Текст книги "Если суждено погибнуть"

Полковник Вырыпаев двинулся вдоль берега, поднимая солдат со снега:

– Замерзнете, братцы! Вставайте! Иначе замерзнете… Может, кому-нибудь удастся разжечь костер? А, братцы? Кто умеет в снегопад разжигать костер?

Люди нехотя поднимались, отряхивали шинели, вскоре по берегу пополз едкий сизый дым – сколько костров ни пробовали запалить – все впустую, тяжелый крупный снег давил любой огонь: как шлепнется в пламень лепешка, так все – сучья летят в разные стороны, будто в них угодила граната.

Такого снега, как здесь, в России не бывает. Там снег – ласковый, нежный, когда он беззвучно валится из небесных прорех – тешит душу… Но здесь ведь тоже Россия. Все это – русская земля, даже бездна небесная, готовая проглотить землю, и та – русская.

Одна рота, натянув на колья брезент, сумела разжечь огонь, за ней – вторая, обе роты были из Самарской дивизии генерала Имшенецкого, и вскоре на огне забулькали котелки: каждый человек должен был получить хотя бы полкружки кипятка, согреть себе нутро, в котором, казалось, уже скрипит лед.

– Слишком коротко светлое время, – со вздохом пожаловался Вырыпаев Каппелю, сидя под натянутым пологом у слабого синюшного костерка, который пытался безуспешно раздуть денщик Насморков.

Насморков постарел, обвядшие морщинистые щеки его сделались водянистыми, ослабшие руки тряслись – от голода, от усталости, от того, что он которую уж ночь не мог уснуть на морозе, боялся, что трескотун прихватит, и тогда ему что-нибудь ампутируют, руку или ногу – это с одной стороны, а с другой – сон в поле, в мороз, на промерзлой, прошибающей до костей земле, не приходил… Каппель, глядя на Насморкова, подумал, что прежний денщик Бойченко был проворнее, сноровистее и вообще умел огонь зажигать пальцем – настоящий денщик, будто из сказки Салтыкова-Щедрина. И фамилия у него была подходящая, соответствовала сути – Бойченко.

Но попросился Бойченко из штаба в роту, ушел… Он где-то здесь, в колонне находится, живой. Бредет вместе со всеми.

– Да, очень коротко светлое время, – отозвался Каппель на реплику Вырыпаева, – но что есть, то есть, другого времени не имеем. И сил идти в темноте нет. Достань-ка карту, Василий Осипович!

Вырыпаев подул на пальцы, погрел их, с трудом выдернул ремешок из пряжки, расстегивая полевую сумку – в негнущихся, словно чужих руках ничего не держалось, все выскальзывало. Вырыпаев поморщился от досады, закряхтел и минуты через три достал из сумки карту.

Под полог, на огонек всунулся Бойченко, бывший личный ординарец генерала. Каппель удивился: надо же – легок на помине, только что думал о нем, и вот он, Бойченко, материализовался.

Почерневшие скулы Бойченко были смазаны густым желтоватым жиром.

– Что это, Бойченко? – заинтересованно спросил генерал.

– Топленое медвежье сало, – Бойченко аккуратно потрогал пальцами скулы, – первейшее средство от обморожения, в Сибири лучше снадобья нету, все таежники пользуются. – Бойченко всплеснул руками, выругал Насморкова: – Криворукий ты, однако, парень! Ну кто же столько сырья кладет в костер? Ты сушнячок, сушнячок клади, а потом уж, когда огонь разгорится, добавляй сырья.

– Да где его взять, сушняк-то?

– А где хочешь! В кармане у себя суши, в шинели таскай растопку… Понял? Но сушняк у тебя для разжега костра должен быть обязательно.

– Можно подумать, что ты сам сушняк в шинели, в кармане, таскаешь, – обиженно проговорил Насморков.

– А как же, – спокойно ответил Бойченко. – В кармане и таскаю. – Он порылся в кармане шинели, извлек оттуда несколько сухих смолистых сучков, завернутых в тряпицу, подсунул их под трескучие сырые ветки, на которых никак не мог расправить крылья огонь, трепетал робко, дергался, фыркал, и огонь, разом успокоившись, забормотал, залопотал довольно, сделался ярким, под натянутым брезентом разом стало веселее. Вот что значит руки растут из того самого места, из которого им положено расти!

