Текст книги "Если суждено погибнуть"

– Действительно, Варюша. – В голосе Павлова послышались просящие нотки, он сдвинулся к краю телеги, застонал от неловкого движения. – Садитесь!

Варя запрыгнула в телегу.

– Э-э, милый! – старик хлестнул вожжой застоявшегося коня. – Напшут, как говаривали польские повстанцы в моей молодости. Вперед!

Конь испуганно вздрогнул и едва не выломился из оглоблей, дед скоротил его все теми же вожжами, и телега проворно застучала колесами по неровной каменистой мостовой. Старик успокаивающе почмокал губами, осаживая коня, покачал головой, досадуя на самого себя.

– Чего это я? – пробормотал он. – Я ведь так ваше благородие растрясу. Не годится.

Телега сбавила ход. Старик покрутил головой из стороны в сторону и неожиданно вскинул над собой черенок кнута:

– Есть одна мысль!

Конь засек тень черенка и испуганно вздрогнул, хотел было пуститься вскачь, но дед привычно осадил его.

– Какая мысль? – спросила Варя.

– Да тут я в одном месте шарабан с рессорами приметил. Настоящий тарантас. На нем ехать будет мягче.

– А куда же девать телегу? – спросила Варя. – Жалко ведь.

– Жалко, – согласился дед, – но выхода у нас нету. Обратно будем ехать – обменяем.

Он взмахнул вожжами, подогнал коня, свернул в темный переулок, вдоль которого по обе стороны тянулись купеческие лабазы с прочными заборами на дубовых дверях.

– Стой! – выкрикнула Варя командно. – Не будем менять телегу!

Дед натянул вожжи, сощурился вопросительно:

– Это почему же?

– Тарантас слишком приметная штука. По тарантасу нас можно будет найти где угодно. И полковник Синюков обязательно обратит внимание.

– Это так, – подтвердил поручик.

Дед кнутовищем сбил набок картуз, почесал за ухом:

– М-да. А ведь действительно… – Он снова почесал пальцем за ухом и привычным движением кнутовища поправил на голове картуз. – Действительно, мало ли что… Нас по этому тарантасу и отстрелять можно будет. А ежели он сломается, то чинить его – ого-го! Запаришься. Штука старая, такие уже не делают, и мастеров-то, наверное, не осталось. Вот он какой коверкот нарисовался, однако…

Решили ехать все-таки на телеге – и привычнее это, и безопаснее.

А городок тем временем опустел совершенно, даже собаки и те попрятались по подворотням – все затихло, будто перед бедой. В некоторых домах даже ставни были прикрыты.

Тихо сделалось в городке, глухо. Многие жители не понимали, что происходит, кто кого бьет.

А русские продолжали бить русских. Осознание этого неподъемной тяжестью легло на душу. Каппель, сумрачный, с печальными глазами, ходил туда-сюда по вагону, мял мальцы.

У Каппеля сил было меньше, чем у Троцкого, у которого имелись даже бронепоезда, да и командующим к себе тот назначил толкового человека – полковника Генерального штаба Сергея Сергеевича Каменева. И все равно Троцкий не мог сдержать Каппеля, который шел по его тылам и громил их.

По данным Каппеля, Троцкий со своим штабом стоял в Свияжске, охраняли его бронепоезд и полновесный батальон пехоты – цель достойная. Каппель решил внести поправку в движение своих частей и ударить по Свияжску: подойти скрытно и ударить стремительно – в общем, сделать так, как умел это делать только он, при этом еще ни разу не проиграв.

Брал Каппель за счет умения, расчета, быстроты, способности появляться перед противником внезапно и также внезапно бить со спины, если это нужно было… И Тухачевский, и Троцкий считались с тем, что Каппель существует, что он – реальность.

Что же касается Тухачевского, то Каппель его очень хорошо понимал и относился с уважением – впрочем, это чувство было взаимным: Тухачевский к Каппелю также относился с уважением, как к достойному противнику. А вот Троцкий вызывал у Каппеля чувство брезгливости, с каким, наверное, всякий нормальный человек воспринимает, допустим, палача и за один стол с которым никогда не сядет и руки ему при встрече не подаст.

