Текст книги "Если суждено погибнуть"

Батальон, которым командовал Трошин-два – Егор – родной брат погибшего Евгения Трошина, как две капли воды похожий на него, с такими же пушкинскими баками – держал оборону в пятнадцати километрах от села, которое только что взяли остатки батальона Павлова. Место было неудачное, низинное, простреливалось с двух сторон. Фланги капитану надо было усилить, но усиливать их было нечем – людей не хватало.

Пушкинские баки у Трошина обвисли уныло, сам он обвял, постарел, лицо после контузии дергалось, однако батальон свой капитан не покидал, прикладывал к глазам какую-то грязную тряпицу, сипел дыряво и продолжал командовать солдатами.

Высоту, на которой у красных стояли пулеметы, надо было взять во что бы то ни стало, иначе «максимы» выкосят без остатка всех людей, что еще имелись у капитана.

И другое тревожило капитана: в батальоне у него активно работали большевистские агитаторы, несколько человек. Это Трошин-два знал точно – доложили проверенные люди, только вот все попытки обнаружить агитаторов оканчивались неудачей. Батальон не выдавал их.

Трошина это коробило, он матерился, хотя по натуре был человеком незлобивым и до фронта мата не знал совсем – совершенно не умел материться, – захватывал в кулак горсть земли и давил, давил, давил ее, словно хотел выжать сок. И сок этот наверняка будет иметь красный цвет – это Трошин знал точно.

Из солдат своих, перекрашенных в белый цвет – бывших красных, Трошин выбрал проворного цепкого Юрченко, хорошо знавшего штаб Тухачевского. Юрченко верой и правдой служил красному командарму, сопровождал Машу Игнатьеву в ее «продуктовых» поездках, но потом оплошал и угодил в плен, стал теперь служить верой и правдой белым. Так, во всяком случае, казалось Трошину.

Вечером, в сизом задымленном сумраке в деревню прискакал полковник Синюков, пронесся низами мимо заскорузлых старых домов, слепо пяливших на него крохотные окна, чуть не угодил под пулеметную очередь. Слава богу, она прошла в нескольких сантиметрах выше головы, полковник лишь почувствовал опасный жар ее и спрыгнул с коня около землянки, которую занимал командир батальона.

Следом принесся конь с упавшим поводом, без всадника.

– Николай Сергеевич, а где же ординарец? – удивленно спросил Трошин.

– Убило по дороге. Это его конь. Поймайте, привяжите. Не то попадет под шальную пулю… Жалко будет.

Коня поймали, завели за стену баньки, куда не доставали пули, повод привязали к скобе, вбитой в бревно.

– Хорошо научились красные воевать, – похвалил Синюков противника, отер платком лоб, – раньше они были менее напористыми.

Трошин молчал: это он знал не хуже полковника.

– Надо выбивать красных с этой выгодной позиции, с высоты, – сказал Синюков, – иначе они весь батальон выкосят.

– Силы нужны, Николай Сергеевич, – прохрипел Трошин, – а сил нету. Выдохлись.

– Все равно надо выбивать. Скоро сделается темно, под прикрытием темноты и надо будет взять высоту.

В вышине над их головами прогудела пулеметная очередь. Синюков мельком глянул вверх, умолк.

– Осторожнее, Николай Сергеевич, – предупредил Трошин, будто Синюков сам ничего не видел.

– Патронов не жалеют, – пробормотал Синюков, – бьют без счета. Будьте готовы к атаке, капитан.

Атаковать красных не удалось. Едва Трошин отозвался на команду ржавым сипением «Есть», как в спину ему уперся штык винтовки.

Трошин-два удивленно оглянулся. Сзади стоял Юрченко, острием штыка щекотал капитану спину и, поймав его взгляд, нажал штыком посильнее, разрезал гимнастерку.

За спиной полковника тоже стояли солдаты – двое, с винтовками на изготовку.

– Ну что, белые суки, попались? – довольно прокашлял Юрченко, расставил пошире ноги, словно собирался нанести удар, и вновь кольнул Трошина штыком. Изношенное лицо Юрченко расплылось в улыбке, под глазами появились гусиные лапки.