– Понял? – спросил Бойченко у Насморкова.

– Колдун ты! – произнес Насморков неожиданно завистливо, трескучим голосом, вызвал сочувственную улыбку у Бойченко, который умел многое делать из того, чего не умел Насморков.

– А это вам, ваше высокоблагородие. – Бойченко сунул Каппелю в руку небольшую железную коробочку из-под лакричных лепешек.

– Что это?

– Топленое медвежье сало. Я же сказал. От морозных ожогов.

Напоследок Бойченко отвесил шутливый подзатыльник Насморкову:

– Лови ноздрями воздух, паря, лаптями шевели попроворнее – и сам сыт будешь, и генералов не заморозишь.

Под брезентовое полотно к огню протиснулся генерал Войцеховский, протянул к костру руки, пошевелил пальцами.

– Потери большие? – спросил у него Каппель.

– Каждый день уносит примерно двадцать человек. Не считая обоза.

Каппель опустил голову: он чувствовал себя виноватым перед этими людьми – они поверили ему, пошли за ним не раздумывая, хотя кто знает – может, те, кто присоединился к Барнаульскому полку, находятся куда в более худших условиях, чем те, кто пошел с Каппелем.

Каппелевцам тяжело, беда витает над головами людей, смерть выклевывает из рядов по одному…

И все-таки это были потери небольшие.

– Похоже, занемог генерал Имшенецкий, – сказал Войцеховский, продолжая ловить пальцами пламя.

– Что с ним?

– Пока неведомо… Еще держится на ногах. Но вы знаете, что это такое, Владимир Оскарович, через силу держаться на ногах?

– Знаю. – И без того худое лицо Каппеля сделалось еще худее. – Правильно делает. Я бы тоже так поступил и постарался до конца держаться на ногах.

Войцеховский неопределенно качнул головой – было понятно, что он, напротив, не одобряет, когда занемогший человек пытается до конца держаться на ногах – так больной никогда не выздоровеет.

В истории Гражданской войны было два Ледовых похода, их иногда называют Ледяными походами, иногда Великими ледовыми, или Великими ледяными: один совершил генерал Корнилов по донским и кубанским степям в тяжелую зиму восемнадцатого года, второй – Ледовый поход генерала Каппеля, такой же изнурительный, с потерями… Впрочем, у Корнилова в степи остались лежать тысячи людей, у Каппеля тоже гибли люди, но много меньше, чем у Корнилова, – там, в обледенелых степях юга, шли тяжелые бои.

Однако те испытания, что остались у каппелевцев позади – лишь крохотная часть того, что им придется еще испытать… Это хорошо ощущал Каппель, это ощущал Войцеховский, ощущал Вырыпаев, ощущали все.

Уцелевшие участники этого похода потом писали: люди забыли, что такое тепло, изба, еда, они путали день с ночью, ели сырое мясо, отрубленное от изнемогших, упавших лошадей, жевали муку, лица у большинства из них – почти поголовно – были черными, в пятнах – доставал мороз…

Каппель страдал, как и все, – был худой, промерзший насквозь, до хребта, голодный, усталый. Иногда он говорил – повторял это раз за разом, – что цель у него одна: спасти тех, кто пошел с ним. Если он приказывал что-то сделать, эти приказания бросались немедленно выполнять: Каппелю верили, авторитет его был безграничен.

За днем следовала ночь, за ночью день, за днем снова ночь. Все смешалось, обратилось в одну тусклую длинную дорогу, в ленту, в которой не было ни одного светлого участка, ни одного светлого пятна, ни одного радостного промелька – все только гнетущее, тяжелое, болью вгрызшееся в живое тело.

