Текст книги "Если суждено погибнуть"

Километрах в десяти выгрузились на берег – пароходы идти дальше отказались: Волга уже кипела от рвущихся снарядов. Оба берега были завалены «бревнами» – крупными, посеченными осколками осетрами.

Воздух был густ от запаха гнили – хоть ножом его режь.

Каппель удрученно покачал головой. Сказал Вырыпаеву:

– Природа от войны страдает не меньше людей. Может быть, даже больше.

– Человеку тоже достается, Владимир Оскарович.

Убыстренным маршем двинулись на юг. Шли недолго. Очень скоро перед колонной взорвался снаряд. За ним – другой. Каппель попросил Вырыпаева:

– Василий Осипович, разверните-ка пару орудий… Накройте наглецов.

Через несколько минут громыхнули пушки Вырыпаева. Снаряды из-за Волги больше не приносились.

Хоть и спешил Каппель, а все-таки не успел – и не его в этом вина, а его беда. Ведь прими Комуч его план месяц назад – и вполне возможно, Каппель не на выручку Симбирску бы шел, а штурмовал Москву либо даже разгуливал по улицам российской столицы и любовался золотыми куполами соборов…

Чем дальше продвигался отряд Каппеля, тем громче становился грохот затяжного боя. Даже на этом берегу Волги иногда под ногами вздрагивала земля – в Симбирске то ли склады какие взрывали, то ли происходило еще что-то. Чем громче становились звуки, тем больше мрачнел Каппель, загорелое лицо его делалось жестким, скулы бледнели – он понимал, что опоздал.

Через сорок минут отряд Каппеля подошел к мосту, перекинутому через Волгу.

Город горел. Черные дымы поднимались в воздух в нескольких местах, тучами пластались по небу, загораживали солнце, и на земле делалось по-вечернему сумеречно.

Рядом с Каппелем постоянно находился подполковник Вырыпаев. Они настолько сдружились в этом походе, что когда находились одни, обращались друг к другу на «ты», хотя Вырыпаев пользовался этим редко. Каппель, который не признавал ни панибратства, ни отношений накоротке со своими подчиненными, тянулся к Вырыпаеву. Воевал подполковник превосходно, его пушки еще ни разу не подвели Каппеля.

– Мы на этом черном пиру – лишние, – проговорил Каппель, обращаясь к подполковнику, – мы опоздали.

– И попартизанить в полную меру не удалось. Не то бы мы здорово подчистили тылы у красных. – У Вырыпаева само по себе от досады дернулось плечо, будто он подбросил висевшую на нем винтовку. Это было нервное.

Подполковник так же, как и Каппель, считал, что партизанские методы борьбы – это сугубо российские методы и они применимы в местных условиях, но никак не в Европе, а урона партизанскими укусами можно нанести не меньше, чем глобальными сражениями. Однако в Комуче этого понимать не хотели, дергали то одну ниточку, то другую, распоряжения, приходившие из Самары, были противоречивы, словно их отдавали разные люди.

Офицеры из отряда Каппеля уже открыто начали ненавидеть Комуч – он сидел у них в печенках, в горле, будто рыбья кость. Надоели рекомендации по части обязательных обращений – таких, как, например, «гражданин командир роты», – на них уже никто не обращал внимания, большинство старалось обращаться друг к другу по званиям, надоела отставная форма без погон. Надоело все. Когда офицеры приходили к своему командующему, тот утешал их – получалось несколько неуклюже, но других слов не было:

– Терпите, братцы, терпите!

На мосту через Волгу сплошным потоком тянулись повозки, на противоположном берегу, среди домов, гуськом сползающих прямо к самой воде, раздалась стрельба.

Мимо Каппеля верхом на лошади пронесся Синюков, взлетел на мост, за ним поскакало еще несколько всадников, он занимался теперь разведкой, старался наладить это дело, – через несколько минут полковник развернулся и направил коня вниз с моста.

– Владимир Оскарович, в городе уже находится красная конница, передовой отряд Гая, – доложил он, подскакав к Каппелю. – Вот-вот Гай войдет в центр.

