Текст книги "Если суждено погибнуть"

Часть вторая
Поход на восток

Никто не видел, чтобы Каппель когда-нибудь прикреплял к мундиру ордена: носил он только знаки Николаевского кавалерийского училища и Академии Генерального штаба, а также георгиевскую ленточку, указывающую на то, что Каппель награжден орденом Святого Георгия, и все.

Когда у него спросили, почему он не носит наград, Каппель ответил суховато и очень просто:

– Я воюю не за ордена.

На фронте же Каппель не носил и серебряных знаков, словно считая их принадлежностью некой прошлой жизни, оставшейся далеко позади, – той самой жизни, которая никогда уже не вернется.

Холода обрушились на землю внезапно, стиснули, сдавили ее так, что все стежки-дорожки, насквозь промороженные, начали звенеть стеклисто; снег на землю не лег, и мороз постарался сильнее сдавить голую беззащитную плоть. Старики озадаченно чесали голые макушки:

– Беда!

Понятно, что беда, только какой она будет, что принесет? То ли скот падет от бескормицы, то ли люди от чумы тысячами лягут вдоль дорог, то ли сама земля, по которой мы бегаем, как мошки, опрокинется, и посыпят людишки с нее, словно лишний сор… Старики на эти вопросы не знали ответа и вновь удрученно чесали лысины:

– Беда!

Отряд Каппеля оброс людьми, превратился в крупную воинскую группировку. Отступая от Симбирска, она вобрала в себя все мелкие разрозненные части, пополнилась беженцами. Обозы растянулись на несколько верст, и Каппель никому не давал обижать их. Каждый день происходили стычки.

У Мелекесса Каппель, спасая казанскую группировку белых, также отходящую на восток, к Уфе – а до Уфы было без малого четыреста километров, дал большой бой. Красные части сумели обойти Каппеля и встать между ним и казанскими, а через некоторое время вообще взять казанцев в мешок – Тухачевский воевал талантливо. Эти два противника – Каппель и Тухачевский – были достойны друг друга.

У красных и сил было больше, и вооружены они были лучше. Наступали они на Каппеля несколькими волнами, одна лава за другой, и когда уже казалось, что они смяли Каппеля, тот неожиданно поднял людей в атаку. И снес красных. В прорыв хлынули казанцы, слились с громоздким отрядом Каппеля.

Образовавшемуся соединению дали название Волжской группы.

Каппель двинулся дальше, к Уфе, отбиваясь от красных, теряя людей, с боем добывая еду и патроны, почти без снарядов. Пушки он не бросил, пушки берег как зеницу ока: сегодня снарядов нет, но завтра они будут обязательно. А без пушек армия – не армия.

Впрочем, самым большим, сильно досаждающим врагом у Каппеля был не Тухачевский, не красные, а холод. Люди замерзали без теплых вещей, а взять их было негде, и тогда Каппель послал в Омск, где разместило свою штаб-квартиру новое российское правительство, подполковника Вырыпаева.

– Василий Осипович, тряхни их основательно, – попросил Каппель, – пусть выдадут полушубки, бурки, башлыки, валенки, шапки… Ведь все это есть на складах, я знаю. Попробуй добраться до военного министра. Поезжай, пожалуйста!

И Вырыпаев поехал.

К военному министру он не попал – слишком высокого полета оказалась птица, – попал лишь к главному интенданту.

Тот водрузил на нос пенсне и колко глянул на Вырыпаева.

– Теплые вещи есть, но выдать их не могу, – сказал он. – Волжская группа у меня на учете не числится.

Вырыпаев вернулся ни с чем. Своих он нашел у реки Ин – остановились на берегу и спешно заняли оборону: мост через холодную, наполовину замерзшую реку был взорван, средний пролет лежал в воде, эшелоны – а Каппель сейчас двигался по железной дороге – остановились.

С запада наступали красные, передовые части. Их-то Каппель еще мог сдерживать, но вот когда подойдут основные силы – артиллерия, когда навалятся всей мощью, тогда конец – каппелевцы останутся лежать на этом берегу.

От того, как быстро будет восстановлена переправа, сам мост, зависела судьба всей каппелевской группировки.