Снег шел два дня не переставая. Морозы не отпускали. Иногда в пути серые и черные скалы сдвигались, едва не соприкасаясь шапками друг с другом, потом расползались, оставляя вверху небольшой просвет, в который заглядывало равнодушное, начиненное холодом и снегом небо. Временами казалось, что Кан уходит вверх, в гору, ноги оскользаются на ходу, не в силах тащить тело на верхотуру, но люди хорошо поняли, что это – обман, мираж, галлюцинация, от которой лечиться надо молитвами: не может река уходить стеной к облакам…

Полно было осыпей, и, если колонна сворачивала в глубину берега, в скалы, в лес, поскольку там было сподручнее одолеть очередные километры, стоило только берегу чуть приподняться над местностью, нависнуть над торосами ледовой одежды Кана, как кто-нибудь из зазевавшихся, ослабших солдат обязательно попадал ногой в капкан – подошва влипала в край осыпи и человек с криком устремлялся вниз, на далекий серый лед.

Извлекали бедолагу уже покалечившимся, размятым и чаще всего бездыханным.

Колонна спускалась на реку, на лед, и ее опять сдавливали с обеих сторон трескучие скалы, с которых ссыпался не только курумник, но падали целые деревья, расщепленные морозом, многотонные обломки скал, даже звери – на что уж ловкие, но и они падали как люди, преследовавшие каппелевцев в этом походе – партизаны бывшего штабс-капитана Щетинкина.

Впрочем, чем дальше в тайгу, тем меньше было партизан: они тоже не любили отрываться от жилых мест, где и хлебом можно было запастись, и занемогшего коня определить в теплое стойло, и человеку отдышаться, если у него, замерзшего у сдавленных морозом костров, вдруг начинало что-то сопливиться в легких – чуфыркало там мокро, вызывало боль и тревогу.

В последние два дня, когда валил сильный снег, партизаны совсем перестали тревожить отступающую колонну белых.

А вот снег, тот доставлял много хлопот – его выпало столько, что в некоторых местах человек на льду Кана уходил в белое мерзлое одеяло с головой, даже руками над собой, как веселый ныряльщик, хлопал, и рук этих не было видно…

И тем не менее по снегу шли люди, разгребали его, прорубали коридоры, и по ним двигались полки со своим хозяйством, двигались повозки, сани, подводы с ранеными, санки, на которых стояли пулеметы – их волокли расчеты, – словом, двигалось все, что составляло жизнь и быт несломленного воинского соединения.

Каппель каждый раз устремлялся в первые ряды ходоков – тех, кто пробивал коридоры. Вырыпаев, почерневший, усталый, с ног валился, но старался находиться рядом, он обязательно хватал Каппеля цепкими пальцами за рукав шинели:

– Ваше высокопревосходительство, оттянитесь в тыл! Эта работа не для вас!

– Как это не для меня? – возмущался Каппель. – Еще как для меня!

Одежда на Каппеле истрепалась, обувь была, что называется, барская, но он не хотел менять ее. Вырыпаев, видя бурки генерала, каждый раз любовался ими – очень уж ладно они стачаны – и каждый раз досадливо морщился: не для этих условий обувь. Бурки у Каппеля скособочились, потемнели, покрылись рыжеватыми, схожими с кровью, пятнами.

Вырыпаев вздыхал, давился мерзлым воздухом, застревающим внутри, вскидывал голову встревоженно – ему все чаще и чаще мнилось, что их заманивают в ловушку коварные партизаны, – прислушивался; к глухому стуку, раздающемуся впереди – то ли это деревья там лопались, то ли мороз рассаживал камни, будто колуном.

Морозный воздух слепил людей, затыкал ноздри пробками, заставлял на ходу сворачиваться в коконы, прошибал до костей, стремясь выдавить из тела последнее тепло, ткнуть двуногого головой куда-нибудь под торос, в снеговую выбоину и сверху присыпать снегом – вот могила и готова.

– Долго нет деревень, – трескуче выкашлял из себя Вырыпаев, – наврала карта. – Он взял генерала, который вел в поводу коня, за рукав, тряхнул: – Оттянулись бы вы назад, Владимир Оскарович.

– Нет! – упрямо мотнул головой Каппель.

Вырыпаев убито покачал головой.

За порогами, которые они одолели уже довольно давно, должна была находиться деревня, но она существовала только на карте, люди из нее ушли, несколько холодных брошенных домов были занесены снегом по самые трубы.