– Разворачивайте пушки, – приказал Каппель, – ударьте всеми стволами по юго-западной части города – красные наступают оттуда.

Через несколько минут на берегу загрохотали пушки. Каппель стоял у самой кромки воды и смотрел на город; обычно спокойное лицо его нервно дергалось, он покусывал губы, иногда подносил к глазам бинокль, но тут же опускал его – все и так было хорошо видно. И хотя глаза у Каппеля были сухие, Вырыпаеву вдруг показалось, что командующий плачет, только плач этот внутренний, беззвучный, его никто не слышит, а показное спокойствие Каппеля – обычная маска, внутри же у него все кровоточит…

– Мне кажется, я сегодня последний раз в жизни вижу Волгу, – прокричал Каппель между двумя гулкими залпами пушек Вырыпаеву, – мы никогда сюда не вернемся.

– Полноте, Владимир Оскарович, откуда такие мрачные мысли?

– Мы просто не сможем сюда вернуться.

В городе действительно были красные. Гай, лихо размахивая саблей, украшенной каменьями, чертом носился по симбирским улицам, за ним грохотали подковами кони охраны, она у Гая состояла человек из двадцати, не меньше.

– Храбрецы мои! – призывно кричал Гай на скаку и вновь размахивал саблей.

Он искал, где находится городской телеграф, и не мог найти – запутался в улицах. Неожиданно под ним споткнулся конь, и Гай чуть не вылетел из седла, но удержался, резко натянул поводья, остановил коня, спрыгнул на землю и опять лихо закрутил саблей над головой:

– Автомобиль мне!

Гай, как и многие фронтовики, верил в приметы: если под ним споткнулся конь, то на этого коня в течение дня уже не садился – могла случиться беда, Лучше всего – коня сменить.

Вот Гай и менял. Коня – на автомобиль. Автомобиль – на коня. Затем одного коня на другого…

Через пять минут он уже мчался в открытом автомобиле, стоя рядом с водителем, в роскошной белой бурке, в черкеске, с Георгиевским крестом на груди – Гай отказывался снимать старые награды – и размахивал над собой дорогой саблей.

Ему во что бы то ни стало нужно было выполнить задание Тухачевского, найти телеграф и отправить телеграмму в Москву.

За машиной галопом, громыхая, оскальзаясь на камнях, неслись два десятка всадников – охрана Гая. Зрелище было внушительное.

Наконец Гай отыскал телеграф, машина противно заскрипела тормозами, окуталась дымом, и Гай, чихая, выскочил из нее.

Перемахивая сразу через две ступеньки, влетел в теплый, почему-то пахнущий сухой травой зал телеграфа и стукнул рукоятью сабли о деревянную стойку, на которой посетители заполняли бланки телеграмм.

– Главного телеграфиста ко мне!

На крик явился почтенный старикан, похожий на железнодорожного кондуктора, с серебряным рожком, болтающимся на плече – старикан плохо слышал и прикладывал эту дудку к уху, если же ему ничего не надо было слышать, он за рожок даже не брался, пучил глаза на собеседника и, ничего не произнося в ответ, вяло размахивал руками. Славный был старикан.

Поскольку Гай был обвешан оружием с головы до ног – из-под бурки высовывалась не только диковинная, посверкивающая красными и синими каменьями сабля, но и два маузера, – старикан немедленно приставил дудку к уху:

– Слушаю вас, ваше высокопревосходительство!

Обращение было не по чину, в Красной армии таких слов не существовало, но Гаю понравилось, и он важно поскреб рукою щеку:

– Значит, так! Немедленно отправьте телеграмму в Москву. Товарищу Троцкому от товарища Тухачевского. Пиши, старик, текст.

Старикан пальцем позвал к себе шуструю девчушку с носом-кнопочкой – то ли помощницу, то ли уборщицу, ткнул начальственно в лист бумаги:

– Пиши!

Гай достал из кармана галифе клочок вырванного из тетради листа, на котором заранее был начертан текст, расправил его.

Через десять минут в Москву была отбита телеграмма: «Задание выполнено. Симбирск взят. Тухачевский».

