтман) совершила покушение на В.И. Ульянова, которое послужило поводом для массовых репрессий. Существуют версии, утверждающие, что она не могла ранить Ленина; чтобы скрыть этот факт, Каплан без всякого следствия была спешно расстреляна.


[Закрыть] в тот момент, когда все ползло из рук Кремля, когда территория суживалась до владений Московского великого княжества и судьбу Октября защищали под Свияжском поручики Тухачевский и Славин, – Кремль бы грузно пошел ко дну», – отметил впоследствии в своей книге Роман Гуль. Так говорил старый большевик Бонч-Бруевич, ближайший к Ленину человек: «Если б случилось непоправимое несчастье с Владимиром Ильичем, все бы пропало, все бы пошло насмарку и большевистская социалистическая революция приостановилась бы потому, что мы все малоопытны в управлении страной и без В.И., несомненно, наделали бы много роковых ошибок, и они повлекли бы за собой неудачи, которые закончились бы общим крахом».

Но «непоправимое несчастье» не произошло, Ленин устоял, хотя и находился несколько дней между небом и землей – здоровье у него оказалось не самое крепкое…

«В день 30 августа тяжелораненый Ленин лежал на диване в палате Кремля, закрыв глаза, – написал Роман Гуль, – оттенок лба и лица был желтоватый, восковой; приоткрывая глаза, Ленин сказал:

– И зачем мучают, убивали бы сразу.

Пронзительная сцена.

Троцкий понимал: наступил тот самый момент, о котором говорят: или – или… Или он будет разъезжать на белом коне – пардон, на белом бронепоезде, в состав которого включен роскошный спальный вагон, именуемый штабным, или его просто-напросто вздернут на суку… либо на виселице. Из уважения к нему перекладину с веревкой и столбы этого гадкого сооружения могут покрасить в белый цвет.

Троцкий заметался по вагону, хрустя пальцами, по-дамски заламывая руки.

Ему хотелось сейчас одного – исчезнуть куда-нибудь, забиться в щель, сделаться невидимым, спрятаться подобно мыши, затихнуть – чтобы и его никто не видел, и он никого не видел, но этого делать было нельзя.

Это было гибельно.

Троцкий подавил в себе слабость – он решил действовать. Главное – запугать людей. С запуганным человеком справиться много легче, чем с людьми, которые не ведают страха. И Троцкий, по сути, объявил «красный террор», он был его родоначальником, а не Ленин, как кто-то пытается это сейчас изобразить.

Расстрельные команды лютовали, не щадили никого, ни старых, ни малых, стреляли во всех подряд: в настоящих врагов революции, белых офицеров, с презрением относящихся ко всем, кто был причастен к подписанию мира с германцами, независимо от того, кто это был – красные, белые, синие или голубые, – и в совершенно безобидных людей, защищающих свое достоинство, – бывших чиновников, священников, крестьян, сумевших скопить немного денег, подняться на ноги, и даже комиссаров красных полков и командиров дивизий, рабочих заводов и учителей, искренне веривших в Ленина.

«Чем больше будет пролито крови – тем лучше, – к такому выводу пришел Троцкий, – в этих сложных условиях дисциплину можно наладить только с помощью пули».

Надо отдать должное Троцкому – он сумел наладить дисциплину в армии: то, чего не было ни у белых, ни у чехословаков, ни у венгров с французами, – было теперь у красных.

По прямому проводу Троцкий связался с Тухачевским:

– Вам следует взять Симбирск, – сказал он. – Это будет лучший подарок больному Ильичу.

Тухачевский понял Троцкого с полуслова. Взял под козырек:

– Родина Ленина, город Симбирск, – будет взят!

Этого ему показалось мало, и он решил связать себе руки телеграммой, которую поспешно отбил в адрес Реввоенсовета: «Двенадцатого сентября Симбирск будет взят».

Первая армия под командованием Тухачевского ввязалась в затяжные бои около деревень Прислонихи и Игнатовки. Немало там было пролито крови, немало погублено людей – кости до сих пор вылезают из земли на поверхность. Дрались лучшие солдаты. Что с одной, что с другой стороны.

Особенной стойкостью, жестокостью, умением биться до последнего патрона отличалась так называемая Железная дивизия. В таких дивизиях служили люди, которые, кажется, были сработаны из настоящего металла.

