Текст книги "Если суждено погибнуть"

Чтобы перезарядить винтовку, бородатому требовалось несколько секунд, а в такой ситуации, в бою, не только несколько секунд, даже одно мгновение, десятая доля секунды может оказаться едва ли не вечностью, и в вечность эту с прощальным криком ныряет человек. Пока бородач передергивал затвор, Павлов выстрелил в него. Снег окрасился неземной голубизной, внутри огромного, с закаменевшей макушкой сугроба что-то ярко вспыхнуло и тут же погасло.

Красноармеец нырнул головой в сугроб и тут же затих – словно спрятался там, но Павлов хорошо знал, что означают такие игры в прятки – человек этот из сугроба уже не поднимется. Идущие следом как будто и не заметили потери своего товарища – грохнули из винтовок, вначале выстрелил один, потом – второй.

– Бомбу бы вам под ноги – не стали бы так шустрить. – Павлов не выдержал, усмехнулся, выстрелил ответно, почти не целясь – бил на взбрыкнувший султан снега, – не попал и, щелкнув затвором, выбросил в снег горячую гильзу.

Снег вяло зашипел, пропуская металлический цилиндрик в свое нутро.

Штабс-капитану очень захотелось покинуть это место, уйти – даже глотку сдавило чем-то тугим, а виски обожгло морозом, но уходить было нельзя: ему будут стрелять в спину. До тех пор будут стрелять, пока не убьют.

– Ну, ближе, ближе, – морщась надсаженно, покусывая крепкими зубами нижнюю губу, пригласил штабс-капитан, – чем ближе – тем лучше.

На станции, посреди вагонов хлопнул взрыв – кто-то кинул гранату: вполне возможно, что от наседавших красноармейцев отбивался какой-нибудь каппелевец.

Очередного выстрела Павлов почему-то не услышал, и это было плохо: такие выстрелы обычно бывают последними, пуля попадает в цель. И эта пуля чуть не попала в цель – лицо Павлову обожгло горячим воздухом, из глаз словно сами по себе брызнули слезы, ноздри забило вонью. Штабс-капитан присел, тряхнул головой и всадил две пули подряд в сугроб, за которым скрылся красноармеец в богатырском шлеме.

В ответ раздался крик – значит, попал. Он послал третью пулю – сориентировался на звук, накрыл его винтовочным хлопком – крика больше не было, вышиб гильзу из патронника, стал загонять новый патрон, последний в обойме, – затвор уперся во что-то твердое – ни туда, ни сюда.

Внутри, где-то в самом низу груди родился неприятный холод; Павлов дернул рукоятку затвора на себя, пытаясь выбить перекосившийся патрон из ствола: – не тут-то было: патрон сидел прочно, его только клещами вытаскивать. Штабс-капитан застонал от досады, выглянул из-за комля – на него, будто корабль, пер обросший снежными сосульками по самую макушку, с широкими плечами и широким расставом глаз человек.

Что-то в этих широко расставленных серых упрямых глазах было знакомое.

Штабс-капитан вновь резко дернул затвор, рука сорвалась со стальной бобышки, Павлов больно всадил себе кулаком в живот, затем послал рукоять затвора вперед, пытаясь захватами уцепить патрон за пятку, опять дернул затвор назад, на себя, стараясь вытянуть застрявшую гильзу из ствола, но, увы, бесполезно: патрон этот словно вмерз в ствол, металл спаялся с металлом. Павлов снова застонал от досады, сделал еще одно резкое движение, всаживая патрон поглубже в ствол, потом дернул бобышку рукояти на себя – тщетно!

А над сугробом тем временем, взнялся крупный, как медведь, красноармеец в сшитом из сукна богатырском шлеме, очень даже ладно сидевшем на его голове, в руках у красноармейца была винтовка.

– Ну что, беляк, попался? – хрипло проговорил красноармеец, рассмеялся торжествующе. – Молись, гад! Ты двух моих людей уложил, один из них еще пацан был, это его первый бой… Молись!