Вырыпаев вошел в штабной вагон и, увидев, что в вагоне находятся двое незнаковых полковников – командиры казанских частей, вытянулся перед генералом и по всей форме доложил о поездке в Омск.

Невозмутимое лицо Каппеля дрогнуло, у губ образовались складки.

– Так ни одного полушубка и не дали? – неверяще переспросил он.

– Ни одного не дали.

Каппель неожиданно нервно помял в пальцах карандаш, которым помечал что-то на карте, рассказывая об этих пометках казанским полковникам, швырнул карандаш на стол.

– Неужели нам и дальше придется снимать полушубки с убитых красноармейцев, тем и довольствоваться?! – воскликнул он.

– Думаю, что нет, ваше превосходительство, – вытянувшись, по-уставному ответил Вырыпаев. – Когда дойдем до Уфы – все изменится.

– Изменится или должно измениться? – резким, отвердевшим голосом спросил Каппель.

– Должно измениться, – поправился Вырыпаев.

Каппель вздохнул:

– Ладно. Будем воевать дальше.

В вагон вошел адъютант:

– Ваше превосходительство, инженеры на совещание собрались. В техническом вагоне.

– Иду!

Инженеры попросили на восстановление моста две недели.

– Раньше никак нельзя? – спросил Каппель.

– Раньше нельзя.

– Две недели – смерть не только для меня, но и для всего войска, – сказал Каппель.

– Мы и так прикидывали, господин генерал, и этак – ничего не получается: на подъем рухнувшего пролета уйдет ровно две недели.

– Можете быть свободны, – сказал инженерам Каппель.

Те, толпясь, толкая друг друга в спины, чтобы быстрее одолеть узкий проход, ушли.

Каппель задумался: что делать? Лицо у него, осунувшееся, постаревшее, словно лишилось жизни, даже глаза и те сделались неподвижными, какими-то мертвыми.

Через десять минут к Каппелю пришел прапорщик Неретник – он занимался тем, что восстанавливал перед отступавшими частями взорванные железнодорожные пути, вместе с солдатами ворочал рельсы и шпалы. Одет прапорщик был в дырявое полугражданское-полувоенное пальто, на голове косо сидела измазанная паровозным маслом шапка, руки обмотаны какими-то черными тряпками, скулы и подбородок тоже были черными – прихватил мороз.

Прапорщик вскинул к шапке перевязанную руку.

– Завтра в двенадцать часов дня паровозы пойдут по мосту, ваше превосходительство, – неожиданно доложил он, – мост мы восстановим.

Лицо у Каппеля посветлело.

– Вот за это спасибо. – Он пожал прапорщику руку. – Огромное спасибо.

Неретник действовал без особого инженерного расчета, без формул и математических тонкостей – больше полагался на свою интуицию да на практическую хватку. Опыта ему было не занимать.

Он поставил по обе стороны рухнувшего пролета паровозы, к станинам этих тяжелых пыхтящих машин, зацепив за бамперы, привязал тросы, пропустил их концы через деревянные катки, чтобы острые закраины рухнувшего пролета не перерубили их, параллельно пропустил тросы дополнительные, страховочные – получилась целая система, довольно сложная – этакая путаница из толстых стальных нитей. Однако прапорщика этот путаный клубок нисколько не смущал, наоборот – вдохновлял.

Он попросил, чтобы ему дали кружку горячей воды – погреть руки, а заодно согреть и сильно озябшее нутро, весело подмигнул солдату, принесшему ему кипяток, и стал жадно, шумно отхлебывать кипяток из кружки.

– Вот что значит у человека остыло нутро – огня не ощущает, – сочувственно говорили солдаты, гревшиеся у костра.

– Он сам огонь – на работе горит.

Прапорщик этих разговоров не слышал – приплясывал на снегу да довольно поглядывал на мудреную путаницу тросов, так ловко им сплетенную. Только зубы прапорщика громко постукивали о горячий край кружки.

Выпив одну кружку кипятка, он потребовал вторую. Восхищенно пробормотал:

– Хорошо!

Точно такую же сложную систему тросов соорудили и на противоположном берегу, одной стороной стальные тросы прикрепили к паровозу, другую сторону подвели под рухнувшую ферму.

