Текст книги "Если суждено погибнуть"

Священник поднял на него строгий взгляд:

– Успел. Да потом, солдату, умершему на поле боя, покаяния не надо. Господь принимает солдат такими, какие они есть, – без покаяния. – Священник снова перекрестил Дремова.

Старик Еропкин последовал его примеру. Штабс-капитан тоже перекрестился.

Слишком тонка перегородка, которая отделяет бытие от небытия, слишком легко, оказывается, можно проломиться через нее либо просто переступить через порожек и очутиться по ту сторону бытия, в небытии, в мире, о котором человек только догадывается, но ничего толком не знает.

Штабс-капитан ощутил, как у него расстроенно задергалась щека, прижал к ней пальцы. Вгляделся в лицо Дремова. Тот был старше его всего на несколько лет – года на четыре, кажется, но и этой малости оказалось достаточно для того, чтобы голову у Дремова обильно запорошила седина. На глаза Павлову налипло что-то невидимое, мешавшее смотреть, он протянул руку к Дремову, коснулся пальцем его щеки – попрощался.

Есть поверие: чтобы покойник не приходил во сне, его надо обязательно коснуться пальцами. Варя, лежавшая рядом с Дремовым, закрыла глаза.

Штабс-капитан взял в руку ее пальцы, холодные, тонкие, поднес к губам. Варя глаз не открыла – то ли забылась, то ли заснула.

На каменном взгорбке громыхнул орудийный выстрел; всколыхнул угрюмое черное пространство – это лопнуло от мороза дерево, повисшее над самой крутизной, вниз посыпались ветки.

– Берегись! – крикнул кто-то. Вовремя крикнул – с откоса тяжелым снарядом принесся огромный обабок – половина рухнувшего ствола, – всадился в самую середину жаркого костра.

Вверх ярким севом брызнули жгучие искры, накрыли людей.

– Варя, – тихо позвал Павлов, приблизил свое лицо к ее лицу. – Варя.

Никакой реакции. Варино лицо оставалось неподвижным. Павлов ощутил, как внутри у него родился страх. Душный цепкий ужас подполз к горлу, сдавил его, штабс-капитан захрипел задушенно, замотал головой, сопротивляясь внезапной страшной мысли, сопротивляясь самому себе, вновь позвал жену.

– Варя! – едва услышал он собственный шепот.

Варино лицо оставалось неподвижным. Варя была без сознания. Штабс-капитан поморщился жалобно, глянул вверх, в черное низкое небо, и вновь поморщился, закричал что было силы, но крика собственного не услышал – крик также обратился в шепот:

– Варя!

Варя не отзывалась. Павлов, ощущая, как в горле у него собираются слезы, ткнулся своей головой в ее голову, замер на несколько мгновений, словно хотел передать ей свои силы, оживить Варю, но она была неподвижна.

К возку подошел Алямкин, с ним еще несколько человек, они легко выдернули из-под мехового полога Дремова. Митяй не удержался, всхлипнул едва слышно, отер глаза рукой:

– Может, это и хорошо, что ты, Дремов, умер… Калекой ты бы вряд ли стал жить.

Митяй был по-своему прав: ну куда податься рабочему человеку без ног? Только головой в петлю. А это – грех для православного, для христианина неискупаемый. И главное – отмолить его будет некому: Дремов был одинок – ни жены, ни детей, все рассчитывал, что наступят лучшие времена, и будут тогда у него и жена, и дети, дай только срок, но времена эти так и не наступили, и счастье Дремову не выпало.

Над землей струился, позванивал сухой воздух, снег ежился, шевелился, как живой, словно под ним лежали люди, спеленутые, обреченные, безмолвные, и они никак не могли выбраться из-под снега, пытались барахтаться, молили о спасении, но все было тщетно: кто попадал под снег, выбраться из-под его толщи уже не мог.

Штабс-капитан прижал свои губы к губам Вари, пытался уловить тепло, исходящее от них, потом прижал ухо – если уже не огрубевшими от мороза губами, то ухом, чутким слухом своим уловит ниточку теплого Вариного дыхания…

Варя дышала, и это было главное.

– Где Никонов? – штабс-капитан резко вскинул голову. – Где доктор Никонов?

