Текст книги "Если суждено погибнуть"

Каппель и Вырыпаев поднялись на крыльцо – вдвоем, идя рядом, почти безоружные, открыли дверь в дом, в котором в просторной прихожей сидели человек пятнадцать дюжих земцев. В углу стояли винтовки.

А вот и английский ручной пулемет, о котором только что говорил возница-лихач: «люська» с насаженной на ствол плоской тарелкой магазина. Стоит пулемет в сторонке, на конторке с бумагами.

Увидев пришедших, земцы удивленно вытянули головы. Каппель вежливо поздоровался с ними, представился:

– Я – генерал Каппель.

Часть вытянутых голов поспешно нырнула в плечи: кого-кого, а генерала Каппеля они не ожидали увидеть здесь. Один из земцев – горбоносый парень с черными буйными волосами тоскливо покосился на пулемет – неплохо бы эту штуку иметь сейчас в руках, а не на конторке, да вот только никак он не успеет добраться до «люськи» – пришедшие раньше свалят его. Вздохнул зажато:

– Ййы-ыхы-ы!

Генерал этот грустный вздох заметил, парня раскусил, но вида, что раскусил его, не подал.

– Я благодарен вам за то, что вы сохранили армейское добро, – сказал земцам Каппель, – не дали его растащить. Власть в Мариинске временно переходит к военным, в городе несколько дней будет стоять армия. Должны подтянуться обозы, отставшие… Люди в армии – голодные, холодные, неодетые, необутые, обозленные неудачами, больные – всяких полно, словом. Нужна теплая одежда. Очень нужна, – Каппель обвел глазами сытые лица земцев, – без теплого обмундирования армия погибнет. Вы – русские люди, и те, кто находится в армии, – тоже русские. Я вам все изложил, как на духу… А дальше думайте сами.

Земцы молчали. Каппель натянул на руки перчатки, щелкнул кнопками – в установившейся тиши звук этот был особенно громким, – и, поклонившись земцам, вышел.

Вырыпаев молча последовал за ним, на крыльце сквозь зубы всосал в себя воздух, глянул на широкую, заваленную ранним снегом улицу.

– А я думал, вас отсюда не выпустят, господа, – простодушно удивился лихач, увидев своих седоков живыми и невредимыми.

– Это почему же?

– Да уж больно народ в земской управе собрался серьезный… Всех чужаками считает, даже собственных баб.

– Завтра будет видно, серьезный здесь собрался народ или нет, – спокойно проговорил Каппель.

– Но, милый! – лихач хлестнул коня, и тот, легко сдернув кошевку, с места взял крупной рысью – только снег стеклисто захрустел под полозьями. – Давай, милый, застаиваться тебе вредно.

Конь прибавил ходу.

– Может, действительно, проще было забрать ключи от складов силой? – проговорил вопросительно Вырыпаев, подтыкая под себя край меховой полости, которой была накрыта кошевка.

– Зачем? Земцы ключи сами принесут.

Утром около станционного здания, где расположился штаб Каппеля, появилась делегация земцев – приехали на нескольких кошевках, с шумом и шутками выбрались из них, извлекли широкий блестящий поднос, застелили его полотенцем, сверху водрузили свой, пропеченный до румяной корки каравай, рядом поставили солонку и положили толстую связку ключей – от всех складских запоров. Выстроившись в цепочку, земцы неспешно двинулись к штабу.

Вырыпаев, наблюдавший за этой картиной из окна, сказал генералу:

– Вы были правы, Владимир Оскарович. Ничего не надо брать силой.

Генерал промолчал.

…В принципе земцы тоже были предателями, но предатель предателю – рознь. С земцами он, например, стал разговаривать, с генералом Зеневичем – нет. Губы у Каппеля брезгливо шевельнулись, он подтянул к себе повод, глянул на черные задымленные скалы канских берегов и тронул коня с места.

Рот у Каппеля снова искривился брезгливо: ведь Зеневич давал присягу – не только царю давал, но и России и предал их, пресмыкается перед разными местечковыми начальниками, вершителями судеб, которым от России нужно только одно – чтоб кошелек у них никогда не был тощим и чтобы бабы их ходили наряженные, как на свадьбу, поблескивая золотыми зубами и разными дамскими цацками – сережками, кулонами, перстнями, камеями, подвесками да цепочками всякими, – чем больше у них будет этого металла, тем лучше.