Вода в реке Ин была черная, дымилась, в быстром течении крутились спекшиеся куски шуги, обсосанные, будто по весне льдины, уплывали в туман, мороз никак не мог одолеть сильного течения реки.

Холодом, чем-то страшным, гибельным веяло от воды. Солдаты заглядывали в нее и спешно отступали.

– Гля, мертвяк плывет!

В воде, покрутившись немного около рухнувшей фермы, пронесся труп в красноармейской форме с широко раскинутыми отвердевшими руками и высовывавшимися из воды голыми пятками.

– Выловить бы надо, похоронить…

– Не успеем.

Труп скрылся в тумане, уплыл, будто некое судно, подгоняемое хорошим движком.

– Жаль, христианская все же душа!

От воды отрывались клочья влажного колючего пара, уносились в воздух, обжигали лица. Прапорщик тем временем добыл где-то жестяный рупор, которым пользовались боцманы на пароходах, притиснул его ко рту и выругался: железный окоем рупора не замедлил привариться к влажным после очередной порции кипятка губам. Неретник покрутил головой, отер губы рукавом пальто и вновь поднес рупор ко рту, просипел жестяно:

– Начинаем! Машинисты, следите за моими командами!

Взревел, пустив струю пара, один паровоз, всколыхнул пространство лихим гудком, следом взревел паровоз на противоположном берегу:

– Натягивай трос!

Паровоз, медленно прокручивая колеса, пополз по рельсам, застучал металлом о металл. Тросы, распрямляясь, завизжали гневно, вышибли искры.

Солдаты, столпившиеся на берегу, удрученно качали головами, сморкались, сплевывали себе под ноги.

– Нет, ничего у прапора из этой затеи не выйдет. Сейчас тросы хряпнут, как гнилые нитки, и тем дело кончится.

– Надо отойти подальше. Такой трос, ежели порвется, изувечит за милую душу.

– И верно, братцы!

Прапорщик тем временем скомандовал «Стоп!» левобережному паровозу, дал отмашку машинисту, выглядывавшему из паровозной будки на противоположной стороне Ина:

– Натягивай тросы!

Вновь противно, вызывая изжогу и невольный холод в теле, заскрипела гибкая сталь, тросы натянулись, колеса паровоза заскользили по рельсам. Увидев это, прямо под колеса бесстрашно метнулся ловкий невысокий солдатик, притиснул к рельсам два громоздких башмака, отпрянул назад. Эти башмаки, склепанные из прочного металла, предстояло теперь двигать вместе с паровозом. Риск, конечно, большой – вдруг визжащее, вышибающее электрические брызги колесо наедет на живое тело, но выхода не было.

Через десять минут Неретник дал команду обеим машинам проползти одновременно по полтора метра. Скорость держать черепашью… Даже меньше, чем черепашью.

– Понятно, мужики? – прокричал он в рупор и, увидев, что оба машиниста дружно подняли руки, довольно кивнул, оторвал от обледенелой земли правый катанок, примерзший так прочно, что на ледяной корке остался валяный лохмот. – Поехали! – прапорщик командно разрезал ладонью воздух. – Двигай!

Оба паровоза дружно взревели, словно имели одну общую глотку, тросы завизжали, затем визг перешел в обычное натуженное кряхтенье, и обрушенная ферма медленно поползла из воды вверх.

– Давай, давай, милая! – возбужденно закричал прапорщик, потряс рупором; солдатская толпа, сгрудившаяся на берегу, возбудилась, заорала, перекрывая паровозные чихи, рявканье, шипение, рев:

– Давай, давай, давай!

Прапорщик покричал еще немного и велел одному паровозу остановиться – тот превысил скорость, получился перекос; второй, прокручивая колеса на рельсах, оскользаясь, продолжал ползти вперед – скорость у него и впрямь была черепашья (удивительная штука!), даже меньше, чем у черепахи – как у мокрицы. Прапорщик вновь махнул рукой, подавая команду остановившемуся паровозу:

– Двигай потихоньку вперед!