В середине августа Каппель послал в Самару бумагу, где изложил свои соображения по поводу того, как Троцкий и Тухачевский укрепляют Красную армию. Она, по его мнению, стала сильнее, дисциплинированнее, и операции, которые проводит теперь грамотнее прежних – недаром в ее штабах сидят столько «военспецов», имеющих в том числе и генеральские звания, – воевать с красными делается все труднее, в то время как у белых успехов становится все меньше, и вполне возможно, скоро вообще их не будет. При этом все их победы достигнуты лишь благодаря умению командиров – Бакича, капитана Степанова, командира Первого чешского полка поручика Чечека, произведенного недавно в полковники, капитана Вырыпаева и еще двух-трех человек… Но сам Комуч к этому не имеет никакого отношения…

Помощи от Комуча так никто и не дождался.

Троцкий не любил ночную темень. Эта вязкая опасная чернота, наполненная разными неприятными звуками, рождала в нем не то чтобы некий внутренний страх, а нечто другое, более тяжелое и сложное, у него даже руки покрывались от этого пятнами, дело поправлял лишь стакан доброго шустовского коньяка.

Выпил Троцкий коньяк залпом, сразу весь стакан, смакование благородного напитка считал вредной буржуазной привычкой, а все, что имело налет буржуазного, вызывало у Троцкого приступы ярости, он был готов все рвать и метать, мог даже схватиться за винтовку и пальнуть в кого-нибудь.

Человеком он был непредсказуемым, характер имел вспыльчивый. Он пытался понять Каппеля, разгадать секреты внезапных его успехов, вычислить направление партизанских рейдов, которые тот предпринимал, и много не мог понять. (Кстати, Троцкий был против всякой партизанщины в Красной армии. Сталин же и Ворошилов выступали за партизанские методы борьбы; по их мнению, всякие способы были хороши, лишь бы досадить белым; произошла нешуточная драка, в которой победил Троцкий, победил лишь потому, что на его сторону неожиданно встал Ленин.) Многое из того, что совершал Каппель – особенно по части тактики, – было непонятно Троцкому. И он злился, срывал свою злость на подчиненных.

Ночью же, с наступлением темноты Троцкий, словно человек, страдающий «куриной слепотой», преображался, делался тихим, искал защиты у тех, кого днем так яростно распекал.

Больше всего Троцкий боялся ночных налетов, для охраны выдвигал далеко от штабного вагона пулеметные расчеты, чтобы те могли достойно встретить возможных налетчиков, тем самым дать возможность штабу эвакуироваться. Под штабом Троцкий имел в виду самого себя, он бросил бы даже своего любимца Тухачевского, если б тот оказался в беде…

От ночных страхов спасал коньяк. Коньяк Троцкий любил.

В ту ночь он сидел один в большом купе, обитом темным атласом, и, разложив перед собою на столе закуску, пил коньяк. Иногда он приподнимался и пристально вглядывался в ночь, полную летних всполохов – тепло в восемнадцатом году держалось удивительно долго, осень должна была уже вступить в свои права, с заморозками и тонким льдом на воде, а ничего этого не было, лето затянулось, днем даже неподалеку грохотал гром… Впрочем, Троцкий насторожился – а вдруг это не гром, а грохот каппелевских орудий? Но оказалось – гром настоящий. Потянуло, как и положено в таких случаях, свежим ветром, несколько порывов были сильными, подняли на дороге пыль, но на большее запала у природы не хватило – гроза вместе с громом растеклась по пространству и растворилась.

Фонари на станции не горели – не было электричества, Троцкий приказал вместо лампочек зажечь керосиновые светильники.

Было видно, как по деревянному перрону, поскрипывая сапогами, прохаживались двое часовых, измеряли контролируемый отрезок: пятьдесят шагов в одну сторону, пятьдесят – в другую, потом часовые разворачивались и двигались навстречу друг другу, в середине перрона сходились и разворачивались вновь, каждый уходил в своем направлении…

Неподалеку страшновато, хриплым голосом заухал филин. Про филинов Троцкий знал одно: они предсказывают беду, голоса у них недобрые; православные люди, слыша крик филина, обычно молятся… У Троцкого нервно дернулся уголок рта – он не был ни православным, ни иудеем, ни мусульманином, ни в кого не верил, только в самого себя. Даже в Ленина и в того не верил.