Каппель неожиданно застонал и ткнулся головой в холку коня.

Бойченко стремительно, будто птица, метнулся к нему. Генерал был без сознания.

– Насморков! Насморков! Ко мне! – выкрикнул Бойченко громко, неосторожно хватил холодного воздуха, захлебнулся им, окутался паром, замахал отчаянно на малорасторопного денщика: генерал без сознания, а тот по-налимьи губами шлепает, окрестностями любуется.

Насморков запоздало подоспел к приятелю. Рядом оказался и генерал Войцеховский, исхудавший, заросший щетиной. – Каппель приказал подчиненным не бриться, чтобы было поменьше обморожений – все-таки какая-никакая, а защита есть, бывает, и маленькая щетина от большого волдыря спасает.

Втроем они сняли Каппеля с коня, кинули на снег несколько шинелей, имевшихся в хозяйстве у Насморкова, проворный Бойченко ринулся в обоз пошерстить какого-нибудь купца, излишне вольно чувствовавшего себя.

Минут через десять Бойченко пригнал из обоза сани вместе с возницей – редкобородым, похожим на татарина мужиком. Каппеля уложили на сани, сверху прикрыли двойной меховой полостью – она была сшита с умом, специально, чтобы держать здешние морозы, и Войцеховский скомандовал хриплым, надсаженным морозом голосом:

– Вперед!

Мимо уже тянулись сани обоза – колонна проследовала мимо, не останавливаясь.

– Поспевай, любезный! – подогнал Войцеховский редкобородого возницу.

Тот с интересом глянул на беспамятного генерала и щелкнул кнутом.

Гнедой конь – по всему видно, находился не на голодном пайке, у хозяина имелся припас овса, – резво рванул вперед, взбил синеватую ледяную пыль, прогрохотал полозьями по проступившей сквозь снег наледи и вскоре обогнал обоз.

Войцеховский, забравшись в седло, догнал сани верхом, а Бойченко с Насморковым повели коня генерала в поводу.

– Проклятая зима! – угрюмо просипел Насморков. – Сколько же она еще возьмет своего, сколько людей погубит! – он потрепал коня за заиндевелую морду, на ходу проверил ноздри – не забиты ли ледяными пробками?

Конь ответно толкнул мордой денщика.

– Тихо! – воскликнул тот, получив хороший тычок в спину. – Обрадовался, что седока нет. Ну и тварь же ты безголосая, – проговорил Насморков сварливо. – А еще лошадью называешься!

Поймав взгляд Бойченко, денщик замолчал, но молчал он недолго – глянул вверх, на задымленное небо, выставил перед собой палец:

– Сегодня теплее, чем вчера.

– Вряд ли, – усомнился Бойченко. – Снег визжит меньше.

– Это еще ничего не значит. Из земли пробиваются теплые пары, они и делают снег мягким.

Словно в подтверждение этих слов впереди вдруг зашевелилась огромная, тускло поблескивающая ледяными наростами скала, вверх взметнулось упругое снежное облако, рассыпалось с грохотом, и от скалы начал медленно отваливаться гигантский кусок. Кусок этот дрогнул, пошатнулся, замер на мгновение, пытаясь удержаться в гнезде, но не удержался и пошел к земле…

– Берегись! – закричал кто-то отчаянно, но крик запоздал – скала опрокинулась прямо на повозку, везшую купеческий скарб. Из-под огромного расколовшегося камня с пушечной силой выбило расплющенную конскую голову с раздавленными, размазанными по окровавленной шкуре глазами. Размозженные ноги, кости, спутанные кишки, еще что-то, что осталось от двух человек, сидевших в санях, смешало с конскими внутренностями… Солдат, оказавшихся неподалеку, с головы до ног обдало кровяными брызгами.

Все произошло настолько стремительно, что никто ничего не успел предпринять, лишь раздался слезный звериный вой, прозвучал, как корабельная сирена, и стих.

– Вот и все, – печально молвил Насморков, – были люди – и нету их. Не стало.

– А ты говоришь – потеплело.

