Текст книги "Если суждено погибнуть"

Стужа воевала с рекой: пыталась придавить ее, и так пробовала взять верх, и этак, и силой, и измором, и хитростью, и еще чем-то, человеку неведомым, новее попытки были тщетными, ничего не получалось. Пороги, способные загнать взрослого мужика в оторопь, а то и вообще в припадке свалить с ног, так и остались страшным явлением, напоминающим человеку о конце света.

Из черной пенящейся воды наверх выметывались искры, длинные огненные стрелы с грохотом всаживались в камни, в ушах что-то лопалось, в камнях тоже что-то лопалось, от ударов испуганно вздрагивали обледенелые, все в осклизе скалы, замирали, зажав в себе дыхание, из страшенной глуби вновь выметывались огненные стрелы, всаживались в твердь, в воздух взлетала огромная, в несколько тонн весом охапка воды – не охапка, а целый стог, скирда, разваливалась на несколько частей и со стоном, с вязким орудийным грохотом, будто била целая батарея, рушилась вниз. Каппель зачарованно смотрел на пороги.

– Ну и силища! Апокалипсис! – прокричал он на ухо бородатому плечистому казаку, стоявшему рядом, и голоса своего не услышал. И казак того, что молвил генерал, тоже не услышал, виновато развел руки – извините, мол…

Под этими порогами, наверное, столько народа нашло свое успокоение – не сосчитать, недаром земля тут кренится то в одну сторону, то в другую, дышит задавленно, стонет, на высоких скалах над порогами ничего не растет, видны лишь разведенные вкривь-вкось мертвые стволы, и больше ничего – ни елка не порадует глаз своей пушистой зеленью, ни сосна, обладающая, как известно, целебными свойствами, – ничего нет, только скрюченные, обугленные, как после пожара, деревяшки. Каждое такое сухое дерево, похоже, крест, памятник в честь успокоившейся здесь, погубленной Каном души… И сколько крестов еще будет!

В лицо генералу ударило моросью, с усов и бородки поспешно стаяла снежная бель, в то же мгновение кто-то натянул кожу на скулах, сделал это резко, словно собирался содрать ее с костяшек. Это была уже работа мороза, стужа склеила морось и причинила генералу боль, Каппель улыбнулся – он умел терпеть боль.

Пороги обошли правой стороной, узкой, опасной, сплошь в ломе, в нагромождениях камней и льда, с влажными проталинами, странно выглядевшими в морозном кипении, в нескольких местах землю даже попробовали прощупать штыком винтовки, и штык не упирался в твердь, входил в землю, как в масло… Колдовство какое-то, в это даже поверить было трудно.

– Здесь, по этому краю, обоз не пройдет, ваше высокопревосходительство, – приблизился к Каппелю казак, шевельнул плечищами, сбивая с них наледь. – Слишком узко.

– А если кое-где подровнять дорогу?

– На это уйдет не менее двух суток.

– Но не бросать же обоз!

– Бросить обоз нельзя, – рассудительно произнес казак, стер с носа мутную каплю. – Там люди.

Здесь, в двух сотнях метров от порогов говорить можно было, орудийный грохот воды не заталкивал слова назад в горло.

– Вот именно, там люди. – Каппель посмотрел на противоположный берег реки. – Теперь попробуем пройти по той стороне. Может, там лучше?

– Может, – проговорил казак согласно, – хотя я лично в этом очень сомневаюсь, ваше высокопревосходительство.

– Все равно надо проверить, – упрямо произнес Каппель, спрыгнул с заснеженного камня, на котором стоял, погрузился в сугроб едва ли не по пояс, качнул головой удрученно – снег был глубоким, но ничего не сказал.

Казак поспешно прыгнул в сугроб следом за генералом и, широко размахивая руками – снег он раздвигал, будто плугом-отвалом в обе стороны, – догнал Каппеля, обошел его, что-то бормоча себе под нос, и дальше двинулся впереди генерала.

– Нельзя же так, ваше высокопревосходительство, – укоризненно проговорил он, – не царское это дело – торить дорогу.

Фраза насчет «не царского дела» понравилась Каппелю, он улыбнулся.