Он допил бутылку до конца, поднял ее вверх донышком, вытряхнул себе на язык несколько капель – последние крохи этой жидкости всегда бывают ослепительно вкусны, словно сумели вобрать в себя всю сладость коньячной бочки, – с сожалением поставил бутылку на стол. Затем снова встал, взглянул за окно. Ночь была по-прежнему тиха и многозвездна, и зарницы продолжали полыхать.

Что-то душное, незнакомое сдавило Троцкому грудь, он закашлялся, покрутил головой, будто от боли, спросил самого себя со страхом: «Что это? Не туберкулез ли? Может быть, астма?» Врачей Троцкий не любил, ходить по медицинским кабинетам боялся.

Он поправил на себе гимнастерку, хотел было застегнуть воротник – все пять пуговиц были расстегнуты, но не стал этого делать, только поморщился пренебрежительно и, шатаясь, вышел из купе в соседнее помещение, большое, в полвагона, где стоял длинный штабной стол. Прокричал хрипло, незнакомым голосом, подзывая к себе дежурного адъютанта:

– Эй!

Адъютант, сидевший в тамбуре, в проеме открытой двери на табуретке, поспешно вскочил на ноги, вытянулся. Троцкий небрежно скользнул по нему брезгливым взором, остановил взгляд на табуретке:

– А чо это за доисторическое изделие?

– Какое доисторическое изделие? – не понял адъютант. – Это табуретка.

– Такой вагон, такая обстановка, – Троцкий повел рукой вокруг себя, пьяно покачнулся, – и вдруг – кухаркина колченожка. Грязная, в присохших птичьих потрохах и пятнах керосина. Тьфу!

– Простите, Лейба Давидович! – адъютант испуганно захлопал глазами, сделал рукой обволакивающее, описывающее пространство движение. – Жалко садиться на такую красоту. Ведь днем приходится бывать где угодно, кругом – грязь, грязь, грязь… Пристанет что-нибудь к штанам, сядешь потом на эту дивную обивку – останется пятно. Не хотелось бы грязнить такой великолепный вагон, Лейба Давидович.

Троцкий выпятил нижнюю губу, качнулся на ногах, раздумывая, к чему бы еще придраться, но придираться не стал – ночь ведь. Это днем можно карать всех и вся; избивая словами до посинения, ночью делать этого нельзя, – скрипнул зубами и сделал рукой резкое движение:

– Колченожку эту – вон отсюда! Чтобы здесь не пахло ни кухней, ни кочегаркой… Понятно?

Адъютант щелкнул каблуками:

– Так точно!

– И вот еще что… Передайте дежурному коменданту – пусть к штабным вагонам прицепит паровоз и держит его наготове. – Троцкий помял сухими желтыми пальцами воздух, проговорил неопределенно: – Мало ли что может случиться!

– Да ничего не случится, Лейба Давидович!

Троцкий вскинулся, повысил голос, в тоне его появились визгливые нотки:

– Выполняйте распоряжение!

Адъютант вновь щелкнул каблуками:

– Есть!

Через десять минут за задней стенкой вагона послышалось шипение паровоза, лязганье буферов, скрип тормозных колодок, затем легкий толчок. Буферные тарелки сомкнулись. Троцкий сразу стал спокойнее – с паровозом, взявшим коротенький штабной состав на прямую сцепку, он почувствовал себя в безопасности. Если Каппель объявится неожиданно, как он сделал уже несколько раз, Троцкий растворится в ночи.

Он ощутил, как по спине у него пополз колючий холодок, а глаза сделались влажными. Потянуло домой, к жене под теплый бок. Жена у него была большой любительницей разных постельных развлечений, своего «Троцика» просто обожала, а он обожал ее. Хотя взаимное обожание это носило несколько странный характер…

Если русский мужик ухарем прыгает на своей бабе, сопит разбойно, хрипит, от его резких, с маху движений скрипит, разваливается не только кровать – скрипит, покрывается ломинами весь дом, то Троцкий извивался в постели ужом, работая больше языком, облизывал потную женщину от пяток до подбородка, проникая туда и надолго задерживаясь там, куда надо проникать совсем не языком.