Командовал Железной дивизией темпераментный, крикливый, очень решительный армянин Гай[24]24
  Гай Гая Дмитриевич (Гайк Бжишкян Ежишкян) (1887–1937) – участник Первой мировой войны, прапорщик, командир Красной армии. В 1918 г. во главе сформированных им частей вел борьбу против белочехов и дутовцев. Автор книги «Первый удар по Колчаку». Репрессирован, расстрелян, реабилитирован посмертно.


[Закрыть].

Под этим именем он и вошел в историю Гражданской войны.

Подлинные фамилия, имя и отчество этого человека – Ежишкян Гай Дмитриевич.

В лютую жару Гай ходил в бурке и папахе; влезая в автомобиль, звенел шпорами, на поясе носил большой серебряный с золотыми насечками кинжал старинной работы. Сталь у этого кинжала была такая, какую уже не выпускал ни один мастер в мире, секрет ее был утерян. Кинжалом Гай мог располовинить невесомый шелковый платок, подброшенный в воздух. Русский язык Гай знал плохо, картавил, путал слоги и слова, матерился же отчаянно – получалось очень смешно. Но бойцы Гая любили – он никогда не прятался за спины, не боялся ни Троцкого, ни его расстрельных команд, ни Тухачевского, ни Ленина – никого, словом.

Именно Гаю суждено было сыграть решающую роль при взятии Симбирска.

Впрочем, у Тухачевского этих лавров тоже никто никогда не отнимал.

Что же касается Троцкого, то он наблюдал за схваткой под стенами Симбирска уже со стороны – ему важно было послать людей на смерть, подогреть их порыв, чтобы не было срыва, а самому отойти в сторону, чтобы спокойно, с чувством выполненного долга наблюдать, как они будут умирать.

Старик Еропкин гнал и гнал коня рысью по едва приметной колее. Не останавливаясь, одолели километров восемь, не меньше. Он размахивал вожжами, хлопал кнутом и постоянно оглядывался назад – ему казалось, что следом обязательно должен увязаться какой-нибудь дурак в голубых бархатных штанах и в сапогах, истыканных блестящими латунными заклепками, но никто за ними не гнался: то ли банда, следовавшая за каппелевскими частями и втихую, под шумок грабившая богатых соотечественников, была малочисленной, то ли это просто была разведка какого-нибудь батьки – наглая, жадная и неопытная, потому и полегла, столкнувшись с людьми умелыми.

Дед остановил усталого потного коня, загнал его вместе с телегой в кусты, выбрав место похитрее, чтобы в прогал между кустами была видна дорога, а сами они с дороги не были видны, – отер ладонью лоб.

– Уф! – произнес он, похлопал себя по мокрым плечам.

Хотя на улице было тепло – солнце светило, как в июле, – от крупа коня исходил приметный, очень тяжелый кудрявый пар, будто глубокой осенью, в заснеженном ноябре.

Старик Еропкин погладил коня и неожиданно заохал, запричитал – увидел на его шее, под хомутом, кровь. Распустив ремешок, стягивающий хомут, он поспешно запустил под войлок пальцы, поковырялся там и вытащил сплющенную пулю. Пробормотал озадаченно:

– Вот те раз! Как же эта дура попала сюда?

Поручик, лежавший с закрытыми глазами, открыл их, глянул на пулю с профессиональным интересом:

– Рикошет. Пуля влепилась во что-то твердое, отрикошетила и попала под хомут.

Еропкин почесал затылок:

– Однако!

Варя заколдовала над поручиком – надо было сменить бинт. Этот был уже весь в крови. Набух очень быстро.

– Выбросьте, – спокойно произнес поручик. Лицо его было бледным. Чувствовалось, что ему очень больно, но он терпит эту боль, не подает вида, что оглушен ею, стискивает зубы, – потому так и спокоен, и говорит медленно, тщательно выговаривая слова.

– Выбрасывать нельзя, – рассудительно произнесла Варя, – бинт я выстираю, и он еще послужит. А выброшенный бинт – это выброшенный бинт.

Поручик улыбнулся краем рта: в голосе Вари сейчас прозвучало что-то старушечье, ворчливое, заботливое, внутри у него шевельнулась нежность, сделалось тепло.

– Варя, простите меня… Поступайте, как знаете. Вы правы, вы вообще всегда правы. Неправой вы быть не можете, я в этом уверен.

– Ить какая гадина! – выругался старик Еропкин.

– Кто гадина? – насторожился поручик.