Паровоз окутался белым облаком, застучал сочленениями, потом бабахнул струей пара и медленно пополз вперед. Черные стальные тросы снова заскрипели. Неретник следил за ними – не высверкнет ли, не взовьется вверх какая-нибудь лопнувшая нитка… Черный рот у прапорщика провалился совсем, словно у Неретника не было зубов, ввалившиеся в череп глаза гноились.

Не оборачиваясь, он попросил:

– Братцы, принесите кто-нибудь от костра еще кружку кипятка.

Ему принесли кружку фыркающего, только что снятого с огня кипятка.

Прапорщик жадно приложился к кружке, отхлебнул и совершенно не почувствовал, что пьет кипяток; кипяток только и поддерживал его – ни хлеб, ни сахар не были нужны Неретнику, он держался только на кипятке. Выхлебав кипяток до дна, он поставил кружку на снег и отчаянно замахал обоим паровозам сразу:

– Стой!

Паровозы остановились. Вылезшая из воды ферма медленно закачалась на тросах.

Замершим людям показалось – ферма сейчас вновь рухнет в воду – слишком уж опасно она раскачивалась: скрип-скрип, скрип-скрип. Тросы, не выдерживая тяжести, опасно трещали.

Было слышно, как где-то за горизонтом громыхнули пушки; собравшиеся на берегу люди озабоченно вытянули шеи – боевое охранение, выставленное в мелком прозрачном лесочке в нескольких километрах отсюда, вступило в бой с наседающими частями Тухачевского.

В толпу солдат втиснулся поручик с перевязанным плечом и худым нездоровым лицом; поручик опирался на миловидную сестричку милосердия; приподнявшись на носки, он глянул на раскачивающуюся ферму.

Постояв несколько секунд, молвил хмуро:

– М-да, от таких вот мелочей и зависит наша жизнь.

Сестра милосердия посмотрела на него снизу вверх, в глазах ее отразилось хмурое глубокое небо, глаза сделались темными, какими-то страдальческими.

– Да, Саша, – произнесла она согласно.

Это были поручик Павлов и Варвара Дудко.

Поручик пошел на поправку, но поправлялся он медленно, словно пули, просекшие его тело, были отравлены либо заговорены. Тусклые глаза его хранили измученное выражение, будто поручику надоело жить, но это было не так.

Расталкивая солдат, к поручику бросился молодой человек в офицерской фуражке, в облезлой меховой дошке без знаков различия, только через пуговичную петельку была продета георгиевская ленточка – такие ленточки носили все каппелевцы.

– Ксан Ксаныч! – радостно закричал он, разом рождая у Павлова воспоминание: его в Самаре так звал Вырыпаев. Человек в меховой дошке охватил поручика за здоровую руку. – Вы живы? Слава богу, вы живы…

Это был прапорщик Ильин.

– Жив, – улыбнулся Павлов, ему нравился мальчишеский напор Ильина. Собственно, сам Павлов тоже когда-то был таким же. Он тронул пальцами желтую кожаную кобуру, высовывающуюся у Ильина из-под меховой дошки. – А вы, Саша, заморским кольтом обзавелись. Хорошее оружие, но, говорят, капризное.

– Дареному коню в зубы, Ксан Ксаныч, не смотрят – это раз. И два – если за ним следить, не швырять в песок, смазывать вовремя – будет служить честно и долго.

– Дай-то бог, Саша.

– Мы потеряли вас, Ксан Ксаныч, совсем. Я с группой ходил специально на поиск – вернулся пустым. Куда вы подевались?

– Блудили, Саша. Стычки были. Отсиживались в лесу. Меня ранило вторично… В общем, всего хватили, пока не пробились к Ижевску. А там уж вместе со всеми – сюда.

– В каком эшелоне идете?

– В хвосте. Вместе с ранеными и обозниками.

– Ксан Ксаныч, скорее возвращайтесь в роту. Рота ждет вас!

– Я и сам соскучился по роте страшно. Как там капитан Трошин?

Улыбка на лице Ильина потускнела.

– Убит Трошин. Когда отходили от Симбирска, от взорванного моста, с того берега красные прислали снаряд. Лег в стороне. Капитана накрыло осколками. Всем, вроде бы, ничего, осколки прошли мимо, а в Трошина – сразу два. И оба в голову. Умер без мучений. – Ильин перекрестился. – Пусть земля будет ему пухом!