Впереди послышался далекий задавленный грохот – возник словно из ничего, вытаял из тиши и снова погрузился в тишь. Вырыпаев отогнул край папахи, прислушался – ничего. Тишь да тишь.

– Не пойму, Владимир Оскарович, что это – то ли канонада, то ли гром зимний, то ли еще что-то, совершенно неведомое.

– Какой же может быть зимой гром? Это порог… Новые пороги. Морозы не дожали их, вот они и гремят. Эти пороги, Василий Осипович, даже на карте не обозначены. Видите, воздух как искрится? – Каппель провел перед собой ладонью, словно протер невидимое стекло. В сером воздухе шевелилось что-то серое, почти невидимое – возникало шевеление и тут же пропадало – это рождались и исчезали мелкие крохотули-капельки влаги, иногда их рождение сопровождалось странным синичьим теньканьем. – Это указывает, что влажность здесь повышенная, – сказал Каппель, вновь провел рукой по воздуху.

Впереди, между скалами, обозначилась слабая розовина, будто по небу кто-то мазнул живительной краской, сделал отметку, рукотворный свет этот ласкал глаз недолго, вскоре исчез.

– Что это? – спросил Вырыпаев, увидев, что генерал тоже смотрит вперед, в игру пространства – обмахренные инеем ресницы подрагивали у него от напряжения.

– Похоже на северное сияние.

– Северное сияние? Днем?

– Я не утверждаю, что это северное сияние, Василий Осипович, я только сказал, что похоже на северное сияние…

Через три часа подошли к порогам.

Во всю ширину реки из черной дымной воды высовывались камни с прилипшими к ним кусками льда, на лед также напластовывался лед, получалась громоздкая марсианская лепнина, рождавшая в душе пугающие образы, – и колдуны из этой лепнины, из серой окаменелой глуби выглядывали, мрачно сводили глаза к носу, угрожали; но замерзшие колдуны эти были не так страшны, как колдуны живые, и ведьмы скакали, – было их много, И черти, застывшие в отчаянной пляске, – вон как их скрючило морозом, сколько они ни пытались согреться, так и не согрелись, подохли в пляске, – измученность сквозила во всем, что попадало на глаза. Сама природа была здесь донельзя измучена. Самою собой и измучена, доведена до крайности.

– Ну и картинка, – проговорил Вырыпаев убито, перекрестился.

Колонна остановилась.

Каппель первым двинулся к порогам – предстояла очередная разведка – без разведки к порогам подступаться было нельзя. Рядом с генералом шел двухметровый плечистый казак – лучшего для подстраховки не сыскать, он замешкался, отстал – в груди у него взбух давящий кашель, казак сложился пополам, ударил кашлем себе в колени, будто ядро из себя выбил, потом ударил еще раз; Каппель тем временем сделал несколько шагов вперед, двигая в обе стороны локтями, словно отталкиваясь ими от снега, и неожиданно исчез – ухнул вниз, скрывшись с головой в снегу.

Снег только зашевелился, ссыпаясь в колодец, пробитый телом генерала, зашуршал шустро, стараясь поскорее замаскировать, скрыть место погребения человека. Замешкавшийся казак задвигал плечищами, разламывая отвалы серой крупы.

– Ваше высокопревосходительство! – отчаянно закричал он. – Ваше высокопревосходительство! Вы чего, погодить не могли? Так ведь и сгинуть можно.

Над рекой пронесся колючий вихрь, обварил лица людей, содрал снег с половины Кана, скрутил в хвосты, обнажил в нескольких местах лед, проскреб когтями по торосам, но, не довольствовавшись тем, что сделал, поднял в воздух несколько тонн снега и обрушил их на остановившуюся колонну. Над Каном повис стон.

Дюжий казак помог тем временем Каппелю выбраться из ямы.

Бурки Каппеля были полны воды – под снегом оказалась обычная для этой капризной реки ловушка – снизу шел теплый подмыв. Генерал не успел стянуть с себя бурки, чтоб выжать их, как они мертво примерзли к ногам, к живому телу, обварили кожу болью – лицо генерала дернулось, скашиваясь, но в следующее мгновение Каппель взял себя в руки, его лицо сделалось спокойным, появилась в нем даже некая обреченность – дескать, чему быть, того не миновать.