В постели Троцкий был извращенцем. Увы! Дома он мог себе позволить то, чего не мог позволить ни с одной женщиной на фронте, слух об этом немедленно бы распространился по всей армии, а этого Троцкий опасался.

Слава о нем по фронтам идет как о человеке жестком, лишенном всяких комплексов, умном, и слава эта такой и должна оставаться.

Троцкий как в воду глядел – шкура у него была тонкая, чувствительная, длинный нос ощущал опасность задолго. Под утро, перед рассветом, в самую сладкую и глухую пору, когда даже птицы спали, пристанционный городок задрожал от внезапной стрельбы.

Стрельба вспыхнула разом, сразу в нескольких местах, Троцкий понял – Каппель, встревоженно выскочил в тамбур вагона, прислушался к выстрелами повернул искаженное лицо к адъютанту, в выжидательной позе застывшему рядом.

– Отходим! Немедленно, сейчас же! Передайте эту команду машинисту на паровоз!

– Куда отходим? Куда конкретно, на какую станцию?

– На следующую станцию… Как она называется? Плевать! Не важно, как она называется… – Троцкий заторопился, дрожащими пальцами примял на голове встопорщенные вьющиеся волосы. – На этой станции и будем разбираться, что произошло.

– А бронепоезд?

– Бронепоезд остается прикрывать нас. Быстрее, быстрее!

Неподалеку от станционного здания грохнул взрыв, и адъютанта словно ветром выдуло из тамбура, только что был человек – и не стало его, растворился в ночной черноте.

– Эй! – заполошным голосом позвал Троцкий адъютанта. – Где вы там?

С бронепоезда ударили сразу два пулемета, свинец с шипением кромсал воздух, стук стрельбы был громким, гулким, словно били из пустой бочки.

– Где вы? – Троцкий подслеповато всматривался в темноту, топнул ногой: – Тьфу! Пошли дурака Богу молиться…

Адъютант возник из ночи стремительно, он тяжело дышал, гимнастерка на плече была разорвана.

– Отправляемся, Лейба Давидович, – прохрипел он, – ваше приказание выполнено. – И в ту же секунду рельсы под вагоном дрогнули – так показалось Троцкому, колеса резво застучали на стыках. Паровоз дал резкий, какой-то пугающий гудок.

Адъютант на ходу вспрыгнул на подножку, вцепился обеими руками в поручни.

– Что это с вами? – Троцкий указал на разорванную гимнастерку. – С машинистом подрались, что ли?

– Да не подрались, – адъютант поморщился, – на паровозе толковая бригада, машинист все понял с полуслова. А это… – адъютант ощупал рукою плечо, вновь поморщился, – в темноте налетел на столб, чуть не изуродовался.

Троцкий всмотрелся в глухую предрассветную темноту, в которой ничего не было видно, только косо оскользала назад и растворялась под колесами вагона мелкая насыпь, и произнес брезгливо:

– Дур-рак!

Адъютант поспешно щелкнул каблуками сапог:

– Так точно!

Вот ведь как – он старался спасти Троцкого и сделал это, действовал успешно, чуть в этой ночи не покалечился и сам же оказался во всем виноват.

Как стало ясно впоследствии, в ту ночь Троцкий чуть не попал в плен к Каппелю. Застрянь он на той станции хотя бы на десять минут – точно был бы повязан. И неведомо как развернулись бы тогда события в Поволжье в восемнадцатом году.

Войны – независимо от того, праведные они или нет, – словно бурные реки обязательно рождают мутную пену, стремительно взметывающуюся на поверхности течения, – появляются различные банды и вооруженные шайки, летучие группы дезертиров, грабителей, воров, тюремных доставал и откровенных разбойников, которые бесчинствуют на дорогах, в лесах, в оврагах, налетают внезапно и так же внезапно исчезают, сеют огонь, беду, льют кровь, грабят, насилуют. И чем дольше длятся войны, тем больше становится таких банд. Рождением своим они обязаны самому дьяволу…

Проходит некоторое время, и многие из этих банд обретают свои цвета: среди них оказываются черные и зеленые, голубые и синие – всякие, словом.