Ему казалось, что сейчас только измученный, шатающийся от усталости доктор Никонов может привести Варю в чувство, он кинулся искать доктора, перебегая от одного костра к другому, пытаясь увидеть Никонова, но того не было, вместо доктора он наткнулся на прапорщика Ильина, жарившего на костре хлеб. Ильин извлек из «сидора» старую зачерствевшую горбушку, разделил ее на несколько ровных кубиков, насадил на прут и теперь вертел свой «шашлык» над пламенем. Запах от него поднимался ошеломляющий, домашний. У окружающих только слюнки текли.

– Где доктор, прапорщик, не знаете? Не попадался он вам?

– Попадался, – спокойно, очень тихо ответил Ильин.

– Где он?

– В обозе. Где-то в самых дальних рядах.

– Что с ним?

– Сыпной тиф.

– Ка-ак? У доктора – сыпняк?

– Не знаю. То ли сам заболел, то ли кого-то лечит… Сейчас все перемешалось, не поймешь.

У штабс-капитана даже руки задрожали, он стиснул пальцы, сунул в карман шинели. Сыпной тиф следовал с колонной Каппеля на восток, был таким же полноправным участником Великого ледового похода – а этот поход историки назовут именно так, – как и мороз, и голод, и ежедневные стычки с партизанами. Последние два дня шли по торосам – много попадалось вздыбленных, поставленных на попа пластов льда, к этим пластам примерзали новые куски, получались марсианские нагромождения. Кольчуга у реки была рваной, трудной, проходить такие нагромождения было тяжело, почти невозможно, надо было обходить их по берегу либо прорубаться сквозь завалы, карабкаться на скалы… Но если на скалы может вскарабкаться человек – даже ослабленный, выдохшийся, то как туда поднять сани с лошадью либо, того хуже – телегу? А в обозе Каппеля до сих пор шли и телеги – десятков шесть, семь, их так и не смогли поставить на полозья… Людей добивали холод, голод, болезни, усталость.

– И тут сыпняк! Хоть бы доктора он не трогал. – Штабс-капитан присел к костру, так вкусно пахнущему жареным хлебом, протянул к огню руки. В усталом замутненном мозгу как-то не укладывалось, что врач, призванный лечить людей, сам может заболеть.

– Шел, шел рядом с генералом и упал, – сказал Ильин, – на моих глазах это произошло. К нему подскочили, подняли – без сознания.

– Дремов умер, – запоздало сообщил новость штабс-капитан.

– Мне уже сказали.

Штабс-капитан поднялся с корточек и, шатаясь, двинулся назад, к возку, в котором лежала Варя.

– Александр Александрович, – услышал он за спиной голос Ильина, остановился, недоуменно повернул голову. Ильин выдернул из костра прут с хлебом, стянул с него несколько квадратных, вкусно пахнущих кусков, протянул их Павлову: – Возьмите для Варвары Петровны. Ей это должно понравиться.

– Варвара Петровна очень неважно себя чувствует, – сухо произнес штабс-капитан.

– Как?

– Заболела сегодня. И дай бог, чтобы это было обычное недомогание, простуда, а не тиф.

Прапорщик побледнел.

– Дай бог… Хлеб все-таки возьмите, – он вновь протянул Павлову помягчевшие от жара, обуглившиеся на углях куски, – все, что могу…

– Спасибо, Саша, – благодарным шепотом произнес штабс-капитан, – только, право, не обделяйте себя.

– Скоро будем в селе, что за порогами, там еды, говорят, много.

– Говорят, Саша, что кур доят, а коровы яйца несут. До села еще надо дойти. А за хлеб – спасибо.

Ильин понимающе улыбнулся в ответ.

Когда штабс-капитан вернулся к возку, Варя все еще находилась без сознания. Нахохлившийся, сложившийся тощим кулем дед Еропкин сидел рядом, перетирал пальцами солому и сбрасывал ее в мешок, сверху посыпал отрубями – готовил корм для лошади. Хорошо, отруби у него еще оставались, с полкуля, но этого надолго не хватит. Одна надежда – деревня, расположенная за порогами.