Винтовку казак закинул за спину, дорогу перед собой он ощупывал жердиной, делал это тщательно, окутывался слабым дыханием, сипел – идти было трудно, на обнаженной шее у него надувались жилы, и минут через десять генерал предложил ему:

– Может быть, вас сменить?

– Не надо, ваше высокопревосходительство, – казак в подтверждение своих слов упрямо мотнул головой, – я еще не устал.

Прежде чем сделать шаг, он тыкал жердью вначале в одно место, потом в другое, затем в третье, чтобы определить, не пробивается ли вдруг где-нибудь сквозь лед струйка теплой воды, – вляпаться в промоину очень не хотелось, засекал глухой стук жерди и, убедившись, что все в порядке, двигался дальше. Только тогда двигался…

Каппель в который уже раз подумал о группе, которая ушла вниз по Енисею – как она идет, ей так же трудно или же все-таки легче? Наверное, она идет все-таки легче. Генерал часто думал об этой группе, ощущал ответственность за нее, в нем возникала некая глухая досада – не промахнулся ли он, избрав такой путь для частей, продемонстрировавших ему преданность, но в следующий миг эту досаду решительно давил в себе. Каждый путь имел свои плюсы и свои минусы.

Находясь уже на середине реки, казак привычно ткнул перед собой жердью, и она неожиданно ухнула вниз – казак едва удержал ее. Если бы припозднился на мгновение, жердина ушла бы в бездонную промоину. Казак перекрестился.

– Свят, свят! Место, где черти зимуют. – Потыкал жердиной слева – та же бездонь, промоина, у которой нет ни конца, ни края, потыкал справа – обнаружилось то же самое, и казак перекрестился вновь. – Свят-свят-свят!

Огромная промоина была сверху плотно прикрыта снегом, и ничто ее не выдавало. Гибельное место. Казак резко взял вправо, потыкал слегой снег там – жердина снова ушла в проран. Казак отклонился еще на десять шагов вправо.

– Сюда может ухнуть вся наша колонна, целиком. Вместе с лошадьми и возами. Никто не выплывет. – Махнул рукой, прося кого-нибудь в помощь.

Где-то вдалеке, за пределами серого пространства, ударил далекий задавленный выстрел, за ним еще один, потом еще. Каппель прислушался.

– Это на месте нашей ночной стоянки, – сказал он. – Мы никого там не забыли?

– Если только кто-нибудь от обоза отстал…

Генерал с досадою поморщился:

– Если это так, то надо посылать кого-нибудь на выручку. Надеюсь, Василий Осипович сообразит…

Следом прозвучали еще несколько выстрелов, неестественно зажатых, едва приметных, пачкой, хотя для уха военного человека не бывает выстрелов неприметных или неслышимых – слышен бывает даже беззвучный выстрел, это для человека гражданского, «штатского шпака» всякая далекая стрельба проходит мимо слуха, военный же услышит ее обязательно.

– Кто-то попал в передрягу, ваше высокопревосходительство, – послушав выстрелы, сказал казак, – но мы подсобить этим людям не сумеем. – Он снова перекрестился. – Подсоби им, Господи!

Старик Еропкин отъехал от могилы Дремова с полверсты, не больше, как вдруг впереди, прямо из снега, поднялись несколько серых, забусенных инеем фигур.

– Партизаны! – неверящее ахнул дед, поспешно вытянул из-под себя винтовку. – Ваше благородие, партизаны!

– Где? – вскинулся Павлов, приложил руку к глазам. – Не вижу. Где они?

– Да вон, перед нами, метров тридцать до них… Видите?

– Не вижу, – прохрипел осевшим голосом штабс-капитан, и старик Еропкин понял: у Павлова, как и у Вари, сыпной тиф, потому он и не видит.

– Мать честная! – воскликнул дед потрясенно, губы у него побелели – не ожидал, что штабс-капитан так быстро поддастся тифу.

Штабс-капитан соскользнул с возка, расстегнул кобуру маузера. Покрутил головой. Он не мог понять, что с ним происходит, почему перед глазами вдруг опустилась темная шевелящаяся сетка. Будто идет тяжелый плотный снег.

Внутри что-то заныло обреченно, он вновь покрутил головой.

