Текст книги "Если суждено погибнуть"

– Все!

– А теперь отсюда – аллюр три креста! – скомандовал поручик. – Через пять минут здесь половина села будет.

Поручик знал, что говорил, – в селе громыхнули сразу два выстрела подряд, дуплетом, один выстрел слился с другим.

– Как бы они за нами конников не пустили, – неожиданно озабоченно, со знанием дела проговорила Варя.

– А толку-то? Мы нырнем в лес, и все – ищи нас, свищи! Нет, Варюша, нас они уже не найдут. А с другой стороны, даже если и найдут – мы отобьемся. Винтовочных стволов у нас стало на один больше. Давайте в лес, Варюша, в лес! В лесу, метров через двести, будет просека. Гоните до этой просеки…

Глаз у поручика оказался верный. Он заметил то, чего не заметили ни Варя, ни старик Еропкин – в глубине леса влево действительно уходила кривая замусоренная просека.

– Сворачивайте на нее, Варя!

Варя послушно дернула вожжи, поворачивая коня; старик Еропкин, уже пришедший в себя, перехватил их, проехал внутрь просеки и там свернул направо, в лес, в высокие, начавшие багрянеть кусты.

– Стоп! – тихо произнес поручик, передернул затвор винтовки, загоняя патрон в ствол. – Переждем здесь.

Старик Еропкин тоже взял винтовку в руки.

– Патроны у нас есть? – спросил поручик.

– На сегодняшнее утро в наличии было десять обойм. Две я профукал. Осталось восемь.

– С таким количеством патронов можно держаться несколько часов, – произнес Павлов с легкой, сделавшей его лицо печальным, усмешкой, – а если экономить, то, глядишь, не только день продержимся, но и ночь.

В ответ старик благодарно мотнул головой – принял эти слова за похвалу.

Над деревьями пронесся ветер, посшибал листья с веток – пестрый желто-красный дождь закружился над лесом; где-то недалеко, в густотье недобрых елей громко заорала перепуганная ворона, ей отозвалась вторая.

– Тихо! – предупредил поручик.

Неподалеку послышались голоса, смолкли, через несколько минут по дороге рысью проскакали человек пять всадников. Держались они кучно, боялись растягиваться – и правильно делали. Всадники оглядывались по сторонам, вид у них был растерянный, лица плоско белели в просветах кустов.

– Смерть наша поскакала, – сказал старик.

– Это мы еще посмотрим, чья смерть, – спокойно проговорил поручик.

Минут через двадцать всадники, ругаясь, плюясь, щелкая плетками, проехали обратно.

– Куды ж они подевались, не пойму, – громко разорялся один из преследователей, похоже, старший – рыжеусый, с широким упитанным лицом и колючими глазами мужик, – сквозь землю провалились, что ли?

– Да у них кони были, – втолковывал ему, заглядывая под локоть, белобрысый мужичонка с клочкастой редкой бородкой, росшей странными кочками – в одном месте гнездился островок, в другом островок, в третьем, в четвертом, в промежутках между островками белела чистая, без единого волоска, кожа – она словно кислотой была обработана. – Сели на коней и были таковы. Мы их в лесу ищем, а они уж давно на тракте.

– Ну, попадись мне этот старый гриб, который винтовку в обмен на картошку приволок, я ему живо рожу на задницу натяну – на пачпорт вместо рожи задницу будет фотографировать! – старший щелкнул плеткой по голенищу сапога.

– За неимением другого будет жопу свою властям предъявлять. – Собеседник старшего угодливо засмеялся. – Главное, чтобы она не воняла.

У просеки всадники остановились, оглядели ее – собеседник старшего заметил тележный след, ткнул в него пальцем.

– Это Митька Косой за дровами вчера вечером сюда ездил, я точно знаю, – успокоил клочкобородого напарника старший, – это его телеги след.

Отряд Каппеля отступал на восток, отступал по всем правилам грамотного отхода – с охранением позади, с разведкой впереди, с конными разъездами, выставленными по бокам. Военную науку Каппель знал на «пять». Что было плохо – его по рукам и ногам связал гражданский обоз, приставший к колонне, – с таким обозом ни о какой маневренности даже думать не приходилось. И оставлять этих людей было нельзя – их быстро обчистят, оберут до нитки.