На окраинах города еще шли бои, стрельба была сильной, пули залетали даже в центр Симбирска и, обессиленные, с чмоканьем шлепались в пыль, взбивая тугие облачка; сквозь полосы черного дыма пыталось проглянуть солнце – это светилу не удавалось.

Гай не удержался, дал телеграмму и от себя, переплюнул командарма Тухачевского – телеграмму отстучал самому Ленину. «Взятие вашего родного города – это ответ за одну вашу рану, а за другую рану будет Самара».

Любил Гай Дмитриевич эффектные ходы.

По юго-западной части города продолжали бить пушки Вырыпаева – подполковник довольно умело крошил снарядами входящие в Симбирск красные части. Вслепую, без корректировщика. Иногда, правда, получалось не очень, но иногда снаряды попадали в цель, и тогда в небо взлетали целые столбы алых брызг, воздух окрашивался в красный цвет – людей расшибало, они превращались в воду, в воздух, во что-то бесформенное, лишенное оболочки, так казалось всем, кто видел эти удары вблизи.

В Казани, которая была взята на день раньше Симбирска, стоял стон, хотя крови не было видно: Троцкий прятал ее. Но расправлялись его помощники с теми, кто не признавал советскую власть, жестоко. Чистили богатые кварталы гребенкой – красноармейцы прикладами выталкивали из домов семьи купцов, священников, «интеллиххентов вшивых», не забывая прихватить за руку иного несмышленого пацаненка – нечего, дескать, отбиваться, – толпами гнали на волжский берег и грузили в баржи. Трюмы барж набивали так, что головы тех, кто не вмещался, приходилось придавливать огромными деревянными люками.

Баржи выводили на середину реки, там прорубали им борта и пускали на дно.

Сколько человек было погублено по «инициативе» Троцкого, мстящего за выстрелы эсерки Фанни Каплан, точно неведомо и по сей день. Выздоравливающий Ленин тоже был повинен в этом бессмысленном уничтожении людей. В канун взятия Казани – за день до ее падения – он прислал Троцкому телеграмму, в которой были такие слова: «По-моему, нельзя жалеть города…» и «…необходимо беспощадное истребление».

В результате, когда через несколько дней понадобилось вынести десятка три показательных приговоров и публично расстрелять врагов советской власти, такого количества врагов просто не удалось найти. Газеты писали: «Казань пуста. Ни одного попа, ни монаха, ни буржуя. Некого и расстрелять. Вынесено всего 6 приговоров».

Но вернемся в Симбирск.

Телеграмма Тухачевского, которую отбил Гай с городского телеграфа, была переслана Троцкому в штабной вагон.

Когда поток беженцев, идущих через мост, поредел, а на противоположном берегу появились разъезды Гая и по настилу защелкали пули, Каппель приказал один из пролетов моста взорвать.

Саперы в подрывной команде были умелые – быстро приладили к быкам по ящику динамита, вывели на настил несколько бикфордовых хвостов и подожгли их. Через полминуты вязкий гул покатился над затихшей, словно обратившейся в темный прозрачный камень, водой. Пролет приподнялся, в воздухе распался на несколько частей, в сторону полетели доски, кирпичи, выдранные железные крючья, листы железа, которыми были окованы истончившиеся места, сама ходовая часть, и пролет лег в воду.

У Каппеля дернулось левое плечо, он отвернулся от Волги, от горящего города и забрался на коня, которого ему поспешно подвел Бойченко. Лицо у Каппеля было спокойным, странно неподвижным – не лицо, а маска, можно было только догадываться, что творится у этого человека внутри, он поискал глазами Вырыпаева, не нашел и скомандовал тихим, внезапно сделавшимся совершенно естественным голосом:

– Отходим!

Так паршиво, как чувствовал себя Каппель сейчас, он не чувствовал давно – даже когда был ранен на фронте и болтался между небом и землей, не знал, удастся выжить или нет, – и то ему не было так плохо.

Он тронул коня за поводья. Неподалеку в землю лег снаряд – единственный ответный, пущенный с другого берега, над головой гнусаво прожужжали осколки, целая лавина, но Каппель не обратил на них никакого внимания, глаза у него от горечи сделались совсем светлыми, прозрачными, те, кто видел его глаза в эти минуты, отводил взгляд в сторону.