– Эй, беляки, – послышался впереди громкий, какой-то булькающий голос, словно рот человека был наполнен кедровыми орешками, – поднимайте лапки в гору, поход ваш закончился.

Штабс-капитан мотнул головой – жест был протестующим – и, вскинув маузер, выстрелил на голос, на звук. Следом еще раз нажал на спусковой крючок. Маузер дважды дернулся у него в руке.

Фронт научил Павлова стрелять из любого положения и в любой ситуации – сидя, лежа, раскачиваясь на какой-нибудь веревке, на бегу, в прыжке, стрелять на голос или шорох, в промельк тени, в лучик света, в слабенький, расплывающийся силуэт, и это умение не раз спасало штабс-капитана.

Обе пули, выпущенные из маузера, попали в крикуна, он заорал громко, горласто и повалился лицом в снег – было слышно, как заскрипело это перемерзлое одеяло.

– Эх, ваше благородие, – укоризненно проговорил старик Еропкин, – может, оно и пронесло бы, а сейчас вряд ли…

Он вскинул винтовку, выстрелил в темнолицего, схожего с негром, партизана – здорово прокоптился у лесных костров товарищ, сбил с него дырявый облезлый малахай, партизан выстрелил ответно – не попал ни в деда, ни в штабс-капитана. Выругался громко. Вот тут он допустил неосторожность. Павлов не замедлил ею воспользоваться – голос засек, совместил его с выстрелами и ударил из маузера. Пуля сочно рассадила пространство у самого уха партизана, будто отвалила от арбуза ломоть. Партизан испуганно дернулся и пополз к своему малахаю.

Штабс-капитан выстрелил вторично. Выстрел прозвучал раскатисто, гулко, будто Павлов пальнул из трехлинейки.

– Ах, мать честная! – звонко, с надрывом воскликнул старик Еропкин, бабахнул из своей винтовки. – Вот каты! Откуда вы только вывалились?

Со стороны партизан ударило сразу несколько винтовок. Дедок и штабс-капитан ответили – выстрелили в унисон, два выстрела слились в один.

– Главное, не подпустить их близко, – просипел Павлов, – и малость продержаться. Из колонны к нам придет помощь.

– Придет ли, ваше благородие? – усомнился старик.

– Обязательно придет.

Старик передернул затвор винтовки, снова выстрелил. Он знал, что если на отставшие повозки нападали партизаны, то на помощь редко кто приходил – отбивались сами, потому и усомнился в словах Павлова.

Головной отряд, случалось, вообще удалялся километров на двенадцать, и никакой стрельбы, естественно, никто не слышал.

– Откуда вы взялись, печеные картошки, кто вас принес сюда? – старик Еропкин поспешными движениями выдернул из магазина трехлинейки пустую, остро пованивающую горелым металлом обойму, вставил новую, над его головой опасно вжикнула пуля, он поспешно пригнулся.

В небе тем временем что-то переместилось, громыхнуло, в бездонном пространстве образовалось дно, словно кто-то с небес решил заглянуть вниз, узнать, что тут происходит, увиденному не удивился, лишь опечалился.

– Лошадь ведь убьют, головешки костерные, – обеспокоенно пробормотал дед, приподнялся в снегу, – сейчас завалят. – В неровных вскриках его послышались злобные нотки, но партизанам лошадь была нужна не меньше, чем старику, они боялись попасть в нее, дед это в конце концов уразумел и малость успокоился.

Штабс-капитан упал рядом с санями на колени, выставил перед собой ствол маузера, сторожко ощупал им пространство, прислушиваясь к движениям впереди, к скрипу, к шорохам, но ничего не услышал, его небритое лицо дернулось жалобно – он виноват в том, что они угодили в эту передрягу…

Дед – человек не военный, он не мог всего предугадать, когда начал рыть могилу Дремову, а штабс-капитан мог… В конце концов, Дремов простил бы их, узнав, что тут такое дело стряслось… По берегам этой угрюмой реки такое количество народа непохороненного лежит, что им и счета, наверное, нет… Обратились человеки в травы, в кусты, в камни, сгнили и высохли, тела затащило за камни, и там их сжевали рыбы, и никому до этого дела нету. Бог принял их души без соблюдения всяких ритуалов. Принял бы и Дремова, русского солдата…

Один из партизан, разлегшихся в снегу – прижался человек животом к мерзлому подбою, со всех сторон мерзлым брусом обложен, не виден и не слышен, – взял фигуру штабс-капитана на мушку, поспешно дернул спусковую собачку.