Из-за избы вынырнул еще один солдат с винтовкой, тщедушный, разбитной, приблизившись к полковнику, выдернул у него из кобуры револьвер, потом сдернул с мундира эмалевый Георгиевский крест:

– Хватит царские цацки носить.

Полковник угрюмо молчал.

– Что же вы делаете, мужики? – горько и тихо проговорил Трошин. – Мы же ведь с вами делили все… – Усталое лицо его, грязное, с коричневой вокруг глаз, задергалось.

– Все, да не все. – Юрченко коротко хохотнул. – У вас своя кубышка, господа хорошие, у нас своя. Вам охота воевать, а нам неохота. – Он вытащил у Трошина из кобуры револьвер. – Все, Юдин, подавай на гору сигнал – господ взяли… Боя не будет.

– Боя не будет, – эхом повторил Трошин-два, согнулся старчески и сплюнул себе под ноги.

Из-за черной, обваренной огнем избы показался еще один человек, здоровенный, под самый конек крыши, в маленьких железных очках, смешно выглядевших на его длинном лошадином лице, спросил, подозрительно сощурившись:

– Что тут происходит?

– Да вот, Митяй, их благородий решили арестовать, а они сопротивляются…

– Кто велел арестовать? Каппель?

– Пожалуй, совсем наоборот.

Митяй Алямкин все понял, сморщился жалобно и, неожиданно сделав широкий шаг, вырвал винтовку из рук тщедушного мужичка, который любовался эмалевым крестом полковника – крест нравился ему, он уже намеревался положить чужую награду себе в карман – вдруг где-нибудь удастся выменять на хлеб, – но не успел этого сделать, Митяй с силой опустил приклад ему наголову.

Внутри мужичка что-то булькнуло, и голова по уши въехала в грудную клетку.

Сделать второй замах Митяй Алямкин не успел – в него выстрелил проворный Юрченко, следом в Митяя постарался всадить пулю напарник Юрченко, державший на мушке полковника, но промахнулся.

Митяй поник головой, с его носа сорвались и шлепнулись на землю крохотные железные очечки, он с тоской посмотрел на людей, стоявших рядом с ним, перевел взгляд на рыжее закатное солнце и, вымолвив горестно «Ох!», рухнул на землю.

Трошин дернулся, попытался ухватиться за ствол винтовки, которую держал Юрченко, но тот поспешно отскочил назад, лязгнул затвором, загоняя в ствол новый патрон, проорал яростно, чужим голосом:

– Стоять на месте!

Капитан сощурился, поймал глазами красный солнечный отсвет, плавающий в воздухе, попросил неожиданно молящее, с надрывом в голосе:

– Застрели меня, Юрченко, а?!

Юрченко отрицательно мотнул головой:

– Нет, господин капитан, застрелят тебя по решению революционного суда.

– За что же?

– За все! – безжалостно произнес Юрченко.

С господствующей высоты, которую батальон Трошина так и не взял, в низину, в деревню с криками скатывались красноармейцы.

Половина пополнения, которое генерал Лебедев засунул в корпус Каппеля, вернулась назад, к красным. Все происходило точно так же, как в батальоне Трошина: доведенные до бешенства агитаторами мужики хватали за воротники своих офицеров, сдирали с них погоны и ордена, волокли через линию фронта в красные штабы – сдавали там своих командиров, будто ненужные вещи:

– Вот, чтобы претензиев к нам не было.

Мало кто из офицеров потом оставался в живых: и красные, и белые стали одинаково беспощадны, друг друга не жалели.

Каппель, узнав, что Синюков уведен к красным солдатами трошинского батальона, сжал кулаки, потом достал из объемистой сумки фляжку коньяка, налил немного в стакан:

– Жаль. Хороший был офицер. Что же касается капитана Трошина, то я его не знал.