Павлов хотел спросить еще о ком-то, но не стал, махнул рукой – вдруг столкнется с той же судьбой, что и у Трошина? Лучше об этом не знать. Губы у поручика дрогнули, уголки на мгновение съехали вниз и вернулись обратно. Вместо этого он спросил:

– В каком эшелоне едет рота?

– Пока в третьем. А дальше как повезет. Могут снять с эшелона и перевести в хвост, в арьергард, в боевое охранение.

– Машинисты! Приготовились! – прозвучал в морозном воздухе дребезжащий жестяной голос прапорщика Неретника. – Вначале, Захарченко, идешь ты, – прапорщик ткнул рукой в левый край, где паровоз уже почти достиг кромки берега, попыхивал гулко, побрякивал чем-то внутри, – потом, Уткин, ты. – Прапорщик ткнул в правый край, затем поднял над головой рупор, дал им отмашку: – Начали!

Снова взревели, натужено задышали паром, забряцали, застучали сочленениями машины, заерзали колесами по рельсам; тросы, пропущенные через катки и блоки, затрещали громко, но нагрузку выдержали, и ферма моста вновь поползла вверх.

– Топает, лапонька, топает, – радостно проговорил стоявший рядом с Павловым солдат, – только пятки сверкают. Будто в ботиночки обуты.

Лицо у солдата светилось – понимал человек, что будет, если ферму не удастся поднять – половина каппелевского войска тогда останется лежать на этом берегу, многие вообще поплывут по быстрой реке Ине и не будут иметь ни могилы, ни креста над ней, обглодают их до костей хищные рыбы, прочие речные твари с большими ртами. От мысли о том, что может произойти, угрюмели, делались замкнутыми, черными лица людей; говорок, висевший над толпой, угасал, лишь слышалось хрипение паровозов, да еще канаты трещали, звенели опасно, словно предупреждали собравшихся, – но когда появлялась надежда, делались лица светлыми, обрадованными, как у этого небритого солдата.

Когда стемнело, на берегу разложили несколько больших костров, операция по подъему фермы не прерывалась ни на минуту; крикливый, с провалившимися глазами, больше похожий на черта, чем на человека, прапорщик носился по берегу, командовал нервно, ржавым голосом, взмахивал рупором, гонял людей, требовал кипятка и пил его беспрестанно, совершенно, не обжигаясь – кипяток был для него, как горючее для машины: если вовремя не подавали кружку с пузырчато-фыркающей крутой жидкостью, прапорщик угасал, голос у него садился, не помогал никакой рупор, и казалось – Неретник вот-вот свалится с ног…

Но он выстоял.

Утром следующего дня, в одиннадцать тридцать – за полчаса до обещанного срока – через восстановленный мост пошли поезда. Неретник, чумазый, перепачканный машинным маслом, обмороженный, черный, с губами, превращенными в лохмотья, с облезшей кровоточащей кожей на лице еще продолжал держаться на ногах.

Красные пушки грохотали совсем близко, но они уже не были страшны. Каппелевский арьергард, огрызаясь огнем, медленно отходил.

Каппель обнял прапорщика, произнес растроганно:

– Спасибо за службу!

Он не знал, что в таких случаях надо говорить, какие слова, ощущал и благодарность, и смятение одновременно. Если бы у него имелись ордена и он имел право их вручать, то наградил бы прапорщика орденом, но ничего этого у Каппеля не было. Он обернулся к адъютанту:

– Уведите прапорщика в штабной вагон, в спальное отделение. Пусть отсыпается.

Прапорщик пробовал сопротивляться:

– Ваше превосходительство!

– Приказ: двое суток на сон!

– Не надо в штабной вагон, ваше превосходительство. Увольте, пожалуйста… Я, конечно, пойду спать. Только разрешите – пойду спать к своим. – В скрипучем просквоженном голосе прапорщика возникли просящие нотки. – Ведь я же с ними работал. Неудобно отрываться, ваше превосходительство!