Каппель все еще не пришел в себя, пребывал без сознания, когда запряженные резвым конем сани, в которых он находился, проехав километра два, угодили в промоину, скрытую плотным снеговым одеялом. Солдаты спешно вытащили сани из промоины, и тут же деревянные полозья немедленно примерзли ко льду.

Пришлось полозья отбивать прикладами винтовок. Удары прикладов были резкими, встряхивали сани. Каппель открыл замутненные, блестящие от жара глаза, обвел ими лица людей, склонившихся над ним, губы у него шевельнулись, над ним всплыло легкое облачко пара.

– В Баргу, – отчетливо произнес Каппель, – только в Баргу! Там всем нам будет лучше… – Он помолчал немного и добавил: – Лучше, чем здесь. – Генерал заворочался, пытаясь выбраться из-под полости. – Коня мне!

Бойченко, который теперь не отходил от генерала ни на минуту – словно чувствовал перед ним свою вину, беспомощно оглянулся – ослушаться Каппеля он не мог, надо было кого-то призывать в помощь, увидел сгорбатившегося от холода, с седой, покрытой инеем спиной Вырыпаева, обрадовался ему:

– Василий Осипович!

Вырыпаев выпрямился, все понял, пожевал облезлыми губами.

– Владимир Оскарович, коня нежелательно, – сказал он Каппелю. – Вы находитесь, м-м-м… в таком состоянии, Владимир Оскарович, когда коня нежелательно. – Вырыпаев знал, как не любит такие слова Каппель, но тем не менее произнес их. – Прошу вас!

– Командующий не может валяться в санях, будто изнеженная барышня, – очень тихо, но жестко произнес Каппель. – Это унизительно. Коня!

Переубедить генерала было невозможно. К саням подвели коня. Каппель поднялся. Лицо генерала от напряжения обузилось – было видно, что Каппель боится показать собственную слабость, боится ошибиться, сделать неверное неловкое движение, – на его бледном лбу появился пот, тем не менее он поднялся, довольно ловко всунул носок бурки в заиндевелое стремя и забрался в седло. Повторил призывно:

– В Баргу!

Серый снег под копытами коня завизжал пронзительно, пространство дрогнуло, возникло в нем что-то розовое – то ли отсвет далекого северного сияния, то ли еще что-то, снег визжал под ногами людей, над суровой рекой висел сплошной визг, колонна змеилась, обходя нагромождения льда и камней, черные промоины, в которых плавал снег, сторонясь сырых пятен, проступающих на поверхности реки – под любым таким пятном могла оказаться гибельная полынья, канская бездонь. Люди шли молча, берегли силы, раздавалось только хриплое дыхание да иногда короткая, какая-то обрезанная ругань – выругавшись, человек стыдливо умолкал, запечатывал рот, словно боялся осуждения…

Проехав в седле с полкилометра, Каппель покачнулся и начал сползать вниз. Бойченко поспешно подскочил к генералу, обхватил его рукой за талию, подсунул пальцы под ремень, удержав генерала в седле. Так они и двинулись дальше: генерал, сидящий на коне, и солдат, прочно держащий его, не дающий свалиться с седла.

Фигура генерала была видна далеко, все, кто шел в колонне, обязательно задерживали на ней взгляд, глаза у людей теплели – солдаты знали, что пока Каппель жив – все будет в порядке.

Когда до Барги оставалось двадцать километров, Каппель вновь потерял сознание. Его сняли с седла и опять положили в сани – не в те, что попали в промоину, обросли льдом и сейчас ползли в хвосте обоза, – в другие, в широкие крестьянские розвальни, застланные соломой, поверх соломы лежали пустые мешки.

Так до самой Барги Каппель и не пришел в себя.

Барга – село большое, богатое, если уж здесь ставят дом, так обязательно о пяти стенах, такой дом может занимать целую половину улицы; воздух над Баргой разрезан белыми пушистыми дымами: в морозные дни печи тут топят круглосуточно, бревна-целкачи, из которых сложены стены, от жары только пистолетно трещат, вызывая у незнакомого человека удивление – от такого треска иной солдатик даже невольно приседает, оглядывается, стараясь ухватить в руку предмет поувесистее.