– А если послать к красным разведку, Владимир Оскарович? Как вы на это смотрите? – предложил Вырыпаев, на некоторое время вернувшийся в корпус Каппеля – поддержать артиллерийским огнем намечавшееся на этом участке фронта наступление, – правда, генерал Волков был против этого приказа, на Волкова самого давили так, что ему нечем уже было дышать, но отдать батарею все же пришлось. – Пусть пошарит разведка по красным тылам, – добавил Вырыпаев, который был рад встрече с Каппелем.

– А толку-то?

– В расчете на «вдруг» – вдруг наткнутся на Синюкова.

Каппель отрицательно покачал головой:

– И Синюкова не выручим, и разведчиков потеряем.

– Жаль, – с огорчением произнес Вырыпаев. – Самарских становится все меньше и меньше.

– Ладно, будь по-твоему, – сказал Каппель, – посылаем разведчиков. Хоть я и не склонен действовать по принципу «вдруг», но Синюкова жалко. Далеко его увезти не могли, он наверняка где-то здесь, на реке Белой. – Лицо у Каппеля неожиданно дернулось: генерал вспомнил совещание, которое проводил черным морозным утром в Кургане, тогда ни один командир на вопрос, верит ли он своим солдатам, не ответил «да». В то далекое утро у него впервые в жизни по хребту пополз неприятный холодок. Он пополз и сейчас. – Жаль Синюкова, – повторил генерал.

На следующий день батальон Павлова – вернее, те остатки людей, что еще находились в строю, – выбили красных из деревушки, где были взяты в плен Синюков и Трошин. Бой был коротким и жестоким. В плен захватили двести человек красноармейцев и двадцать семь пулеметов.

Подобрали и Митяя Алямина. Целые сутки он пролежал в куче убитых солдат и выполз к своим, когда те появились в селе.

Но этот успех был едва ли не единственным среди целой череды поражений – белые начали откатываться на восток. Генерал Лебедев потерял инициативу. Ставка Верховного правителя никак не могла свести концы с концами, собраться, образовать кулак, чтобы дать отпор. Белые терпели поражение за поражением – красные били так, что от противника только перья летели. Города переходили к красным, как костяшки на счетах: р-раз! – и город, который только что держали белые, перескакивал к красным, д-два! – и второй город оказывался у кого-нибудь из талантливых красных военачальников.

Генерал Лебедев, видя такое дело, лишь мослаки на пальцах кусал да часами простаивал перед оперативной картой – пытался сообразить, что надо делать.

Именно в это тяжелое время Каппель и подумал: почему бы не пройтись опустошающим рейдом по тылам красных?

Взять да посадить на коней тысячи две человек – из старой, еще самарской гвардии либо из тех, что еще старее – солдат и офицеров, которые ходили с ним в атаки в составе корниловских батальонов, досаждали немцам на Западном фронте, – и малость попартизанить. Точно так же, как красные партизанят в белых тылах.

Население на красной территории, насколько было известно Каппелю, недовольно политикой военного коммунизма, так что две тысячи сабель запросто могут превратиться в шесть тысяч – к ним обязательно примкнут опытные рубаки, которые ныне отсиживаются в красном тылу на печках.

Вырыпаев, преданный друг, идею генерала поддержал:

– Очень хорошая может получиться акция.

Слово «акция» тогда было модным.

Генерал же произнес грустно, тихо, словно говорил только для самого себя:

– Может быть, нам суждено погибнуть…

Он понимал, что партизанские рейды не панацея, которая поможет победить красных, но в том, что их нажим на фронте здорово ослабеет и белые перестанут пятиться, был уверен твердо. Красные будут вынуждены часть своих сил оттянуть для борьбы с летучим отрядом…

Словом, предложение это было дельным.

Лебедев ответил, по обыкновению, бестолково, и в словах его звучали нотки непозволительной иронии, уместной лишь в трактире: «Ставка не располагает такими ресурсами, чтобы рисковать двумя тысячами всадников».

Каппель с досадой бросил шифрограмму на стол:

– Дурак!

Позже инспектор артиллерии фронта генерал Прибылович признался Вырыпаеву, что главную роль в этом отказе сыграли личные мотивы: Лебедев завидовал Каппелю, не мог простить генералу не только его победы, а даже то, что Каппель вообще существует на белом свете.