Он не требовал, чтобы штабс-капитан поднял руки, а раз не требовал – значит, решил уничтожить… Сейчас выстрелит. У Павлова дрогнул рот: не думал, не гадал штабс-капитан, что жизнь его оборвется так просто и бесславно. Вот она какая, смерть, вполне прилично выглядит, совсем нестрашная… И кто там лепетал разные фальшивые слова про костлявую пустоглазую бабу с проваленным носом?

Павлов отшвырнул трехлинейку в сторону, больше она ему никогда не понадобится, в маузере у него ни одного патрона, и, глядя в глаза красноармейца, проговорил спокойно – голос у него даже не дрогнул:

– Стреляй!

Красноармеец оскалил белые зубы, сжал их, со свистом выдавил наружу воздух и проговорил неверяще:

– Сашка!

Павлов вгляделся в серые глаза, в нем шевельнулось что-то радостное и печальное одновременно.

– Мишка? Неужто ты?

– Я!

– Мишка Федяинов?

– Я! – бывший сосед и компаньон по набегам на елецкие сады не опускал винтовку, держал ее в руках наперевес, черным опасным зрачком ствола целил в Павлова: в любую секунду мог нажать на курок и выбить из Павлова душу. Пальца со спускового крючка Федяинов не снимал. – За что ты моих людей уложил, Сашка?

– А ты за что хочешь уложить меня?

Федяинов потряс головой, словно не верил в то, что видел живого Павлова, и промолчал.

– А? – повысил голос Павлов.

– Хорошо стреляешь, сукин сын, – тихо и горько проговорил Федяинов. – Гад ты!

– Стреляй, и мы квиты! – Павлов сделал движение вперед, Федяинов предостерегающе приподнял ствол винтовки, целил теперь штабс-капитану точно в переносицу, в центр черепушки – с такого расстояния пуля легко вынесет мозги и развесит их по мерзлым веткам.

Штабс-капитан сморщился, выпрямился, повторил тихо, давя в себе все чувства, все ощущения:

– Стреляй!

По лицу Федяинова пробежала тень, заиндевелые брови сдвинулись, обратились в белую, присыпанную снегом мохнатую гусеницу.

– Уходи, Сашка, – сказал он, повел стволом винтовки вверх. Павлов, поняв, что Федяинов стрелять не будет, просто не сможет, оттолкнулся плечом от комля и сделал стремительный длинный шаг к Федяинову, резким движением отвел ствол трехлинейки в сторону, затем рванул винтовку на себя.

Вырвать винтовку не удалось – Федяинов держал ее крепко, штабс-капитан напрягся, сделал еще одну попытку вырвать трехлинейку из крепких рук, попытка снова не удалась, и Павлов просипел сквозь зубы, окутавшись паром, словно паровоз:

– Что же ты продался красным?

– Запомни, гад белый, я никогда никому не продавался, натура моя не из тех… Ты меня знаешь.

– Продался, продался… – упрямо повторил Павлов, в нем что-то заколодило, он не мог владеть собою.

Другой на его месте давно бы исчез в лесу – прикрываясь стволами деревьев, ушел бы, но со штабс-капитаном этого не произошло, из горла у него выпростался задавленный стон, и он выпустил винтовку.

Федяинов вновь направил ствол трехлинейки на него.

– И запомни, Сашка, – сказал он, – если еще раз попадешься – я тебя уже не отпущу.

– Я тебя тоже, – пообещал Павлов, рукавом шинели вытер лицо. – Кем ты хоть служишь у красных?

– Командиром полка.

Федяинов не сводил со своего бывшего дружка настороженного взгляда – он все понял, никаких иллюзий насчет Павлова не питал: теплые воспоминания о беззаботном детстве сгинули здесь, в завалах снега, среди мерзлых стволов, под шапками сосен, ронявших в сугробы сухие, срубленные морозом шишки. И вообще, если уж на то пошло, теперь уже кажется, что никакого детства не было – плавает в голове какая-то муть, схожая с туманом, в ней мелькают какие-то то ли пятна, то ли лица, и больше ничего нет, лишь в глотке, под самым кадыком сидит холодный соленый комок – это смерзлись слезы.