Опасную промоину, в которую провалился генерал, обошли стороной, двинулись дальше – трое самых опытных, самых сильных ходоков во главе с двухметровым казаком – у него была странная украинская фамилия – то ли Выбейглаз, то ли Откусиязык, то ли Оторвинога, Каппель слышал ее, пытался вспомнить – на фамилию эту обязательно обратишь внимание, но запомнить ее – не запомнишь; генерал ворошил-ворошил в памяти разные словечки-фамилии, но так и не вспомнил… Надо было хоть как-то отвлечься от боли в ногах.

– Ваше высокопревосходительство, – подсунулся к нему под локоть Насморков, – надо бы костерчик огородить, отогреться… А?

– Нет, – решительно отстранил его Каппель, – никаких костров. В ходьбе ноги сами отойдут.

– Да вы полную обувку воды нахлебали…

– Ну, не совсем полную. – Каппель через силу улыбнулся, ему не хотелось на виду у сотен людей показывать свою слабость, стягивать бурки у костра, переобуваться – тем более что никакой другой сменной обуви не было, он стеснялся этого, считал дурным примером всякие поблажки для командиров – для других, кто так же, как и Каппель, проваливались в снеговую ловушку, этих поблажек-не было, не будет поблажек и для него. – Так, промок малость. – Каппель, вновь виновато, через силу, улыбнулся. – Надо идти дальше.

Он сделал несколько решительных шагов вслед за ходоками, прокладывавшими дорогу в обгиб порогов.

– Куда? – отчаянно выкрикнул Насморков.

– Доберемся до Барги – там погреемся, – сказал Каппель.

Но до Барги, которая у всех уже вертелась на языке, надо было еще идти да идти – до нее по карте оставалось не менее семидесяти километров. Точного же расстояния не мог определить никто, имевшиеся карты были приблизительными.

С накренившихся, косо потянувшихся друг к другу скал, будто они, как родные братья, хотели обняться, осыпалась наждачная крупка, ее подхватил ветер, хлестнул по лицам людей – крупка секла кожу в кровь, щеки солдат на мгновение стали бурыми от крови, словно их красной ягодой измазали. Здешняя природа была жестока, человеку ее не одолеть.

Бурки у Каппеля тем временем сделались железными – молотком не расшибить, примерзнув к ногам генерала окончательно, стали плотью. Каппель старался делать энергичные движения, размять обувь, ощутить ступнями, кончиками пальцев тепло, родить хотя бы малую толику тепла, почувствовать, что в жилах у него течет кровь, а не сукровица, смешанная с водой, но ничего у него не выходило: ноги, которыми он так старательно месил снег, были чужими – две бесчувственные деревяшки. Он, бредя по сыпучей серой траншее, с трудом переставлял их с места на место, хрипел, всасывая сквозь зубы промерзлый воздух, кашлял, задыхался, кренился из стороны в сторону и, боясь упасть – это было бы самым худшим примером для тех, кто находился рядом, – упрямо двигался дальше.

Ему казалось, что в нем все вымерзло – нет ни крика, ни слез, ни кашля, – он даже собственный кашель уже не слышал, уши были словно забиты пробками, в груди шумел какой-то странный механизм – то ли насос неведомый работал, откачивал разную дрянь, то ли прохудившийся паровозный котелок сипел, но Каппель не обращал на это внимания, все худые мысли он отгонял от себя, разгребал и разгребал тяжелыми чужими ногами снег, хрипел и упрямо шел за казаками, прокладывавшими дорогу. Ног он по-прежнему не чувствовал.

Через несколько часов, уже в темноте, под разбойную стрельбу лопающихся камней колонна остановилась на отдых.

Пороги одолели благополучно.

Насморков поспешно вырыл в снегу квадратное углубление, расшвырял в разные стороны осколки льда, куски наста, охапки жесткой световой крупки и, бормоча про себя что-то бессвязное, бранное, развел на дне ямы костер.

Сверху яму накрыли брезентовым полотном.