Штабс-капитан навис над Варей, приблизил свое лицо к ее лицу. Замер, стараясь уловить ее дыхание, ощутить тепло, исходящее от лица жены, но лицо было холодным – никакого тепла. Павлов всхлипнул неверяще и помотал головой.

– Она без сознания, ваше благородие, – подал голос Еропкин, – и хорошо, что без сознания, это означает – организм Варвары Петровны оберегает себя. Главное сейчас – не заморозить ее, – старик навесил обрадованному коню на морду мешок, тот громко захрустел соломой, – холодюка выдался вон какой…

Воздух загустел уже так, что было трудно открывать рот, холод поселился не только под одеждой людей, он поселился внутри, в костях, в жилах, в мышцах, от него стискивало виски и клонило в сон.

А старик Еропкин, проворный, цепкий, уже успел сбегать к соседнему костру, теперь нес оттуда две кружки с кипятком, одну себе, другую штабс-капитану.

– Пожалуйте… У меня и сахарок есть.

– Сахар у меня тоже есть, – проговорил Павлов глухо, как-то потерянно, болезнь жены вышелушила из него что-то важное, он перестал быть самим собой. – Что там с Дремовым? – неожиданно вскинулся он. – Дремова надо похоронить по-христиански.

– Сейчас попью чаю, схожу к Митяю Алямкину, узнаю, что к чему да почем. Дремова мы похороним так, как надо, не беспокойтесь, ваше благородие… Дремов – наш человек. Одно плохо – могилу нормальную сейчас не выдолбишь.

– А в мелкой могиле оставлять нельзя – звери разроют и попортят тело.

– И в мелкой могиле оставлять нельзя, – согласился старик Еропкин, звучно отхлебнул от кружки кипятка, лицо его сделалось морщинистым, дряхлым, он вытянул голову, прислушался к далекому грохоту, донесшемуся до них, неодобрительно покачал головой: – Надо же! Мороз вон какой, птицу на лету сшибает, а с рекой совладать не может – пороги все громыхают и громыхают. У нас на Волге такого нету.

При упоминании о Волге лицо у старика подобрело, расплылось в мелких расстроенных морщинах, он мотнул головой, словно хотел отогнать от себя мысли, способные расслабить, зашлепал слезно задрожавшими губами и, чтобы совладать с собою, притиснул ко рту край кружки.

Штабс-капитан вновь склонился над Варей, позвал едва слышно – в воздухе шевельнулся воздух, больше ничего не раздалось:

– Варя!

Хоть и невесом, неслышен был звук, а на этот раз Варя услышала мужа, выплыла из забытья.

– Не пойму, то ли я сознание потеряла, то ли это был сон… – прошептала она.

– Лучше, если бы это был сон, – пробормотал Павлов, поплотнее укутывая Варю меховой полостью, потом аккуратно, стараясь не помять, извлек из кармана несколько квадратиков хлеба, уже остывших. – Это тебе Саша Ильин прислал. Шашлык по-кански…

Варя взяла хлеб, улыбнулась слабо:

– Славный мальчик.

Ночью на лагерь навалились красные партизаны под предводительством Щетинкина. Говорят, на этот раз он лично принимал участие в операции, пробовал даже совершить прорыв к генеральской палатке, разбитой среди торосов – очень ему хотелось познакомиться с самим Каппелем. Завязалась драка.

Выстрелы бухали так громко, что от промороженных скал даже откалывались камни и ядрами летели вниз, на людей, а по пологим кулуарам съехали два потока курумника, накрыли несколько возков вместе с живыми душами.

Бой длился минут сорок, и партизаны, оставив валяться на льду несколько убитых товарищей, стремительно исчезли – будто духи, какие: только что они были, яростно бросались на каппелевцев, беспорядочно палили из берданок и трехлинеек, несколько человек ловко орудовали ножами – и вдруг исчезли. Словно в отвесных скалах, в кулуарах, коридорах, забитых курумником, в которых любой зверь ломает себе ноги, даже мягколапый задастый медведь, у них были проложены свои тропы.

Основной удар Щетинкина пришелся на сильно поредевший батальон Павлова.

В ночном бою этом были тяжело ранены Митяй Алямкин и прапорщик Ильин – на них из темноты свалились похожие на медведей партизаны с ножами, сцепились в схватке, – и у одного, и у другого оказались глубокие ранения в живот.