– Это кто тут стреляет так неэкономно?

Каппеля внесли в большую, до сухого жара натопленную избу. Попробовали снять с его ног бурки – те примерзли намертво, не отодрать.

Бойченко вопросительно глянул на Вырыпаева.

– Режь! – велел тот.

– Жалко обувь. Справная уж больно.

– Мы не в тайге. Здесь, в деревне, найдем для Владимира Оскаровича приличные валенки.

Подсунув нож под край голенища, Бойченко прищурился, словно провел острием по фетру. Вновь посмотрел на Вырыпаева.

– Режь до конца, – приказал полковник.

Бойченко располосовал голенище от верха до щиколотки. Генерал застонал. Бойченко вскинулся, прислушался к стону. Вырыпаев, сам очень слабый, с обвисшей на щеках кожей и трясущимися от усталости и немощи руками, покачал головой:

– Он в себя не придет. Срезай с ноги вторую бурку.

Сбросив на пол искромсанные бурки, Бойченко срезал с ног Каппеля портянки – негнущиеся, ломкие, не поддавшиеся душному жару избы, портянки не оттаяли.

Ноги у генерала от пальцев до колен были белые и твердые, как дерево – стучать по ним можно. Бойченко испуганно всплеснул руками:

– Ах ты боже ж мой! – подхватил большое цинковое корыто, стоявшее в горнице – в нем в банные дни купались люди, – выметнулся с корытом на улицу. Там залопотал, заохал, завздыхал, запрыгал, сгребая в корыто снег, выбирая места, где снег был помягче и почище. – Ах ты боже ж ты мой!

Через минуту он уже тащил корыто в избу. Закричал громко, не обращая внимания на Вырыпаева, Войцеховского, еще двух полковников, ввалившихся в избу в заиндевелых шубах:

– Насморков! Где ты есть, Насморков?

Вырыпаев поспешно поднялся с лавки:

– Сейчас я его найду!

– Ваше высокоблагородие, лучше помогите мне, – попросил Бойченко Вырыпаева. – Ноги Владимиру Оскаровичу надо как можно быстрее оттереть снегом… Если этого не сделать сейчас – Владимир Оскарович погибнет.

Лицо у Бойченко было растерянным, подбородок дрожал. Он ухватил пригоршню снега и стал растирать им левую ногу Каппеля.

– Ах ты боже ж мой!

Через несколько минут над ним навис Насморков, гулко схлебнул пот, стекший ему с верхней губы прямо в рот. Бойченко, продолжая растирать левую ногу Каппеля, выругался – на офицеров и генерала Войцеховского он уже не обращал внимания, понимал, они ему ничего не скажут, и помощники из них плохие, – смахнул рукавом гимнастерки пот со лба:

– Ты, Насморков, только и можешь, что учить лошадей есть пряники. Помогай! Начинай растирать другую ногу. – Бойченко вновь зачерпнул из корыта пригоршню снега, навалил ее на ногу Каппеля, с силой стал растирать кожу.

Каппель застонал, шевельнулся и приподнял голову:

– Что здесь происходит?

– Лежите, ваше высокопревосходительство, вам сейчас нельзя вставать, – осадил его Бойченко. Он сейчас командовал в этой хате, и его командам подчинялись все, даже строгий надменный Войцеховский и тот встал едва ли не навытяжку – он не умел делать того, что умел простой крестьянский сын Бойченко.

Каппель со стоном откинул голову на подушку, задышал часто, рвано – вновь впал в беспамятство.

А Бойченко работал, хлопал ладонями по голеням, по икрам, мял лодыжки, растирал ступни, покрикивал на Насморкова, подгонял его, тряс головой, сбивая со лба пот, сипел, стискивал зубы от напряжения и сочувствия к боли человека, который сейчас лежал перед ним. Бойченко щипал мышцы, оттягивал кожу, лил на ноги теплую воду, снова массировал, и ноги у генерала начали понемногу оттаивать.

Мертвенный сахарно-белый цвет кожи уступил место живой розовине, икры сделались упругими, стопы стали сгибаться.

– Ваше высокоблагородие, – позвал Бойченко Вырыпаева, – теперь сюда надо бы врача, господина Никонова.