Каппель смотрел на обоз, поигрывал желваками и молчал.

– Может, дать обозу охрану и пусть дальше следует самостоятельно? – предложил Вырыпаев Каппелю. – С охраной обоз не пропадет.

– Пропадет, – не согласился с артиллеристом Каппель. – Это – наш крест, который придется тащить на себе.

– Так всегда, – пробормотал Вырыпаев, – одни носят свои кресты в петлицах, другие на спине.

– Расхожая истина, – Каппель усмехнулся, – я ее уже от кого-то слышал. Гражданский обоз бросать нельзя. Нам Господь это не простит.

Вырыпаев покачал головой недовольно, отъехал на коне в сторону, пропуская пешую колонну. Гулко шлепали о землю сапоги, в воздух поднималась едкая пыль.

Колонна шла молча. Раньше было так: чтобы поднять настроение, кто-нибудь обязательно затягивал песню, колонна дружно подхватывала ее, лица светлели, делалось легче дышать, но сейчас этого не было – лишь взметывалась из-под каблуков пыль, невесомая, серебристо поблескивающая, повисала в воздухе, превращаясь в неподвижное облако и долго не опускалась на землю.

К Вырыпаеву на коне подъехал Синюков, мрачно покосился на идущих солдат:

– Никогда не думал, что после летней кампании, когда мы с лету брали города, будем отступать.

– Отступление – штука временная, – убежденно произнес Вырыпаев. – Отступление надо познать так же серьезно и глубоко, как и наступление. Это – маневр.

– Твоими устами, Василий Осипович, мед бы пить.

– Я – оптимист, Николай Сергеевич. И – верующий человек. Верю в то, что Господь нам поможет.

– Я проверил обоз, осмотрел подводы с ранеными. Нет Павлова – потерялся он. Вместе с сестрой милосердия и возницей.

– А не мог он пристрять к какому-нибудь хутору да сыграть с сестрой милосердия свадьбу? А возницу сделать посаженым отцом, а? Я этого возницу знаю.

– Насчет свадьбы – исключено.

– В таком разе поручика жалко. – Вырыпаев постучал черенком плети по луке седла. Лицо у него было усталым, в голове, в висках, появились редкие седые волосы. – Что ты предлагаешь?

– Послать кого-нибудь на лошадях в поиск. Павлов – человек дисциплинированный. Направление, по которому идет армия, может не только ноздрями – бровями ощутить. Раз отстал – значит, с ним что-то произошло.

– Не хотелось бы. – Вырыпаев поморщился. – Поручик заслуживает лучшей доли, чем гибель в тылу от пули какого-нибудь бандита в сапогах, сшитых из вонючей ворвани.

– Не будем терять время, Василий Осипович.

– Правильно, – одобрил предложение полковника Вырыпаев. – Мобилизуй небольшую группу… Это надо. Кого пошлешь?

– Просится прапорщик Ильин.

– Не знаю такого.

– Да знаешь ты его. Друг Дыховичного, который застрелился.

– Ильин – слишком распространенная фамилия. Ладно, посылай прапорщика. Дай ему двух человек и подмогу.

– Командующему будешь докладывать?

– Незачем. У него и без того голова кругом идет. Кто еще, кроме Ильина, был близок к прапорщику?

– В роте у него было много ижевцев. Легендарные люди… Но ижевцы все ушли. Жаль, нет этого… – Синюков помотал рукой, силясь вспомнить фамилию Дремова, но не вспомнил, набычился упрямо, снова помотал в воздухе рукой.

Вырыпаев невольно погрустнел: таких людей, как ижевцы, в отряде Каппеля сейчас не хватало.

– Посылай людей в поиск, – сказал он. – Только точно сориентируй их, куда, в какое место им надо возвращаться… Иначе угодят прямо в руки к Тухачевскому.

– Да. Бывший гвардии поручик будет этому очень рад.