Утро высветилось жидкое, серое, робкое, задавленное стужей, из небесных прорех сыпал сухой противный снег, мелкий, как пыль, лагерь зашевелился побито, заохал, застонал – надо было двигаться дальше.

Беспамятного, жалобно, по-ребячьи стонущего Ильина уложили на возок рядом с Варей, старик Еропкин бережно накрыл его меховой полостью – отдал свою, в которую кутался ночью.

Прапорщика надо бы немедленно определить на операционный стол, почистить продырявленные кишки, выскрести из залитого черной кровью живота всю грязь, спекшиеся сукровичные ошмотья, но вместо этого Сашу Ильина кинули в возок – ни один врач ничего не сможет сделать на этом морозе, в пути – нет ни условий, ни сил… Генерал Каппель отдал свою палатку под лазарет, санитары поставили туда несколько ведер с мелко наколотыми чурками, подожгли их, пробуя нагреть палатку, но мороз оказался сильнее – первый же раненый, которого попытались прооперировать, скончался от переохлаждения.

Надо было тянуть до деревни – той, что находилась за порогами и о которой как о земле обетованной говорили отступающие. Но до порогов следовало еще дойти – они хоть и рядом, хоть и слышен их звук, но то ли это пороги, которые облизывает кипящая вода, сдирает с камней куски льда, шумит, то ли в небе образовался некий проран, огромная дыра, и из нее доносится грохот иных планет, плющится о бедную землю, то ли происходит что-то еще – не понять.

Как не понять, кто бродит сейчас среди торосов, шатаясь, падая, сипя – то ли люди, то ли призраки.

Наверное, все-таки призраки.

Едва старик Еропкин тронул возок с места, а штаб-капитан покорно зашагал рядом, как дед неожиданно натянул вожжи:

– Тпр-р-ру!

Павлов, с трудом держась за край возка, покачнулся, вскинул голову. За ночь щетина на его лице из черной превратилась в серую – штабс-капитан поседел. Варя опять находилась в забытьи.

– Чего? – выдохнул он.

– А вон. – Старик Еропкин ткнул кнутовищем в продолговатый снеговой холмик.

– Чего вон?

– Дремов наш лежит… Не похоронил его Митяй, не успел – партизаны навалились. Хотел дождаться утра, чтобы посветлу место получше выбрать да яму выдолбить – не получилось. Вот мать честная! – старик беспомощно покрутил головой. – Ваше благородие, ведь русского человека, не похороненного, в волчьем месте оставляем. Надо похоронить.

– Надо, – согласился Павлов. – Только с могилой нам без инструмента не справиться – земля тут крепкая, как камень, мерзлая. Лом нужен.

– Лом у меня, ежели что, есть. И лопата есть. Но земля тут не везде каленая, не везде камень. Есть такие места, где она не промерзает совсем. Теплые воды подогревают ее снизу, не дают замерзнуть. Нам такое местечко надо бы отыскать, и тогда мы – кум королю, быстро справимся… А, ваше благородие?

В воздухе струилась колючая мерзлая пороша, поднималась столбом вверх, повисала там неприятным, наждачно дерущим лицо облаком, потом опускалась под ноги, хрустела стеклисто; когда из тайги налетал очередной порыв ветра – слабый, едва приметный, алмазная пыль вновь взметывалась в воздух.

– А, ваше благородие?

Штабс-капитан молчал. Наклонившись над Варей, он смотрел на ее лицо. Серые губы Вари были плотно сжаты, правая щека подергивалась.

Мимо один за другим проходили возки – гигантская колонна стронулась с места, скрипел снег, возницы ругались на лошадей, хотя их не ругать надо было, а говорить им ласковые слова, скармливать им последний кусок хлеба, беречь, ибо для многих в колонне, обезножевших, занемогших, эти разбитые, кое-как стянутые веревками возки, как и эти заморенные клячи, были единственной возможностью выбраться отсюда.

– А если мы похороним Дремова в деревне? – наконец отозвался на квохтанье деда штабс-капитан.

– Как мы его туда довезем, ваше благородие? Как?

– На возке. Как и всех.

– Кто нам даст место? У нас места нет, а на другую подводу устроить не удастся, я даю голову на отсечение.