– Сейчас тут жарко будет, как в Африке, – пообещал Насморков. – Мы живо приведем Владимира Оскаровича в себя.

Каппель с трудом забрался в яму, сел на подставленную Насморковым табуретку. Лицо генерала было бледным, на скулах проступили темные пятна, завтра на месте пятен будут струпья. Вся колонна идет в струпьях, никого мороз не пощадил, лица у людей будто бы окаменевшие, покрытые этим страшным грибком, усталые…

Если бы морозы немного отпустили, можно было бы устроить привал на сутки, отдохнуть, привести себя в порядок, но морозы все жали и жали, не давали людям продыха, гнали в Варгу – только там удастся остановиться и перевести дыхание.

Опять Барга. Усть-Барга, если точнее.

Каппель пробовал сам стянуть с себя бурки, уперся, как обычно, носком в пятку, напрягся, побледнел потным, нехорошо исхудавшим лицом, Насморков кинулся было к нему на помощь, сделал это, по обыкновению, неуклюже, да и яма была тесной, и генерал остановил денщика:

– Я сам!

Насморков тихо вылез из ямы, почувствовал, как у него тоскливо сжалось сердце – на лице генерала проступило нечто такое, что не должно было проступать – нездешнее, словно внутри у него родился некий загадочный свет, и Насморков понял: генерал – не жилец.

От острой тоски, оттого, что в груди появилась тупая боль, Насморков сморщился жалобно, зашевелил белыми губами. Приподнял полотно, поглядел, как генерал пытается справиться с непокорными бурками.

А Каппель и так пробовал поддеть их, и этак – бесполезно, только носок бурки, когда он упирался им в пятку другой бурки, с хрустом соскальзывал вниз, всаживался в снежный край ямы.

Наконец Каппель откинулся спиной назад, виновато посмотрел на денщика:

– Я переоценил свои силы.

Насморков проворно кинулся к генералу.

– Счас мы сообразим, как лучше быть, счас сообразим, – забормотал он, начал легонько, рывками, дергать с ноги Каппеля одну бурку, потом вторую, собрал голенища в гармошку, затем, аккуратно вертя из стороны в сторону, кряхтя, пришептывая что-то про себя, стянул одну бурку, с левой ноги. Каппель облегченно вздохнул.

– А я думал, что эти бурки уже навсегда стали моими ногами.

Денщик поплевал через плечо:

– Тьфу, тьфу, тьфу, ваше высокопревосходительство, лучше не надо. Убереги, Господь! – он взялся за вторую бурку, пробормотал с досадою: – Эх, ваше высокопревосходительство, ваше высокопревосходительство… Ну что бы вам переобуться днем?! Ну чего вам это стоило, а? А ведь уперся, не переобулся…

– Не во что было переобуваться, Насморков. У меня ни смены портянок, ни смены обуви – ничего нет.

– Неужто в нашем большом войске не нашлось бы для вас портянок с обувкой? Да вы что, ваше высокопревосходительство! Нашлось бы, нашлось!

– Нет. – Каппель отрицательно покачал головой. – Чего же я других обирать буду? Об этом я должен был сам побеспокоиться.

– Й-йэх! – Насморков хлопнул себя ладонями по бокам, покрутил головой, снова хлопнул ладонями по бокам. – Да для вас любой бы расстарался…

Через несколько минут он снял наконец бурку и с правой ноги генерала, пристроил обе бурки около огня. От промерзлого фетра повалил пар.

– Обувка должна хорошо просохнуть, – пробормотал Насморков, мясистый пористый нос его покрылся потом. – А сейчас мы сделаем то же самое с портяночками-с, с портяночками-с…

В речи Насморкова, в его повторах, в заботливости проглядывало что-то трогательное, отзывающееся в душе благодарностью – только мать, наверное, могла так заботливо и трогательно возиться со своим ребенком, как Насморков возился с генералом, – денщик бормотал, ползал по снегу, шумно схлебывал что-то с губ, хлюпал носом, а когда портянки были сняты, принялся растирать холодные ноги генерала.