Не был охотником этот человек, никогда не ходил белковать в тайгу – так стрелки лупят белок одной дробинкой в глаз: чик – и белка, вытянув лапки и распушив хвост, мертвая, летит в сугроб, – пуля прошла в стороне от Павлова, звук штабс-капитан засек точно, проворно шевельнул стволом маузера и всадил в выстрел, в сам грохот, сразу три пули.

Попал! Вот что значит фронтовик, вот что значит охотник. Партизан вскинулся в снегу, задирая красное, залитое кровью лицо, и завалился на спину.

Штабс-капитан протер рукою глаза:

– Боже, что со мною происходит? Ничего не вижу!

– Попятились, ваше благородие, – совсем рядом с ним раздался радостный шепоток старика, – попятились, костерные головешки… Бог даст, мы прорвемся!

Павлов поднес к лицу пальцы, пошевелил ими, сжал воспаленные, неожиданно ставшие непокорными, толстыми, веки, по лицу его пробежала судорога – вместо пальцев он видел далекие, очень слабые, по-медузьи шевелящиеся тени. Партизаны молчали. Было слышно, как с неба струится сухой льдистый песок, мелкий, словно пыль, оседает на одежде, на санях, на меховом пологе, на лошадиной спине.

По темным голым откосам скал также струился льдистый песок, переливался неожиданно нарядно, по-рождественски. Павлов не видел его, но хорошо слышал, и этот вкрадчивый струящийся звук рождал в его душе ощущение тоски, близкого конца, чего-то гнетущего. Он пошарил рукой по меховой полости, под которой лежала Варя, и услышал далекий, словно пробившийся к нему через огромное пространство, шепот:

– Саша!

– Я здесь, Варюша, – заволновался он, засуетился, поправляя пальцами полость, подтыкая ее под Варино тело.

– Почему стоим, Саша, никуда не едем?

Павлову показалось, что шепот этот был все-таки не Варин, чей-то чужой, появилось в нем что-то скрипучее, незнакомое, отмершее, вселяющее в душу страх – вдруг все около этих пустынных каменных берегов и кончится? – и одновременно это был шепот его жены, который он часто слышал ночами в Кургане, где они снимали уютное теплое жилье и были счастливы. Неужели то время никогда больше не вернется?

– Впереди партизаны, Варюша… Не пускают.

– Я очнулась от выстрелов.

– Да, был маленький обмен любезностями. – Штабс-капитан усмехнулся, вновь провел перед глазами пальцами.

– Это опасно?

– Не очень. Ты спи, Варя, спи. – Павлов заторопился, зачастил, ему важно было, чтобы в эти опасные минуты Варя снова нырнула в забытье, спряталась в нем, как в неком спасительном закутке, не видела того, что происходит, что может произойти…

– Саша! – вновь прошелестел слабый Варин шепот, полный нежности, боли, чего-то такого, что заставило Павлова вскинуться; у него тревожно и горько сжалось сердце, штабс-капитан сморщился обреченно, ощутил, как в висках застучало, стук был едва слышен – далекий, пропадающий, погладил своими пальцами ее пальцы, словно хотел передать жене часть своего тепла.

Выстрела, который оборвал его жизнь, штабс-капитан не услышал. На скалах появилась группа партизан, один из них – опытный охотник, в отличие от стрелков, засевших на дороге, – присел, выставил перед собой удлиненный ствол американской винтовки, с которой ходил на медведя, и через несколько секунд ствол «американки» окрасился блеклым рыжим пламенем. Штабс-капитан, у которого на подведших в тяжелую минуту, будто бы чужих глазах неожиданно проступили слезы, продолжал гладить маленькую руку жены, вдруг он резко приподнялся на коленях, в голове у него взорвался огненный шар, и Павлов медленно повалился набок.

В углах рта у него появилась кровь, протекла на щетину.