– Ах, Игнатий Игнатьевич, храните лучше свою голову при себе. Пригодится.

– Я тоже так думаю.

– Значит, остается одно: копать могилу?

– Не оставлять же Дремова здесь на съедение волкам. – Голос деда сделался сердитым. – Бог нам этого не простит, ваше благородие.

– Что же. – Павлов, глянув на Варю, накрыл ее полостью и отступил от возка. – Копать так копать. Иначе и наши тела останутся где-нибудь незакопанными.

Старик проворно выдернул лом, привязанный веревкой к стойкам полозьев, воткнул его снег у ног штабс-капитана, следом извлек совковую лопату, насаженную на прочный, до блеска отполированный черенок.

– Погоди, ваше благородие, сейчас я определю, где лучше могилу рыть. – Старик подхватил лом, отошел метров на пять, ткнул им в землю; под тупым краем лома чугунно ухнула земля; старик Еропкин мотнул головой отрицательно, отошел метров на десять вправо, снова ткнул ломом в землю. Опять отрицательно мотнул головой.

Мимо продолжали тянуться подводы – возки, накрытые и меховыми полостями, добытыми в деревнях, в которые по пути заворачивала отступающая колонна, и брезентовыми пологами, и с кузовами, сделанными из досок и одеял. Вот проскрипела мерзлыми колесами телега, ее тянула несчастная лошадь, которая выбивалась из сил, стараясь поспеть за общим потоком, понимала – отставать нельзя, дергалась, хрипела, ее нещадно лупил кнутом чернобородый бровастый мужик. Старик Еропкин перестал стучать ломом в землю и крикнул чернобородому:

– Эй, малый, у тебя лошадь через двести метров свалится, дальше будешь тащить телегу сам.

Чернобородый втянул голову в плечи:

– Да она ленится!

– Не ленится, а силенок у нее нету, чтобы такого борова, как ты, вместе со скарбом волочь… Лучше сойди с телеги, помоги лошадке. А в ближайшей деревне, за порогами, купи сани. Не жмись, малый, деньгу в одежду не зашивай!

Чернобородый выругался, взмахнул было кнутом, но тут же сунул кнут под себя и проворно соскочил с телеги. Старик Еропкин застучал ломом дальше, будто дятел: стук-стук-стук…

Павлов вновь вернулся к Варе, приложил ладонь к ее лбу. Лоб был горячим. Штабс-капитан вновь накрыл лицо Вари полостью, оставил только небольшую щелку для дыхания.

Ильин лежал рядом и стонал. Штабс-капитан подошел к нему, склонился над прапорщиком. Тот находился в сознании, мелкое звенящее облачко поднялось над ним – прапорщик шевельнул губами, позвал Павлова.

– Что, Саша? – спросил тот.

– Я очень скоро умру, – донесся до Павлова едва различимый шепот, – осталось совсем немного…

– Саша, на эту тему я с вами даже говорить не буду, – грубовато, с напором произнес Павлов, – не буду и не хочу.

– Я это чувствую, – прошелестел Ильин, – ощущения мои меня еще никогда не обманывали. Обещайте мне сделать одно…

– Что, Саша?

– Матери моей напишите… Расскажите, где я похоронен. Кончится война – она приедет ко мне… на мою могилу… Я этого очень хочу. – Ильин слабо шевельнул головой, захрипел и смолк.

По мелко трепещущим ресницам, которые словно пытались склеиться друг с другом, но никак не могли – что-то не получалось, было понятно: прапорщик еще жив.

– Саша, Саша, – глухо и тяжело, с болью, зримо шевелившейся в нем, пробормотал штабс-капитан и умолк.

А старик Еропкин продолжал гулко ухать ломом в промороженную твердь берега, окутывался паром, топотал ногами – на одном месте стоять было нельзя, катанки примерзали, и снова взметывал над головой торец лома, всаживал «струмент» в землю.

Наконец удары его сделались мягкими, влажными, чавкающими, и старик обрадованно провозгласил:

– Нашел! Нашел место для Дремова!