Утро вновь выдалось морочное, морозное. Над Каном висел тяжелый седой туман, покорные черные сосны, чуть тронутые этой белью, затихли обреченно, опустив в снег лапы, будто руки, утопив в окостеневшей льдистой каше по самые локти, не боясь отморозить.

От холода ломило уши, в висках стоял звон, воздух, пространство, все предметы перед глазами дергались, подпрыгивали, раскаленный снег скрипел под ногами, скрипел так, что хотелось заткнуть уши. Гулко гудели глотки у людей – пар вырывался изо ртов с грохотом, стекленел в воздухе.

Люди покорно выстроились, вперед, как и положено, выдвинулись самые сильные, и через несколько минут колонна двинулась дальше.

Перекаленный морозом снег шевелился недобро, иногда из него выскакивала пара испуганных озябших куропаток, уносилась в сторону – белые куропатки были единственной приметой того, что места здешние живые и тут много чего имеется. Мужики, идущие в колонне, поговаривали, что неплохо бы отыскать медвежью берлогу и сдернуть с хозяина зимовья штанцы – тогда горячего целебного варева на всю колонну хватит… Но как отыскать берлогу? Медвежьи места надо знать, за косолапым нужно следить с осени – только тогда можно найти берлогу, а так, по ходу колонны, как бы между прочим, медведя ни за что не обнаружить и не завалить: не тот это зверь, чтобы спать на виду у всех.

Бывший штабной денщик Бойченко, легконогий, шустрый, не привыкший сидеть на месте – то он с разведкой, чтобы пощупать красных партизан, на высокие скалы напросится, то самостоятельно, один-одинешенек, параллельно колонне проброс по тайге сделает – он для этого даже специально две лыжины выстругал, чтобы по снегу ходить, не проваливаясь, иногда из таких походов приносил глухаря с изувеченным телом. Глухаря надо бить из ружья, тогда товар попадет в руки что надо, хоть чучело из него делай, а винтовочная пуля – убойная, глухариное тело разносит в брызги, хотя глухарь – птица немалая, на половину барана тянет, но тем не менее трехлинейки уродуют его неузнаваемо.

Глухарей Бойченко отдавал Насморкову.

– Свари генералу бульон. Все организм подкрепление получит.

В ответ Насморков молча кивал: Каппеля надо было поддерживать, он угасал на глазах. А ведь он должен еще вывести колонну к Байкалу, к Мысовской. Люди верили ему, только ему и больше никому. Впрочем, хоть и угасал телом генерал, а духом был по-прежнему тверд.

Глухарей, крупных птиц этих, Бойченко удавалось добыть, а вот зверя – ни разу. Ни разу он не наткнулся ни на медвежью берлогу, ни на сохатого, ни на кабана – пуля здесь как раз была бы к месту… Но если бы да кабы, тогда бы Бойченко не только медведя добыл – добыл бы целый пароход с мясными консервами и в придачу к нему десяток каких-нибудь съедобных зверюг, приготовил из них шашлык, наперченный, проложенный лучком, сдобренный водочкой-монополькой для душистости, – но нет, как ни вглядывался Бойченко в лес, как ни прокалывал взглядом сугробы, стараясь понять, что находится в них внутри, сколько ни обследовал заваленные снегом выворотни, а все без толку…

Утром Каппель почувствовал себя легче, чем вечером, – ему показалось, что мороз сдал, стало теплее, он даже полы своей суконной шубы распахнул:

– Хорошо сегодня-то как! – голос у Каппеля был тихим, ослабшим, генерал глянул вверх, на тяжелое серое небо.

А в небе проран нарисовался, в нем серое кривоватое пятнецо засветлело. То ли само солнце это было – решило глянуть на землю, то ли отсвет солнца… Каппель улыбнулся этой светлой точке-пятнецу, увидел в нем добрый знак, вздохнул глубоко, сделал три шага, и земля неожиданно накренилась под ним, сделалась скользкой – не удержаться. Каппель застонал от досады и повалился в снег.

Стоять на ногах он не мог – земля уползала из-под него, кренилась то в одну сторону, то в другую, будто гигантское судно, угодившее в лютый шторм, что-то с землей случилось, и с человеком, прежде прочно стоявшем на ней, тоже что-то случилось.