– Варя, – прошептал он прощально, выпустил из пальцев руку жены и тихо закрыл глаза. Больше он ничего не слышал, не видел, не ощущал – жизнь ушла из него стремительно, вместе с короткой, в несколько слов молитвой.

– Ваше благородие, – кинулся к нему старик Еропкин, но дотянуться не успел: второй меткий выстрел подсек и его. Дед выронил из рук винтовку и сел на снег. – Как же так? – прошептал он, едва шевеля влажными, сделавшимися совсем чужими губами, он не верил в то, что жизнь может вот так просто кончиться… Все слишком просто. Лучше было бы, если бы он вывез людей из беды, сдал их на руки другим людям – выполнил бы перед ними свой долг, но он умирает, так и не выполнив этого долга. – Как же так? – повторил он, лицо у него задрожало, и в следующее мгновение голова обессиленно уткнулась подбородком в грудь.

Когда повозку окружили партизаны, один из них ткнул старика Еропкина ногой в плечо, и дед распластался рядом со штабс-капитаном.

– Отбегались, белые сволочи, – сказал партизан, равнодушно извлек винтовку старика из снега, второй выломал из пальцев Павлова маузер – оружие штабс-капитан держал и мертвый, побелевшие пальцы у него словно окаменели.

– Отдай, кому сказали! – партизан рассмеялся хрипло, освобождая маузер, потом расстегнул ремень с висевшей на нем кобурой. – Метко стрелял, сука! Все, отстрелялся… Отдай! – он стянул с Павлова ремень. – А накидочка-то ничего. – Партизан помял пальцами край полости, которой была накрыта Варя, вгляделся в ее лицо, отшатнулся. – Тифозная! – выкрикнул он испуганно.

– Так что, Бабак, накидочкой этой ты хрен воспользуешься. Она для одного только годится – в костер.

– Рядом офицерик юный лежит, – произнес Бабак удивленно. – Сосунок еще, такой молодой. Но, несмотря на то что сосунок, кровушки нашей, пролетарской и крестьянской, наверняка попил вволю.

– Живой?

– Живой.

– Приколи его штыком – и дело с концом.

– Так и сделаем. – На поясе у Бабака в самодельных меховых ножнах висел плоский австрийский штык, он медленным, каким-то торжествующим движением вытащил штык из ножен и секанул Ильина острием по горлу.

– Сваливай офицерика на снег! – закричал напарник Бабака. – Все сани кровью запачкаешь!

Бабак проворно ухватил Ильина за воротник шинели и выволок из саней.

– И барыньку эту, сыпняшную, тоже сваливай на снег. Еще не хватало нам тифозных вшей.

В следующую секунду на снегу очутилась и беспамятная Варя.

Партизаны попрыгали в сани, развернули коня и по накатанной широкой дороге устремились назад, в места, ведомые только им одним.

– Ййех-хе! Но-о! – громогласный Бабак взметнул над лошадиным крупом кнут, огрел коня, тот, взбив копытами серое сеево снега, пронесся с полкилометра по отутюженному тракту и неожиданно захрипел. – Но, сволочь белая! – заорал на него Бабак, хлестнул кнутом один раз, другой; третий, но конь уже не чувствовал боли, не реагировал на нее, он тоскливо заржал и опустился на колени.

– Бабак, ты же загнал лошадь! – изумленно воскликнул напарник партизана. – Что ты сделал?

– Ты же видишь – конь сам скапустился.

– Командир тебе за это дело пупок на правый глаз натянет.

– Я-то тут при чем? – разъярился Бабак. – Ты же видел – я коня пальцем не тронул. – Бабак покосился на молчаливых мрачных партизан, сидевших в санях. – Вот и товарищи подтвердят.

– Сволочь ты, Бабак!

– Да потом-то, конь – белый. А я – красный! – Бабак ткнул себя кулаком в грудь. – А раз конь белый – значит, он враг. В конце концов, в котел пустим. Сожрем!

– Лучше бы мы тебя сожрали, не коня. – Напарник Бабака поглядел на партизан. – Выгружайтесь! Или вам отдельное приглашение на выгрузку нужно?