Копать совковой лопатой было трудно – ею хорошо только землю выгребать из ямы да отшвыривать в сторону, что для такой лопаты в самый раз, а вот втыкаться в твердь, рубить – сто потов сойдет, прежде чем отвалишь какой-нибудь тяжелый ломоть. Павлов работал ожесточенно, стиснув зубы, косился в сторону – на берегу Кана, среди беспорядочного нагромождения льда обнажилось буйное течение; с визгом съехав со скользких камней, оно ломало, кромсало спрессованную шугу, припечатывало ее к берегу, склеивало огромные куски – получались целые горы, обойти которые можно было только по узкой кромке; сани там выстроились в длинную череду, шмыгали одни за другими мимо людей и растворялись в сером утреннем мареве.

Люди продолжали рыть могилу умершему солдату, такому же христианину, как и они, – сочувствовали Дремову и одновременно завидовали ему: отмаялся человек, больше не будет мучаться.

Последним мимо Павлова с дедком прошмыгнул возок с дырявым верхом, заткнутым желтым пуком соломы, возком управлял редкозубый малый в волчьем малахае. Зубы у возницы торчали в разные стороны, были крупные, их никак не могла прикрыть мелкая верхняя губа, и малый этот выглядел сущим людоедом, все время державшим наготове свою страшную пасть.

Берег опустел. Старик Еропкин оставил лом, выпрямился, хватил запаренным ртом морозного воздуха:

– Ух-ху-у! Совсем ушомкался. Передохни, ваше благородие!

Штабс-капитан протестующе мотнул головой: от колонны отрываться нельзя, можно безнадежно отстать, батальон его также не должен оставаться без командира – хоть там и имеются офицеры, но все равно командир есть командир… Павлов подцепил лопатой неувертливый валун, тот проворно соскочил с лопаты, шлепнулся в желтую мякоть, которую не брал мороз, штабс-капитан подцепил его снова, стиснул зубы, поволок из ямы по стенке наверх, но тот снова сорвался. Павлов выругался, разогнул спину. Глянул в сторону ушедшей колонны.

Последний возок, которым управлял людоед в волчьем малахае, был уже едва виден – только кажется, что колонна движется медленно, на самом деле это не так.

– Поднавалимся, Игнатий Игнатьевич, – подогнал он старика Еропкина, вновь подцепил валун лопатой; поволок его наверх, подтащил к краю, засипел, не в силах сделать последнее движение. Старик потуги штабс-капитана засек, подпер снизу лопату ломом, закряхтел, подтолкнул – так вдвоем они и выволокли тяжелый камень наружу.

– Были бы силы – поднавалились бы, ваше благородие, да сил нету, – тихо проговорил старик. – Все силы остались там, за Уралом, на реке Волге.

– И у меня сил нет, – признался штабс-капитан, всосал сквозь зубы воздух, – но поспешать надо, Игнатий Игнатьевич. Мы здесь, – он обернулся, обвел глазами изломанное, присыпанное трескучим снегом пространство, – как голенькие на чьей-то ладони, со вех сторон открыты. Надо хоронить Дремова и – быстрее за колонной.

– Все равно перед порогами колонна остановится, – рассудительно произнес старик, – место там, я разумею, не в пример этому, – он потыкал перед собой рукой, – тут танцевать можно, а там особо не растанцуешься. А с другой стороны… С другой стороны, все может быть, и окажется, что там места в три раза больше, чем тут. Но пока разведают дорогу через пороги, пока прорубятся сквозь торосы – часа два пройдет, не менее. Мы к самой раздаче каши поспеем.

Павлов глянул на возок, где лежали Варя и Ильин, губы у него дернулись, старик Еропкин взгляд его засек и проговорил успокаивающе:

– Все в руках Божьих. Все равно их благородие Ильин на операционный стол не попадет раньше, чем мы одолеем пороги.

Штабс-капитан не ответил, вновь всадил лопату в проволглую, не поддающуюся ни морозу, ни лопате землю, изнутри она словно была пропитана каким-то маслом. Павлов даже смахнул пальцами с тускло поблескивающего острия комочек земли, поднес его к ноздрям – от комочка действительно доносился едва уловимый дух масла. Старик рядом зачавкал ломом.