При переправе через длинный глубокий овраг у старика Еропкина едва не слетело с телеги колесо – покосился обруч, и в месте перекоса, под самим обручем, выколотился один из деревянных сегментов. Требовался срочный ремонт.

Дед приуныл. Поручик помочь не сумеет, он раненый, находится в забытьи, из Вари тоже помощник слабый; старик почесал затылок, помял пальцами шею и принялся за работу. Как бы хуже не было, как бы глаза ни боялись того, что надо было сделать, а поправлять телегу нужно.

Он обшарил овраг, приволок на плече старую деревянную колоду, кем-то выброшенную за ненадобностью, попытался подсунуть ее под ось – бесполезно, колода не входила. Впрочем, это было не так уж и плохо, гораздо хуже было бы, если колода вольно болталась под осью… Он уперся плечом в бок телеги, напрягся, закряхтел, сапогами вползая во влажную землю, и приподнял телегу на несколько сантиметров, потом подсунулся спиной, приподнял еще на немного и энергичными ударами кулака загнал колоду под ось. Выпрямился с удовлетворенным видом: – Вот так!

Старик Еропкин проковырялся с телегой полтора часа, когда он наконец вылез из оврага, то воинского обоза, в хвост которого они пристроились, уже и след простыл.

– Ничего страшного, – бодро произнес старик, – наше воинское соединение мы нагоним быстро. Очень быстро нагоним.

Он взмахнул кнутом, конь дернулся в оглоблях, телега заскакала, загромыхала на твердых колдобинах, и старик Еропкин отложил кнут в сторону. Когда конь идет быстро, словно понимая, что надо спешить, можно обойтись одними вожжами.

Заколыхалась, завиляла земля, уползая назад; конь шел шустро, прядал ушами, и пора бы уже нагнать обоз, пристроиться к телегам, которые шли под охраной пяти молчаливых воткинцев, но «воинского соединения» этого все не было, – обоз словно сквозь землю провалился.

– Так-так-так, – озабоченно проговорил дед, привычно помял себе шею, почесал затылок, – что-то долго нет телег нашенских.

Около говорливого чистого ручья остановились перекусить – пора обеда давно уже подоспела, надо было подкрепиться.

Дед развернул свой «фронтовой» припас: в клок материи у него были завернуты полтора десятка яиц, две крупные луковицы, полкраюхи тяжелого кисловатого хлеба, какой выпекали в здешних деревнях. В крохотном, связанном из лыка туеске выставил соль. Оглядел стол, поморщился досадливо – стол ему не понравился: слишком уж скудный. Старик Еропкин с виноватым видом развел в стороны руки, проговорил скрипуче:

– Ежели чего не так, барышня, не ругайте за-ради бога. Что у меня имеется, то я и выставил.

– Да вы что, Игнатий Игнатьевич, – произнесла та растроганно. – Стол роскошный. Прямо королевский…

– Королевский, – старик Еропкин хмыкнул, – если б короли так питались – давно бы с голодухи окочурились.

– Совсем не обязательно. Король королю – рознь.

– Если только. – Еропкин с кружкой в руке прошел к ручью, зачерпнул воды, принес к телеге. – Вода в здешнем ручье – серебряная. Не киснет, не зацветает – прямо как из церкви, святая. Пейте, барышня, вода вам понравится. И ешьте, ешьте!

– А вы?

– Обо мне не беспокойтесь, я следом за вами. – Старик снова пошел к ручью, зачерпнул воды в пригоршню, напился. Воскликнул восхищенно: – Ах, какая водица! Не серебряная, а золотая!

Он снова зачерпнул в пригоршню воды, огляделся. Что-то ему здесь не понравилось, а что именно, он не мог понять.

– Идите сюда, – вновь позвала его Варя.

– Ешьте, барышня, я сейчас.

Дед прошел краем ручья, влажным бережком, в двух местах нашел следы конских копыт, отметил, что у одного коня на правом переднем копыте отрывается подкова, похмыкал неодобрительно – и как это только хозяин не следит за лошадью, поуродуется ведь животное, – но нигде не нашел тележных следов. Значит, обоз свернул где-то в стороне, место было неприметным, пыльным, потому старик и не зацепился за него глазами и проследовал мимо.