Штабс-капитан сделал шаг назад, взмахнул обеими руками, неосторожно споткнувшись обо что-то невидимое под снегом, выматерился тоскливо, зло и, повернувшись к Федяинову спиной, шагнул в мерзлый сыпучий снег. Идти ему было немного легче, чем тем, кто прошел здесь до него, дорога в снегу оставлена ими широкая, но очень уж сыпучая. Павлов проваливался в хрустящее белое крошево по пояс, хрипел, кашлял на ходу, вышибал изо рта и ноздрей твердые ледяные затычки.

Ему очень хотелось оглянуться, ему надо было бы оглянуться, но он не мог этого сделать, словно у него окаменела, не поворачивалась шея, – шел и шел вперед, раздвигая ногами, телом, руками завалы снега.

В голове мелькнула мысль, что Мишка стрелять побоялся, когда глядел ему в глаза, – это очень тяжело – стрелять в человека, чьи глаза смотрят на тебя, а в спину пошлет пулю, даже не поморщившись… Павлов устало отогнал эту мысль от себя: никчемная она. Хотелось плакать. Давно он не ощущал себя так подавленно, так мерзко, как сейчас. Он выругался.

Неожиданно сбоку, из разъема заснеженных стволов на него вывалилась дюжая серая фигура.

– Ваше благородие! – услышал он.

Это был Дремов – по макушку в белой намерзи, в сосульках, в ломкой заиндевелой одежде, будто Дед Мороз, и с красными слезящимися глазами.

– Это я, Дремов.

– Вижу.

– Я вернулся вас искать… Батальон вышел целиком, а вас нету.

– Потери большие?

– Я видел трех убитых, волокли на ветках, а чего там еще – не знаю. С моей кочки не видно.

– Ладно, Дремов. – Штабс-капитан оперся на ижевца рукой, услышал, как в горле заскрипело что-то слезное, как у коростеля, попавшего под косу, руками отер лицо, глаза и, не слыша самого себя, повторил: – Ладно, Дремов…

– Жить будем, ваше благородие, – пробормотал тот, настороженно глянул в одну сторону, потом в другую, озабоченно наморщил лоб: – Вам не помочь, ваше благородие?

– Не надо.

– А чего краснюки нас не преследуют?

– Зачем им соваться в тайгу? Они нас загнали сюда, в бурелом, а сами пошли по дороге.

– С чехословаками спелись, значит? – Дремов сплюнул.

– Спелись.

– Теперь они нас к железной дороге ни за что не подпустят. Отвратительный народец. Даже не думал, что братья-славяне, свои люди, могут быть такими гадкими, – сказал Дремов и снова сплюнул себе под ноги.

За спиной, за сыпучими увалами, за сосновой чащей, в глубине пространства задавленно пискнул паровоз, прогрохотал колесами, пустил в ближайший сугроб свистящую струю пара. В душе штабс-капитана шевельнулась тревога. Он остановился, оглянулся с подавленным видом, слушая, что же происходит там, на железнодорожных путях, и, выругавшись, заскреб ногами дальше, гадая, почему же Мишка Федяинов его не застрелил?

Ответ находился на поверхности, готов был соскочить с языка, но Павлов придерживал его, он словно запечатал рот на прочный замок, лишь лицо у него подергивалось нервно да брови опускались низко, наползали на глаза, делая штабс-капитана похожим на старика.

Дорога расширилась, к одной колонне, ушедшей со станции, присоединилась другая, по целине был пробит целый тракт. По самой середке этого тракта крутился злой колючий ветер, поднимал мусор, бумажки, выпавшие из солдатских карманов, птичьи перья, невесть откуда прилетевшие сюда, сухие листья, до последнего державшиеся на ветках и наконец-то сорванные ветром, щипал зло живое тело. Рождала эта дорога ощущение неприкаянности, тоски, пустоты.

– Прибавим шагу, ваше благородие, – предложил Дремов, – наши уже далеко ушли.

