Текст книги "Если суждено погибнуть"

Партизан каппелевцы особо не опасались.

В том месте Кан делал крутой поворот – река даже наклонялась в одну сторону, как телега, которую, разогнав, заставили нырнуть в боковой проулок. Черные скалы тянулись друг к другу, сжимались, с них ссыпалась ледяная крупка, на ветру пронзительно гудели сосны, звук их был зловещим, трепетным – души людские сжимались, слыша его… Когда под скалами прошла головная шеренга солдат, пробивавших дорогу в высоком, шевелящемся на морозе снегу, на скалах, и слева и справа, появились люди.

Люди эти были крошечными, как тараканы – не больше прусака среднего размера. Хоть и не казались канские скалы высоченными, не купались в жесткой небесной бели, а люди на них выглядели очень маленькими.

Хлопнул выстрел. Он прозвучал так громко, что у одного солдата в ухе лопнула барабанная перепонка, он завопил жалобно, как вопит заяц, угодивший в силок, под эти вопли вниз полетели гранаты.

Колонна мигом ощетинилась штыками, преображение произошло стремительно, по скалам грохнул дружный залп.

Вслед за гранатами вниз понеслись люди – каппелевцы били метко, четыре человека шлепнулись на лед, прямо на собственные гранаты, три человека с одного берега и один, тяжело раскорячившись в полете, – с другого.

Следом за первым залпом ударил второй. Со скалы сорвался еще один партизан, наряженный в новенький романовский полушубок.

Гранаты, по-козлиному скакавшие по льду, рвались, будто шрапнель, – с треском, проделывали во льду ямы, секли людей крошевом, но ни в одном месте не пробили лед до нижнего края – слишком прочный был покров на этом участке реки.

– Может, послать людей на скалы, чтобы проверили их и, если там будут партизаны, выкурили бы. – Вырыпаев отодрал от лица башлык, примерзший к живой коже.

– Не надо. Партизан там уже нет, – сказал Каппель. – Они ушли. Тактика их известная: мгновенный налет, мгновенный укус и – побыстрее за огороды, в вольную степь. Мы же с тобою, Василий Осипович, собирались точно так же действовать, когда писали бумагу в Ставку Верховного правителя.

– Так, – голос у Вырыпаева сделался ворчливым, – только толкового ответа не получили. Генерал Лебедев постарался… Будто мы ничего не писали. – Вырыпаев удрученно качнул головой, снова натянул на нос башлык. – Зато в условиях фронта какой курицей оказался этот Лебедев, а?

Каппель никак не отреагировал на эти слова. Каждый день, пока эшелоны двигались по железной дороге, Каппель обязательно покидал штабной вагон, пересаживался в автомобиль, который по деревянным слегам спускали с открытой платформы, и отправлялся на фронт. Там, где машина не могла пройти, приходилось пересаживаться на коня.

Становилось все яснее, что сдержать свой бег откатывающаяся армия сможет только в Красноярске либо еще дальше – в Забайкалье. В Забайкалье и власть была крепкая – атамана Семенова Григория Михайловича, человека с железными кулаками.

Как-то Каппель выехал на участок Степной группы, руководимой Лебедевым – тем самым светским блестящим генералом Лебедевым, который, судя по всему, умел хорошо танцевать на паркете, покрытом скользкой мастикой, и ощущал себя совершенно по-иному в условиях фронта, боя, стрельбы.

Во всяком случае там, где должен был находиться командующий группой, Каппель генерала не нашел.

Автомобиль Каппеля – громоздкий, с широкими колесами «Руссо-Балт», на радиаторе которого болтался полосатый георгиевский флажок – отличительный знак главнокомандующего, был виден издали, по нему со стороны красных несколько раз стреляли, но пули не долетали до машины – слышались только далекие хлопки выстрелов да снег с шипением прожигали горячие свинцовые плошки. Если автомобиль застревал, то из снега ему помогал выбраться конвой.

Штаб Степной группы по плану должен был находиться в небольшом сельце, вольно расположившемся посреди двух густых таежных гряд, – у селян были огромные огороды, амбары, которые не взять орудиям, бани, клети, сараи; жили люди здесь богато, ко всякой власти, независимо от ее цвета, относились подозрительно, шапки перед генералами не ломали. Не стали ломать и перед Каппелем. Каппель обратил на это внимание, усмехнулся:

– Хорошо живет здешняя публика!

Конвой остановил какого-то поручика с перевязанной рукой, в шинели с прожженной полой, – видно, недоглядел служивый, притомился, уснул подле костра.

– Где находится штаб генерала Лебедева?

Поручик вытянулся, как на плацу, от напряжения у него даже лицо обузилось:

– Не могу знать!

– Штаб что, в этом селе не появлялся? Тогда кто же отдает приказы? Откуда они приходят?

– Не могу знать! – заведенно повторил поручик. – Приказы я получаю от своего полкового командира.

Ничего не смог сообщить о штабе Лебедева и артиллерийский капитан – начальник передвижной мастерской.

– Но Лебедев должен быть здесь, здесь, – Каппель поддел ногой твердый комок снега, тот заюзил по накатанному санному снегу, – в этом селе. Нам что, по домам, по дворам идти, искать генерала?

Усы, борода у Каппеля – белые, морозы не спадают, держатся около отметки сорок, в машине холодно, обогрев в «Руссо-Балте» не предусмотрен.

Наконец навстречу попался полковник – седой от изморози, в башлыке.

– Полковник знает больше капитана, – сказал Каппель. – Остановите!

Увидев на радиаторе машины георгиевский флажок, полковник мигом сообразил, кто наведался в эту богатую деревню, вытянулся браво.

Он-то и объяснил, что штаб находится в восьмидесяти километрах от фронта, все приказы приходят оттуда.

– В восьмидесяти километрах от фронта? – лицо у Каппеля приняло неверящее выражение.

– Да, ваше высокопревосходительство!

– В первый раз сталкиваюсь с такими методами руководства боевыми действиями, – удрученно произнес Каппель и полез обратно в машину. Приказал шоферу: – Возвращаемся в штаб фронта.

Пятерка казаков – конвой, взбивая снег, поспешно поскакала следом за «Руссо-Балтом».

Из штаба фронта Лебедеву был послан приказ немедленно явиться к главнокомандующему.

Прошло три дня. Каппель находился в штабном вагоне, чувствовал себя неважно, в груди у него появились сухие хрипы, что вызвало беспокойство у доктора Никонова, который немедленно прописал главнокомандующему порошки. Генерал зашел к себе в купе, чтобы выпить лекарство, как вдруг в дверь раздался стук:

– Ваше высокопревосходительство!

Это был денщик, голос его генерал хорошо знал.

– Что случилось?

– С востока движется какая-то крупная часть. Не менее полка.

– Час от часу не легче… Что за часть?

– Не ведаю, ваше высокопревосходительство. Уж не партизаны ли?

Но это были не партизаны – на вызов главнокомандующего явился генерал Лебедев. А полк – это всего-навсего охрана командующего Степной группой. Не много ли? Такой охраны даже у царя не было. Каппель удрученно качнул головой, под правым глазом у него дернулась и тут же затихла мелкая жилка.

Через несколько минут в вагон вошел Лебедев – как всегда, лощеный, пахнущий одеколоном, в отутюженной одежде. Увидев Каппеля, Лебедев лихо щелкнул каблуками:

– Владимир Оскарович, вызывали?

Лицо у Каппеля побелело, глаза сделались жесткими, темными, страшными. Он с грохотом опустил кулак на стол – никогда не позволял себе срываться, держал все внутри в сцепе, в сборе, а тут сорвался:

– Генерал Лебедев, вас вызвал к себе не Владимир Оскарович, а главнокомандующий.

Лицо у Лебедева так же, как и у Каппеля, побледнело. Он вытянулся. Попытался что-то сказать, но не смог – губы у него задрожали, сдвинулись в сторону и застыли. Командующий Степной группой мигом растерял свой гусарский вид, поблек.

– И откуда же вы, позвольте вас спросить, прибыли? – поинтересовался Каппель таким тоном, что Лебедев невольно вобрал голову в плечи. – Из своей группы прибыли или же находились от нее в ста верстах, а? Приказ явиться был выслан вам три дня назад, прибыли вы только сегодня… Где вы находились все это время? – Каппель хлестал словами Лебедева, будто плетью, был беспощаден. Лицо у Лебедева сделалось не просто белым, оно даже попрозрачнело, постарело, генерал сейчас не был похож на себя. Губы у него дрожали.

За стенкой вагона раздался задавленный хлопок – кто-то выстрелил из пистолета, но Каппель даже головы не повернул на этот звук.

– Вы знаете, в каком положении находится Степная группа? Вообще, имеете представление, где точно сейчас она располагается? Можете показать на карте? Знаете, в чем нуждаются ваши офицеры и солдаты? Почему вы не делите с ними боевую страду, почему оторвались от группы?

Губы у Лебедева задрожали еще сильнее, на него жалко было смотреть.

А на Каппеля смотреть было страшно – лицо будто металлом налилось, глаза беспощадно посверкивали.

– Я, главнокомандующий, каждый день провожу на передовой линии, выезжаю в части, а вы? Или вам легче управлять группой, находясь от нее в ста верстах? Изволите бежать перед своими солдатами и офицерами, как заяц перед паровозом? Считаете, что так безопаснее? А, генерал Лебедев?

Дергающиеся губы Лебедева сдвинулись в сторону, генерал попытался что-то сказать, но сквозь губы протиснулось лишь несколько жалких, смятых, совершенно нечленораздельных звуков, вызвавших у Каппеля раздражение, и он резко взмахнул рукой:

– Приказываю вам немедленно со своим конвоем отправиться в группу. Конвой включить в состав действующих частей, там эти солдаты нужнее. Оставлять группу без моего особого распоряжения категорически запрещаю. О прибытии в группу немедленно мне донести.

Лебедев мелко, как-то по-птичьи покивал головой и, неуклюже развернувшись на нетвердых ногах, покинул вагон.

Каппель обхватил голову обеими руками и несколько минут сидел неподвижно. Вырыпаев боялся к нему приблизиться – он никогда еще не видел Каппеля таким: генерал за время их знакомства ни разу не позволил себе такого убийственного тона в разговоре. С другой стороны, Вырыпаев хорошо понимал генерала и не осуждал его – более того, на месте Каппеля Вырыпаев повел бы себя еще резче.

Неожиданно плечи генерала задрожали, Вырыпаев услышал глубокий задавленный звук – то ли стон, то ли взрыд – и кинулся к графину с водой. Выдернул из узкого точеного горлышка пробку, налил в стакан воды. Каппель предупреждающе помотал головой:

– Не надо! – выпрямился, глянул незряче в окно вагона, на заснеженную площадь, примыкавшую к небольшому каменному зданию станции, где какой-то поручик с перебинтованной рукой пытался выстроить полуроту солдат, что-то у поручика не ладилось, что-то его раздражало, и он возбужденно размахивал здоровой рукой. – Мне стыдно, Василий Осипович, – тихо произнес Каппель, – за Лебедева стыдно… Пойми меня, пожалуйста, правильно. И за себя стыдно, за то, что не доглядел, не сумел это предупредить. – Он поморщился, будто в рот ему попала горчица, покрутил головой, выдохнул резко, разом – словно выбил из себя боль и повторил горько: – Не доглядел…

Вырыпаев молчал – сказать было нечего.

Собственно, из-за таких паркетных генералов, как Лебедев, Белое движение и терпело поражение, откатывалось все дальше и дальше, в нети… Так, глядишь, и до самого края Земли докатятся. Впрочем, Каппель в это не верил, он считал, что последним рубежом будет если не Красноярск, то Байкал. Там удастся и выровняться, и голову поднять. Мысли об этом придавали силы.

…Налет партизан оказался болезненным: двоих каппелевцев посекло осколками, они скончались на руках товарищей.

– Все, партизаны теперь будут совершать свои налеты каждый день, – сказал Каппель Вырыпаеву, – особого вреда они причинить не сумеют, но кусать по мелочи будут. Будет больно…

К Каппелю на коне подъехал генерал-лейтенант Войцеховский[26]26
  Войцеховский Сергей Николаевич (1883–1951) – генерал-лейтенант. В 1917–1918 гг. начальник штаба 1-й чехословацкой дивизии, один из организаторов мятежа Чехословацкого корпуса. В 1919 г. командовал 2-м Уфимским корпусом, Уфимской группой войск, с июля – командующий 2-й колчаковской армией. В 1920 г. возглавил остатки колчаковских войск при их отступлении за Байкал, затем служил у Семенова. Эмигрировал в Чехословакию.


[Закрыть], в шинели с меховым воротником, седым от мороза, в папахе, на которую был натянут башлык; глаза у Войцеховского от холода слезились.

– Передайте приказ по идущим частям, – велел ему Каппель, – каждому командиру надобно создать подвижную группу для борьбы с партизанами. Эти люди будут вываливаться из тайги каждый день и клевать нас, словно вороны. С воронами надо бороться.

Каппель как в воду глядел; с тех пор не проходило и дня, чтобы не было стычек с партизанами.

Белая армия продолжала двигаться по ломкому опасному льду Кана на восток, за армией тянулся длинный, на полтора километра обоз.

– На севере народ по снегу ездит на собачьих упряжках, – проговорил Вырыпаев, словно для самого себя, ни кому не обращаясь, – сюда бы пару сотен упряжек – мы бы живо набрали скоростенку.

– Василий Осипович, парой сотен упряжек не обойдешься, нужно тысяч пять, не менее, – над головой Каппеля вспухло прозрачное, стеклянно зазвеневшее облачко, – но собак, сами понимаете, нет и не будет. Пока есть то, что есть…

Пошел снег. Тяжелый, плотный, мягкий, каждая снежина похожа на ошметок – не менее детской ладошки, хлопалась на землю смачно, с сырым неприятным звуком. Со снегом, казалось бы, должен был сбавить свой напор мороз, так бывает всегда, когда падает снег, но мороз держался на прежней своей отметке – минус тридцать пять и калил, давил, пережигал землю, валил деревья, расщеплял стволы, перерубал пополам огромные гранитные валуны.

Мягкий снег и жесткий мороз, одно с другим никак не должно было совмещаться, но, увы – совмещалось.

Странный был климат на реке Кан.

Варя Дудко простудилась – моталась по снегу от одних саней к другим, от одного раненого к другому, провалилась в снег, под которым оказалась теплая промоина, закричала испуганно, выдернули ее оттуда с катанками; полными воды, воду из катанок вытряхнули быстро, с ног стянули носки, выжали их – носки тут же превратились в две неряшливо скрученные деревяшки, на ноги навернули портянки – настоящие, байковые, мягкие – заботливый муж подарил их Варе еще на подъезде к станции Минино. Варя посмеялась над таким странным подарком, а вышло, что он как нельзя кстати.

Рядом оказался старик Еропкин, запрыгал воробьем вокруг Вари, завзмахивал руками:

– Ах, мать честная, чего же, голубушка, тебя туда понесло? – бороденка на лице старика криво сдвинулась набок, глаза потемнели от досады. – Ах, мать честная!

Старик не отстал от каппелевских частей, не потерялся, так он и проделал весь путь с каппелевцами – люди, знающие коней, умеющие подправить сбрую и упряжь, нужны в любом воинском соединении, поэтому Еропкин был зачислен, в конце концов, на котловое довольствие в хозяйственную команду и ныне получал там жалованье – худое, правда, вызывающее нервный смешок, но все равно это было жалованье, единственное, что погоны только не носил, но их носить ему было уже поздно, да и не интересны они были дедку.

На одной из станций, когда двигались из Омска к Красноярску, старик добыл несколько нужных сухих лесин, притащил к себе в теплушку, покрякал довольно. Инструмент кое-какой – топор, молоток с гвоздями, клещи, веревки, рубанок, долото с зубилом, пробойник – у него всегда имелся, поэтому Еропкин, пока двигались по железной дороге, сколотил сани. Не бог весть какие красивые, без особого шика, но вместительные и, главное, – прочные. К полозьям прикрутил железные шины – получились сани на «коньковом» ходу.

В санях у Еропкина лежал раненый ижевец Дремов, старый знакомый: во время атаки партизан, пытавшихся зажать отступающих каппелевцев в речной теснине среди черных скал, ему сильно посекло осколками обе ноги – одна из гранат взорвалась у него едва ли не в валенках. Дремов попробовал отбить ее ногой, но не успел…

Доктор Никонов на первой же стоянке, поставив на льду палатку и нагрев ее котелком с углями, сделал Дремову операцию, но ноги у того были настолько нашпигованы металлом и буквально превращены в фарш, что спасти их не удалось: через два дня началась газовая гангрена и ноги Дремову пришлось отнять по колено.

Никаких обезболивающих средств не было, максимум, что мог сделать доктор Никонов, он сделал: дал Дремову выпить стакан спирта, тот выпил и забылся: слишком оглушающе подействовала на него крепкая жидкость.

Когда Дремов пришел в себя, то ног у него уже не было.

Он попросил пристрелить его, но старик Еропкин обиженно насупил брови:

– Ты с ума сошел, мужик! Я тебе из деревяшек такие протезы выстругаю – лучше ног будут. Летом, на Троицу, мы с тобой обязательно спляшем. Бьюсь об заклад – ты меня обпляшешь.

Дремов отвернул от глупого деда голову в сторону, на глазах его заблестели слезы.

– Держись, держись, мужик! – бодрым голосом произнес Еропкин, глаза у него также повлажнели, но старик не дал им одолеть себя. – Это Господь специально тебя за прошлые грехи решил испытать… Переможешь все – святым будешь.

– Да уж, – выбил из себя комок слез Дремов, – из меня святой…

– Все солдаты – святые, поскольку сражались не только за свое Отечество, но и за веру, за Господа Бога… Понятно, несмышленый?

– Тогда об одном прошу – не бросьте меня!

– А вот это я тебе обещаю – не бросим. Что могу – то могу… Мы дотелепаем до Байкала.

– Если подопрет и придется все-таки бросить – застрелите меня, – униженно попросил Дремов.

– И чего это ты ко мне все на «вы» да на «вы», как к барину обращаешься? – недовольно прогудел Еропкин. – Я не барин.

– Я не тебя лично прошу, я всех прошу…

– Надо будет – застрелим, – Еропкин поправил сползший с Дремова тулуп, – ты у меня не раскрывайся, прекрати это делать… Накройся с головой и дыши в тулуп, как в кастрюльку. Теплее будет.

Сейчас к Дремову пришлось подселить Варю. Хорошо, что место было.

Дремов находился в забытьи. Ему становилось все хуже, лицо осунулось, побледнело, скулы выперли, черный жаркий рот был распахнут. Еропкин накрыл Варю тулупом с головой, она подтянула коленки – почувствовала себя этакой девчонкой-гимназисткой – и уснула.

Когда проснулась – увидела: рядом с санями шагает муж, устало мнет мягкий, вкусно хрустящий снег меховыми пимами – выменял знатную местную обувь на пистолет еще в Черноостровской. Этот пистолет валялся у него в бауле – был взят как трофей в бою два месяца назад, изящный, точеный, с затейливым рисунком на стволе и щечках; штабс-капитан считал его обычной забавой; калибр у оружия был редкий, патроны доставать трудно, хотя сам пистолет мог украсить любую коллекцию… Но Павлову он не был нужен, штабс-капитан не увлекался коллекционированием оружия, поэтому он с легким сердцем выменял его на теплые пимы.

Увидев рядом мужа, Варя улыбнулась чуть приметно:

– Саша!

Штабс-капитан нагнулся к ней, подхватил на ходу тонкую, наливающуюся прозрачной бледностью руку, его наполнила секущая горячая нежность к этой худенькой, испуганной, ставшей не похожей на себя женщине.

– Варюша! – пробормотал он задавленно, прижав Варины пальцы к своим губам.

– Саша!

– Как же это ты, а, Варя? Как угораздило тебя?

– Не повезло, Саша.

Сейчас главное было – добраться до ближайшей деревни, до тепла, до печи: два дня, проведенные на печке, под тулупом – и от простуды даже следа не останется. У штабс-капитана в английской кожаной сумке имелась карта, надо было взглянуть на нее, понять, где они находятся, он расстегнул сумку, покосился на худую сгорбленную спину старика Еропкина:

– Ах, Игнатий Игнатьевич, не уберег ты мне Варю.

– Да разве я могу, ваше благородие? Она же как ртуть – то к одной подводе метнется, то к другой, то к третьей – раненых-то вон сколько, всех ведь с собой везем, кроме безнадежных, и больных полно – я насчитал только сто сорок шесть саней с больными брюшным тифом. Это же – тьма татарская.

– Бросать-то людей нельзя, – произнес Павлов машинально, и эти слова – в общем-то правильные, но такие жалкие, такие затертые, что невольно начинаешь сомневаться не только в их искренности, но и в смысле, – показались ему чужими. Будто произнес их другой человек – тот самый, которому Павлов не верит, кому при случае может и не подать руки… Что за чушь? Штабс-капитан невольно поморщился.

– И я о том говорю, ваше благородие, – сказал старик Еропкин. Добавил огорченно: – Но ты прав, ваше благородие, не уследил я. Мне бы, дураку, бегать за Варюшей, как кошка за бантиком – все было бы в порядке. И-эх! – старик махнул рукой, не оборачиваясь, лошадь, заметив этот взмах, потянула сильнее, оглобли заскрипели – казалось, напрягся весь возок.

– Это тебе, – сказал Павлов и, достав из шинели что-то яркое, круглое, вкусно пахнущее, сунул в руку Варе. – Тебе.

Та удивилась:

– Яблоко! Откуда, Саша?

– Это тебе от генерала.

– От Владимира Оскаровича? – обрадованно изумилась Варя.

– Да, – солгал Павлов.

Варя прижала яблоко к лицу, втянула тонкими ноздрями сладкий спелый дух, исходящий от плода, прошептала растроганно:

– Господи, как здорово пахнет летом… Я уже совсем забыла, как пахнет лето. – В уголках Вариных глаз сверкнули слезы.

Павлов наклонился к жене, поцеловал ее в холодную соленую щеку, жалость остро располосовала ему сердце: он не знал, как защитить эту женщину от бед, от хвори, от несчастий, покрутил головой от боли и собственной беспомощности. Он умел толково воевать, умел командовать ротой, батальоном и, может быть, даже полком, умел посылать людей на смерть, и сам был готов умереть, но не ведал, как можно оградить от тягот похода, от лишений, от холода такое хрупкое существо, как его жена…

Некоторое время он шел рядом с санями, косясь на мертвеющее на глазах, с остро выступившим носом лицо Дремова, потом перевел взгляд на Варю.

– Хочу чаю, – неожиданно попросила она.

– Г-господи, да я сейчас, – заторопился Павлов, метнулся вперед, обгоняя медленно ползущие сани, затем обогнал еще одни сани, потом еще и еще – во всех возках лежали раненые. Штабс-капитан торопился к своему поредевшему батальону, где водились разные умельцы – умирающий Дремов, кстати, тоже был из их числа, – эти умельцы могли и одежду чинить без ниток, и обувь подшивать без иголок и дратвы, жарить антрекоты без мяса, как и уху варить без рыбы, а выздоровевший после ранения Митяй Алямкин настропалился прямо на ходу кипятить чай, заваривать его целебными травами. Случалось, Алямкин совал на ходу Павлову алюминиевую кружку, заправленную какой-нибудь пахучей травкой и кислыми пушистыми ягодами:

– Ваше благородие, подкрепитесь.

– Да я не голоден, Митяй, я пить не хочу…

Алямкин виновато моргал добрыми серыми глазами, прикрытыми крохотными очочками, будто стрекозьими крылышками:

– А это не для того, чтобы голод утолить или жажду, это для другого – чтобы сил на весь поход хватило.

Хоть и была трава с ягодами заварена крутым кипятком – фыркающим, круче не бывает, с пузырями, но он рук не обжигал, совсем наоборот. Павлов лепился к кружке ладонями, вбирал тепло…

Длинная, по-змеиному извивающаяся, разношерстная колонна, ощетинившаяся штыками, медленно ползла между черными, в серых наледях скалами, колыхалась, скрипела мерзлым снегом; в движении этом, казалось бы неостановимом, ясно просматривалась обреченность.

Зимние дни – короткие, у вороны и то больше шаг, чем день в этих краях в декабре: посереет, высветлится малость утром небо, прольет на землю сукровицу, рождающую ощущение боли, тоски, одиночества, в плотном небе образуется дырка, в которую люди будут поглядывать с надеждой – вдруг там покажется обсосок солнца. Но солнца все не было, оно, кажется, вообще забыло о людях, и плелись дальше – без сна, без отдыха, усталые, измотанные морозом и дорогой, подсвечивая себе дорогу факелами, чтобы в темноте сослепу не угодить в какую-нибудь гибельную промоину…

Иногда люди поворачивали к берегу и разжигали там костры, чтобы немного согреться, высушить задубевшую одежду, выпить чаю и малость поспать. Трудно было людям.

От батальона у Павлова осталось всего ничего, рожки да ножки, батальон не пополнялся людьми еще с боев на Тоболе, – а бои там были такие, что иногда в атаку поднимались пятьдесят человек, назад возвращались только двое, – но все равно батальон существовал, жил, по-ежиному ощетинивался штыками…

Недавно солдат Демкин метким выстрелом снял с каменного клыка партизанского разведчика – тот поднялся на скале, ладонь к глазам приложил и, не удержавшись, даже сделал картинный жест, полагая, что ни для кого недосягаем. Однако худенький, в длинной шинели, густо заросший волосом Демкин до него дотянулся, снял из винтовки. Далеко было до партизана, не должна была пуля достать, но отечественная трехлинеечка не подвела – разведчик сложился птичкой и рухнул с камней.

– Демкин, а где Алямкин? – спросил штабс-капитан у заморенного, со светящимся лицом солдата.

Тот улыбнулся устало:

– Чайник под полой кипятит. Прямо на ходу… Где же еще ему быть?

Алямкин, отлежавшись после тяжелого ранения, на одной из станций в обозе у красных прихватил крохотную американскую керосинку – агрегат хоть и неудобный и капризный, но для походов очень нужный. Митяй живо сообразил, что надо было брать в том обозе не золото, не связку собольих шкурок, запрятанную в брезентовый куль, а керосинку. Бесценные шкурки он вытряхнул из мешка, в мешок сунул керосинку и, поскольку красногвардейцы напирали и вот-вот должны были взять станцию, проворно сиганул в кусты. Драгоценную керосинку свою Митяй Алямкин вез на батальонной фуре, поставленной на полозья.

Возов, возков, подвод, фур, розвальней, фургонов, саней, телег – по снегу на колесах – выстроилось в колонне столько, что глазу не охватить, шевелящаяся серая змея, надсадно хрипящая, погромыхивающая металлом, стонущая, позванивающая стекленеющим на ходу дыханием, вытянулась уже не на полтора километра, а на все два.

На каждой стоянке в снегу вырывали могилы, оставляли там умерших людей – колонну накрывали не только партизаны – людей косил сыпной тиф, он двигался вместе с колонной.

Пока искал Алямкина, Павлов почувствовал, что у него неожиданно устало подогнулись ноги, он поспешно сорвал с плеча винтовку, подставил ее под себя: что угодно, но только не это… Только не слабость. Если он свалится, то в походе этом и сам погибнет, и Варю сгубит: ей без него не выжить.

Чтобы отыскать Митяя Алямкина, штабс-капитану понадобилось минут двадцать – слишком длинным был обоз, а при таких обстоятельствах свои сани находишь обычно в последнюю очередь, – Павлов начал нервничать, кусать губы, но когда нашел Митяя, успокоился.

Получил от него кружку с душистым, заваренным черникой и сухим смородиновым листом чаем, отправился поскорее обратно и – вот повезло, так повезло – сразу же нашел еропкинский возок, обрадовался ему, расплылся в неосторожной улыбке – нижняя губа лопнула, в трещине показалась кровь и тут же застыла – прихватил мороз.

– Саша, Дремов кончается, – огорошила его сообщением Варя, – до вечера не доживет.

Дремов дожил до вечера. Душа словно не хотела уходить из его могучего тела, и умирал он долго, не приходя в сознание, купаясь в медленно текущей мимо пустых красных берегов кровяной реке, стиснув зубы. Дремов даже в одури не стонал, держался, будто чувствовал: рядом находится женщина, которую нельзя пугать, лишь кадык на его короткой шее делал резкие пульсирующие движения вверх-вниз, вверх-вниз, как поршень. Иногда веки его чуть разжимались, и в узкой щели, в сжиме виднелось что-то живое, влажное; казалось, Дремов хотел увидеть низкое тяжелое небо, удостовериться в том, что оно еще есть, не шлепнулось на землю громоздким пологом, выжаренное морозом, затем веки смыкались вновь.

Идти ночью было опасно. Впереди дымили паром пороги, которые не мог одолеть мороз, плевались в небо целыми столбами густой изморози, схожими с выбросами вулкана. Колонна остановилась на ночь в полутора километрах от порогов.

Заполыхали костры. Тревожные, с красным мятущимся пламенем, делающим лица людей незнакомыми – не узнать ни Каппеля, ни Войцеховского, ни Вырыпаева – никого. Варя смотрела на Павлова и не узнавала его – муж был постаревший, с черными впадинами глаз, какой-то чужой.

Она не выдержала, всхлипнула:

– Саша!

Штабс-капитан приник к ней, взял Варины ладони в свою руку, погрел их, ощутил на своей щеке Варины слезы – вытекли неосторожно; секущая жалость полоснула его по сердцу с такой силой, что он едва не задохнулся.

Рядом в санях лежал Дремов, около него хлопотал старик Еропкин. Неожиданно старик выпрямился, огляделся озабоченно:

– Священника бы! – хлопнул себя ладонями по бокам: – Вот мать честная! – Он снова огляделся, в следующую секунду обогнул сидевших у костра людей и исчез в ознобном красноватом сумраке.

Ночью мороз, как правило, прижимал здорово: если днем он не поднимался, а точнее, не опускался за отметки «тридцать три» – «тридцать пять», то ночью из-под земли вдруг накатывал тяжелый далекий гул, воздух делался крепким и горьким, как спирт, обретал такую плотность, что его, казалось, можно было резать ножом, гул исчезал, и делалось нечем дышать.

Прижал мороз и сейчас. Павлов нагрел у костра тулуп, накрыл им Варю:

– Погрейся!

Сверху натянул плотную меховую полость.

– А ты? – тихо спросила Варя. – Чем накроешься ты? Холодно же – видишь, как земля гудит.

– Это не земля гудит, а нечистая сила, спрятанная в ней, пытается одолеть нас, у нее ничего не получается, вот она и воет от досады.

– Сказочник. – Варя улыбается.

Старик Еропкин вернулся с сутуловатым прихрамывающим человеком – священником одного из ижевских полков, подвел его к возку.

Священник опустился на колени перед Дремовым, тот словно почувствовал его, просипел что-то невнятно. Священник перекрестил Дремова, произнес несколько слов шепотом. Слышал он их, вероятно, сам да еще Дремов; штабс-капитан, например, ничего не услышал, но слова возымели действие – Дремов открыл глаза.

Густые пшеничные усы его дрогнули, взгляд сделался осмысленным, влажным.

– Грешен, батюшка, – отчетливо, стараясь выговаривать каждую букву, произнес он.

– Все мы грешны… Бог простит. – Батюшка перекрестился сам, перекрестил Дремова.

Дремов раздвинул губы в покойной улыбке: как всякий православный человек, он не хотел умирать без покаяния, плохо это – представать перед Господом в грязи грехов; внутри у него снова раздалось сипение, задавило его, лицо у Дремова сделалось синюшным, в следующий миг в горле словно образовалась дырка:

– Сы-ы, сы-ы… – выбило из горла воздух. Дремов выгнулся на возке большой слабеющей рыбиной, не сводя глаз с батюшки, тот все понял и поспешно поднес к губам Дремова крест.

– Сы-ы-ы-ы, – просипел Дремов вновь, губы у него задрожали, он потянулся к кресту, коснулся его ртом, и в ту же секунду дыхание в Дремове угасло.

– Все, отмучался, родимец, – произнес кто-то из темноты, голос был знакомый, но Павлов его не узнал.

Батюшка положил ладонь на глаза Дремова, прикрыл ему веки, глухим сострадающим голосом причитал молитву.

– И покаяться не успел наш Дремов, – горько проговорил старик Еропкин, хватил распахнутым ртом чересчур много холодного воздуха, закашлялся.