Кряхтя, поругиваясь, партизаны выгрузились из саней. Бабак загнал патрон в ствол дедовой винтовки и, подойдя к коню, выстрелил ему в ухо. Сноп красных брызг высыпал из раскроенного черепа коня, окропил снег, конь издал стон и застыл.

Обледенелые серые и черные камни, омертвелые сосны, в угрюмом молчании свешивающие свои головы в бездну, ознобное небо, в котором можно утонуть, – всасывает небо в себя свет, людей, лед, снег, лошадей, присыпает уродства земли серой крупкой, бездна над головой урчит недовольно, разбуженное мучается чем-то, трясет лохмотьями облаков, сбивая с себя сор, потом умолкает, словно засыпает на некоторое время, в воздухе повисает переливающаяся сыпь, прилипает к живой коже, набивается в ноздри, слепит глаза, причиняет боль, заставляет людей шептать про себя молитвы… Нет покоя живым душам на этой земле. Нет покоя и душам мертвым.

Тишина иногда наваливается такая страшная, что в ней лопаются барабанные перепонки, а сердце сжимается до размеров воробьиного яичка, боль в нем поселяется оглушающая, хоть криком кричи. Но люди не кричат, они идут молча, месят валенками, сапогами, пимами, бурками, чесанками снег, проваливаются в ямы, с надорванным сипением выбираются оттуда, если же не могут выбраться сами, им помогают товарищи – швыряют в яму конец ремня, отстегнутый от винтовки, и вытягивают.

Над головами людей, прямо в сером, прокаленном морозом мороке висит беда, она имеет свой запах, свой вкус, льдистым приставучим крошевом, сыпью опускается на плечи людей и вместе с серой снежной крупкой давит, давит, давит, – нужно иметь много сил, чтобы не согнуться, не поддаться беде, не озвереть.

На морозе рвалось, осекалось дыхание, воздух дыряво хлюпал в пустых легких – сколько ни захватывай его ртом, сколько ни всасывай сквозь зубы, все равно его не будет хватать, он пустой, в нем почти нет кислорода.

В этих лютых, выхолощенных студью широтах кислорода нет совсем, он спален морозом. Иногда над чьей-нибудь головой в воздухе вспыхивает странное оранжевое облачко и исчезает, и непонятно народу, что это было – то ли мираж, то ли морок, то ли еще что-то, потустороннее, из миров, человеку неведомых, и сразу становится еще труднее дышать.

Смерзаются глаза, склеиваются веки, ресницы бывает невозможно разлепить, под лопатками чвыкает застрявший в теле, глубоко внутри воздух. Нет сил двигаться дальше, мышцы, жилы, кости – все одрябло от усталости, охота ткнуться головой в снег и затихнуть, но идти надо.

В муках, в тяжести, в воплях надо продвигаться вперед… Откуда, из каких глубин приходили к людям силы, где они их брали – неведомо, но они их находили в себе и шли дальше.

Великий ледовый поход продолжался.

Оказалось, что возам, саням, всему, что было поставлено на полозья, по левому берегу пройти пороги было удобнее, чем по правому. На левой стороне была шире береговая полоса, из-под снега меньше выступало торосов и ледяных глыб – попадались, правда, заструги, но их легко было сбить топорами либо ломами. И ломы, и топоры в обозе имелись.

А люди могут обойти пороги справа, по пробитой разведчиками в снегу колее – тут и короче будет, и мучиться придется меньше.

Так и поступили.

Хотя, если честно, сомнения были – слишком уж много страхов понарассказывали о порогах жители деревень, в которых каппелевцы останавливались на отдых, – целые лекции читали о том, как пороги в пятидесятиградусный мороз стреляют горячим паром, как сбивают с ног людей и вместе с ледяной сыпучей крупкой втягивают в реку – сладу, мол, с порогами этими нету, оттого и погибло такое количество людей…

Но и природа здешняя малость притомилась от собственного буйства, подобрела и решила на этот раз особо не издеваться над людьми, пропустить их.

Пешая колонна каппелевцев прошла справа от порогов, санная, возковая – слева. Потерь не было.

Хоть эта-то поблажка была дана природой людям, хоть тут-то не пришлось надрываться и терять товарищей, как это было уже не раз.