Ижевцы продолжали держаться.

Рабочие дружины, дравшиеся в одних рядах с Каппелем, вернулись домой – на своей сходке они решили, что надо защищать родные заводы, иначе придет Троцкий со своей командой – худо будет всем, он все порушит.

На подступах к заводам по всем правилам военного искусства были отрыты окопы в полный профиль, собраны боеприпасы, города Ижевск и Воткинск обнесли тремя рядами проволочных заграждений.

Общим сигналом для немедленного сбора рабочих, которые даже у станков продолжали стоять с винтовками, были заводские гудки.

По гудкам ижевские и воткинские работяги, среди которых не последним человеком был Дремов, заполняли линии окопов, по заводским гудкам шли и в атаку.

Дремов уже несколько ночей подряд спал урывками – час-два в сутки. Лицо его от бессонницы сделалось черным, глаза провалились – маска мертвого человека. Он должен был давным-давно согнуться, рухнуть, будто подрубленное дерево, но Дремов стоял на ногах, в глубоко запавших глазах его загорались и тут же гасли, делались невидимыми некие упрямые свечечки. Напарником у него был кузнец Алямкин – рослый, под два метра человек в маленьких, с близко посаженными стеклами очочках, с пудовыми кулаками; когда под руками ничего не оказывалось, Алямкин дрался кулаками – крушил ими все подряд, как двумя кувалдами.

Алямкин считал себя коммунистом – он прочитал всего Маркса, фундаментальный труд его, «Капитал», цитировал наизусть, а вот большевиков Алямкин не любил, Ленина не признавал, называл его картавым треплом… Вот такой это был человек, Митяй Алямкин.

– Ну что, выдюжим мы или нет? – спрашивал он у Дремова, и голос его выжидательно вздрагивал, по потному круглому лицу пробегала тень, глаза за крохотными стеклами делались беспомощными. – Погонят нас отсюда или нет?

– Если бы я знал, Митяй, – лицо у Дремова было тусклым, страшным, Алямкин всякий раз, когда видел это лицо, вздрагивал, – уж слишком большая силища против нас прет – целая армия. Ар-ми-я. – Дремов в назидательном жесте поднимал указательный палец.

Дремов знал, что говорил: для того, чтобы плотно обложить Ижевск и Воткинск, была специально создана Вторая армия Шорина, солдатскую повинность в ней, так же как и в ижевских и воткинских дружинах, несли работяги – жители Пензы, Казани, Свияжска.

Одни работяги – рукастые, с отбитыми пальцами, с вечной масляной грязью, застывшей под ногтями, были молотом, другие – такие же работяги – были наковальней. В общем, из искры разгорелось пламя, и не щадило это пламя никого – ни своих, ни чужих.

– Разведчиков за окопы не посылал? – спросил Алямкин.

– Посылал. Недавно вернулись.

– И что?

Дремов пошевелил черными, в сухих скрутках кожи губами, болезненно дернул щекой:

– Враг близок.

Разговор происходил в заводском цехе, на патронной линии, налаженной еще четыре года назад, в туманном сентябре четырнадцатого года, когда царь Николай Александрович объявил в России всеобщую мобилизацию. Грохотало два станка – завод не останавливался, часть рабочих не покидала линию ни днем, ни ночью – дружинам нужны были патроны.

Конечно, им вряд ли удастся устоять против такого напора – это Дремов понимал хорошо, но держаться они будут до последнего, и если этот неведомый Шорин считает, что возьмет Ижевск и Воткинск с нескольких чихов, то он глубоко ошибается.

Алямкин неожиданно вытянул шею, прислушался. Дремов тоже настороженно поднял голову.

– Чего, Митяй?

– Вроде бы, заводской ревун включили… Слышишь?

– У меня в ушах давно уже все ревет, ничего не различаю. Да и в цеху грохот.

Заводской гудок-ревун – это сигнал тревоги.

Через минуту оба этих степенных мужика, Дремов и Алямкин, тяжело дыша, неслись к боевым позициям, к окопам, где находились их товарищи.

На ижевцев наступал красный мусульманский полк.