В Симбирске находились богатые военные склады – в основном вещевые, обувные, Гай оглядел своих конников, озадаченно поцокал языком: слишком уж оборваны, не кавалеристы, а биндюжники какие-то.

«Храбрецов» его надо было приодеть. Он прыснул на коня и помчался к вещевым воинским складам – проводить ревизию.

Говорят, Гай въехал в главный склад на коне – так он был огромен – и ахнул от цветотья мундиров, выставленных там. На складе нашлось даже несколько тысяч комплектов такой экзотической формы, как уланская – рейтузы, кивера, мундиры с блестящим металлическим шитьем… Гай не усидел на коне, прокричал что-то возбужденно, спрыгнул с седла и примерил на себе мундир. Подошел к зеркалу.

Восхищенно поцокал языком: хорош, однако, мужчина, что смотрит на него из зеркала…

Начальник штаба не стал слезать с лошади, он теперь тихонько наблюдал за своим экспансивным начальником, поднял большой палец, проколол им воздух:

– Превосходно, товарищ комдив!

Хотя Гай был комбригом, начальник штаба упорно звал его комдивом, повышая в должности. Гай против этого не возражал.

– Сколько времени понадобится, чтобы подогнать эту форму под моих храбрецов? – спросил Гай, обвел рукой полки с сине-красной уланской формой. – Э?

Начальник штаба с ходу уловил, чего хочет Гай.

– Если в городе мобилизуем всех портных, то дня в три, думаю, управимся.

– Вах! – гортанно, на грузинский манер выкрикнул комбриг. – А в два дня не уложимся?

– Постараемся и в два дня, товарищ комдив, – вытянулся в седле начальник штаба. – Раз это нужно…

– Нужно. Нам ведь предстоит еще провести военный парад храбрецов, достойных звания великих революционеров. На нас смотрит Советская Россия. Вся!

Через пятнадцать минут из дверей штаба бригады вынеслись курьеры, большая группа, полтора десятка человек. Им необходимо было найти и мобилизовать всех симбирских портных.

Портные были спешно мобилизованы.

По всему городу щелкали ножницы, верещали ножные и ручные швейные машинки. Оборванные конники Гая наряжались в новую форму. Даже кивера понадевали и похватали нашедшиеся на складе пики. Почувствовали себя казаками, въехавшими в Париж. Начальник штаба выполнил задание Гая: через два дня в Симбирске состоялся военный парад.

Наряженные в полную уланскую форму, конники лихо выделывали кренделя перед сбившейся в кучки любопытствующей публикой, пулеметчики волокли за собой тяжелые «максимы», поставленные на железные колеса, пыхтели, обливались потом, помогали себе уланскими пиками, втыкая древки в расщелины между булыжниками.

Довольны были все, кроме пулеметчиков.

Когда оркестр смолк и войска выстроились на главной площади Симбирска, Гай выехал вперед на коне, взмахнул привычно рукой.

– Храбрецы мои! – произнес он растроганно, благодарно, поправил на груди Георгиевский крест и оглядел своих конников повлажневшими глазами.

Волнение сдавило ему горло. Гай закашлялся, речь продолжил по-армянски, потом вновь перешел на русский язык, с его губ соскакивали скомканные, невнятные, картавые слова, и он снова перешел на армянский. Голос его окреп, сделался звонким, горячим. И хотя никто из собравшихся не знал армянского языка, все понимали Гая. И страстно аплодировали, когда комбриг закончил говорить.

Потом площадь взорвалась в едином ликующем крике:

– Гаю – ура!

Через два дня в городе начались грабежи: те, кто брал штурмом Симбирск, решили пощупать, какие яички, несут здешние курочки. Конники Гая, которых можно было узнать за версту по красно-синей форме, также не устояли перед соблазнительной возможностью пощипать горожан.

Тухачевский немедленно издал приказ: «Отдельно шатающихся мародеров арестовывать и расстреливать без суда; в городе должен быть водворен строжайший порядок». Среди тех, кто попал под дула расстрельной команды, были «красные уланы», протянувшие руки к чужому барахлу. Провинившиеся не верили, что их, героев штурма Симбирска, могут расстрелять. В конце концов, за них заступится сам Гай.