– Да пуля эта. Выставила из-под хомута ребро и ребром этим натерла коню шею до крови. Вот гадина!

– Кто же были те люди, что атаковали нас около ручья? – пальцы у Вари были невесомые, она сменила бинт, почти не прикасаясь к ране, поручик даже не почувствовал, как новая повязка легла на место старой. – Бандиты?

– Совершенно верно. Обыкновенные бандиты, – подтвердил Павлов.

– Откуда же вылезла вся эта… грязь, пыль, накипь, – Варя никак не могла подобрать нужное слово, – мусор весь этот?

– Всякая война рождает много мусора. Особенно война гражданская.

– Выходит, на нас еще могут напасть?

– Могут.

– Кто? Красные? – голос у Вари сделался высоким, девчоночьим, просквозило в нем что-то жалобное.

– И красные могут, и мусор этот – все могут.

– Что нам делать?

– Только одно – отбиваться. Бог подсобит – отобьемся. – Поручик устало опустил голову на подстилку. Загорелое лицо Павлова было бледным. Он глядел на девушку и думал о том, что станет самым счастливым человеком на свете, если завоюет ее. Коснулся пальцами Вариной руки, произнес шепотом: – Варя…

Та заметила в его шепоте что-то тревожное, подумала, что поручику больно, поспешно приложила ладонь к его лбу.

– Температуры, вроде бы, нет.

– Да я не о том, Варя. – Поручик снова коснулся пальцами ее руки. – Расскажите мне о себе.

В ответ девушка грустно улыбнулась:

– Здесь? Сейчас?

– Хотя бы немного.

– Отца и матери у меня нет…

– Господи… Простите. Не хотел вызвать у вас печальные воспоминания.

– Ничего, – Варя поправила подстилку под головой поручика, – маму я два дня назад видела во сне. Это означает, что надо заехать в церковь, помолиться, поставить свечку за упокоение.

– А-а… – поручик невольно замялся, – что случилось с родителями?

– Отец был инспектором гимназии в Москве. Погиб на германском фронте в чине штабс-капитана. Воевал у генерала Брусилова. Мать умерла: была сестрой милосердия в госпитале и случайно заразилась тифом. Спасти не удалось – слишком слабым, неспособным к сопротивлению оказался у нее организм.

– Господи, Варя! – вновь воскликнул поручик. – Вам пришлось столько перенести.

– Остался у меня только брат. Старший… Петр Петрович Дудко. Где он сейчас находится, что с ним – не знаю. Может быть, в Москве, на квартире есть письма… Но где она, Москва-то?

– До Москвы далеко, и власть там не наша.

Из ближайших кустов с шумом – сделал это специально, чтобы предупредить о своем появлении молодых, – вывернулся старик Еропкин. В руке он держал несколько тонких земляничных стебельков, украшенных крупными спелыми ягодами.

Церемонно поднес стебельки Варе:

– Держите, барышня.

Та благодарно улыбнулась:

– Какая прелесть!

– А дух от земляники, обратите внимание, какой исходит, а?! Это – поздняя земляника, она все в себя вобрала. Все тепло лета, все ароматы. Все солнце… Кушайте, барышня!

Варя отщипнула губами одну ягоду, наклонила восхищенно голову:

– Прелесть!

Тихая мирная картина. Никакой войны. Ни близких выстрелов, ни далекого грома… Дедок поправил на груди георгиевскую награду и свел вместе редкие седые бровки, проговорил озабоченно:

– Однако мы потерялись. Ни следов в воздухе, ни отпечатков на земле… Что делать будем, ваше благородие?

– Искать!

– Не наткнуться бы нам снова на какую-нибудь… неприятность. Вроде той, от которой мы только что отделались.

– Вновь постараемся отделаться. – Кадык на шее поручика, острый, костистый, дернулся, вызвал у Вари невольную жалость и страх – она поняла, что отныне будет бояться потерять этого человека.

На виске у нее задергалась мелкая нежная жилка. Ведь если в пламени войны исчез ее брат, которого она ищет, но не может найти, то может статься так, что она осталась совершенно одна – абсолютно никого из родных на этом свете… Она едва приметно вздохнула, слабый вздох этот уловил поручик, повернул к ней лицо:

– Варя, если вам когда-нибудь понадобится помощь – всегда можете рассчитывать на меня.

Та отозвалась едва слышно:

– Спасибо.

– Если понадобится моя жизнь – также можете рассчитывать на нее.