Неподалеку от окопов находилась приземистая, наполовину вросшая в глиняный взгорбок старая избушка, в которой хранились бочки из-под машинного масла, в избушку эту с воем врезался снаряд. Дремов и Алямкин проворно шлепнулись на землю, прикрыли головы руками. Избушку разнесло по бревнышку – они лишь покатились в разные стороны, полетели щепки, черная обвязка, матицы, исковерканная железная тара. Над людьми с воем пронеслась дырявая металлическая бочка, врезалась в станину железнодорожной платформы, пригнанной на завод для ремонта. Дремов, лежа, перекрестился – он был верующим человеком.

Алямкин же выругался:

– Вот идолы кривоногие!

Они поднялись, побежали дальше, к окопам, на участившийся винтовочный стук.

На рабочие окопы продолжал наступать красный мусульманский полк.

К вечеру от этого полка не осталось ничего – даже полевой кухни, обслуживавшей комендантскую роту и штаб полка. Кухня с весело чадившей узенькой черной трубой неожиданно вырвалась вперед, к самим окопам ижевцев и была захвачена вместе с поваром и содержимым котла. Полк был разбит наголову.

Дремов сидел в окопе на поставленном на попа патронном ящике, свесив между коленями тяжелые, гудящие от боли и усталости руки. Изредка он поднимал голову, упирался взглядом в неровно оплывшую стенку окопа и вновь засыпал с открытыми глазами. Голова его тут же опускалась сама по себе.

Алямкин по-крабьи, боком, обходя спящих в окопе людей, подобрался к нему, сел рядом – около Дремова валялось несколько патронных ящиков, на них было удобно сидеть, – хотел было потрясти товарища за рукав, но не стал, пожалел – слишком тот измотался, пусть поклюет малость носом.

Когда Дремов вновь поднял голову и скользнул мутным взглядом по стенке окопа, Алямкин позвал его:

– Слышь, Дремов!

– Ну! – отозвался тот, с трудом разлепив сухие, спекшиеся в неровную твердую линию губы.

– К заставе нашей, за городом, прибилась телега с тремя людьми. Каппелевцы. Старший из них, поручик, говорит, что знает тебя.

– Может быть. Кто таков?

– Павлов его фамилия.

– Павлов, Павлов… – Дремов, вновь уходя в сон, пожевал губами. – Знаю такого. – У него перед глазами возникло и тут же пропало помещение, залитое огнем, заполненное дымом, возникло и стремительно исчезло, а с ним исчезло, словно растаяло, оживленное, испачканное копотью лицо поручика с лихорадочно блестящими от горячки боя глазами и хмельной белозубой улыбкой. – Знаю такого, – повторил Дремов и опять уронил голову на грудь.

– Он – раненый. Два пулевых ранения в плечо.

– Что же ты, Митяй, об этом сразу не сказал? – произнес Дремов из глубины своего сна. – Немедленно оказать медицинскую помощь. И – напоить, накормить, обласкать… Понял?

– С ним – сестрица… С красным крестом на рукаве. Милосердная, значит. Красива-ая-я, – восхищенно протянул Алямкин.

Но Дремов уже не слышал его – спал.

– Чуешь, Дремов, – Алямкин вновь аккуратно тряхнул его за рукав, – ты слышал, чего я сказал?

– Накормить и оказать медицинскую помощь, – неживым голосом, будто из какой-то пещеры, с ее забитого мороком дна, произнес Дремов. – Поручика Павлова я помню. И сестру милосердия помню. Позже я повидаюсь с ними.

– Й-есть! – поняв, что Дремова ему не разбудить, послушно, по-воински проговорил Алямкин, поднялся в окопе во весь рост. – Еще убитых надо похоронить. И своих, и чужих. Не то завоняют… Эхма!