– Ладно, прапорщик… Ваша воля – идите к своим, – сдался Каппель, резко повернулся и, ловко проскользив по наледи, зашагал к штабному вагону.

Чувствовал он себя неважно – глаза слезились, в горле першило, суставы болели – сказывались и фронтовые передряги, и усталость, и бессонные ночи – генерал-майору Каппелю так же, как и прапорщику Неретнику, следовало хорошенько выспаться.

Газеты той поры – красные газеты – писали: «Уничтожить, раздавить гидру контрреволюции, наймита Антанты, царского опричника Каппеля – наша задача!»

В Приуралье Каппеля встретили враждебно: среди рабочих вовсю сновали агитаторы, призывали к сопротивлению, к налетам на отколовшихся, отставших от своих частей каппелевских солдат, призывали к стрельбе из-за угла и к террористическим актам. Каппель к деятельности агитаторов относился спокойно; когда ему докладывали о митингах, о том, как на них беснуются «агитчики», генерал лишь брезгливо морщился да делал рукой отметающий жест:

– Язык ведь – штука бескостная… Пусть говорят.

Но вот контрразведчики сообщили ему, что на Аша-Балаковском заводе, на второй шахте, собрались на свой митинг рабочие, несколько сот человек, на митинге они решили совершить налет на штаб Каппеля, штаб разгромить, а самого генерала убить.

– Да? – Каппель усмехнулся. Лицо его было спокойным. – Митинг закончился или еще продолжается?

– Еще продолжается.

– На какой шахте, вы говорите, это происходит? На второй?

– Так точно, на второй. Там из Уфы подоспели агитаторы, свеженькие, горластые, злые. – Контрразведчик, одетый в кожаную куртку, подпоясанный ремнем, косо сползшим набок под тяжестью нагана, сжал кулаки. – Если хотите, мы эти языки живо на штык насадим.

– И только хуже себе сделаем, – резко произнес Каппель. – Не надо. Вы свободны.

Контрразведчик ушел. Каппель натянул на голову старую кавалерийскую фуражку, в которой прибыл с фронта, накинул на плечи потертую куртку-шведку, вышел в комнату, где одиноко клевал носом дежурный. На столе перед ним лежал наган.

– Кто знает дорогу на вторую шахту? – спросил он у дежурного.

– В штабе есть один местный башкир. В хозвзводе.

– Вызовите его сюда.

– Есть! – дежурный недоуменно глянул на Каппеля. В следующий момент понял, что тот собирается делать, но перечить не посмел, выскочил из помещения.

Каппель встал у двери, задумчиво закинул руки за спину, сплел пальцы вместе, потянулся. Болело тело, болели мышцы, кости, нервы – все болело. Организм требовал отдыха. А отдыха как раз и не предвиделось.

Дежурный привел маленького кривоногого человека с жидкими висячими усами.

– Вот, ваше превосходительство, бачка, о котором я говорил.

Бачка поклонился Каппелю и сказал:

– Ага!

– Места здешние знаете? – спросил у бачки генерал.

– Ага. Знаю.

– А людей?

– И людей знаю.

– Тогда пошли!

– Ага! – сказал бачка, вновь поклонился генералу.

Дежурный поспешно протянул Каппелю наган, лежавший на столе:

– Возьмите с собой.

Каппель отрицательно качнул головой:

– Не надо! Это не поможет. – Сунул руки в карманы куртки и быстрым шагом двинулся к воротам.

– Охрану хоть возьмите, господин генерал, – выкрикнул вслед дежурный, но Каппель не услышал его, и тогда дежурный прокричал вторично, уже громче: – Охрану возьмите, ваше превосходительство!

Каппель обернулся на ходу:

– Зачем?

– Так надежнее.

– Не надо!

У ворот сидел второй бачка, очень похожий на проводника Каппеля – круглолицый, с жидкими висячими усами и тяжелыми кулаками, очень смахивающими на гири. Бачка, прикрыв глаза, тянул тоненьким голоском себе под нос заунывную песню.

По широкому, хорошо прикатанному морозом двору носилась твердая снежная крупа, свивалась в хвосты, подгребалась под забор и затихала. Неуютная погода. В такую погоду сидеть бы дома, у камина, в котором весело, со щелчком горят березовые дрова, да рассказывать жене и детям разные истории из собственной жизни.