Но Гай заступаться за них не стал: он все хорошо понимал и к таким вещам, как мародерство, относился с брезгливостью.

В течение трех дней Тухачевский расстрелял более ста мародеров, одетых в красноармейскую форму – действовал он беспощадно.

Отдышавшись немного в Симбирске, армия Тухачевского двинулась дальше: брать приволжские города и села – Сингелей, Новодевичье, Буинск, Тетюши, Сызрань, Ставрополь-Волжский и главную здешнюю столицу, первую среди других столиц, центр Комуча – Самару.

Ленин прислал Тухачевскому благодарную телеграмму: взятие родного Симбирска было для него что манна небесная, лучшее лекарство – Ильич после этого стал стремительно поправляться; послал ли он ответную телеграмму Гаю, историки не ведают. Скорее всего, послал – Ленин был человеком вежливым.

У старика Еропкина кончились продукты.

Несколько дней они колесили на телеге по пыльным, способным укачать кого угодно дорогам, пытаясь догнать своих, но затея была тщетной, каппелевцы словно сквозь землю провалились, – трижды дед ходил на разведку в села, но там ни белых, ни красных не видели.

– Счастливые, – вздыхал старик, – ни тех, ни других не знают. Это же самое милое дело – никого не знать, никого не видеть.

– Это называется независимостью, – солидно вставила в разговор свое суждение Варя.

Поручик пошел на поправку: молодой крепкий организм взял свое.

– И бандюки перестали попадаться. – Старик Еропкин озадаченно поскреб пальцами затылок. – С ними как-то это самое…

– Что «как-то это самое»? – не поняла Варя.

– Веселее было.

У Вари невольно, словно сами по себе, передернулись плечи:

– Кому как.

Видя, что продукты подходят к концу, старик поугрюмел.

– Во всякое село за хлебом с картошкой ныне не войдешь, – народ стал дюже недоверчив: чуть что – и в пузо тебе уже ствол глядит. Деньги люди перестали признавать, с керенками, извините, барышня, уже в нужник ходят, царскими простынями также подтираются… – Дед не заметил, как от грубой речи его Варя покраснела, поручик тронул старика за руку:

– Поаккуратнее в словах, Игнатий Игнатьевич, пожалуйста.

Старик умолк, словно на ходу споткнулся, звонко клацнул челюстями, смутился, будто находился в гимназическом возрасте.

– Извините меня, дурака, – проговорил он неожиданно шепеляво, с присвистом – ну ровно бы невидимый столб, которого он не заметил, вышиб ему передние зубы. – Берут только монеты да цацки разные… Украшения с дамских пальчиков.

– У вас, по-моему, одна винтовка лишняя, – проговорил Павлов.

– Лишнего оружия не бывает, ваше благородие.

Павлов даже не стал комментировать эту фразу, он на нее просто не обратил внимания.

– В тревожное время оружие ценится не дешевле золота. Скорее – дороже. Надо одну винтовку обменять на еду. Дать в придачу пару запасных обойм – еды за это больше получим.

Старик Еропкин покрутил головой – терять винтовку ему не хотелось. На дне телеги, под сеном, под дерюгой, совершенно невидимая и неощутимая, у него лежала новенькая, в заводской смазке, хорошо обмотанная тряпками трехлинейка. Заветную винтовочку эту старик Еропкин никому не показывал… Было удивительно, что поручик ее обнаружил. Интересно, как обнаружил, чем? Хребтом своим, что ли? Либо крестцом?

– У меня есть вот что, – сказала Варя, сунула руку в карман вязаной кофты, достала оттуда крохотную железную коробочку.

Поддела ногтем крышку коробочки. На черной бархатной подстилке лежал изящный перстенек с синим блескучим камешком.

– Сапфир, – неожиданно погрустневшим голосом произнес поручик, – очень чистый, с хорошей огранкой. Держите-ка, Варюша, это кольцо при себе.