– Да-да, – растерянно кивнул тот, – а что, чего-нибудь не получается?

– Получается, да не совсем так, как хотелось бы.

– Что именно, Бойченко?

– Пальцы на ногах не отошли, так и остались каменными. Я уже не знаю, что и делать. И пятки, они тоже каменные, холодные, стреляют льдом. Поэтому надо отыскать господина Никонова.

– Он сейчас у тифозных больных – им выделили отдельный дом.

Каппель вновь застонал, пришел в себя, приподнял голову, обвел собравшихся горячечным взглядом и смутился:

– Извините, господа!

Он, лежащий на лавке, поверженный, с обнаженными ногами, какой-то незащищенный, слабый, сам себе противный, чувствовал себя в присутствии подчиненных неловко.

Войцеховский, как равный по званию, подошел к главнокомандующему:

– Лежите, лежите, Владимир Оскарович. Все будет в порядке.

– В порядке? Вряд ли. – На глазах у Каппеля появились слезы, кадык, выпирающий на худой шее, гулко хлобыстнулся вверх, опал. Каппель сглотнул твердый комок, сбившийся во рту, и прошептал: – Как это некстати – моя болезнь.

– Болезнь всегда некстати, Владимир Оскарович. – Войцеховский сделал успокаивающий жест: – Полноте, полноте… Каждый из нас побывал в таком положении, и – ничего.

В сенцах заскрипел пол, кто-то громко застучал ногами. Войцеховский недовольно вскинул голову. В дверях появился доктор Никонов. Легок на помине! Никонов стянул с головы шапку. Крупный лысый череп тускло блеснул в свете двух больших керосиновых ламп.

– Два человека только что скончались в тифозной избе, – сообщил он скорбным голосом. – Болезнь преследует нас, бороться с ней нечем.

– У нас к вам очень важное дело, доктор, – сказал Войцеховский. В ответ Никонов покивал меленько, расстроенно и начал стягивать с себя шинель. На ее плечах мягкими матерчатыми полосками горбились узкие «медицинские» погоны.

Минут десять Никонов молча ощупывал ноги генерала, помассировал одну пятку, потом другую и произнес неожиданно задрожавшим голосом:

– Пальцы и пятки надо срочно ампутировать. Сейчас же! Немедленно!

Наступила гнетущая тишина. Было слышно, как где-то под полом, в глубине, скреблась мышь. Люди переваривали услышанное, морщили лбы. Лица – вытянутые, серые, расстроенные, каждый сейчас примерял беду Каппеля на себя.

Вырыпаев встряхнулся, проговорил неожиданно звонким, каким-то истончившимся от напряжения тоном – глаза у него обрели неверящее выражение:

– И что, доктор, другого пути нет?

– Нет.

Полковник скосил глаза на Каппеля – тот вновь впал в забытье, нос и подбородок заострились, как у мертвеца.

– А если мы поступим иначе?..

– Иначе – гангрена, и конец, – перебил полковника Никонов. – Ни второго, ни третьего пути нет. Только этот, один: резекция.

От этих жестких слов полковник чуть не застонал, прижал руку ко рту, сделал это по-дамски расстроенно. Голос у него истончился еще больше:

– Но помилуйте, у вас же и хирургических инструментов нет!

Доктор глянул на обеденный стол, увидел там нож – хороший самодельный нож с острым лезвием, закаленный в медвежьей крови, с прочной деревянной ручкой, обвязанной в основании двумя медными красными полосками. Никонов взял нож, подкинул его в руке, не боясь обрезаться:

– А чем это не инструмент, Василий Осипович? Лучше не придумаешь. Прокалим на огне, протрем спиртом и сделаем операцию… Иначе мы Владимира Оскаровича потеряем.

– Спирт у вас есть?

– Не так много, как хотелось бы, но для экстренных хирургических действий имеется. – Доктор умолк, выжидательно посмотрел на Вырыпаева.

Каппель, словно почувствовав, что речь идет о нем, вдавился затылком в подушку, застонал. Вырыпаев глянул на генерала, губы у полковника дрогнули, уголки опустились вниз, придав лицу мученическое выражение, – перевел взгляд на доктора, вздохнул – он чувствовал себя загнанным в угол.