Он повертел головой из стороны в сторону и кривовато, по-крабьи ступая сапогами по влажному глиняному дну окопа – разбитому, с втоптанными в рыжую мякоть гильзами, страшновато чернеющими кровяными лужицами, старательно обходя спящих, удалился. Метрах в двадцати вылез из окопа и тут же, чтобы не словить своей сутулой спиной пулю, которая могла прилететь откуда угодно, даже из заводского цеха, нырнул за деревянный сарай, используемый предприимчивым хозяином под баню, потом нырнул за будку, затем, пригнувшись низко, едва не шлепая коленями о подбородок, перебежал открытую поляну исчез за большим, сложенным из цельных бревен домом-пятистенкой.

Похоронить убитых не удалось – на месте смятого мусульманского полка возникло два новых, свеженьких, при пулеметах и орудиях, и с ходу начали атаку на позиции ижевцев.

Впереди атакующих бежал, то спотыкаясь и ныряя вниз, то вновь поднимаясь и устремляясь на окопы, невысокий крепкий усач с красным флагом в руках.

– Может, подшибить его? – спросил Алямкин у Дремова, покрепче притискивая к плечу приклад трехлинейки. – Я его из винтовки живо сощелкну.

– Не надо. Пусть пока бежит. Нужно поближе подпустить всю цепь и ударить по ней залпом. Треть точно уложим.

– Это что же такое делается? – неожиданно жалобно проговорил Алямкин. – У них флаг красный, и у нас флаг красный, мы обращаемся друг к другу «товарищ», и они обращаются, у них воинские звания отменены, и у нас отменены… Кого же мы, Дремов, колотим? Своих?

– А ты что, не видишь, кого мы колотим?

– У них власть советская, и у нас власть советская, они в атаку идут с «Варшавянкой», и мы поем ту же песню. Может, нам не надо колошматить друг друга?

– Надо!

– Зачем? Почему? По какому такому писаному правилу?

– Писаных правил нет и не будет. А бить мы их будем до тех пор, пока они не отойдут от большевиков и не вынесут своего Ленина на помойку. И вообще, Митяй, не засоряй мне мозги перед боем, не порти настроение. Ладно?

В ответ Алямкин пробурчал что-то невнятное.

– И вообще, мотай лучше в цеха, снимай оттуда всех людей. Драка предстоит нешуточная. – Хриплый голос Дремова был просквожен насквозь.

Длинная плотная цепь красноармейцев приближалась; чувствовалось, что люди эти хорошо обучены, умеют владеть и штыком и винтовкой, если понадобится – пулеметами подстригут и ижевцев, и воткинцев, как траву. Осознание того, что более жестоких людей, чем соотечественники, нет на белом свете, рождало в Дремове далекую сосущую тоску, он лишь закусывал губы, крутил головой неверяще и делался мрачнее обычного. Не нравилось ему все это.

Было понятно, что долго они не продержатся, сейчас навалятся красные, подопрут, надавят посильнее – и придется Дремову отсюда уходить.

Думать об этом не хотелось, но и не думать тоже было нельзя.

Тем временем под боком снова возник Алямкин, отер рукой отсыревший нос.

– Так быстро? – удивился Дремов, поморщился от неприятного внутреннего холода. – На ковре-самолете, что ли, слетал?

– Ага, на ковре-самолете. Задница тут, пятки там. Послал двух гонцов в цеха, ноги у них все равно длиннее, чем у меня – они быстрее людей соберут.

Дремов недовольно пожевал губами: не любил, когда приказания его выполнялись не так, как он велел, но придираться к товарищу не стал, лишь произнес глухо, не слыша собственного голоса:

– Ладно.

Окопы молчали – ни голоса, ни шепота, ни нервного передергивания винтовочных затворов. Наступающая красноармейская цепь тоже молчала, накатывалась на окопы почти беззвучно, грозно, рты у наступающих людей были открыты – запыхались красноармейцы. Вместо ртов – черные дыры.

– Подавай команду, – прошептал Алямкин; тихий смятый шепот его прозвучал громко, будто крик, был услышан многими, как многие услышали и ответ Дремова:

– Рано еще. Надо подпустить их поближе.

Одним из наступающих полков командовал сосед поручика Павлова по Елецкому имению – Михаил Федяинов, решительный, статный, с волевым лицом, неплохо умеющий воевать. Фронт германский он, как и его сосед, прошел недаром – бил немцев там успешно – впрочем, как и немцы били его, – умел наступать и отступать, хотя выше командира роты на войне он не поднялся. Собственно, как и поручик Павлов.