Болели суставы, болели мышцы, в голове раздавался тупой усталый звон, за ушами плескалась боль. Штабс-капитая пытался сглотнуть твердый клейкий комок, застрявший у него в горле, и никак не мог этого сделать – комок не двигался, мешал дышать. Серое пространство перед глазами сделалось розовым, поплыло в сторону… Штабс-капитан обессиленно опустил руки.

– Я и говорю, ваше благородие, надо отдохнуть, – раздался рядом голос старика.

В ответ штабс-капитан упрямо мотнул головой:

– Нет! – ухватил лопату за черенок и вновь всадил ее в землю. Даже воздух зазвенел противно, тонко, будто в него набили толченого стекла, стекло это склеилось в пространстве, отвердело, и в нем, словно мираж некий, скрылся последний возок колонны, управляемый редкозубым людоедом… Издалека донесся слабый призыв – полузадохнувшееся ржание напрягшегося коня, старающегося выволочь воз из промоины, ржание перекрыл едва слышимый, стертый расстоянием мат, и все стихло.

Минут через двадцать они закончили рыть могилу, положили в нее окаменевшего, завернутого в дырявую холстину с приставшим к ней снегом Дремова, поспешно закопали.

Павлов осенил могилу крестом.

– Погоди, ваше благородие, я сейчас. – Дедок метнулся к возку, выдернул из-под облучка ровную, оструганную палку – хранил ее на всякий случай, если надо будет отойти от возка, прощупать снег, потом достал еще одну палку, покороче – это была планка, оторванная от ящика, приладил к длинной палке, получился крест. – На могиле, ваше благородие, надо метку ставить, кто здесь лежит… Иначе, ваше благородие, Дремов нас не поймет… И не простит.

С этим штабс-капитан был согласен. Проговорил коротко:

– Да!

Старик Еропкин вогнал крест в холмик, пробормотал удовлетворенно – сорвался, засипел, в промороженном воздухе было мало кислорода, нечем было дышать:

– Прости, друг Дремов, что впопыхах тебя похоронили. Видишь, что творится? – он умял ногою землю, озабоченно глянул в пустое пространство, в котором уже ничего не было видно, и заторопился: – Ну все, друг Дремов, прощай!

Павлов, ощущая, как у него нехорошо подрагивают, трясутся ослабшие руки, а ноги едва держат тело, разъезжаются на наледях, проступивших сквозь снег, подошел к возку, опустился перед ним на корточки, но не удержался, упал на колени. Застонал огорченно – в этой слабости он сам себе был противен, потом отогнул край мехового полога и прошептал виновато, не слыша самого себя, будто он оглох:

– Варя!

У Вари шевельнулись ресницы, но глаз она не открыла.

Павлов, ощущая, как у него сами по себе смыкаются, склеиваются глаза, склонился над женой и неожиданно увидел то, что больше всего боялся увидеть, – на лбу у Вари проступила мелкая желтоватая сыпь. Штабс-капитан неверяще мотнул годовой, покусал зубами губы. Варино лицо дрогнуло перед ним, сжалось, на него наполз туман, в тумане возникли страшноватые, пугающе кровянистые пятна, смешались с серым студнем пространства, и Павлов, всхлипнув, вновь неверяще помотал головой:

– Нет!

Сыпь на лбу – это тиф. Самое опасное, что может быть в таком походе, это пострашнее красных партизан, от тех хоть отбиться можно, взвалить на руки пулемет и выйти навстречу пропахшим дымом волосанам, выныривающим из тайги, – тремя очередями их запросто можно загнать назад, в лес, а вот сыпной тиф не загонишь…

Очнулся штабс-капитан оттого, что над ним стоял старик Еропкин.

– Ваше благородие, пора, – одышливо произнес он.

– Ты видишь – сыпняк… Тиф.

– Я это знал еще вчера, – сказал Еропкин. – Мы все тут останемся, ваше благородие, такая судьба нам выпала. Тиф мы не одолеем. – Старик переступил с ноги на ногу; стеклистый визг снега, раздавшийся у него под подошвами, резанул Павлова по ушам. Он вяло, будто это и не с ним происходило, ответил, что у него что-то происходит со слухом: то он все слышит хорошо, отчетливо, даже резко, то все вдруг погружается в некую плотную вату, и обволакивает эта вата, обволакивает… Старик вздохнул, забираясь в возок. – Поехали, ваше благородие. Покуда живы – жить надо и сохранять наших близких надо. Варюшу вон… Прапорщика.