– Медлить нельзя не то чтобы ни минуты – ни секунды, – предупредил доктор.

– Ладно, – Вырыпаев нервно дернул правым плечом, вид у него сделался еще более мученическим, он опустил голову, – делайте, доктор, операцию.

Повернулся к Каппелю. Тот по-прежнему находился без сознания. Такое решение должен был принять сам генерал, но кто знает, когда он очнется. А у доктора даже обычного нашатыря нет. Ближе Вырыпаева у генерала не было сейчас человека не то чтобы во всей армии – на всей Земле.

– Медлить никак нельзя, – повторил доктор.

– Делайте операцию! – вновь произнес Вырыпаев, правое плечо у него опять дернулось, приподнялось, в глубине груди послышался сжатый скрип – то ли простуженные легкие никак не могли отойти, то ли раздался зажатый плач.

Доктор шагнул к плите, весело потрескивавшей дровами – в этом богатом доме были печка и плита, – не боясь обжечься, ухватился пальцами за горячую бобышку дверцы, открыл топку.

Внутри, пощелкивая, стреляя игривыми угольками, трепетало рыжее пламя. Доктор сунул в него нож, пламя лизнуло ему пальцы, он перехватил нож другой рукой.

Тишина в доме установилась такая, что было слышно, как на окраине Барги гомонят ребятишки, скатываясь на салазках с горы.

– Бойченко! – позвал доктор. – Перехватите нож, я сейчас приготовлю спирт, вату и бинты.

Бойченко ловко перехватил у доктора нож. Прочное широкое лезвие потускнело и начало наполняться малиновой густотой, по острию забегали крохотные электрические мушки.

Через пять минут началась операция.

Во время операции Каппель трижды приходил в себя, над ним склонялся Вырыпаев, стирал ватой пот со лба генерала и шептал полубессвязно, не думая о том, что говорит:

– Так надо, Владимир Оскарович, так надо…

Он понимал, что сейчас важны не слова, а интонация, успокаивающий голос близкого человека. Каппель морщился, кивал, словно соглашаясь с тем, что говорил полковник, и вновь закрывал глаза.

Лишь один раз у него из-под одного века выкатилась маленькая чистая слеза, через минуту такая же слеза выкатилась из-под другого века, и он едва внятно прошептал:

– Я не подвел своих солдат… я никогда их не подведу. Я – с солдатами.

Движения у Никонова были четкими, выверенными, таких операций он сделал несколько сотен, на фронте приходилось кромсать и генералов, и рядовых… Правда, главнокомандующий попал ему под нож впервые.

Утром следующего дня Каппель находился без сознания. Весь день он пролежал в постели. Доктор Никонов не отходил от него, лишь изредка отлучался в тифозную избу к больным, но вскоре возвращался.

– Вы, доктор, тиф к генералу случайно не принесите, – предупредил его Вырыпаев, – иначе погубите Владимира Оскаровича.

– Исключено, – спокойно ответил Никонов полковнику, – я соблюдаю все меры предосторожности.

– История не простит нам гибели Владимира Оскаровича.

– Я это тоже знаю.

Некоторые части остановились за Баргой, в лесу, местные мужи помогли солдатам срубить огромные шалаши, накрыли их лапником.

Днем части строем прошли мимо дома, в котором лежал Каппель. Погромыхивал медью жиденький оркестр – две трубы и походная дудка, четкую дробь выдавал барабан. Музыка хоть и исполнялась четвертой частью необходимых инструментов, а все равно звучала торжественно. Генерал очнулся, открыл глаза.

Глаза были чистыми, от болезненной мути – ни следа. Каппель знал, что с ним произошло, и теперь, честно говоря, боялся приподняться на локтях и посмотреть на свои ноги; тем не менее он нашел в себе силы улыбнуться.

Преданный Вырыпаев, дремавший рядом на стуле, улыбку эту почувствовал подсознанием, поднял голову, поспешно отер рукою лицо, будто умылся:

– Владимир Оскарович!

– Тихо, тихо, – осадил тот Вырыпаева. – Слышите, как играет музыка?

– Слышу.

– Ничего не может быт прекраснее походной солдатской музыки.

– Да, да, – произнес Вырыпаев неожиданно, растроганно – у него словно что-то сдвинулось в душе, покивал согласно, привстал на стуле, заглядывая в окно.

Воздух на улице светился розово, призывно, будто сквозь разрушившиеся небеса проклюнулась летняя заря, зима отступила, и только одно это ощущение рождало в душе приподнятое настроение. Каппель продолжал улыбаться. Вырыпаев улыбнулся тоже.

– Василий Осипович, вызывайте в штаб командиров частей, – приказал Каппель.

– Да что вы, Владимир Оскарович! Вам надо отлежаться. Рано еще…

– Сегодня – день на отлежку. Завтра выступаем дальше.

– Рано еще!

– Залеживаться нельзя, – в голосе Каппеля появились знакомые упрямые нотки, – нам надо как можно быстрее выйти к Байкалу. Потом… – он словно споткнулся обо что-то, у глаз его собрались горькие лучики, – чувствую я, что Александр Васильевич Колчак находится в беде, а если это так, то мой долг – немедленно отправиться к нему на выручку.

Совещание с командирами частей Каппель проводил лежа – извинился, что не может встать, виновато махнул рукой, оглядел собравшихся:

– Не вижу генерала Имшенецкого.

– Генерал Имшенецкий лежит в тифозном бараке, – тихо доложил Вырыпаев, – положение его очень тяжелое.

– Жаль. – Каппель вздохнул. – Потери, потери, потери…

Перед ним расстелили карту. Каппель провел по ней рукой и сказал:

– Недалек тот день, когда мы снова выйдем к железной дороге.

– К чехословакам? – не то спросил, не то просто вбил в себя эту мысль Войцеховский, крылья носа у него обиженно задергались, разом придав строгому генеральскому виду какое-то ребячье выражение, в следующий миг он утвердительно кивнул: генерал Каппель прав – иного пути, как выходить к железной дороге, у них нет.

– Отныне командиры частей будут собираться у меня в конце каждого дня, перед ночным привалом, – сказал Каппель. – Каждый раз мы будем обговаривать маршрут. Хватит нам потерь! Все! Мы и так уже лишились многих людей. Лучших из нас, – он поднял указательный палец, – лучших!

Каппель готовился к жизни, а не к смерти, – он не думал умирать, не хотел умирать, – ощущал ответственность за людей, которых вовлек в этот поход, а раз вовлек, то должен вывести их из этих дебрей.

Звуки небольшого оркестра за окном стихли. Лицо у Каппеля приняло сожалеющее выражение – эту музыку он готов был слушать нескончаемо долго. Вечно.

Утром во двор дома, где лежал Каппель, пригнали ладные легкие сани, застеленные несколькими шкурами – купили их у местного богача, промышлявшего мехом. Увидев сани, Каппель недовольно поморщился.

– Сани? Совершенно напрасно… Дайте мне коня!

Вырыпаев пытался удержать генерала:

– Владимир Оскарович, разве можно? Вы только что перенесли тяжелую операцию. – Вид у Вырыпаева сделался мученическим – у него до сих пор не укладывалось в голове, как Каппель сумел стерпеть адскую боль – ему без всякого наркоза, без обезболивания, простым, едва ли не столовым ножом отрезали пальцы на обеих ногах и пятки, а генерал не издал ни звука. Впрочем, нож был не столовый, а двойного назначения, с ним ходили и на охоту, но это уже было неважно… Вырыпаев хорошо представлял, как сейчас трудно генералу. – Сани, только сани, Владимир Оскарович!

Генерал произнес хмуро и жестко:

– Коня!

Вырыпаев вздохнул и сделал знак Насморкову: приведи коня! Тот поспешно подвел оседланного коня. Каппель отметил: конь был оседлан заранее. Улыбнулся удовлетворенно: подчиненные знали, что он потребует коня, в следующий миг улыбка его приобрела виноватое выражение: напрасно он так строг к ним. Тронул за рукав Вырыпаева:

– Ты пойми, Василий Осипович: вид лежачего командующего, этакого барина на отдыхе, действует на армию деморализующе.

Когда он прилюдно обращался к Вырыпаеву на «ты», это означало высшую степень доверия; одновременно было и другое: Каппель таким способом искупал свою вину… Впрочем, надо отдать должное Вырыпаеву – он никогда не обижался на генерала.