– Сапфир этот мне дядя привез с Мадагаскара, когда эскадра Рожественского в конце девятьсот четвертого года шла на выручку Порт-Артуру, то на несколько дней заходили на остров, где производят масло еланго-еланго. – Видя, как удивленно блеснули глаза старика, Варя пояснила: – Это по части дела, к мужчинам не имеющего никакого отношения – связано с парфюмом. Масло идет оттуда прямо в Париж для производства ароматизированных жидкостей… Поставляется только в Париж, и больше ни в один из городов мира. На местном рынке дядя и купил этот сапфир, а позже, в Москве, к моему шестнадцатилетию, камень огранили и поставили в это колечко.

– Видите, Варя, оказывается, камень – не просто память для вас, это целая история. Держите кольцо при себе, пожалуйста. Его нельзя менять…

– Но если у нас не будет продуктов, я готова им пожертвовать.

– Не нужно. Игнатий Игнатьевич обменяет на продукты винтовку. Этого будет достаточно. Винтовка ныне – более ценный товар, чем украшения. Я же, как поднимусь, добуду пару винтовок в запас. На всякий случай.

– Запас карман не трет. – Старик Еропкин крякнул. Расставаться с винтовкой ему очень не хотелось. Но и выхода другого не было. Поручик прав – винтовку надо обменять на харчи, не голодать же. Варино колечко трогать нельзя. По лицу деда пробежала тень, глаза посветлели. Он вновь вздохнул. – Только где его взять, запас-запасец этот?

– Найдем. Война любит всякие неожиданности, иногда такие подарки преподносит – м-м-м!

– Ладно, – согласился с поручиком старик, вытащил спрятанную винтовку, стянул с нее тряпки и ловко подкинул в руке. – Не карабин, конечно, в два раза тяжелее, но зато бьет так, как карабин не бьет… Не хуже пушки.

Остановились в лесочке неподалеку от богатого, поблескивающего жестяными крышами села: раз есть такие крыши – значит, люди здесь живут в достатке. Дед Еропкин соскочил с телеги, встал за куст, вгляделся в дома.

– Тихо уж больно, – сказал он, поежился. – Даже собаки не лают.

– Сытые, потому и не лают.

– В богатых селах люди живут жадные. Ну что, будем испытывать судьбу, ваше благородие, или нет?

– А почему бы и не испытать?

– Тревожно как-то… И тишь эта странная.

– Если бы вы знали, как я не люблю тишину. Самое противное, что может быть на фронте, – это тишина.

– Ладно, – решительным тоном произнес, старик, подкинул в руке винтовку, сунул в карман две запасные обоймы. – Ждите меня с куренком, картошкой и двумя караваями хлеба.

Он еще раз выглянул из-за куста, перекрестился и боковой тропкой, в обгиб леса – тропка эта была хорошо обозначена, люди ходили по ней часто – двинулся в село.

Погода испортилась, хорошие деньки с серебристой паутиной и угасающим теплом бабьего лета остались позади, в кустах оживленно тенькали синицы, эти птички обязательно оживают, делаются говорливыми, когда наступает осень. Поручик и Варя смотрели вслед старику Еропкину, тот взгляд их чувствовал, старался держаться гоголем, походка его была прямой, как у молодого, голова весело вздернута.

Машинально подняв руку, Варя перекрестила его узкую, с выступающими лопатками спину.

Синицы стаей поднялись в воздух и исчезли. Сделалось тихо. Поручик поморщился: опять эта отвратительная тишина. Он повернул голову, увидел совсем близко от себя лицо Вари, услышал, как в ключицы его больно ударило внезапно заколотившееся сердце.

– Варя, – проговорил он и умолк.

Девушка взглянула на него выжидательно. В следующий миг у нее насмешливо дрогнули губы, в глазах задвигались, заполыхали крохотные огоньки. Взгляд сделался лучистым. Но через несколько мгновений глаза затуманились, в них вспыхнуло что-то яркое и погасло…

– Варя, – вновь тихо, с просительными нотками проговорил поручик и вновь умолк.