Под Казанью тем временем собрался мощный красный кулак. К городу подступила Пятая армия, которой командовал Славин, бывший поручик, опытный солдат. Тухачевский, готовившийся к штурму Симбирска, также оставил ряд частей под Казанью, хотя они как воздух, как хлеб были нужны для штурма города, в котором родился Ильич. Однако Тухачевский понимал – родина Ленина не имеет никакого стратегического значения, это не Казань, не та точка на карте, которая может определить дальнейшую судьбу мира. Взятие Симбирска – обычный пропагандистский ход, победный вопль Троцкого, а Казань – это и тактика, и стратегия, вместе взятые.

И тем не менее раз он пообещал к двенадцатому сентября взять Симбирск, он его возьмет. Чего бы это ни стоило. Тухачевский относился к тем людям, которые слов на ветер не бросают.

Силы белых, защищавших Симбирск, были невелики: пехотный полк, сербский отряд, несколько чешских рот, усиленных броневиками, артиллерия, привыкшая расчищать дорогу перед пехотой, – вот, пожалуй, и все, что там имелось.

Красных было много больше: Троцкий своими расстрелами, жестокостью, тем, что уничтожал не только провинившихся, но и их семьи, сумел свести случаи дезертирства в армии на нет, команды и приказы в частях исполнялись четко.

Тысячу раз был прав Каппель, когда доносил в Самару, в Комуч, что Красная армия приобретает, а точнее, повышает качество с каждым днем, белым у нее надо учиться, кавалерийским наскоком, как три месяца назад, красных уже не взять, отряды надо отводить не только на отдых, но и на обучение, что нужен каждодневный приток свежих сил – без пополнения воевать нельзя… Это был глас вопиющего в пустыне: никто из Комуча не захотел его услышать.

Хотя главное дело сделано: Каппель овладел золотым запасом, что крайне важно для будущего Белого правительства, для Колчака. Адмиралу не нужно было заниматься поборами в Сибири, грабить крестьян, хотя крестьяне в Сибири не те, что в средней полосе России, в какой-нибудь Нижегородской или Воронежской губерниях, крестьяне в Сибири – богатые, знают не только, что такое тяжелая горсть пшеницы с делянки, но и как выглядит самородное золото и как горит, искрится, играет мех соболя, когда на него дует человек. На это золото Колчак мог закупать оружие и платить жалованье солдатам.

Не говоря уже об авторитете Верховного… Все это ему обеспечил Каппель.

А пока трещали ворота Симбирска.

Тухачевский получил неприятную новость, вызвавшую в нем зависть и щемление в сердце: командарм-пять Славин взял Казань. Произошло это десятого сентября.

А Тухачевский пообещал двенадцатого взять Симбирск. До «срока» оставалось два дня. Тухачевский вызвал к себе Гая. Спросил его жестко, холодно, голосом тихим, сведенным до шепота:

– Чего медлите?

Щеки у Гая сделались бурыми.

– Разве мы медлим? Только что взяли Баратевку.

Баратевка была последним хорошо укрепленным селом перед Симбирском.

– Вы, конечно, знаете, Гай, как в таких случаях действует Троцкий? – спросил Тухачевский.

Бурые пятна, наползшие на щеки Гая, растворились, лицо его сделалось бледным. Он кивнул:

– Знаю, Михаил Николаевич.

Каждый в армии Тухачевского знал, что Гай был бесстрашным человеком, более того, любил рисоваться, выставляя себя напоказ – смерти-де он совершенно не боится. И многие считали: Гай действительно не боится смерти. Но смерти не боится только ненормальный человек, такому надо немедленно показаться врачу и попросить каких-нибудь порошков, все нормальные люди боятся смерти.

Гай часто проносился на коне перед атакующими цепями солдат, следом летела бурка, готовая в любую секунду оторваться от его тела. Он размахивал дорогой, в каменьях и насечках, саблей и кричал гортанно:

– Храбрецы мои!

(Роман Гуль, офицер белой армии, писал, что Гай не выговаривал слово «храбрецы», оно звучало у него как «храбцы», но это нисколько не мешало популярности легендарного комбрига.)

Тухачевский был убийственно вежлив, даже к тем командирам, которых хорошо знал, обращался на «вы».

– Двенадцатого сентября Симбирск должен быть взят. Кровь из носу – все мы ляжем, но Симбирск возьмем и пошлем телеграмму Ленину.