Ах, эти дрязги, эти шуры-муры, интриги и толкотня под пыльным омским ковром! Уже гибелью пахло, а Лебедев все будто играл в игрушки, изображал из себя лощеного, нравящегося дамам чиновника. Для укрепления солдатского духа в окопах Лебедев послал на фронт генерала Дитерихса. Тот объехал армии Пепеляева, Лохвицкого, Сахарова и вернулся в Омск удрученный, черный, как туча.

Будучи человеком честным, он не стал ничего скрывать и доложил Верховному правителю все как есть.

– Ни Пепеляев, ни Лохвицкий, ни Сахаров сдержать красных не смогут, – сказал он и, понимая, что адмирал ждал от него совсем других вестей, виновато понурил голову.

Лебедев, находившийся в кабинете адмирала, театрально заломил руки и прошептал совершенно не слышно, без всякого звука – просто «поработал губами»:

– Вы убили Александра Васильевича!

Адмирал помрачнел, насупился, спросил, нервно дернув левой щекой:

– Что предлагаете делать?

– Эвакуировать Ставку на восток.

– Дайте мне день на размышления, – попросил Колчак, – я подумаю.

Вечером того же дня в Омске появился командующий Третьей армией Сахаров, старый генерал.

– Омск нельзя ни в коем случае оставлять, – заявил он Верховному правителю, время от времени смахивая большими красными пальцами с глаз мелкие мутные слезки, – надо защищаться. Собраться в кулак, вот в такой вот, – он показал Колчаку потный багровый кулак – в помещении было душно, – и звездануть им красным между глаз… Чтобы искры посыпались далеко-далеко…

Идея Колчаку понравилась.

В тот же вечер была подписана бумага о смещении Дитерихса с поста главнокомандующего всеми колчаковскими силами (он занимал этот пост формально, все дела за него вершил Лебедев), на его место был назначен командарм-три – Сахаров – серый генерал, которому не армией бы командовать, а максимум – батальоном.

Командармом-три стал Каппель. Адмирал не забыл его и, несмотря на протестующие телодвижения Лебедева, подписал такое распоряжение.

В окно проскользнул вечерний солнечный лучик, пробежался по адмиральскому столу. Колчак не удержался, улыбнулся. Это была первая его улыбка за последние полторы недели.

Начальник Ставки не отрывал взгляда от документа о новом назначении Каппеля, под которым адмирал поставил свою подпись.

– Напрасно, выше высокопревосходительство, – пасмурнея лицом, произнес Лебедев, – вы допустили ошибку.

– Я допустил ошибку в другом – в том, что слишком поздно подписал это распоряжение, – сказал Колчак, захлопывая папку с приказами. – Я вас не задерживаю.

Лебедев ушел. За окнами летали белые мухи, мело, зима в этом году пришла ранняя. Чувствовалось, что она будет жестокой. По пустынной улице, задирая голову, храпя и раздувая широкие ноздри, промчалась неоседланная лошадь – сорвалась где-то с привязи и теперь стремилась удрать подальше от людей. Следом за лошадью пронесся кудрявый снежный столб – это черт проехал на своей персональной карете.

Пахло разорением, бедой, слезами, кровью.

Белые продолжали отступать, смена главнокомандующего ничего не дала: Сахаров был еще более слабым генералом, чем Дитерихс. Правда, умел лихо носить мундир – с этаким юнкерским пижонством – и ловко подхватывать золоченую саблю, чтобы забраться в автомобиль. Обстановка на фронте становилась все хуже и накаленнее. Не успел Каппель вступить в командование частями Третьей армии, как армия оказалась прижатой к дымящемуся черному Иртышу – еще немного, и люди будут опрокинуты в воду.

Пришлось срочно организовывать оборону. Из подручных, что называется, средств. Без окопов. Мерзлую крепкую землю можно было взять только ломами. Ножами, штыками рыли норы, переворачивали телеги, обкладываясь колесами, бревнами, камнями, разворачивали пушки. По чугунно-темной воде Иртыша стремительно плыли льдины. Слишком уж быстрая, слишком страшная и своенравная эта река – нет на нее окорота. Отступающие части едва сдерживали напор красных.

Переправ не было. С низких, по-гнилому вспученных небес валил пышный снег. Нужен был хороший мороз, а им пока и не пахло, под ногами что-то противно хлюпало, окостеневшая мерзлая земля словно была полита из ведра чем-то противным, похожим на помои. Люди матерились: было невмоготу. Один из офицеров – артиллерийский прапорщик, у которого не выдержали нервы, притиснул снизу к подбородку браунинг и снес себе половину лица. Когда к нему подбежали, прапорщик сидел, прислонившись к телеге, без головы, в левой руке он сжимал записку: «Закопайте меня здесь, на берегу Иртыша. Я буду оберегать души тех, кто тут погибнет».

Пришлось взяться за ломы, чтобы расковырять землю и похоронить артиллериста.

А река не хотела уходить под железный прозрачный панцирь – по ней целыми охапками, громоздясь, плыла шуга, иногда рядом с берегом проскальзывала перевернутая вверх брюхом рыба.

Несколько солдат плюхнулись на берегу на колени, вздернули вверх бородатые лица:

– Господи, помоги! Не дай сгинуть!

Крестились они истово, широко.

Помогло – к ночи небо вызвездило, затрещал морозец, деревья от него тоже затрещали; в кромешной темноте, вязкой, колдовской, убого освещенной кострами, Иртыш встал, уже утром по нему побежали повозки, поначалу легкие, потом потихоньку потянулись люди, а вечером стали переправлять «товар» потяжелее, хотя до артиллерии дело пока не дошло.

Последним через Иртыш переправился штаб Каппеля.

Новый главнокомандующий очень скоро отказался от мысли сделать Омск неприступной крепостью (весь город был оклеен листовками, хвастливо объявляющими, что Омск неприступен, бумагу на листовки отпустили качественную, омичи ее очень любили, ею хорошо было подтирать задницу, не было общественного сортира, где бы на гвозде не красовалась стопка этих листовок); придя к адмиралу, генерал Сахаров заявил, что Омск не удержать – наступила пора оставить город.

Надо было видеть лицо адмирала, поверившего этому суетливому краснолицему старику, – впрочем, на адмирала в этот момент лучше было не смотреть. Зрелище было печальным. Колчак готов был заскрежетать зубами, только зубов у него почти не осталось – потерял на севере, во время полярных походов.

– Вон отсюда! – только и выдохнул он.

Сахаров исчез.

Омск напоминал город, который был подвергнут артиллерийскому обстрелу: улицы, засыпанные штабными бумагами – канцелярия Верховного правителя забрала с собой только самые необходимые документы, убитые лошади, трупы которых никто не думал убирать, сломанные повозки, бревна, вывернутые из развороченных пятистенок, люди с заплаканными лицами – надо было срочно эвакуироваться, а на железной дороге не оставалось ни одного свободного вагона – все вагоны ушли под литерные эшелоны адмирала. Впрочем, ради справедливости надо заметить, что далеко не все лица были заплаканными. По всему городу неслись крики, визг; торжествующие мародеры, пользуясь неразберихой, опустошали лавки, вовсю гуляла пьяная матросня с несуществующей Иртышской флотилии…

Страшно было находиться в таком городе, сердце сжималось в тоске… Всякое отступление бывает похоже на конец света.

С реки налетал морозный ветер, выбивал из глаз слезы. Каппель отворачивался от ветра, прикрывал лицо перчаткой.

Рядом с ним ехал, кривовато держась в седле – прострелило спину, – полковник Вырыпаев (уже полковник), чуть поодаль держался адъютант Бржезовский – поручик, не растерявший в походных условиях ни светского лоска, ни стати, ни жажды жизни, ни благоразумия. Настоящий военный, белая кость.

Вырыпаев, держась за луку седла, шептал обреченно:

– Все смешалось, абсолютно все… Светопреставление. Кто поможет нам?

Каппель молчал. Бржезовский настороженно поглядывал по сторонам: как бы из-за угла какого-нибудь толстостенного особняка не высунулся обрез красного налетчика. Поручик Бржезовский ощущал ответственность за жизнь генерала Каппеля.

На углу улицы, украшенном перевернутой повозкой, будто памятником – две сломанные оглобли слепо глядели в небо и походили на стволы орудий, – к Каппелю кинулась простоволосая женщина в мужской поддевке:

– Господин генерал! Ваше превосходительство, помогите! Последнюю лошадь забрали!

Глаза женщины были залиты слезами, они сыпались из-под век будто горох. Женщина умоляюще протянула к Каппелю руки. Тот остановил лошадь.

– Помогите! – слезы из глаз женщины посыпались еще сильнее.

Каппель опустил голову – ему было стыдно перед женщиной, хотя он ни в чем не был виноват. Произнес тихо, едва слышно:

– Простите нас! – повернул голову к Бржезовскому: – Поручик, разберитесь!

Поручик ни в чем не сумел помочь женщине – лошадь у нее забрали три дня назад. Супостата, который это сделал, теперь не найти с огнем.

На следующем перекрестке Каппеля презрительно смерил с головы до ног интеллигент в добротном пальто, при пенсне с золоченым зажимом и бородкой «буланже», в которой застряли крошки недавно съеденного хлеба.

– Генерал! – брезгливо произнес интеллигент. – Догенералились!

На заборах болтались приказы Сахарова, извещающие о том, что город превращен в неприступную крепость, – пустые бумажки… Каппель направлялся на станцию – там имелась надежная телефонная связь, генералу надо было срочно связаться со своим тылом – он не знал, что там происходит: Сахаров как вышестоящий начальник не передал ему никаких дел.

– Безумие какое-то, – пробормотал Вырыпаев, оглядев очередной забор, оклеенный сахаровскими бумажками.

Из-за забора неожиданно высунулся работяга в замызганной телогрейке, в рваной шапке с вольно болтающимися ушами, лишенными завязок, всунул в рот два пальца и оглушительно свистнул.

Бржезовский немедленно схватился за кобуру. Работяга поспешно нырнул за забор.

На угрюмой станционной площади ветер крутил снеговые хвосты; жесткая крупа с металлическим шорохом всаживалась в стены домов, гремела о водосточные трубы, сползала вниз, подхватывалась и неслась дальше.

Едва подъехали к вокзалу, как на ступенях возник всклокоченный телефонист, прижимающий к лицу большой серый платок – у телефониста была инфлюэнца, и он оглушительно чихал.

– Генерала Каппеля к телефону! – прокричал телефонист зычно – в его щуплом теле жил громовой голос. – Требует Верховный!

Колчак поздравил Каппеля с присвоением ему звания генерал-лейтенанта – извинился, что сделал это с опозданием, затем сказал, что через несколько минут подпишет указ о назначении Каппеля главнокомандующим всеми вооруженными силами.

– Генерал Сахаров не оправдал надежд, – с горечью произнес Колчак.

– Ваше высокопревосходительство, есть много командиров старше и опытнее меня, – сказал Каппель. – Я же не подготовлен к такой роли. Почему вы предлагаете этот пост именно мне?

– Потому что только вам, Владимир Оскарович, я могу доверять, – сказал Колчак. – Больше некому.

Через час Каппелю прямо там же, на станции, был вручен пришедший по телефону приказ о назначении его главнокомандующим. Каппель оказался в арьергарде отступления, в последних рядах тех, кто покидал Омск.

Опасное это дело – последним покидать город, так и в плен угодить недолго.

В первых рядах отступающих находился штаб главнокомандующего – ушел так далеко, что сразу и не догнать. Железнодорожные пути были забиты, пробка на пробке, места в вагонах люди брали со стрельбой. Генерал Сахаров дела новому главнокомандующему не сдал и, спасая себя, поспешно устремился на восток.

Единственное, что передали Каппелю от Сахарова – вздорный план в тощей картонной папочке, разработанный неряшливо, второпях. Автор плана наивно полагал, что под Ново-Николаевском можно успешно заманить в ловушку и разбить все красные партизанские силы.

Каппель, познакомившись с планом, отодвинул папочку от себя. Попросил Вырыпаева:

– Спрячь это куда-нибудь подальше. Бред какой-то!

– Что, совсем сдал генерал Сахаров?

– Не все у него в прошлом было плохо, Василий Осипович. Но… наступил предел. Сработался человек.

Без штаба, не имея под руками управленческих рычагов – да что там рычагов, даже простых нитей, которые хоть и рвутся, но все равно с их помощью худо-бедно можно управлять, – Каппель не мог командовать вооруженными силами Колчака. Хорошо хоть управление Третьей армией успел перехватить до этого повального отступления.

В вагон Каппеля принесли телеграмму от Верховного – адмирал просил срочно прибыть в Ново-Николаевск для встречи с ним. Каппель поспешил в Ново-Николаевск. По дороге сделал несколько попыток растолкать заторы на железнодорожных путях, но не преуспел в этом: дорога была забита так, что и ужу не проскользнуть. Поезда, сумевшие вырваться из заторов и двинувшиеся в путь, оказывались настолько переполнены, что люди срывались с подножек, грохались прямо под колеса, на рельсы… Когда Каппель прибыл в Ново-Николаевский вокзал, оказалось, что Верховного там нет.

Отбыл. Не дождался. Куда отбыл – неведомо.

Через час Каппелю принесли телеграмму: Верховный правитель остановился в Тайге, ждет главнокомандующего там.

Каппель прибыл в Тайгу и вновь не застал Колчака – адмирал отбыл в Судженку, это в тридцати километрах от Тайги.

В Тайге остановился эшелон генерала Сахарова. Все вагоны эшелона – все до единого – были оцеплены солдатами. К винтовкам примкнуты штыки, на кончиках штыков играют кровавые отсветы морозного солнца. Каппель повернулся к Бржезовскому:

– Поручик, узнайте, чьи это солдаты?

Тот вернулся через две минуты:

– Генерал-лейтенанта Пепеляева.

Каппель недовольно поморщился:

– И этот туда же… Решил стать революционным генералом. Где сейчас находится Пепеляев?

– У себя в вагоне, ваше высокопревосходительство.

Любимец солдат, двадцатичетырехлетний Анатолий Пепеляев, награжденный в германскую войну двумя офицерскими Георгиями, несколько потерял голову, когда его родной брат Виктор стал премьером в колчаковском правительстве. Надо было спешно остудить молодого генерала. Иначе тот мог нагородить такого, что в результатах этой городьбы не только современники не разберутся – но и даже историки.

У вагона генерала Пепеляева стоял усиленный караул. В вагоне находились оба брата – Анатолий и Виктор. Генерал-лейтенант Пепеляев сидел, расстегнув китель – в вагоне было хорошо натоплено – пепеляевский денщик старался, сутками не отходил от печки. Увидев Каппеля, Анатолий Пепеляев поспешно поднялся, застегнул китель.

– По чьему приказу арестован генерал Сахаров? – резким голосом, не здороваясь, спросил Каппель.

Пепеляев, путаясь в словах, начал объяснять:

– Понимаете, ваше высокопревосходительство, вся Сибирь возмущена сдачей Омска, бегством наших войск… Это ведь все – Сахаров. Посмотрите, что творится на железной дороге! Поэтому мы решили увезти Сахарова в Томск и передать его суду.

Анатолий Пепеляев говорил «мы» – за себя и своего брата.

В Томске находился штаб Первой армии, которой командовал Пепеляев.

– Вы понимаете, что сделали? Вы, подчиненный, арестовали своего главнокомандующего! Вы подаете очень плохой пример своим солдатам! – Каппель продолжал говорить резко и не боялся этой резкости. – Завтра они арестуют вас и сочтут, что так и надо! – Каппель рубанул воздух рукой. Генерал Пепеляев покраснел. Брат его, полный, с плохо выбритыми щеками, сидел, безучастный ко всему происходящему. – У нас есть Верховный главнокомандующий, он же – Верховный правитель России, арестовать Сахарова можно только по его приказу. Вы поняли меня? – проговорил Каппель, будто выстрелил, в упор глянул на Пепеляева, резко развернулся и покинул вагон командующего Первой армией.