На Дремова ни потери, ни встречи, ни удары судьбы не действовали, он прочно держался на своих кривоватых, обутых в валенки ногах, был уверен в себе, и этой мрачной уверенности штабс-капитан Павлов невольно позавидовал…

Догонять своих им пришлось часа три – так скоро двигалась северная колонна. По снежнику, будто распаханному гигантским плугом, спустились в широкий плоский лог, в котором росли чахлые, тощие, как спички, изувеченные то ли ветрами, то ли какой-то неведомой подагрой деревья, – по логу этому протекала вредная, с гнилой водой речонка, глушила все живое, давила, не давала вырасти, – поднялись на крутой обледенелый берег.

На закраине остановились, глянули назад, на потрескивающую стеклисто, брызжущую голубым морозным искорьем дорогу.

– По этой речушке, по руслу, красные спокойно могли бы зайти к нам в тыл и очень быстро догнать арьергард, – резковатым, с раздраженными нотками голосом проговорил Павлов. – Красные – большие мастера по части преследования.

– Если бы они считали, что мы все вынесем и останемся живы, ваше благородие, – Дремов отогнал ото рта зазвеневший, на глазах пропадающий парок, – то хрен бы они нас отсюда выпустили. Или если бы мы были генералы… А так… – Он махнул рукой.

– При чем тут мы? – раздраженно проговорил Павлов. – Я имею в виду всю северную группу. Это же полторы дивизии, несколько тысяч человек.

– Поспешим лучше, ваше благородие, – рассудительно произнес Дремов. – Целее будем.

Они прошли километра полтора, может быть, чуть больше, и услышали задушенный стон. Дремов, передернув затвор винтовки, метнулся вбок, занял одну сторону дороги, Павлов отпрыгнул в другую, прижался к стволу дерева. Стон повторился. Обреченный, одинокий, замерзающий. Дремов подал знак Павлову, вышел на дорогу.

Под деревом, прикрытый еловыми лапами, сидел паренек и, зажав между ногами винтовку, плакал. Щеки от мороза сделались у него восковыми, на них намерзли слезы.

– Ах ты господи! – воскликнул Дремов, кинулся к пареньку. – Что ж с тобой произошло? Ты откуда? Отстал, что ли?

– Отстал, – паренек застучал зубами, – теперь мне не догнать. – Изо рта у него вымахнул взрыд, паренек задрожал и захлопнул рот.

– Откуда ты?

– Из хозяйственной команды.

Содрав с усов сосульки, поморщившись – было больно, Дремов сделал понимающий кивок: хозяйственники – не окопники, с ними вечно что-нибудь приключается.

– Ладно, поднимайся, парень, помирать позже будешь. – Дремов выдернул бедолагу из-под елки вместе с винтовкой. – И кто только тебя, такого юного, на войну отпустил?

– Никто, я сам.

Дальше они двинулись втроем. Шли, спотыкаясь, помогая друг дружке. Видны они были долго, их провожали взглядами вороны, а потом три черные точки пропали.

Через полчаса станцию Минино запрудили красные.

Подтаявшие сугробы были темными от крови, всюду валялись убитые…

Было тихо. Так тихо, что люди слышали, как в глотках у них что-то скапливается, булькает, а в ушах начинают греметь погребальные колокола. Из стволов раскуроченных сосен, несмотря на мороз, текла чистая, прозрачная смола, очень похожая на слезы.

А может, действительно это были слезы?

Красноярск обошли благополучно – ни Зеневич, ни красные из города даже носа не высунули, чтобы прижать отступающих белых.

В деревне со звучным названием Чистоостровская Каппель собрал командиров частей.

Валил снег. Крупный, тяжелый, неприятный. Снег обычно, бывает, веселит душу, на землю приносит чистоту, прикрывает мусорные места, в душе рождает надежду – все должно быть хорошо, в конце концов, но этот снег был иной, он давил, звучно шлепался на землю, а приземлившись, шевелился, как живой, никак не мог успокоиться.

Неприятный снег.

Каппель, усталый, с посеревшим лицом, оглядел командиров частей. Командиры выглядели не лучше его – тоже усталые, тоже серые. Никто не ожидал, что Красноярск, где рассчитывали задержаться, укрепиться, отдохнуть, перегруппироваться и дать отпор противнику, встретит их так, как встретил – уговорами генерала Зеневича бросить оружие…

– Прошу доложить о состоянии вверенных вам воинских соединений, – глухим, почти лишенным выражения голосом предложил Каппель. – О потерях – прошу подробно…

Армия обросла и продолжала обрастать обозом – длинным, неповоротливым, галдящим – в обозе находилось много детей; это был тот самый хвост, который нельзя было обрубать: слишком больно, слишком много крови, а главное – последствия у такой операции будут непредсказуемые.