Гай встал:

– Разрешите выполнять поставленную задачу?

Тухачевский холодно кивнул:

– Выполняйте!

Каппель отправил очередную депешу в Самару, в Комуч: нужна срочная помощь, Белое движение, так удачно начавшееся, задыхается от того, что нет подпитки, нет свежих сил. На энтузиазме офицеров да старых служак, не дрогнувших на фронтах Великой войны, не удержаться. Красные вернули себе Казань, вот-вот вернут Симбирск. Единственная боеспособная, очень решительная сила, которая может противостоять Красной армии, родившейся буквально из ничего, из пепла – это ижевские и воткинские рабочие. «Нужны люди, оружие, боеприпасы!» – взывал Каппель.

В ответ пришло поздравление с присвоением ему звания генерал-майора.

О том, что он генерал-майор, Каппель уже знал. С генеральской «змеей» на погонах и двумя звездочками его поздравили лично члены комучевской верхушки: Фортунатов, Вольский, Климушкин.

Долго сидел Каппель в своем вагоне, держа в руках письмо, пришедшее из Самары, потом покачал головой и разорвал бумагу.

Спали в лесу – старик Еропкин, наломав побольше веток, устроил Варе мягкое ложе под телегой, накрыл его брезентом, вместо одеяла дал чистую легкую дерюжку.

– Берите, берите, барышня, не гребуйте, – слово «брезгуйте» Еропкин произносил на деревенский манер «гребуйте», – не обижайте старика.

– Так тепло ведь, Игнатий Игнатьевич, – пробовала отбиться Варя.

– Это сейчас тепло, а под утро, на рассвете, знаете как куковать придется? Туман приползет – o-o-o! Сентябрьские туманы злые, так что берите дерюгу, барышня, не стесняйтесь.

Себе дед устроил постель по другую сторону телеги, улегся, поохал немного и затих.

Было слышно, как где-то неподалеку в ветках высокого дерева покрикивает недобрым голосом ночная птица да на поляне пофыркивает, перебирая землю спутанными ногами, конь. Дед его вообще хотел привязать вожжами к стволу дерева, но потом понял – конь останется голодным, не наестся и не отдохнет, потому натянул ему на ноги путы и пустил пастись.

Павлов остался лежать в телеге. Вечером ему сделалось хуже, он начал бредить, дед посмотрел на него озабоченно, покхекал в кулак и, подхватив котелок, исчез в кустах. Вернулся, приминая пальцами в котелке свежую траву, отдал котелок Варе:

– Это надо вскипятить и отваром напоить поручика.

– Что это?

– Хорошая трава. Снимает разные воспаления, отсасывает гной, если тот заводится внутри. В общем, приносит облегчение.

– Костер разводить можно, Игнатий Игнатьевич? Никто нас не обнаружит по огню?

– Можно разводить. Только в ямке где-нибудь, под корнями упавшего дерева. А в огонь старайтесь сушняка набросать, чтобы дыма было меньше. Впрочем, чего это я? – неожиданно засуетился старик. – Командую да командую. Будто я – поручик, а не он, – дедок оглянулся на беспамятного Павлова, – я и сам костер разведу не хуже. Налейте в котелок воды, прямо в траву…

Поручику от отвара действительно сделалось лучше. Он открыл глаза, обвел ими темное небо:

– Где я?

– На ночевке. Мы остановились на ночевку в лесу.

Павлов озабоченно приподнялся на локте:

– Никто больше не появлялся? Бандитов не было?

– Нет.

– И красных не было?

– Не видели.

Напряженное лицо поручика смягчилось, он откинул голову на сложенное вдвое рядно. Через несколько минут забылся. Собственно, это было не забытье, а сон.

К утру действительно сделалось холодно – на лес наполз тяжелый, пронизывающий до костей туман, ночная птица, нервно вскрикивавшая до самого рассвета – она тщетно старалась подозвать к себе кого-то, – умолкла. Туман свалился на лес сверху – вначале пропали растворившиеся в белой влажной плоти макушки деревьев, потом ветви, устремлявшиеся вверх, к макушке, затем ветки, растущие внизу, и наконец он ватным одеялом накрыл телегу. Поручик зашевелился, телега под ним скрипнула, он застонал.

Варя мигом проснулась и, поднявшись на ноги, нависла над телегой:

– Вам плохо?