– Ах, Владимир Оскарович… – Вырыпаев покрутил головой и пожевал губами впустую – в нем в этот миг проглянуло что-то старческое, немощное, и Каппелю, который находился в положении куда более худшем, сделалось жаль его.

– Вид командующего на коне определенно взбодрит людей, – сказал Каппель. Попросил, обращаясь к Насморкову: – Помогите мне, пожалуйста!

К Насморкову на помощь подскочил Бойченко. Вдвоем они посадили генерала на коня.

Каппель медленно выехал со двора на улицу.

Мимо проходила часть – один из полков Самарской дивизии. Каппель вскинул руку к папахе, движение было коротким, четким. Это был тот самый, знакомый всем генерал Каппель, которого солдаты хорошо знали – человек, не делающий ошибок, привыкший побеждать.

Полк не удержался и – усталый, сильно поредевший, плохо одетый и плохо обутый – грохнул походную песню – со свистом и лихим уханьем:

– Солдатушки, бравы ребятушки…

Полк шел с песней, а Каппель, вытянувшись в седле, отдавал ему честь, – Каппель, у которого уже не было ног. На глазах у многих солдат заблестели слезы.

Психологический расчет был точный – солдаты увидели своего генерала, это придало им сил, произошел некий перелом, что-то в их душах сместилось, появилась надежда – солдаты поверили, что жизнь в конце концов одолеет смерть и возьмет свое… Каппель и сам почувствовал, что на глазах его вот-вот появятся слезы.

…К вечеру колонна достигла маленький замусоренной деревушки, над которой струились хвосты дыма. Вся деревня была в дыму, целые стога вспухали над крышами, отрывались от труб, уносились в тайгу, даже маленькие сарайчики, сложенные из черных толстых бревен, и те, кажется, дымили, плевались тугими сизыми кольцами, ежились на морозе, переваливались с бока на бок, с одной куриной ноги на другую, от дыма трещали сугробы, трещали деревья, трещали сами сараи. Впрочем, не сараи это были, а бани, очень схожие с сараями, – такой в деревне обитал плотник: что он ни сложит, все сарай получается.

Это неважно, что в деревне каждый мужик – плотник, топором владеет так, что может им затачивать карандаши, среди этих плотников есть один – заправила, который и определяет, какой быть деревне, как должны лежать венцы и куда будут смотреть окна домов – на улицу или в огороды.

А дымила деревня потому, что был банный день, между домами бегали полуголые бабы со своими вечными постирушками, мужики голяком вываливались из тесных банных дверей и, окутанные клубами пара, ныряли в сугробы, прожигали их своими раскаленными телами до самой земли.

Весь день Каппель провел на коне. К вечеру у него поднялась температура, тело горело, будто он только что побывал в бане и, как те голозадые волосатые мужики, готов прыгнуть в колючий, недобро шевелящийся сугроб.

С коня Каппеля снимали сразу несколько дюжих мужиков, боясь уронить генерала. Острая боль просаживала его тело насквозь, от ног до самых ключиц, но Каппель и вида не подавая, что ему больно, досадовал только – нет у человека на ногах нескольких жалких костяшек, и все – ему уже не на что опереться, не на что ступить, человек заваливается на бок… Было отчего застонать. Каппель дал снять себя с коня, но, очутившись на земле, такой надежной, прочной, он неожиданно почувствовал, что земля-то непрочная, охнул неверяще и неуклюже повалился на бок. Бойченко еле успел его подхватить под мышки, пробормотал укоризненно:

– Ваше высокопревосходительство, аккуратнее надо…

Минут через десять пришел доктор Никонов, измерил у генерала температуру, нахмурил блестящую красную лысину – вся кожа у него лесенкой сползла на лоб, – потом, приподняв бровь, сказал:

– Ничего страшного. Обычная температура, реакция на перенесенную операцию.

Вечером, когда Каппель проводил совещание с командирами частей, никто не обратил внимания на тихий кашель, который генерал все время загонял в кулак: как только кашель возникал у него в груди, Каппель тут же подносил ко рту руку, взгляд у него делался особенно внимательным, пристальным.