Полковник Вырыпаев, которому не чуждо было сочинительство – он умел складно и грамотно писать, – иногда заносил на бумагу обрывки фраз, случайно услышанные, описания, детали, факты, совал эту бумагу в карман и поспешно натягивал на руки плотные, двойной вязки деревенские варежки, дышал на них, но передавленное морозом дыхание тепла не давало, от него вообще ничего не было, ни тепла, ни холода, только вспухало над головой крохотное прозрачное облачко и рассыпалось со звоном.

Рядом с Вырыпаевым шагал доктор Никонов – тревога насчет тифа была ложной, болезнь обошла его – и что-то жевал: опускал руку в карман своей дырявой шинели – в поле у него зияло две больших дырки, прожженные костром, врач нечаянно уснул у огня, – захватывал там что-то в щепоть и поспешно засовывал в рот.

Вырыпаев завистливо покосился на доктора. Наконец не выдержал и спросил, давясь собственным голосом, кашлем, холодным дыханием, стараясь изгнать из глаз серое, поблескивающее слабым нездоровым светом облако, бредущее вместе с ним, – он боялся угодить в это облако головой, сравнивал его с нечистой силой, понимал, что это глупость, но никак не мог от этой глупости отделаться:

– Вы чего едите, доктор?

Никонов вновь молча запустил руку в карман, подцепил там что-то и, вытащив, показал полковнику. В щепоти у него было зажато немного серой, противной на вид пыли.

– Что это? – спросил полковник, он не понял, зачем доктор ест землю, пыль, грязь… Может быть, это что-то целебное?

– Мука, – ответил Никонов.

Он выпросил в обозе у одного купца три горсти муки, ссыпал в карман и теперь питался ею на ходу.

Глянув на обслюнявленную, клейкую от приставшей к пальцам серую пыль, Никонов сглотнул слюну и протянул щепоть Вырыпаеву:

– Хотите, господин полковник?

Тот поспешно дернул головой:

– Нет-нет, спасибо.

– Напрасно, – тихо и равнодушно произнес доктор. – Это очень вкусно.

– Скоро будет деревня, – медленно, с трудом одолевая собственное дыхание, проговорил полковник. – Барга называется, – там поедим вволю.

– Сколько до Барги, господин полковник? – разжевав очередную щепоть муки и с трудом проглотив ее, спросил Никонов.

– Примерно сто двадцать километров.

– Далеко, – без всякого сожаления проговорил доктор. – Можем не дойти.

К возможной своей смерти Никонов относился спокойно, словно это было делом решенным, да и по лицу его, по косым складкам, пролегшим у рта и скорбно опустившим концы губ, по посветлевшим, будто покрытым слепой белью глазам было понятно, что он устал жить. Однако доктор не думал сдаваться, он жил одним часом, одним днем, упрямо месил разбитыми, насквозь промерзшими, тяжелыми, как дубовые колоды, катанками снег, аккуратно извлекал из кармана шинели очередную щепоть муки и ел ее.

– Дойдем, – тихо пробормотал Вырыпаев, отогнал рукой тусклое облачко, наседавшее на него, – обязательно дойдем.

– Дай Бог, – проговорил Никонов прежним равнодушным тоном и полез в карман за очередной щепотью муки.

– Вы знаете, доктор, я стал путать день с ночью, – пожаловался Вырыпаев, – просыпаюсь ночью, а у меня над головой висит светящееся серое облако, дышит, будто днем, давит, даже горлу делается больно – ну как будто дух какой летает над головой, не отстает, – слова полковнику давались тяжело, он говорил медленно, старался следить за тем, что говорит, обвядшее, с черными скулами – следы обморожения – лицо его было почти неподвижно, – поднимаюсь, думая, что наступил день, а оказывается, что еще длится ночь…

Доктор равнодушно разжевал очередную щепоть муки, с трудом проглотил взболток, собравшийся у него во рту, и сказал:

– Это от усталости, господин полковник. Половина людей, идущих вместе с нами, чувствует себя точно так же. – Никонов перестал жевать, глянул в низкое, наполненное нехорошим искристым пухом небо: – Скорее бы снег пошел, что ли.