– Нет, – поручик мотал головой, – чувствую я себя много лучше, Как чувствую и другое…

– Что именно?

– Опять будет стрельба.

Павлов как в воду глядел. Едва, наскоро перекусив, они выбрались из леса, как старик Еропкин, привстав на телеге, произнес неверяще и одновременно испуганно:

– Ба-ба-ба!

На них накатом, выстроившись в лаву, обгоняя друг друга, неслись конники. Человек семь.

– Наза-ад! – закричал поручик. – Назад в лес! Разворачивайся, дед!

Пока старик, стеная, ругаясь, разворачивал телегу, Павлов успел вытащить из-под бока винтовку. Хорошо, патрон уже находился в стволе, не надо было передергивать затвор и загонять патрон в казенник, оставалось только отжать и повернуть предохранитель… Сподручнее, конечно, стрелять из карабина, но тот находился с другой стороны телеги. Павлов поморщился – предохранитель был тугой, холодная влажная пяточка выскальзывала из пальцев, поручик, вцепился в нее буквально ногтями, втянул сквозь зубы воздух, оттянул пяточку, повернул налево и в ту же секунду, почти не целясь, ударил в переднего всадника – усатого, мордастого, с щетиной, густо обметавшей щеки.

Хоть и стрелял поручик неприцельно, а выстрел оказался метким – всадник вскрикнул и вылетел из седла; одной ногой, сапогом, он зацепился за стремя, лошадь захрапела, свернула в сторону и, перерезая дорогу другим всадникам, поволокла бедолагу за собой.

Обут был мордастый в слишком широкие сапоги – явно снял их с кого-то, не по ноге были стачаны сапожки, – через несколько метров ступня выскользнула у него из голенища, и всадник распластался на земле.

Лошадь с застрявшим в стремени сапогом понеслась дальше, врубилась в кусты, окаймлявшие лесок, и остановилась. Мирно забряцала шенкелями, потянулась к траве – зеленая травка была важнее мордастого хозяина.

Конная цепь сбилась. Поручик выстрелил вторично – мимо. Над ухом у него громко хлопнул браунинг Вари. Мимо.

– И-эх, родимые! – взревел дедок, врубаясь в лес. Под колеса телеги попал корень, горбато вылезший из земли, телега подпрыгнула. Поручик застонал от боли.

Пространство перед глазами окрасилось в сукровичную розовину, хорошо, что только окрасилось, было бы хуже, если бы оно поплыло, – предметы не расползлись, не раздвоились перед ним. Он закусил нижнюю губу и снова вскинул винтовку.

На этот раз попал – выбил из седла еще одного всадника – молодого пацаненка в мерлушковой солдатской папахе, натянутой на самые уши, – не по сезону отхватил себе парубок головной убор, на улице пока тепло, даже очень тепло, а короткие холодные туманы – не в счет. Пацаненок воробьем слетел с коня. Варя помогла поручику перезарядить винтовку.

– Но-о-о! Но-о! – заполошно кричал дед, размахивая в воздухе длинными, страшновато свистящими вожжами. Конь старался, как мог, выкладывался в полную силу, а старик Еропкин все размахивал и размахивал вожжами. Телега подпрыгивала, взлетала вверх, со стуком опускалась, колеса опасно трещали.

– Васютка! Сыно-ок! – запоздало загудел один из всадников, ставя коня на дыбы и разворачивая его к сбитому пацаненку. – Как же так, Васютка!

Варя выстрелила во всадника, опасно приблизившегося к телеге. Пуля сбила с его головы новенькую парадную фуражку с околышем пограничной стражи, всадник пригнулся, ошалелые глаза его сделались огромными. Он шарахнулся в сторону, лошадь перемахнула через поваленное дерево, и всадник, не удержавшись в седле, врезался боком в кривой, обросший коростой ствол старой березы. Мокрый, какой-то бултыхающийся удар был хорошо слышен, всадник закричал, спланировал на старый пень и, держась рукой за крестец, охая, скрылся вслед за лошадью в лесу.

Поручик опустил винтовку.

– Все, больше они нападать не будут, – сказал он.

– Кто они? – Варя потерла пальцами виски, помотала головой, как будто хотела вытряхнуть из ушей застрявший там грохот.

– Обычные грабители – крестьяне из ближайших сел. Любители поживиться, вывернуть человеку пальцами ноздри и, пока тот корчится от боли, обчистить его карманы. Эти люди даже стрелять не умеют.