Каппель находился в своем вагоне, когда в дверь к нему тихонько, словно боясь потревожить, постучал ординарец:

– Ваше высокопревосходительство, генерал Пепеляев просит принять его.

– Пусть войдет!

Генерал Пепеляев вошел, виновато понурив голову, доложил, что оцепление с эшелона генерала Сахарова снято, проштрафившийся командующий из-под стражи освобожден.

– Верное решение, – одобрительно кивнул Каппель. – Думаю, что Александр Васильевич Колчак и без нашей подсказки отдаст приказ о его аресте.

Так оно и случилось.

Вагон потряхивало на стыках, в подстаканнике позвякивал тонкостенный хрустальный стакан, за окном проползали заснеженные – один похожий на другой – пейзажи. Поезд шел на Судженку.

Мысли Каппеля были печальны.

«Как все-таки военные люди далеки от политики – политика противна им, поскольку замешена она на грязи, на черноте, на неприятии друг друга. Многие из нас, будучи незнакомы с этой кухней, попали впросак. Разобраться в том, что происходит, очень трудно. Что такое революция? Вещь очень неприятная. Но это – данность. Она есть, ее не обойти. Революция – это мощный неудержимый поток, попытки остановить который – безумие, они легко могут закончиться гибелью. Поток этот снесет любую преграду, очутившуюся на его пути. Поэтому и не надо становиться на его дороге: поступать надо по-другому – дать этому потоку нужное направление. Желаемое направление… Это, кстати, не так уж и трудно сделать. Сделать нетрудно, а понять трудно…»

Под насыпью, обратив к вагону жалобную морду с широко открытыми глазами, лежала убитая лошадь. Каппель проводил ее взглядом. Вспомнил женщину, бросившуюся к нему на омской улице с моляще протянутыми руками: «Господин генерал!.. Помогите! Последнюю лошадь забрали!» Не та ли это лошадь?

«Россия, Россия, несчастная страна, похожая на убитую лошадь. Ныне мы имеем дело с тяжело больной страной. И вместо того чтобы ее лечить, пытаемся позаботиться о ее наряде: к лицу ли подобран цвет, та ли ткань, достаточно ли в костюме оборок и рюшечек? Учить же, как можно и что нужно, – поздно, тех, кто не понимает всего, что происходит с Россией, уже ничему не научишь. Мы сами не заметили, как переступили невидимый порог, который нельзя переступать, но мы его переступили – и началась страшная Гражданская война…»

На станцию Судженка поезд, к которому был прикреплен вагон генерал-лейтенанта Каппеля, прибыл ранним утром третьего декабря. Воздух от холода, казалось, остекленел, тайга, подступавшая к станции, была угрюмой, гнетущей, человек перед ней ощущал себя мелкой мошкой – слишком уж она давила. Снега навалило много: сосны огрузли в нем по нижние ветки, кое-где из сугробов высовывались хрупкие островерхие макушки подлеска – молоденькие сосенки, хоть и застыли, омертвели в промерзлом воздухе, а все-таки тянулись к жизни, высовывали макушки из снега – в спрессованной морозной бели им нечем было дышать.

Низко над головами людей, цепляясь за крыши вагонов, полз туман. Полз по-военному, крадучись, хвостами – проплывет длинная неряшливая скирда, небо малость приподнимется – становится виден лес с крупными мрачными соснами, с опасной чернотой между стволами, в которой рождаются красные подвижные огоньки – то ли волки это, то ли партизаны – не разобрать, а потом все опять скрывается в очередной тяжело и неряшливо надвинувшейся на землю скирде тумана.

На станции Судженка стояло три эшелона, все под парами, готовые в любой момент отправиться дальше, около одного эшелона толпились офицеры.

Каппель, перепрыгивая через рельсы, направился к ним. Вырыпаев – следом. Каппель намеревался спросить, где находится Колчак, где его вагон, наверняка эти люди знают, – и неожиданно услышал высокий, напряженно звеневший голос:

– Скажите, а скоро приедет генерал Каппель?