Под окнами избы, где происходило совещание, носились сани, мелькали туда-сюда, словно напоминали о существовани обоза. Каппель изредка поглядывал в оконце, долго там свой мрачный взгляд не задерживал, отводил глаза в сторону. Двигаться дальше по железной дороге, как двигались до станции Минино, больше не придется – бывшие союзники-чехословаки к дороге их ни за что не подпустят, отношения натянулись так, что только звон идет, связь лишь пулеметная: одна очередь туда – шесть очередей оттуда.

Решили идти по целине, по бездорожью, сквозь снега – вначале по льду Енисея, а потом через тайгу.

Будут, конечно, стычки с партизанами, но партизаны – не чехословаки: и вооружены хуже, и воинского умения меньше.

Следующее совещание командиров частей Каппель провел в Подпорожной – деревне, как две капли воды похожей на Чистоостровскую и вольно раскидавшей свои избы на каменных взлобках, заснеженной. Изба, в которой собрались командиры, так же, как две капли воды, походила на чистоостровскую – те же небольшие оконца – стекло-то дорогое, да и большие дворцовые рамы мигом выдавит мороз, тепла в жилье с большими окнами никогда не будет, – такой же низкий, пропахший дымом потолок, такие же деревянные, почерневшие от времени, отполированные задами лавки…

Вопрос стоял один: как, каким маршрутом двигаться дальше? Путей отступления было два. Первый – уйти вниз по Енисею почти до самого Енисейска – на реке снег все-таки не такой, как в тайге, идти по реке много легче, – внизу переместиться на Ангару и по ней уже выйти на Байкал. Места, по которым проходил этот маршрут – гибельные, пустые, деревень почти нет, и главное – дорога эта на тысячу километров длиннее, чем второй путь, предложенный Каппелем.

Второй путь – это маршрут по Кану, опасной быстрой реке, которая в некоторых местах не замерзает даже в сорокаградусный мороз, есть участки с огромными черными порогами, где вода хрипит, обращается прямо на глазах в ледяную дробь, шлепается в стремнину. Люди боятся таких мест, обходят их стороной, хотя не всегда это получается, бывает, что срываются в черную дымящуюся воду, столбенеют, становясь камнями – вынырнуть им уже не дано, вот почему на берегах таких порогов стоят деревянные кресты…

Этот путь – короче первого. Короче – это раз, и два – места тут более обжитые, богатая тайга исхожена вдоль и поперек, освоена переселенцами, на берегах есть несколько деревенек, к которым всегда можно приткнуться, перевести дыхание…

Каким путем идти – первым или вторым? Каппель предложил командирам высказаться. Как на флоте: вначале слово – младшим, затем – по нарастающей, до старших командиров.

Перед оконцами горницы, где происходил сбор, так же, как и в Чистоостровской, шмыгали туда-сюда сани, запряженные бойкими сибирскими лошадками: на этот раз резвились местные мужики, ошалевшие от того, что к ним прибыло столько гостей.

Мнения выступавших разделились. Одни считали, что лишняя тысяча километров – а разница в протяженности маршрутов составляла, по примерным прикидкам, именно тысячу километров – погубит людей. Другие возражали им, говоря, что части сохранят силы, поскольку будут идти по прочному и ровному речному льду – это ведь не по заснеженным буреломам пробираться – да и в тех безлюдных краях нет ни партизан, ни бандитов – никого, кроме ворон и соболей. По дороге можно будет соболей нащелкать – на шубы женам…

– Да уж, собольков нащелкаешь, – мрачно отплевывались сторонники канского варианта, – сожрут вас соболя, таких красивеньких, будто котлеты с луком, и не поморщатся.

А он сидел неподвижно, сведя брови в одну напряженную линию, положив руки на стол, – главнокомандующий слушал. Когда высказались все и наступила какая-то полая гнетущая тишина, Каппель поднялся, перекрестился.