Дремов, покусывая ус, приложился к винтовке и взял на мушку знаменосца, прошептал едва приметно:

– Приготовиться!

Алямкин продублировал команду, пустил ее по цепи:

– Приготовиться…

– Пли! – скомандовал Дремов.

– Пли!

В то же мгновение взорвался, раскалываясь на куски, воздух, потом взорвался еще раз…

Бой, то затихая, сходя на нет, то усиливаясь, громыхая, шел несколько суток.

Противостоять силе, навалившейся на Ижевск и Воткинск, рабочие дружины не смогли.

Вскоре по коридору, который удерживали ижевцы, на восток покатились телеги. На скарбе гнездились бабы, старики со старухами, лица – заплаканные, плоские, глаза – изожженные. Кое-кто вез в телегах мебель – то, что подороже, что было нажито непосильным трудом – шкафчики с хрустальными стеклами, кресла с резными спинками, на одном из возков стоял даже письменный стол, притянутый пеньковой веревкой к бортам телеги, чтобы не свалился. Дремов, черный, безголосый, безглазый, превратившийся в кость – на исхудалом темном лице белели только пшеничные усы, – поморщился, выдохнул запаренно:

– А мебель зачем? Все равно ее выбрасывать придется… А? Лошадям только нагрузка ненужная, из-за этих буржуйских приляндрясов ноги себе побьют… Тьфу!

Но заставить кого-либо бросить нажитое, кресло с резной спинкой или некий атласный трон с золочеными по-царски подлокотниками было невозможно – бабы немедленно поднимали вой… Дремов в конце концов махнул рукой: пусть едут!

Среди повозок затерялась и телега старика Еропкина – дед также занял место в длинной череде подвод. Вскоре начали свой отход и рабочие дружины.

Наступили холода.

И Каппель со своим отрядом, и рабочие дружины двигались на восток, к Уралу, хотя конечной точкой отступления был не Урал – была Сибирь, где к этой поре сосредоточилось мощное войско.

Многие теоретики потом – когда уже все утихло и прошло немало лет – пришли к выводу, что именно Каппель со своими товарищами дал возможность сформироваться большой воинской силе, которую вскоре возглавил Колчак.

Если бы не Каппель, красные задавили бы белогвардейское движение в Сибири в самом зародыше, ничего бы там не было – глядишь, и судьба Колчака, героя японской кампании и Великой войны, сложилась бы иначе, и имя его не было бы замарано политикой. Но получилось так, как получилось. Как всегда, в общем.

Двадцать второго сентября 1918 года объединенные силы красных начали операцию по захвату Самары. С севера наступала Первая армия, с запада – Пятая, с юга – Четвертая. Удержать Самару было невозможно.

Седьмого октября Самара пала. Еще раньше – третьего октября – пала Сызрань.

На Волге остались огромные склады, которые здорово пригодились бы любому-войску, но нет – руководители Комуча сидели на них, как на золотых яйцах – никому не отдали. Одного только сукна на складах осталось на пять миллионов рублей золотом – не керенками, которыми устилали дороги и, посмеиваясь, вешали на гвоздь в нужниках, а именно – золотом. Что уж говорить о машинах, об инженерном оборудовании, винтовках и патронах – этого добра на складах также оставалось полным-полно.

Волга для белых оказалась безвозвратно утраченной – больше сюда они не вернулись.

Ижевск, в котором еще долго шли бои – отчаянные перестрелки все вспыхивали прямо на улицах, – окончательно пал седьмого ноября.

Перестал существовать коридор, по которому уходили беженцы, – его перерезали. Прорывались заводчане в сторону Уральских гор с отчаянным боем. Прорвались не все.

В задымленном, обугленном от боев городе были в первый же день расстреляны восемьсот человек.

Начинался новый этап борьбы за землю Российскую. Кто победит – красные или белые – непонятно. У тех и других была своя правда, и они за эту правду дрались.