Поручик засек то, чего не заметили ни старик Еропкин, ни Варя: ответную стрельбу – редкую, неумелую, криворукую – все пули ушли в воздух, ни одна из них не сумела даже над головами людей, находящихся в телеге, пропеть свою песню.

– Что будем делать дальше, ваше благородие? – спросил старик.

– Догонять своих.

– Как? Прорываться?

– До этого дело не дойдет. Хотя эта дорога нам закрыта. Надо искать другую.

Старик Еропкин, настороженно оглядевшись, остановил подводу.

– Как будем действовать, ваше благородие?

– Другой выезд из этого леса есть?

– Будем искать.

Минут через десять они нашли едва приметную колею, ведущую в сторону, – по этой колее из леса вывозили поваленные старые стволы, сбитые ветром либо рухнувшие от старости, но еще годные в дело – лесом этим занимался толковый хозяин, который не давал пропадать впустую ни одной ветке. Старик вновь одобрительно крякнул, свернул в колею, проехал метров триста по ней и остановился.

– Погодите, граждане, – сказал он, потрусил по колее обратно, на ходу нагнулся, ухватил целую охапку мелких сучьев и скрылся с этой охапкой в кустах.

Сквозь ветви деревьев пробивалось утреннее солнце – белесое, ласковое, нежаркое, рождающее в душе покой и одновременно внутреннее щемление. А ведь скоро эта последняя нега истает, и ничего уже больше не будет, никакого тепла – лишь заморозки по утрам, иней, подобно снегу накрывающий сохлую траву, землю, старые пни. Этот прочный иней, как оледенелый наст, долго не стает на солнце, его даже сильный ветер не в состоянии бывает содрать, – деревья поскучнеют, замрут в недобром предчувствии – все в природе станет другим. Варя не выдержала, поежилась:

– Скоро зима.

– В этих местах зимой дуют лютые ветры, – сказал поручик, – я знаю, попадал… С открытым ртом ходить нельзя, того гляди, ветер зубы вышибет. Вы обратили внимание, сколько в лесу гнутых, искривленных деревьев?

– Обратила.

– Это все – ветры. Они виноваты… – Павлов приподнялся на локте здоровой руки, огляделся.

– Что-нибудь не так?

– Все так, Варя. – Поручик улыбнулся подбадривающе. – А вы, Варюша, все-таки – диво. Интересно, из какой сказки вы появились, а?

Девушка улыбнулась ответно. Улыбка получилась грустная, уголки ее губ неожиданно задрожали, словно она хотела заплакать.

– Из сказки, в которой мало чего сказочного. Все в ней – реальное, грубое, материальное – ничего воздушного, привлекательного.

– Время наше такое, Варюша, – успокаивающим тоном произнес Павлов, поморщился невольно: не то он говорит, и тепла нет в словах, и живых красок нету – пережевывает что-то вареное. Тронув рукой ее пальцы, поручик произнес шепотом: – А я вас сегодня видел во сне.

Варя смутилась, отвернулась в сторону.

Минут через десять вернулся старик. Походка у него была мягкая, бесшумная, как у охотника – ни одного звука – ни шороха, ни щелчка треснувшей под ногами ветки, – дедок возник рядом с телегой спокойный, сосредоточенный.

– Набросал на повороте сучьев, веток, чтобы нашего следа не было видно, – сообщил он. – Глядишь разбойников с пути собьет.

– Собьет, – согласился поручик, – только надо ехать дальше.

И вновь заколыхалось ласковое белесое солнце над головами, оно путалось в ветках, пропадало и возникало вновь, мимо проползали замшелые, с бородатыми комлями, стволы деревьев, за которыми прятались, внимательно следя за людьми, местные страшилища – лесовики, лешие, неожиданно умолкшие в преддверии худых времен ведьмы…

Бои у Симбирска развернулись настолько жестокие, что Каппель решил все силы, имеющиеся у него, бросить под этот тихий провинциальный город. Хотя Комуч настаивал, чтобы Каппель не прерывал свой партизанский рейд, но тот решил поступить по-своему.

Двигался Каппель по левому берегу реки: разведка донесла, что по правому берегу не пробиться, слишком много там красных, много пулеметов и артиллерии, а левый – свободен. Полковник Вырыпаев получил приказ предоставить как можно быстрее несколько барж для перевозки пушек и людей, и через три часа отряд Каппеля уже сплавлялся вниз к Симбирску.