Теперь надо понять, куда именно ушел обоз – то ли влево свернул, то ли вправо… Жаль, поручик в забытьи, – а может быть, спит, отдыхает от своей раны, не с кем посоветоваться. С красивой дамочкой этой не посоветуешься, она ничего не знает – слишком культурная.

– Охо-хо, – поохал дед удрученно.

Он вернулся к телеге, взял яйцо, тихонько кокнул его о железный обод колеса, очистил. Яйцо не имело вкуса. Дед вновь поморщился: сейчас все, что он ни возьмет в рот, не будет иметь вкуса.

Пока старик не отыщет обоз.

– Что-нибудь случилось, Игнатий Игнатьевич? – спросила Варя.

– Ничего особенного не случилось… Кроме одного… Мы потеряли следы обоза. Здесь он, во всяком случае, не проходил.

– Мы его найдем?

– Обязательно найдем, – твердым голосом пообещал старик, – никуда он от нас не денется.

Тем временем в телеге зашевелился поручик, застонал. Варя стремительно вскинулась, шагнула к нему. Поручик открыл глаза:

– Где мы?

– В дороге. Остановились у ручья перекусить. Как вы себя чувствуете?

Поручик неожиданно приподнялся на локте.

– Чувствую себя много лучше… много лучше. – Оглядевшись, поручик покачал головой: – Мы с обозом, кажется, шли?

– С обозом.

– Где обоз? Мы от него отстали? Или, наоборот, оторвались и оказались впереди?

– Отстали, ваше благородие, – виновато поговорил старик. – Поломка у нас случилась. Чуть без колеса не остались. – Он взял с лоскута, на котором была разложена еда, яйцо, стукнул носиком об обод, протянул Павлову: – Держи, ваше благородие. Могу и очистить, если есть желание. Вот соль, вот лук, вот хлеб… Другой еды нет.

– Другой еды и не надо. Яйцо очищу сам. – Поручик пристроил его у себя на груди, очистил довольно легко одной рукой. Попробовал пошевелить пальцами второй руки, туго перетянутой, почти безжизненной, удовлетворенно кивнул: пальцы шевелились. Подцепил из крохотного, протянутого ему Еропкиным туеска щепотку соли, высыпал на яйцо, вновь кивнул удовлетворенно.

В следующий момент что-то привлекло внимание поручика. Он зорко, цепляясь глазами за каждый куст, огляделся. Проговорил медленно, как-то нехотя, то ли интересуясь, то ли констатируя то, что он знал:

– Оружие у нас, я так понимаю, имеется…

– Есть. Карабин и винтовка.

– А патроны?

– И патроны есть. Вдоволь. – Дед хвастливо поднял голову и хихикнул: – Я этого богатства достал столько, что все на телегу не смог погрузить…

– С винтовкой мне не справиться, а с карабином можно попробовать. Дайте-ка мне карабин на всякий случай. Варя, вы, ежели что, будете перезаряжать мне карабин… На тот случай, если я не справлюсь с затвором.

– Конечно, конечно, – поспешно проговорила Варя.

– А где мой маузер?

– Здесь он. Под вами, ваше благородие, спрятан.

– Это совсем хорошо. – Павлов повеселел.

– Себе я винтовку возьму, – сказал старик Еропкин. – Для меня это самое милое дело – быть с винтовкой.

– Набираем воды в дорогу и – поехали, – скомандовал поручик.

Дед обрадованно засмеялся, сказал Варе:

– Раз командовать начал – значит, на поправку пошел.

Уехать не успели – на берегу ручья возник всадник, увидев людей, он прогорланил что-то гортанно, сдернул с плеча карабин. Был наряжен он диковинно: в папаху, перехваченную под подбородком резинкой, чтобы не потерять головной убор, в длиннополый купеческий сюртук с цветными, желтовато-серыми отворотами, в малиновые штаны. Из-под сюртука выглядывала яркая голубая жилетка. Попугай какой-то, а не человек.

«Попугай» выстрелить не успел – поручик выстрелил раньше, с одной руки, – вскинулся в седле и рухнул на шею лошади, карабин выскользнул у него из руки, шлепнулся на землю. Против поручика, прошедшего окопы на германской войне, «попугай» не тянул. Павлов перекинул карабин.