– Благослови нас, Господи…

Люди, сидевшие за столом, также поднялись и также перекрестились, выдохнули дружно:

– Благослови нас, Господи…

– И спаси нас, – произнес Каппель.

– И спаси нас.

– Неволить никого не могу, спорить также не буду: одним более близок путь по Енисею, другим близок путь второй. Оба пути – приемлемые. Что же касается меня лично, то я не могу идти долгим путем, я – главнокомандующий, я должен находиться в непосредственной близости от Верховного правителя, с его штабом, с золотым запасом России, который также идет в литерном эшелоне, – Каппель говорил негромко, но очень четко – он хотел, чтобы все слышали его речь, – поэтому, судя по всему, мы разобьемся на две части: одна часть пойдет со мною по Кану, вторая – по Енисею. Маршрут вы должны определить себе сами, добровольно, принуждать я никого не буду… – Каппель замолчал, оглядел каждого, кто находился в избе, и, устало потерев руки, сел.

Было тихо. Снаружи, из-под окон избы начали доноситься крики: похоже, местные мужики сцепились с пришедшими солдатами. Дело это было обычное, молодое, кулачные потасовки происходили, как правило, из-за девок. Неожиданно грохнул винтовочный выстрел.

Каппель поднял голову, поискал глазами Вырыпаева:

– Василий Осипович, разберись!

Вырыпаев поспешно выскочил за дверь.

– Прошу, господа, высказывайтесь, – предложил Каппель. – И определяйтесь.

Собравшиеся молчали. С одной стороны, они не представляли себе поход без Каппеля, с другой – Кан был слишком опасной рекой. Плюс партизаны. Эти-то уж точно отыграются на все сто: будут нападать на усталые колонны и днем и ночью, будут устраивать засады, выкрадывать людей, ставить на тропках капканы. Всего этого придется хватить в полной мере.

Сидевший рядом с Каппелем генерал-лейтенант Войцеховский опустил голову.

Муторно было.

– Ладно, поступим так, – вздохнув, произнес Каппель, достал лист бумаги, разделил его пополам, слева написал «Енисейский маршрут», справа «Каннский маршрут». В «Канском маршруте» сделал приписку: «Штаб главнокомандующего», положил на лист карандаш и передвинул на середину стола. Проговорил прежним глухим голосом:

– Прошу!

Лист одиноко застыл на хорошо оскобленной поверхности стола. Здесь, в тайге, столы не мыли – после еды добела скоблили ножами, так было удобно – и скатертей никаких не нужно, и чисто. Люди молчали, никто из них не протянул руку к располовиненному карандашной линией листу бумаги – люди размышляли.

В сенцах затопал ногами, отряхивая снег, Вырыпаев, в дом он, ощущая важность момента, вошел беззвучно, как охотник. Каппель глянул на него устало:

– Что там случилось, Василий Осипович?

– Красного лазутчика поймали. Хотел застрелиться – не дали. Скрутили и отправили в контрразведку.

Было понятно: лазутчиков этих станет теперь все больше и больше, каждый шаг отступающих будет обязательно прощупываться. И так продолжится до конца пути, до Байкала, куда должна выйти армия.

Первым придвинул себе лист бумаги Богословский – молчаливый полковник, командовавший Барнаульским пехотным полком, вписал свой полк и самого себя в «Енисейский маршрут».

– Помилуйте, полковник, – не выдержал Войцеховский, – это же тысяча лишних километров. Голод, холод, безлюдье…

– У меня в полку народ привычный, ваше высокопревосходительство, – ответил Богословский, – все таежники. В лесу себя чувствуют лучше, чем в постели с пуховой периной. Мы все переможем и выйдем к Байкалу.

– Но и по Кану вы тоже выйдете к Байкалу.

– На Кане – слишком много приключений, – Богословский так и сказал – «приключений», – их надо обойти, ваше высокопревосходительство. – Голос у полковника был вежлив и упрям. – А дорога по Енисею твердая, ровная, снег везде – одинаковой глубины. Пойдем мы споро, широким шагом. Ждите нас на Байкале.