– Зачем вам снег?

– Мороз тогда отпустит. Не так жестко будет.

– Не скажите… Хотя мне, честно говоря, уже все равно. – Вырыпаев обреченно опустил голову. – Скорее бы все кончилось. Нет-нет, я не сдаюсь, – добавил он поспешно, – я ни за что не сдамся и буду идти до конца, но предел моих возможностей – вот он, совсем рядом. Знаете, как ложится на землю загнанная лошадь?

– Еще бы.

– Так могу лечь и я. Загнанный, затравленный организм сам положит душу на снег, на мороз, – неприкрытую голую душу… И она ничего не сумеет сделать.

Доктор, словно стараясь понять, каков запас прочности в Вырыпаеве, покосился на полковника. Серое лицо у того усохло, сделалось незнакомым, глаза погасли – это был совсем не тот Вырыпаев, какого он видел, скажем, в Кургане… На плече полковник тащил винтовку – оружие, совсем не обязательное для офицера, рядом полно солдат с винтовками, в карманах у них бряцают патроны, а подсумки набиты заряженными обойками, прикажи любому снять выстрелом ворога – тут же кто-нибудь сдернет трехлинейку с плеча… Но Вырыпаев тащил свою винтовку. Маленькая деталь, а очень показательная. Вызывает уважение.

Никонов вздохнул, снова извлек из кармана шинели крошечную щепоть муки и отправил ее в рот. В суете дней, в беготне – особенно в мирную пору, – человек забывает о смерти, отмахивается досадливо, когда ему напоминают о болячках, и изумляется, если вдруг узнает: умер Иван Иванович, гимназический приятель, или почила в бозе Софья Петровна, которую он дергал за косички, стоя в церкви на венчании своего старшего брата…

О смерти забывать нельзя – лишь одно осознание, что она существует, делает людей выше, ответственнее, они начинают бросать встревоженные взгляды назад, стараясь определить – что же останется после них? И вносят коррективы, что-то подправляют, добавляют в кривую стенку собственной жизни несколько кирпичей поровнее, поизящнее, чтобы они хотя бы немного сгладили неровности.

Эх, люди, люди! Слишком поздно мы начинаем этим заниматься.

Доктор перевел взгляд на небо и прошептал молящее:

– Снегу бы!

К вечеру пошел снег, но он мало что изменил – мороз как облюбовал отметку «минус тридцать пять градусов», так и не хотел с нее соскальзывать.

Снег падал серый, густой, каждая снежина – величиной не менее ладони – такая же увесистая. В десяти метрах ничего не видно, копошится, полощется что-то в шевелящейся густоте, в опасном шорохе падающих ломтей. Звук этот выбивал на коже дрожь, рождал в душе тихие слезы и невольный скулеж, думы о доме, о родных местах, оставшихся далеко отсюда, от этой страшной, с иссосанными стужей каменными берегами реки, – остался там, на западе, куда уходит солнце, в другой России…

Там все другое. И снег другой, и воздух – не плавает в нем эта обрыдшая наждачная пыль, мертво пристающая к щекам, – и природа другая, и небо… Небо над Каном схоже с гибельным прораном, готово проглотить землю, и тогда земля, как и небо, сама сделается бездной, и не останется на ней места для несчастных людей.

Снизу веяло холодом, сверху давил холод, все это было приправлено снегом, перемешано…

Доктор Никонов поймал в ладонь здоровенную лепешку, принесшуюся из бездны, и, морщась от боли – лепешка не замедлила прикипеть к живой плоти, – понюхал ее. Лицо у него передернулось: от снега пахнуло мертвечиной. Доктор хорошо знал этот запах… Он швырнул лепешку под ноги, растер ее подошвой.

Двигаться дальше в хороводе снега было нельзя – ничего не видно. Люди затоптались на месте, послышался мат – кто-то сослепу, усталый, вымотанный изнурительным маршем, на кого-то налетел, случайно уколол неотомкнутым штыком, в ответ услышал мат, сам ругнулся – больше ругнулся на себя, чем на человека, который подставился под штык, послышался протяжный, очень желанный во всяком мучительном пути крик: «Прива-ал!» – и люди повалились прямо на снег.