– Варюша, передерните затвор, дошлите в ствол новый патрон.

Варя поспешно перехватила карабин. Поручик сунул руку под подстилку, пошарил там. Лицо его напряглось, на крыльях носа выступили капельки пота.

– Где маузер?

– Там, ваше благородие, – хриплым голосом отозвался дед, – правильно ищите.

– Надо скорее уходить отсюда!

– Счас! – старик Еропкин кинулся к своей скатерти-самобранке. – Иначе без еды останемся!

– Как бы без головы нам не остаться!

В кустах мелькнул еще один всадник.

Поручик, лежа, дважды пальнул по нему из маузера. Мимо! Только пули состригли несколько веток. Полдесятка метелок шлепнулись в ручей. Из кустов также грохнули два выстрела, и оба также – мимо. Одна из пуль пропела свою хриплую песню прямо над виском поручика. Павлов несколько вжался головой в подстилку и выстрелил ответно из маузера – на звук.

Из кустов вывалился человек, наряженный, как и «попугай», ярко, несуразно, хлопнулся головой в ручей. Поручик поморщился – еще не хватало, чтобы он поганил своей грязной рожей чистую воду, – спросил, приподнявшись в телеге:

– Варя, вы целы?

– Цела.

– Дед, уходим! Немедленно уходим отсюда!

Старик Еропкин поспешно кинул в телегу остатки еды, следом запрыгнул сам. Запричитал:

– Вот напасть-то, а! Поесть спокойно даже не дают… Ну, разбойники! – он круто развернул коня, хлестнул по блестящему крупу вожжами. – Но-о-о!

Вдогонку телеге хлобыстнул гулкий винтовочный выстрел, сбил с деда Еропкина картуз, следом за выстрелом прямо в ручей заскочил бородатый разбойник в голубой рубахе, расписанной розовыми цветами, в руках он держал трехлинейку старого образца, тяжелую, с удлиненным стволом, чертыхнулся, пытаясь выбить из казенной части перекосившуюся гильзу, Павлов приподнялся и дважды выстрелил в него из маузера.

Бородач выронил винтовку, выпрямился с изумленно вытянутым лицом – не верил, что в него могла попасть пуля, но это было так, в бородача всадились две пули сразу, – в следующее мгновение, раскинув руки крестом, он рухнул в воду.

– Стой! – заорал дед на коня. – Тпр-р-ру! – Проворно спрыгнул с телеги и понесся по колее к ручью.

– Дед, наза-ад! – закричал поручик.

– Как же мне без картуза? Без картуза никак нельзя! – старик ловко перепрыгнул через колею, всадился боком в куст, упад на четвереньки и зашарил под кустом руками.

Через ручей перемахнули два всадника, загородили собою пространство – один всадник шел слева, другой справа.

– Дед, берегись! – прокричал поручик Еропкину, выстрелил в правого всадника – тот был ближе к старику, – всадник лихо пригнулся, уходя под пулю, потом выпрямился, засмеялся хрипло, держа карабин в вытянутой руке. Опытный был вояка. Они выстрелили одновременно, поручик и всадник, два выстрела слились в грубый сильный стук, будто ударили из горной пушки, имеющей укороченный ствол – выстрелы из «горняшки» звучат особенно сильно.

Всадник ахнул, вылетая из седла, в котором, как ему казалось, он сидел крепко – считал, что уселся навсегда, а на деле вышло не так. Поручика пуля не зацепила, лишь жаром обварила лицо. Павлов стремительно перевел ствол, выстрелил во второго всадника. И всадник выстрелил.

Павлов промахнулся – пуля его лишь напугала коня, молодой черный жеребец, помеченный аккуратной светлой полоской, проложенной по лбу, резво отпрыгнул в сторону, едва не скинув всадника с седла, тот – небритый, косматый, похожий на лесного лешего – выматерился с тоскою, намотал на кулак повод, осаждая скакуна.

– Тих-ха, с-сука! – прорычал он угрожающе. – Мозги, вышибу!