Каппель почувствовал, как у него остро сжало виски, в лицо ударило холодом. Он невольно задержал дыхание. Где же она находится сейчас, Оля, в каком московском застенке и жива ли вообще?

После первой группы разведчиков, отправленных в Белокаменную на поиски Ольги – группа, как известно, возвратилась ни с чем, Каппель послал туда вторую группу, но она не вернулась вообще.

Виски сжало сильнее, в груди шевельнулась тоска – разбудил ее Каппель неурочными воспоминаниями. Он качнул головой недовольно: разве воспоминания о родных людях бывают неурочными?

– Куда мы идем, господин генерал? – спросил бачка-проводник.

Он проворно семенил кривоватыми ногами рядом, лицо его излучало любопытство и доброжелательность – впервые видел так близко живого генерала.

– К шахте номер два!

Проводник неожиданно остановился и отрицательно помотал головой:

– Не поведу!

– Почему?

– Вас там убьют!

Генерал успокаивающе тронул пальцами бачку за плечо:

– Слепой сказал: «Посмотрим!» Постараемся уцелеть.

Бачка вновь покачал головой:

– Убьют!

– Не убьют!

– Я вас туда не поведу!

– Тогда я пойду на шахту один. Дорогу найду.

Бачке ничего не оставалось делать, как идти с генералом дальше.

Митинг проходил во дворе шахты – огромном, страшновато-черном, способном вместить целую дивизию. Рабочие, разгоряченные ораторами, волновались, взметывали над собой кулаки; в вязком полусумраке блестели зубы и глаза.

В центре двора был установлен наспех сколоченный, уже затоптанный, в черных угольных следах помост. На нем стоял очередной оратор, рядом с ним – председательствующий. Как бывает обычно на всех митингах, так и здесь это был самый горластый человек. Одет он был в доху из собачьего меха, с широким отложным воротником, на носу председательствующего поблескивали золоченые круглые очки с длинными тонкими дужками.

Оратор вяло и очень неубедительно – не мог найти нужных слов – призывал шахтеров к вооруженному восстанию против белых. Председательствующий время от времени взметывал вверх большой мясистый кулак и вскрикивал громко, гортанно, будто кавказец, забравшийся на горную вершину:

– Смерть белобандитам!

Крик его был слышен далеко.

У помоста стояли трое красноармейцев – молодые ребята с бесхитростными крестьянскими лицами. Оратор замолчал и неспешно сошел с помоста, а председательствующий стал пытать красноармейцев:

– Расскажите нам, как вы были взяты в плен, как над вами издевались белобандиты, как вы чудом избежали расстрела…

– Да ничего такого не было, – пробовал воспротивиться один из красноармейцев – высокий парень в мятой шинели и кирзовых сапогах огромного размера – не менее сорок седьмого, но председательствующий осадил его властной рукой:

– Было, я хорошо знаю, что было… Говори, не стесняйся!

– Не было этого, а врать я не хочу.

– Но в плен ты все-таки попал? – напористо, на «ты» спросил председатель.

– Попал.

– Вот видишь! Теперь расскажи, как над вами издевался Каппель.

– Никто не издевался, не было такого… У нас просто отняли винтовки, и все. А потом пришел Каппель и отпустил нас домой.

Из толпы митингующих раздалось горластое, громкое:

– Смерть белогвардейским бандитам!

Председательствующий поправил очки на носу.

– Это был ловкий пропагандистский трюк. Каппель – мастер запудривать населению, извините, мозги. Нас не обмануть.

– Смерть белогвардейским бандитам! – вновь кто-то зло прокричал из толпы.

Каппель присмотрелся к лицам красноармейцев – лица их были нормальные, неозлобленные, некоторые, вроде бы, даже знакомые, – и стал пробираться поближе к помосту.

Вдруг один из красноармейцев, словно что-то почувствовав, обернулся, встретился глазами с Каппелем, побледнев, а в следующий миг его лицо как будто осветилось изнутри и тут же погасло. Красноармеец узнал Каппеля, губы его шевельнулись изумленно, немо, он хотел что-то сказать, но не сумел – что-то в нем закоротило.