Павлов ощутил, как у него подпрыгнул кадык, потом с хлюпающим звуком сполз вниз. Во рту было солоно – то ли кровь натекла, то ли пот попал, то ли слезы…

Недалеко от порогов – по карте до них от места ночевки было километра полтора, а на деле оказались все четыре – Каппель сошел с коня, глянул назад, на растянувшуюся колонну, подпирающую переднюю шеренгу «ходоков», – «ходоки» прокладывали дорогу, рубили лед, вгрызались в снег, генерал, исхудавший, ставший совсем невесомым, как мальчишка, и сам часто вставал в их ряды, также торил дорогу, – удрученно, качнул головой:

– Хвост какой выстроился… И повозки. А вдруг мы не пройдем пороги и придется искать обходной путь? А, Василий Осипович?

– Может, послать в обоз посыльного, придержать малость подводы? Хотя бы задние ряды?

– Задними рядами мы не обойдемся. Останавливать надо весь обоз. – Каппель отогнул край башлыка. – А с другой стороны, это делать уже поздно – обоз весь здесь. – Он освободил ухо, прислушался к шуму, приносящемуся от порогов. – Течение здесь, похоже, никогда не замерзает. Надо послать разведку.

Каппель посмотрел в серый пар, поднимающийся над рекой, – хоть и рядом находилась каменная гряда порогов, и Кан дымил совсем рядом, а достичь порогов они никак не могли, те словно уходили от людей, заколдованные были.

– А в обоз, Василий Осипович, не надо никаких посыльных гонять. Они всполошат людей, а нам это совсем ни к чему, – сказал Каппель, поправив на голове башлык.

– Слушаюсь никого не посылать в обоз! – привычно, по-уставному, ответил Вырыпаев.

– А вот разведчиков – побыстрее вперед. – Генерал отдал повод Насморкову. – Я тоже пойду с ними.

– Владимир Оскарович, поберегите себя! – взмолился Вырыпаев.

– Я должен пойти с разведчиками, – упрямо проговорил Каппель. – Это обязательно.

Заиндевелая бородка придавала генералу вид святого старца, молящегося под открытым небом, пред иконами, развешанными на березах.

Когда он начинал упрямиться, переубедить его было невозможно. Одет Каппель был в шубу, покрытую солдатским сукном, которую ему справили интенданты еще в Кургане, эта шуба ему нравилась, она роднила его с солдатами – такие шубы имелись не только у офицеров, но и у солдат, а вот на ногах у генерала было нечто форсистое, модное – бурочные сапоги, которые тогда попросту звали бурками.

Бурки – это сапоги из плотной валяной ткани, схожей с фетром, расшитые полосками кожи, укрепляющими швы, – обувь городская, годится больше для походов в мороз в гости, но никак не для тайги.

– Я пойду с вами, Владимир Оскарович, – заикнулся было Вырыпаев, энергично потопал по земле толстыми сибирскими катанками, как тут называли валенки, скатанные до такой толщины и прочности, что они не гнулись.

– Ни в коем разе, Василий Осипович, – генерал протестующе приподнял руки, придавил ладонями воздух, словно прижал Вырыпаева к снегу, – вы останетесь с колонной. Для оперативного управления.

– Помилуйте, Владимир Оскарович, здесь же генерал-лейтенант Войцеховский есть… Есть генерал-майор Имшенский… Они остаются с колонной.

– Вы тоже должны остаться.

Перечить Каппелю было бесполезно.

На разведку к порогам пошли пятнадцать человек, в том числе и Каппель, вытянулись цепочкой, держа на изготовку винтовки – вдруг к порогам по каменным вершинам-кулуарам ссыпятся красные партизаны?

Чем ближе они подходили к порогам, тем сильнее грохотала река, выплевывала в морозный воздух тонны воды, разбивала на мелкие брызги, те околевали прямо на ходу, превращались в ледяной горох, иногда на черные, покрытые седой коркой камни шлепались целые льдины, спекшиеся в воздухе, разбивались в брызги, а вверх вновь с ревом взметывалась вода.