К Каппелю кинулся Насморков, подсунулся под генерала, трепыхавшегося в снегу, под другую руку подсунулся полковник Вырыпаев, вдвоем они быстро подняли главнокомандующего…

Генерал покрутил головой обескураженно и потребовал хриплым голосом:

– Коня!

Насморков заботливо промокнул Каппелю потный горячий лоб. У генерала был жар.

– Коня! – вторично, прежним хриплым голосом потребовал Каппель.

– Ваше высокопревосходительство, может, лучше подводу? – предложил Насморков. – Сани с меховой полостью?

– Коня! – упрямо мотнул головой Каппель.

Насморков поджал губы, стал соображать, как же сказать генералу поаккуратнее, что тот болен, и от напряжения так же, как и Каппель, покрылся потом. Тем временем Бойченко подвел коня. В последние дни бывший штабной денщик старался быть рядом, подсоблял Насморкову, который был благодарен помощи, хотя и понимал, что у Бойченко своих забот полно, и главная из них – как сохранить себя, как не обморозиться, не оголодать, не растерять последние силы, а с другой стороны, может, тот наказ от своих товарищей получил – поддерживать генерала, вот и выполняет наказ, старается…

Генерал перехватил у Бойченко поводья; обычно легкий, на этот раз он с трудом взгромоздился в седло, оглядел неровную, с тупым остервенением мнущую ногами жесткий снег колонну, губы у него шевельнулись немо – Каппелю было жаль этих людей, как жаль самого себя… Если бы не предательство генерала Зеневича, они не терпели бы этих мук – все сложилось бы иначе.

Но нет, сложилось все так, как сложилось.

Предательства сопровождали Каппеля на каждом шагу. Везде. Всюду. Он пытался сопротивляться им.

Когда отступление еще только началось, Каппель прибыл в город Мариинск. Нарядная, недавно отстроенная железнодорожная станция – целый выводок зданий – располагалась в трех километрах от города. Мариинск был крупной вещевой базой – здесь на воинских складах скопилось много нужного имущества, в том числе и теплая одежда, так теперь необходимая армии Каппеля.

Конечно, Каппель мог вскрыть склады, никого не спрашивая, но тем не менее он посчитал нужным поинтересоваться у начальника здешней дистанции:

– Какая власть в городе?

– Земская, – ответил тот. Увидев, что взгляд Каппеля сделался недоуменным, пояснил: – Земцы взяли бразды правления в свои руки, ждут красных…

– Красных, значит. – Каппель усмехнулся, подал знак Вырыпаеву: – Поехали!

Вдвоем они прыгнули в кошеву.

Через пятнадцать минут она с лихим скрипом и храпом буйного коня, взбивая столбы снега, подлетела к двухэтажному каменному дому, к которому было прилажено новенькое широкое крыльцо. Дом был знатным даже по здешним меркам – люди в Мариинске строились широко, не жалея материала.

– Это и есть земская власть, – ткнув кнутом в крыльцо, провозгласил лихач-возница, средних лет дядек с серебром, густо искрящемся в небольшой бородке.

– Подожди нас, отец, – попросил Вырыпаев, – мы скоро.

– Давайте, давайте, – произнес лихач благожелательно, он словно благословил своих седоков, – мне спешить некуда. – Оглядел их оценивающим взглядом. – Вам бы оружие какое-никакое надо бы с собой прихватить. Пулемет ручной, английский, неплохо бы с собой иметь, поскольку тут вы, как я понимаю, окажетесь гостями незваными.

Гости незваные были вооружены лишь пистолетами. А что такое пистолет – только хлопать может… Сигнальное оружие. Хлопками пистолетными удобно поднимать солдат в атаку.

– Ничего, – произнес в ответ Каппель, – обойдемся тем, что есть.

Он вспомнил, как с прутинкой ходил на митинг к шахтерам Аша-Балашевского завода. Куда страшнее ситуация была, и то обошлось.

– Ну, смотрите, господа, – произнес лихач, черенком кнута приподнимая шапку, плотно, натянутую на голову. – Мое дело – предупредить, ваше – начихать на предупреждение.