Лист бумаги зашевелился, словно угодил в течение, которое подхватило его, и лист поплыл, сделал заход в одну невидимую бухту, затем во вторую, потом в третью…

Большинство собравшихся предпочло идти с Каппелем.

На север, по Енисею, ушли лишь барнаульцы во главе с Богословским, отряд томской милиции, которым командовал поручик Труханович, и разрозненная группа солдат, выделившаяся из разных полков.

Прощались с уходившими едва ли не со слезами – так прощаются с теми, кого видят в последний раз, кто уходит навсегда – ну, будто бы уходит из жизни…

Над деревней с типичным речным названием Подпорожная летали большие жирные вороны.

Кан – река мрачная, с крутыми черными берегами, с которых постоянно сыплется вниз снег, шуршит противно, злобно, рождает в душе холод, от холода этого даже зубы спекаются, не разжать их, голова перестает соображать, в ней словно свистит ветер, на черных камнях бугрится намерзь, она видна далеко, похожа на пещерные наплывы, над намерзями висит стеклистый парок – это из каменных колдовских глубин на поверхность пробивается соленая горячая вода, стремительно остывает, стреляет теплом, остатками его, обращается в какое-нибудь несуразное изображение – то в ведьмин лик, то в мужика нехорошего, сердитого, кривоглазого, то в зверя лютого.

Мороз застыл на одной отметке, он не поднимался и не опускался, держался на минус тридцати пяти. Лед гулко поухивал под ногами, в нем обнаруживались гнилости, пустоты, потому звук и был таким слоистым, гулким, будто рождался в глуби гигантского барабана, выплескивался наверх, оглушал людей.

Сверху, с каменных закраин, на лед сползал курумник – снег, перемешанный с дробленой каменной породой, с крошкой, способной, когда ее много, перемолоть кого угодно. Он образовывал на Кане целые горы. Иногда лед проседал, и снизу просачивалась парящая вода, на морозе мигом превращалась в корку, прочно стискивала горы породы.

Хоть и камень был всюду, камень да камень – все стиснуто льдом, а иногда встречались чистые дымящиеся окна, в которых трепетала, дрожала, будто подогреваемая на огне, неспокойная черная вода, Кан даже зимой, когда все реки спали, бодрствовал, подтачивал берега, валил толстенные деревья; те, промерзшие насквозь, опрокинувшись с высоты, врубались шапками в лед, раскалывались на несколько частей, и здоровенные обобки, по нескольку центнеров весом, прыгали по льду, как городошные рюхи.

Длинная серая колонна двигалась по реке.

Впереди – разведчики, самые сильные люди, которые привыкли рисковать. А риск в этом движении был сокрыт немалый: под толстым, иногда в полтора человеческих роста, слоем снега попадались скрытые промоины – их не разглядишь, не прощупаешь палкой, невидимые глубинные струи точат лед, растекаются; единственное, что выдает их, – снег, он на таких промоинах горбится угловатым выступом, поблескивает гладкой, хорошо обдутой макушкой, других примет нет.

Пробовали пускать перед людьми лошадей, чтобы они торили хотя бы первый, начальный след, но ноги у коней быстро обмерзали, превращались в такие ледяные обрубки, в бревна; лошади падали… Внизу, под слоем снега все время гуляла, сочилась, растекалась во все стороны вода.

Пришлось лошадей оттянуть назад.

Генерал Каппель старался быть в первых рядах, среди разведчиков, сердился, если его оттирали либо просто выдавливали из шеренги идущих впереди. Вырыпаев подскакивал к нему, успокаивал, старался найти нужные слова, чтобы убедить генерала, и если находил, то Каппель отставал немного…

Иногда главнокомандующий останавливался, доставал из сумки карту, пробовал определить, как много они прошли, но карта ничем не радовала генерала: счет их борьбы со снегом, с рекою, со льдом, с расстоянием шел не на километры, а на метры.

Иногда на лед впереди выскакивала какая-нибудь шустрая зверушка, изумленно вглядывалась в нескончаемую вереницу людей, хвост которой терялся где-то вдалеке, и, пискнув испуганно, исчезала.

Часто выходили соболи – гибкие, круглоухие, с веселыми смышлеными мордочками. Каппель щурился озабоченно, глядя на зверушек и не веря, что видит соболя, спрашивал у проводника:

– Это соболь?

Тот отвечал не глядя – он давно уже засек зверя:

– Соболь, соболь, ваша милость.

Попадалось много волчьих следов – серые, не боясь, выходили на лед, простреливали глазами пространство, потом наметом вымахивали на закраину берега и исчезали в тайге.

Если передняя шеренга идущих – разведчики – врубалась в снег грудью, проваливалась в него с головой, то в хвост колонны, за людьми с обозом тянулась широкая, хорошо накатанная дорога. Насколько тяжело было двигаться головной колонне, измотанным людям, каждые пятнадцать минут сменявшим друг друга, настолько легко шел хвост, сам обоз.

Чтобы передвинуться из головной колонны в хвост, требовалось не менее полутора часов – так плотен был людской поток.

Кто только не двигался в обозе – и бабы, укутанные в шали; и дети, странно молчаливые, в многочисленных одежках, похожие на огромные вилки капусты; и купцы с запасными конями в поводу – в Чистоостровской, да и в Подпорожной платили за них огромные деньги, – с коваными сундуками, высовывающими свои обмахренные инеем углы из кошевок; раненые, которые не согласились остаться в деревнях, умоляли взять их с собой, хотя у людей было больше шансов умереть, чем выжить, они были рады, что их все-таки решили взять… Были здесь и молоденькие гимназистки с печальными глазами, и скорбные женщины с клюками, и монашенки, следовал с обозом и батюшка, который вез церковный скарб на двух телегах – саней священник не достал, – и, моля, чтобы все закончилось благополучно, вставал в телеге, поднимал над головой икону и, держа ее обеими руками, рисовал в воздухе большой крест, осеняя идущее войско.

Колонна двигалась на восток, в обход крупных железнодорожных станций.

Не заметить такую гигантскую колонну было невозможно, она была видна отовсюду, с любой горы. Огромная извивающаяся змея бросалась в глаза, и красные партизаны, естественно, не упускали своего шанса.

В тыл колонны хотели пустить полк, которым командовал Федяинов. Комполка вызвали в штаб армии, но Федяинов, закаменев лицом, отвел взгляд в сторону.

– Я считаю, что полк не готов к выполнению такой задачи, – заявил он.

Помощник начальника штаба, усатый, с бледным лицом, похожий на легендарного комдива Чапаева, сжал глаза в щелки, зрачки у него сделались острыми, как укусы.

– Это как прикажете понимать, товарищ Федяинов? – жестким свистящим шепотом спросил он, недовольно приподнимаясь на стуле.

– Полк на треть выбит, треть из тех, что осталась, не имеет лошадей – из кавалерийского полка мы давным-давно превратились в пехотный, в атаку на станцию Минино ходили в пешем строю. Фуража тоже нет. С пополнением жидко. Из тех, кто приходит к нам с пополнением, проще сделать астрономов, а не солдат. Бросить полк за обученными каппелевцами – значит окончательно погубить его. – Федяинов вновь отвел взгляд в сторону.

– Та-ак, – прежним свистящим шепотом протянул помощник начальника штаба армии – ни шепот его, ни поза ничего хорошего Федяинову не сулили. – Та-ак…

Конечно, не это было причиной отказа Федяинова – в революционном огне сгорали не только полки – целые дивизии, корпуса и армии, полк – это тьфу, спичка, маковое зернышко, потерять полк – только доблести себе прибавить, это знал и Федяинов, это знал и помощник начальника штаба армии.

Вечером Федяинов был отстранен от командования полком и взят под арест как человек, нарушивший революционную дисциплину.

Но полк от позорного дела – добивать лежачих – он уберег.

Преследовать отступающих, щипать колонну белых, откусывать от нее ломти пожирнее поручили партизанам. Но партизаны – это не регулярное войско, партизанская вольница допускала все, в том числе и побеги с поля боя, партизаны и залп из винтовок не всегда могли толком дать – били вразнобой, горохом, пули их летели куда угодно, только не в цель.