На лице у него появилось мучительное выражение, будто у гимназиста, который, стоя у доски, силится что-то вспомнить, произнести заветные слова ответа, но не может – у него скован язык, скованы мозги, сковано все – таким беспомощным, немым ощутил себя и поручик Павлов.

– Что? – угасающим шепотом отозвалась та.

Павлов боролся с приливом щемящей нежности, схожим с теплым морем – в море этом можно было утонуть, – беззвучно шевелил губами и удивлялся тому, что с ним происходит.

– Варя! – в горле поручика возникло жжение, отяжелевший язык пристрял к небу, поручик с трудом пошевелил им, снова подивился собственному состоянию – такого с ним еще не случалось никогда. – Варя…

Все было понятно без слов. Варя неожиданно рассмеялась. Смех ее был легким, радостным, зовущим. Поручик улыбнулся, опустил голову. Над ближайшим деревом вновь зависла стая синиц, накрыла его желто-серым говорливым облаком, на соседнее дерево рухнула стая снегирей, красногрудых, важных – совсем не таких, как шустрые суетливые синицы, на синиц снегири поглядывали свысока, – и Варя замерла с восхищением: в свинцовом мертвенном дне, по-настоящему уже осеннем, обозначились живые краски.

– Красиво как, – прошептала она.

Над селом разорвалось небо – грохнул выстрел. Павлов, приподнимаясь, сделал неловкое резкое движение, охнул – боль проколола его, на бинте проступило крохотное пятнышко крови.

Грохнул еще один выстрел.

– Варя, берите вожжи, – скомандовал Павлов. – Похоже, дед наш попал в беду. Надо выручать.

Варя проворно прыгнула в телегу, по-девчоночьи поджала под себя ноги, тряхнула вожжами:

– Но-о!

– Давайте в деревню, – поручик вновь поморщился, – разворачивайте телегу.

Навыков по части того, как управлять конем и телегой, у Вари не было, развернула она телегу неуклюже, плоско, под большим углом, задела за огромный дырявый комель и чуть не свалила раненого на землю.

– Простите, Саша, – прокричала она испуганно, хотела сказать что-то еще, но тут конь мотнул головой, стараясь вырвать у нее вожжи, он чувствовал чужую руку и сопротивлялся, попытка ему едва не удалась, – и испуганно прижал уши к холке, когда Павлов рявкнул из-за Вариного плеча:

– Тих-ха!

Конь присмирел – почувствовал в голосе поручика силу, гладкий волос у него на спине пошел дрожью: после таких выкриков его обычно огревали плеткой. Но на этот раз обошлось без плетки.

– Пошел, пошел быстрее! – закричала Варя; небо над селом вновь вздрогнуло от выстрела. На плоской, хорошо протоптанной дорожке, ведущей к селу, показался человек – он бежал согнувшись, едва ли не на четвереньках, шарахаясь то в одну сторону, то в другую, делал прыжки, за ним из села неслись двое дюжих мужиков, размахивая винтовками.

– Улю-лю-лю, – весело проорал один из них, на бегу вскинул винтовку и пальнул в скачущего перед ним человека.

Тот по-заячьи проворно и ловко сделал прыжок в сторону.

– А ведь это наш Игнатий Игнатьевич, – ахнула Варя.

– Он самый, – подтвердил поручик, вскинул винтовку, повел стволом чуть вбок и выстрелил.

Дюжий мужик, который только что весело улюлюкал, недоуменно остановился и задрал голову к облакам. Он так и не понял, что с ним произошло. Винтовка выпала безвольно у него из рук, некоторое время мужик стоял, задрав голову, а потом стек вниз, словно подрубленный. Его напарник, азартный, плюющийся на ходу, горластый, продолжал нестись за «дичью» – еще немного – и навалится на бедного «зайца», сомнет его, – орал самозабвенно, оглушая самого себя, небо, землю, округу, заставляя невольно вздрагивать пространство:

– Улю-лю-лю-лю!

Поручик, морщась, передернул затвор – и стрелять, и вышибать из ствола старый патрон, а на его место загонять новый было трудно, боль просаживала плечо, – извернулся, ладонью здоровой руки поставил затвор в рабочее положение. На лбу у него выступил пот; Павлов, борясь со слабостью, протестующее помотал головой.