Председатель проследил за взглядом красноармейца и также увидел Каппеля. Приняв генерала за одного из митингующих, он приветственно протянул к нему руку:

– Вы, товарищ, хотите рассказать о зверствах белобандитов? Пожалуйста!

Легко вскочив на помост и вытащив из карманов руки, Каппель показал их собравшимся:

– Я – генерал Каппель, я – один и пришел к вам без охраны, совершенно безоружный. Сегодня вы постановили убить меня, а штаб вверенного мне соединения – разгромить…

В сыром, темном и холодном пространстве двора установилась тишина. Такая полая и гулкая тишина, что было слышно, как над головами собравшихся пролетела маленькая яркая птичка – существо совершенно бесшумное, легкое, как воздух, но трепет ее крыльев прозвучал так же отчетливо и сильно, как если бы над головами людей пронесся большой летательный аппарат – «фарман» или «ньюпор».

– Теперь я хочу, чтобы вы послушали меня, – сказал Каппель.

Несколько ораторов, только что рьяно высказывавшихся против белых, согнув спины и вобрав головы в плечи, начали пробираться к выходу.

– Стойте! – Каппель повысил голос. – Останьтесь! Я здесь, повторяю, один и без оружия. Я хочу поговорить с вами как русский человек с русскими людьми. Мне дорога Россия, и я ощущаю боль, когда вижу, как ее унижают, как братья убивают братьев, как на нашу землю лезут чужие люди, интервенты. На территории России ныне кого только не найдешь. Тут и англичане, и французы, и японцы, и поляки, и американцы, и австрийцы, и венгры, и сербы, и чехословаки – половина народов земного шара… Все здесь! И все рвут Россию, все унижают русского мужика. Я борюсь с этим, как борюсь и с большевиками, допустившими то, что Россия стала страной национального позора. Вы только посмотрите, какой унизительный для нас мир был подписан в Брест-Литовске…

Ныне, спустя годы, можно выдвинуть предположение – и пусть оно будет – скажем так – смелым, но оно имеет право на жизнь и подкреплено немалым количеством доказательств, – не будь этого чернушного для истории документа, вполне вероятно, Гражданской войны не было бы. Слишком многие военные – талантливые, удачливые, отмеченные Богом и которые, так сказать, хранили в ранцах маршальские жезлы, были унижены, разозлены этим миром и поднялись на большевиков. Каппель – один из этих военных. Он совершенно лояльно относился к партии большевиков, не был замечен в действиях против них, не говорил гадостей, как это делали другие, и резко изменился после февраля восемнадцатого года.

– Я не хочу такой России, какая она есть сейчас, – сказал Каппель, – я хочу, чтобы рабочие наши и их семьи жили в достатке. За это мы и боремся. Скажите, разве это плохо?

Акустика в шахтном дворе была великолепная – словно в консерваторском зале, и собравшимся было слышно не только каждое сказанное Каппелем слово – была слышна даже каждая «запятая».

– А вы собираетесь нас уничтожить… За что? – с горьким вздохом произнес оратор и замолчал.

Толпа зашевелилась, и неожиданно рабочие грохнули «Ура!».

Каппель снял с головы фуражку, провел ладонью по лбу, сбивая капельки пота. Лицо его было по-прежнему спокойным. Чувствовалось, что этот человек ничего не боится.

Председательствующий, поняв, что сейчас лучше всего исчезнуть, сдернул с носа золоченые очки, с помоста рухнул в толпу и тут же смешался с ней.

А Вырыпаев тем временем пытал дежурного и бачку, сидевшего на воротах, желая узнать, куда делся командующий Волжской группой. Бачка совсем растерялся, коверкая слова, произносил на плохом русском языке одно и то же:

– Генерал на улица гуляй!

Дежурный тоже не мог ничего толком объяснить.

– Я предлагал Владимиру Оскаровичу взять с собой наган, он отказался…

По улицам тем временем тянулись каппелевские части – усталые, продрогшие, солдат было много, очень много, одна неосторожная команда – и вся округа будет разгромлена. Вырыпаев боялся давать неосторожные команды.