Стрелял косматый более метко, чем его напарник: поручик внезапно застонал, покрутил неверяще головой – его вновь зацепила пуля, ударила в то же самое место, где и предыдущая пуля, – в простреленное плечо. От боли у поручика засверкали перед глазами яркие блохи, лес мигом сделался красным – словно кровью наполнился, поплыл неровно; голоса птиц, не обращавших на стрельбу никакого внимания – привыкли птахи к войне, – разом угасли, сладкое птичье пение сменил тяжелый металлический гуд; поручик, не выпуская маузера, схватился рукою за плечо, застонал.

В следующую секунду, разжав веки, сами собой закрывшиеся от боли, поручик увидел, что над телегой уже почти навис всадник – дотянулся, осталось совсем немного. Косматый схитрил, пустив своего черного коня прямо через кусты, напролом, в несколько мгновений прорубился через них и оказался рядом с телегой.

Поручик не успевал выстрелить – еще не пришел в себя. Неожиданно над его ухом громыхнул выстрел, голову поручика невольно кинуло в сторону.

Черный конь сделал резкий прыжок влево, заржал испуганно, всадник закричал гортанно – абрек, что ли? – на лбу у него нарисовалась черная точка-дырка, растеклась стремительно, и всадник, не вынимая ног из стремян, повалился назад, на спину коня.

Конь сделал еще один прыжок, другой, оказался в кустах, а потом заржал и, сдирая с седока амуницию, исчез. Павлов застонал.

Варя кинулась к нему:

– Вы живы, Александр Александрович? Сильно зацепило?

– Зацепило, – вяло шевельнул губами поручик.

Старик Еропкин тем временем вылез из-под куста и, сжимая в руке картуз, помчался к телеге.

– Ай-ай-ай! – заверещал он на бегу. Нависший над колеей ольховый куст стебанул его по лицу, но дед не почувствовал удара. – Ай-ай-ай! Я ведь вас чуть не погубил, дурак старый! Ай-ай!

– Вот именно, ай-ай! – морщась, проговорил поручик. – За такое «ай-ай» розги положены. По голому заду.

– Дайте я вас перебинтую. – Варя попробовала развернуть к себе поручика, но тот, оглушенный пулей, медным звоном, которым была наполнена его голова, не поддался.

– Где мы?

– Дайте я вас перебинтую! – сказала Варя и, чтобы приподнять поручика, потянула за борта кителя, который был накинут у того на плечи, а теперь высовывался из-под его тела.

Она помогла Павлову сесть и, взяв чистый, скатанный в рулон бинт – простиранный и продезинфицированный над чайником, над паром, – наложила новую повязку на старые бинты.

Отсюда, с этого проклятого места, надо было уезжать как можно скорее. Варя спешила.

– Вы спасли всех нас, Варя, – проговорил тем временем поручик одышливо, сипя от боли.

В телегу легко, будто тело его не имело никакого веса, запрыгнул старик Еропкин.

– Простите меня, ваше благородие, – завопил он громко, – я с этим картузом чуть не погубил вас! Смотрите, что супостат сотворил! – дед показал поручику картуз, навылет просеченный пулей. – Головной убор мне испортил. Эти же дыры теперь никакой ниткой не заштопаешь!

– Поехали, дед, – морщась от боли, попросил поручик, – пока нас тут не прихлопнули окончательно… Как мух.

– А я что? Я ничего! – ответил Еропкин и проворно подхватил вожжи.

Поручик не выдержал, удрученно качнул головой. Варя затянула у него на плече узел и уложила на дерюжную подстилку.

– Вам надо лежать, Александр Александрович!

– Меня зовут Сашей.

– Простите… – Варя смутилась, закусила нижнюю губу, на щеках у нее появились пунцовые пятна и ровно растеклись по коже, – Саша…

– Так лучше, – сказал поручик.

– Как только выберемся отсюда – перевяжу покрепче.

– А пуля? – голос у Павлова задрожал в такт тележной тряске. – Разве она не застряла в плече?

– Слава богу, нет. Прошла по касательной. Разорвала бинт, и только. Все чисто, Александр Алек… все чисто, Саша, никакой операции делать не надо. Я понимаю – было больно, ошпарил ожог, но это – единственное, что смогла сделать пуля.