– Сейчас это горластое «улю-лю» я загоню тебе обратно, – угрожающе пробормотал он, – чтобы оно никогда больше не вылезало наружу.

Бегущий мужик уже пластался над землей, задыхался; воздух, который он захватывал ртом, больно рвал ему грудь, красное лицо густо заливал пот; ему казалось, что он вот-вот дотянется до отчаянно удирающего от него дедка, прихлопнет его, но слишком уж был проворен этот старый верткий бегун, не настичь… На бегу преследователь выбил из винтовочного ствола стреляную гильзу, загнал новый патрон, хотел было выстрелить, но что-то сдержало его – то ли то, что он не слышал громких воплей напарника, подстегивавших его на бегу, то ли пот начал выедать ему глаза и ноздри – точно так же, как выедал и удирающему от него старику, то ли почувствовал что-то… Мужик остановился, оглянулся.

Душный ужас стиснул ему горло – он увидел напарника своего, Федьку Горластого, владельца бакалейной лавки, по-куриному дергающегося в сухой высокой траве.

– Федька! – ахнул мужик задавленно, развернулся и, выронив винтовку, понесся обратно, в село. Лицо у него, искаженное ужасом, сделалось плоским, вывернулось наизнанку, и без того мокрое, оно просто залилось едким потом: – Федька-а! Федька-а!

Он кричал, звал напарника, но уже не видел его; не останавливаясь, перемахнул через лежащее тело и понесся дальше. Потом, словно вспомнив, как бежал преследуемый им человек, какие восьмерки крутил, резко шарахнулся в сторону, перепрыгнул через валун, вросший в землю, затем шарахнулся в другую сторону…

Поручик опустил винтовку.

– Этот человек теперь две недели в погребе прятаться будет, – произнес он холодным жестким голосом.

Варя не слышала его, продолжала шлепать вожжами по крупу коня:

– Но! Но!

Старик Еропкин, бежавший к ним, неожиданно рухнул на землю, перевернулся несколько раз, вскочил и, увидев телегу, призывно замахал руками.

Варя натянула вожжи – побоялась, что конь понесет, свалит дедка с ног, но конь сам все понял, остановился около хозяина, потянулся к нему.

Дедок повис на конской морде, запричитал жалобно, потом дрожащими руками прошелся по оглобле, словно хотел проверить ее на прочность, и перевалился в телегу.

– Поехали отсюда! – просипел он.

– Где продукты? – спокойным тоном спросил поручик.

– Нет продуктов.

– Тогда куда делась винтовка?

– Отняли. А самого едва не убили.

– Э-э, так не годится. Винтовочки мы заберем. Одну в погашение долга, другую как трофей. Варюша, вон винтовочки валяются. – Павлов говорил так, будто видел валяющуюся в траве винтовку, но винтовку он не видел, – подъезжайте-ка к ней.

Варя повиновалась, винтовку она, в отличие от поручика, видела, подъехала к ней, спрыгнула с телеги.

– Барышня, погодите, это должен сделать я, – покрутив головой и вытряхнув из себя остатки звона, прочно сидевшего в ушах, просипел дед, – это мое дело. – Но сил у старика не было, он выложился весь, пока удирал от двух мордоворотов; поняв, что не сможет перевалиться сейчас даже через борт телеги, угрюмо повесил голову. Зашелся в хриплом саднящем кашле.

Не слушая деда, Варя ловко подхватила винтовку, уложила ее в телегу вдоль борта, в свалявшееся сено, накрыла рядном.

– Варя, вторую винтовку тоже надо взять, – сказал Павлов. – Не боитесь убитых?

– Не боюсь. Крови я видела больше, чем положено.

– Тогда – вперед!

Пуля разворотила крикливому мужику грудь, из рваной раны с громкими булькающими звуками выхлестывала кровь – хотя человек этот и был уже мертв, здоровое, как у быка, сердце продолжало работать. Смотреть на мужика было страшно. Но Варя не дрогнула – ловко взяла винтовку за ремень и забросила ее в телегу, произнеся буднично, словно закончила перевязывать руку: