Текст книги "Если суждено погибнуть"

Вернулся он оттуда мрачный, прошел к себе в спальную половину вагона, где Саша Тухачевский лежал на высокой мягкой постели и, мусоля химический карандаш, решал очередную математическую задачу.

Глянув на брата, Саша обеспокоенно свесил ноги с кровати:

– Что-то случилось?

Михаил кивнул:

– Случилось.

– От всех невзгод есть хорошее средство. – Саша подошел к шкафу, открыл его, достал две стопки, поставил их на узкий откидной столик. Рядом, словно флаг на некую захваченную высоту, водрузил бутылку, старую, тяжелого ручного литья, чуть кособокую. – Вот это лекарство. Будешь?

Командарм, который презирал слабость и вдвойне презирал внутреннюю мягкотелость, сдобренную спиртным, решительно тряхнул головой:

– Буду.

– Так что же случилось? – аккуратно, тихо, словно охотник, который, боясь спугнуть птицу, беззвучно подбирался к ней, морщился, ожидая, что под ногой вот-вот хряпнет какой-нибудь сучок, спросил Саша, спросил так невнятно, что Михаил даже не разобрал вопроса, приподнял широкую атласную бровь.

Саша повторил вопрос.

– Пустяки, – махнул рукой Тухачевский, – по сравнению с мировой революцией сущие пустяки. Но, замечу, – неприятные…

– «Все пройдет», – говорил царь Соломон. Пройдет и это.

– По-моему, он говорил «Все проходит», а не «Все пройдет»…

– Какая разница! От перестановки мест слагаемых сумма не меняется: что в прошедшем времени, что в настоящем, что в будущем – один хрен. – Саша разлил водку, поднял свою стопку: – За то, брат, чтобы ты почаще улыбался.

– А я – за мировую революцию, – Тухачевский поднял свою стопку, – и не меньше.

– Одно другому не мешает, Миша, – мягко произнес Саша, – революцию должны делать люди со счастливыми лицами.

– Хорошие слова, – похвалил Тухачевский.

Выпили.

– Ну, что там у тебя случилось, скажи хоть, – вновь повторил вопрос Саша, он был обеспокоен состоянием брата, – не скрывай.

Тухачевский опять махнул рукой, подбородок у него вначале двинулся в одну сторону, будто у боксера, пропустившего удар в челюсть, потом в другую, большие глаза жестко сжались.

– Налей еще, – попросил он.

Саша налил. Поднял стопку, чокнулся с Тухачевским, вид у него сделался расстроенным – состояние, в котором пребывал брат, ему не нравилось, к тому же и его собственное благополучие целиком зависело от командарма.

– Пью за то, Миша, чтобы твое имя осталось в российской истории, – сказал он.

Тухачевский кивнул, вновь махнул рукой, потянулся своей стопкой к стопке брата, но тот поспешно отвел свою посудину в сторону, предупреждающе поднял палец:

– Два раза чокаться нельзя – плохая примета.

Тухачевский не удержался, усмехнулся:

– Прелестный пассаж. – Глаза у него сжались жестко, словно Тухачевский смотрел в прорезь, винтовочного прицела.

Он думал в этот момент о жене, прикидывал, когда же она должна вернуться. Обычно у родителей она долго не задерживалась – день, два, максимум три – и тут же устремлялась обратно, к мужу… Значит, дней через пять-шесть она будет здесь. У Тухачевского недобро сомкнулись губы, он молча протянув пустую стопку брату.

Маша вернулась через четыре дня – Тухачевский рассчитал довольно точно, – сияющая, белозубая, она едва ли не бегом направилась к штабному вагону. Она соскучилась по мужу, по его глазам, по его улыбке, рядом с ним она ощущала себя защищенной, как в крепости, ей не была страшна любая беда…

Вагон Тухачевского стоял на старом месте – в тупичке недалеко от игрушечно красивой водонапорной башенки; густо заснеженные деревья сонно склонили свои головы к крыше вагона. Сердце у Маши забилось гулко – через полминуты она увидит мужа.

Она птицей взлетела по лесенке в вагон, и первый человек, которого увидела, был Тухачевский. Ничто не дрогнуло на его напряженном жестком лице: как не было ни одной радостной черточки, ни одного штриха, так и не появилось при виде жены.

Машина улыбка погасла, она недоуменно, как-то беспомощно оглянулась и потянулась к Тухачевскому, словно ища защиты. Но он отвернулся от нее, потыкал пальцем в карту, указывая на что-то важное собеседнику – командиру одной из дивизий, которого Маша не раз встречала здесь, в вагоне, – проговорил негромко, с начальственными нотками в голосе:

– С этой высоты все видно на девять километров. А уж сектор обстрела какой… Круговой! Взять ее – главная ваша задача. Возьмем высоту – город сам сдастся. Ключи принесут на фарфоровой тарелке. Понятно?

– Так точно! – по-солдатски грубо рявкнул комдив.

– Миша, – тоненьким обиженным голосом позвала мужа Маша, протянула ему руку.

Тухачевский вскинул голову, произнес резко, незнакомым, со скрипучими злыми нотками тоном:

– Я сейчас занят!

Понурившись, Маша прошла на жилую половину вагона. Она не понимала, не могла понять, что происходит, села на стул, подперла кулаком подбородок.

Минут через пятнадцать пришел муж, глянул на нее тяжело.

– Ты подвела меня, – произнес он холодно, в голосе его не было ни одной теплой нотки.

– Подвела? Чем же? – Маша запоздало всплеснула руками. – Упаси господь, даже не думала тебя подводить.

– Думала или не думала – это дело десятое, только вот я с головы до ног оказался вымазанным грязью.

– Из-за меня? – неверяще спросила Маша.

– Из-за тебя! – Тухачевский, как в конной атаке, рубанул рукою воздух, по лицу его пробежала судорога, в серые светлые глаза натекла хмарь, они потемнели, сделались гневными. – Меня обвинили в том, что жена моя – мешочница. Шастает по вокзалам, по барахолкам, по толкучкам, скупает крупу, консервы и возит их в Пензу… Это так?

– Но, Миша…

– Я тебе не Миша, – резко перебил ее Тухачевский.

Маша побледнела, произнесла беспомощно:

– Миша!

– Ты опозорила меня, – повысив голос, произнес Тухачевский. – Мне было стыдно смотреть в глаза товарищам на заседании Реввоенсовета фронта. – Тухачевский, едва сдерживая себя, выпрямился. – А, да ты все равно ничего не понимаешь! – Он вновь наотмашь рубанул рукою воздух. – Мы живем в свободной России – в советской… Чтобы разойтись, нам не надо ни обрядов, ни записей в церковной книге. Ты свободна!

Тухачевский сделал ладонью этакий выметающий жест, будто дворник, скребущий метлой по тротуару.

Она почувствовала, что некий внутренний вскрик, возникший у нее в груди, где-то в глубине, готов вырваться наружу, но сумела сдержаться, прижала к губам пальцы и прошептала потрясенно:

– Как?

Тухачевский рявкнул зло:

– А вот так!

Это было грубо. Тухачевский и сам понимал, что грубо, но сдержаться не смог.

Машины глаза наполнились слезами – ведь не для себя же она возила эти тяжеленные мешки с продуктами – для голодных слабых родителей. Они уже старенькие, лишний раз на улицу выйти не могут, кто же их обеспечит едой? Только родная дочь, больше никто… Маша потрясенно приподняла плечи, словно моллюск втягивая в них голову, прижала руки к волосам, которые Тухачевский еще несколько дней назад называл «шелковыми»…

– Только не надо слез, – жестко проговорил Тухачевский, – не люблю соленую воду.

– Слез не будет. – Маша вздохнула.

С собой в поездки она брала револьвер – старый, тусклый, с затемнениями на стволе. Хоть револьвер и не особо был нужен ей – охрана, выделяемая мужем, могла кого угодно завалить и завалила бы, не задумываясь, – но тем не менее Маша держала револьвер в сумке вместе со всякими дамскими принадлежностями, способными некрасивую женщину превращать в привлекательную особу… Впрочем, Маше никакие ухищрения не требовались, она и без того была женщиной броской, красивой без всяких склянок с кремами, коробочек с пудрой. Маша это знала.

Нетвердыми шагами она подошла к тумбочке, на которой лежала сумка, расстегнула ее и в следующий миг обрела решительность, сдвинула в сторону несколько коробочек, достала из сумки револьвер. Сунула его под отворот дошки, которую так и не успела снять.

Когда Маша выпрямилась, глаза ее были сухи, только походка давала сбой, была нетвердой, будто по невесть какой причине эта красивая женщина хватила стакан водки и злое зелье теперь крутило ее, мешало передвигаться.

Пошатываясь, она обошла Тухачевского – даже не посмотрела на него, он для нее перестал существовать, – направилась к выходу.

– Вещи свои забери, – крикнул вслед Тухачевский.

– Не надо, – сухо, едва слышно проговорила Маша, вышла в тамбур.

Проворно спустилась по ступенькам на снег. С макушек деревьев на нее выжидательно смотрели большие черные птицы. Маша глянула на них, ей показалось, что это грачи – предвестники весны, но вряд ли это были они, ведь до весны еще далеко. При виде черных грузных птиц в горле у Маши что-то задергалось, забулькало, будто внутри у нее лопнула некая жила и сейчас изо рта выбрызнет кровь. Она тоскливо отвела взгляд в сторону – смотреть на этих могильных птиц не было сил – и, торопливо забежав за вагон, выдернула из-за отворота дошки револьвер.

Снег за вагоном был испятнан желтыми сусличьими норками – тут с удовольствием опорожняли свои мочевые пузыри бойцы охраны – ведь далеко от вагона отходить нельзя, начальник караула голову свернет за такие дела, поэтому и приходилось мочиться рядом с вагоном командарма.

Маша лишь секунду помешкала, подумав, что нехорошо будет лежать в моче красных бойцов, – но не все ли равно это ей теперь, большим пальцем правой руки она смахнула вниз флажок предохранителя, взвела курок и поднесла ствол к виску.

В последний момент Маша подумала, что пуля обезобразит ей лицо, вывернет наизнанку, но опускать ствол револьвера не стала – поняла: если опустит, то потом у нее не хватит сил вновь поднять ствол, и она поспешно нажала на курок.

Грохнул выстрел.

Тяжелые черные птицы с трудом поднялись с ветвей, обрушили вниз снег и испуганной тучей отвалили в сторону. Маша всхлипнула прощально – какие-то краткие миги жизнь еще теплилась в ней, хотя она была уже мертва, ничего не видела, ничего не слышала, – опустилась на колени, рука с револьвером повисла вдоль тела, палец судорожно надавил на курок, раздался второй выстрел. В землю.

Маша ткнулась головой в испачканный снег, дернулась дважды и затихла.

Каппель поехал знакомиться с пополнением в Екатеринбург.

Разместили пленных в огромном гулком помещении с полукруглой крышей, с которой снег скатывался, как с горы – не задерживаясь ни на секунду, и оттого, что на крыше не было снега, в самом помещении было особенно холодно, в углу белел иней.

На улице было много теплее, чем в этом дурацком, не приспособленном для жизни планетарии, на улице светило солнце, небо было чистым, безмятежно голубым, на крышах оглашенно орали соскучившиеся по солнечному свету и теплу воробьи.

Пополнение вывалило из помещения на улицу. Люди стояли с открытыми ртами, подставляли лица солнцу. Слышались откровенные вздохи:

– Домой бы!

На всякий такой вздох, как на некий пароль, звучал отклик:

– Домой бы!

– Жди, когда рак на горе свистнет – он тебе личную отпускную бумагу в зубы вставит и литер на проезд домой выдаст…

– И ручкой вслед помашет.

Старенький автомобиль, на котором ехал Каппель, чихал, дымил, находиться в таком автомобиле было противно, хотелось пересесть на лошадь, но Каппель терпел.

Во дворе «планетария» тем временем столпилось не менее тысячи человек. Автомобиль генерала, громко заскрипев тормозами, въехал во двор.

Один из солдат, в драной шинели, стоявший у самого входа, у ворот, неверяще ахнул:

– Каппель!

– Ты чего, знаком с ним, что ли? – спросил у солдата его сосед, худой, с плохо выбритыми щеками, в шинели с оторванными пуговицами.

– Более чем знаком, я к нему под деревней Васьевкой в плен попал, так он меня пальцем не тронул, велел отпустить. Сказал только, чтобы я винтовку кинул в телегу и шел на все четыре стороны. Душевный мужик! Душу нашу понимает.

Этот солдат был опытным – уже во второй раз угодил в плен. Бог даст – в третий не попадет.

Автомобиль уперся радиатором в спекшуюся толпу. Фыркнул, выпуская из выхлопной трубы сизую вонючую струю дыма, и остановился. Солдаты стихли, воробьи загалдели сильнее.

К автомобилю подскочил поручик с белой повязкой на рукаве шинели. Генерал неспешно выбрался наружу, козырнул в ответ на приветствие поручика и жестко сощурился:

– Извольте спросить, к кому приставлен караул?

Поручик вытянулся в струнку – лихой был офицер, знал, как приветствовать генералов, – отчеканил на одном дыхании:

– К пленным красноармейцам, ваше превосходительство!

На лице Каппеля удивленно приподнялась бровь.

– К пленным красноармейцам? К каким?

– К тем, что находятся во дворе и в казарме.

– К моим солдатам я не разрешаю ставить караулы. Немедленно снимите часовых. Ясно, поручик?

Разговор этот происходил прилюдно, все слышали его и одобрительно кивали. Каппель повернулся к собравшимся, вскинул руку к папахе:

– Здравствуйте, русские солдаты!

В ответ прозвучало нечто нечленораздельное, похожее на нестройный рев. Каппель удрученно покачал головой: в отличие от поручика, солдаты не знали, как отвечать на приветствие, пробежался взглядом по лицам – ни одного приметного лица, ни единого. Подумал, что же сказать этим людям, и произнес:

– Ничего, приветствовать вы научитесь, не это главное. Это вообще дело десятое. Главное для нас – взять Москву.

– Дак это далеко! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Это только кажется, что далеко, на самом же деле – не очень. Об этом мы сейчас и поговорим.

Каппель прошел в холодное гулкое помещение. Там дежурили фронтовики, сидели у железной печушки, швыряли в гудящее нутро мелко порубленные поленья, протягивали руки к огню.

Они-то, люди знающие, приветствовали Каппеля уже так, как надо, по всей форме:

– Встать! Смирно!

Каппель провел среди людей, которым предстояло пополнить ряды его армии, несколько часов, вышел от них удрученным: солдаты эти не были ни белыми, ни красными, ни зелеными, ни желтыми – они вообще не были солдатами. Никакими. В большинстве своем – несчастные, оторванные от дома, голодные, бледные, даже синюшные от забот и неопределенности, они не знали, то ли их расстреляют здесь, в этом гулком помещении, то ли пошлют в бой и уже там погонят в атаку, на пули, а если они не пойдут, то польют их спины горячим дождем, то ли будет еще что-то… В угрюмые глаза их, в голодные лица даже не хотелось смотреть.

Начальник каппелевского штаба Барышников позвонил в Омск, спросил:

– И это все? Другого пополнения не будет?

– Не будет. Работайте с теми людьми, что есть, – ответили на том конце провода и повесили трубку. Омск не захотел далее разговаривать с полковником. Каппель был готов к такому повороту событий, сдернул с рук перчатки, сунул их в карман.

– Нам надо хотя бы четыре месяца, чтобы из этих людей сделать солдат. Не очень подготовленных, не очень сильных… Но все-таки это будут солдаты. Вызывайте командиров подразделений на совещание.

Во все концы города устремились посыльные с белыми, утяжеленными толстыми сургучными нашлепками-печатями пакетами.

Потянулись дни, один похожий на другой, спрессованные, занятые муштрой, учебными стрельбами, занятиями: «Выпад – коли! Второй выпад – бей прикладом!» Мало того, что солдаты не умели ничего делать, но больше удручало другое: все дивизии формирующегося корпуса на восемьдесят процентов состояли из пленных красноармейцев. Это убивало Каппеля более всего остального.

Тех, кто пришел с ним сюда с Волги, было мало. Вот таких бы ему солдат – и можно бросаться в любой бой. А с людьми неподготовленными, думающими о том, что дома осталась недоеная корова, выиграть сражение трудно.

С оружием тоже было плохо. Все, что Омск имел, – бросал на фронт, корпус же Каппеля в число действующей армии не входил, к тому же эшелоны, которые шли с военными грузами по «колесухе» – железной дороге с Дальнего Востока, в пути беспощадно опустошались. Больше всех в этом преуспевали вчерашние друзья чехословаки и различные придорожные атаманы, которых развелось видимо-невидимо. Иногда случалось, что в Омск приходили совершенно пустые составы: в вагонах ломами были пробиты огромные дыры…

Все звонки из штаба Каппеля в Омск никаких результатов не давали. Ответ следовал один:

– Ждите! Ваш черед пока не наступил.

И Каппель терпеливо ждал.

Положение не менялось. Лебедев был упоен успехами на фронте и на телефонные сигналы из Кургана внимания не обращал, более того, они его раздражали все сильнее и сильнее. Лебедев уже давно прикидывал на себя одеяние великого полководца, спасителя России, и теперь ждал, когда «придворный» портной сошьет ему новый парадный мундир. Но противостояли Лебедеву очень опытные солдаты, гораздо более талантливые, чем он сам, – бывший поручик Тухачевский, бывший прапорщик Блюхер. Все чаще и чаще стали произносить фамилию человека, которую раньше он никогда не слышал, – Фрунзе… Очень странная, надо заметить, фамилия. Лебедев морщился.

Тем временем на фронте попятился чех Гайда, слал отчаянные телеграммы измотанный тяжелыми боями Пепеляев, обстановка начала меняться. Белые побежали со своих позиций.

Накануне Пасхи, ночью, в Курган из Омска пришла следующая телеграмма: «Комкору-три генералу Каппелю. По велению Верховного правителя России вверенному Вам корпусу надлежит быть готовым к немедленной отправке на фронт. Подробности утром. Начальник Ставки Верховного правителя России генерал Лебедев».

Каппель, усталый, вернувшийся домой очень поздно – около двенадцати ночи – от генерала Имшенецкого, уже спал. Дежурный поспешно поднялся на второй этаж, постучал в дверь, поежился невольно – боялся разбудить детей генерала, произнес свистящим шепотом:

– Ваше превосходительство!

Каппель проснулся тут же, словцо ожидал этого робкого стука, через несколько секунд уже стоял в дверях в накинутой на плечи куртке, в которой ходил когда-то уговаривать шахтеров. Глянул спокойно на дежурного:

– Что случилось?

Тот отдал телеграмму:

– Вот, ваше превосходительство!

– Пусть телефонист начинает вызывать Омск, – сказал Каппель, с мрачным видом прочитав текст. – Я сейчас буду в штабе.

– Кого конкретно вызывать, ваше превосходительство?

– Лучше всего генерала Лебедева.

– Да он наверняка уже спит.

– Ничего, разбудим… Тут дело такое.

Через три минуты Каппель уже находился в штабе. За окном шел снег – тяжелый, плотный, весенний, хлопья крупные, в ладонь, – шлепались такие лепешки на землю с шумом, сочно, будто тесто, вылетевшее из квашни.

Генерал сел на стул рядом с телефонистом. Тот меланхолично крутил рукоятку вызова и произносил ровным сонным голосом, способным вызвать зуд на коже:

– Омск! Омск! Омск! Омск!

Так прошло минут пять. Телефонист беспомощно глянул на генерала:

– Сигнал не проходит!

Генерал произнес грубовато, жестко:

– Продолжайте вызывать Омск!

Тот вновь закрутил ручку телефонного аппарата:

– Омск! Омск! Омск!

Омск не отвечал – то ли линия была загружена, то ли мокрый снег оборвал телефонные провода, то ли произошло что-то еще. Телефонист вновь глянул на генерала, глаза его поблескивали вопросительно.

– Вызывай!

Голос у Каппеля был таким, что ясно было – с генералом лучше не спорить, но телефонист этого не заметил – видимо, очень хотелось спать в это не самое лучшее ночное дежурство, – сделал жалобное лицо:

– Так ведь все равно не дозвонимся…

– А не дозвонишься – пойдешь в окопы, – раздраженно ответил Каппель. Обычно ровный, спокойный, он никогда не был таким раздраженным и никогда не обращался к подчиненным на «ты». Нынешний случай был исключением из правил.

Щеки у телефониста испуганно подобрались, посерели, он поспешно завращал железную бобышку рукояти.

За окном продолжал падать тяжелый угрюмый снег, крупные светлые хлопья перечеркивали черные квадраты окон, в рассохшейся деревянной поперечине, прибитой к потолку, потренькивал сверчок.

Омск по-прежнему молчал. Иногда телефонист вздрагивал, вытягивал голову, вслушиваясь в шорох, раздающийся в телефонной трубке, и обмякал, опускался на стул.

– Молчит, зараза.

Каппель сидел рядом.

До Омска все-таки дозвонились. Молодец телефонист! Каппель, поглядывая в черное окно, которое продолжало перечеркивать белые хлопья снега, перехватил теплую, согретую рукой телефониста, трубку.

– Соедините меня с квартирой генерала Лебедева, – попросил он.

– Кто говорит?

– Генерал Каппель.

– Это невозможно, ваше превосходительство. Генерал Лебедев разговаривает по прямому проводу с генералом Пепеляевым.

Тьфу! Каппель отплюнулся и стал ждать, когда Лебедев освободится. Но тот не захотел говорить с Каппелем: дежурный с виноватыми нотками в голосе – этот голос едва был слышен в телефонной трубке, этакий шорох в шорохе, невнятное скрипение кузнечиковых лапок в шумном пространстве – сообщил:

– Генерал Лебедев выехал из Омска.

Еще раз тьфу! У Каппеля побелело лицо. Тем не менее он сдержал себя, приказал дежурному по штабу спокойным голосом:

– На шесть ноль-ноль вызовите командиров частей.

В назначенное время явились генералы Имшенецкий, Сахаров, Нечаев, полковники Пехтуров и Вырыпаев. Не было только начальника штаба.

– Где Барышников?

Дежурный виновато приподнял плечи:

– Спит. Не можем добудиться.

– Вылейте на него ведро воды, – велел Каппель, – он быстро придет в себя.

В половине седьмого Барышников появился в штабе. Краснолицый, с мокрыми волосами и хмурым взглядом. Каппель положил перед ним омскую телеграмму.

Барышников дрожащей рукой пригладил волосы, поднес листок с расшифрованным текстом к глазам. Прочитал один раз, другой. Губы у него неожиданно задрожали:

– Владимир Оскарович, корпус не готов выступить на фронт. Он еще не сформирован… Это гибель.

В семь тридцать утра поступила новая телеграмма:

«Комкору-три генералу Каппелю. С получением сего вверенному Вам корпусу надлежит немедленно отправиться в распоряжение командарма-три». Барышников схватился за голову:

– Это конец!

Каппель оглядел собравшихся. Произнес спокойным твердым голосом:

– Командиры частей, доложите, в каком состоянии находятся вверенные вам войска.

Первым поднялся генерал Имшенецкий – командир самой боевой дивизии: дело у самарцев обстояло лучше всех. Вид у Имшенецкого был растерянным.

– Дивизия не укомплектована, – сказал он. – У меня не хватает оружия, амуниции. Мало толковых солдат. Толковые – только старики. Учеба не завершена. Численный состав надо увеличивать по меньшей мере на тысячу двести – тысячу пятьсот человек. И это должны быть солдаты. Солдаты, а не та пленная глина, которая попадала к нам в последнее время. – Имшенецкий не удержался, красноречиво развел руки в стороны.

То же самое сказал и молодой генерал Николай Сахаров – однофамилец командарма-три, в чье распоряжение должен был поступить корпус, – даже слова те же самые использовал.

– Полковник Пехтуров!

И полковник не произнес ничего нового – рад бы, да увы, и Нечаев с Вырыпаевым – они тоже не сообщили ничего обнадеживающего.

Каппель задумчиво помял пальцами бородку и произнес тихим бесцветным голосом:

– Та-ак. – Снова помял пальцами бородку. – Теперь, господа, вопрос в лоб: вы верите своим солдатам? Генерал Имшенецкий!

Лицо начальника Самарской пехотной дивизии дернулось:

– Нет!

– Генерал Сахаров!

Тот поднялся со стула, одернул френч, перетянутый двойной портупеей:

– Нет!

– Полковник Пехтуров!

Полковник Пехтуров, как и Сахаров, был одет в новенький, под Колчака, песочный френч с отложным воротником – в армии стало модным шить такие френчи.

– Нет!

– Генерал Нечаев!

Кавалерист Нечаев, клешнястый, кривоногий, ловкий, лишь махнул рукой и выдавил из себя глухо:

– Нет.

У Вырыпаева дело обстояло немного лучше, чем у других, все-таки недаром артиллерию считали «богом войны». Это актуальное в последующие годы определение тогда только что родилось, но и у Вырыпаева положение было далеким от того, что хотелось. Каппель поморщился, как от зубной боли, подглазья у него невольно высветлились.

– Какое же это все-таки страшное слово – «нет», – промолвил он, вроде бы, для самого себя; наверное, так оно и было, но фразу эту услышали все собравшиеся.

Он нажал на кнопку звонка, вызывая дежурного офицера. Тот незамедлительно возник на пороге кабинета.

– Вызывайте Омск! – приказал Каппель.

На этот раз соединиться с генералом Лебедевым удалось на удивление быстро: тот оказался на месте, – у Каппеля вообще создалось впечатление, что тот ждал его звонка.

Каппель стал рассказывать о ситуации, в которой оказался корпус – причем не бросил ни одного слова упрека в том, что виноват в этой прискорбной ситуации Лебедев. Тот слушал генерала не перебивая, когда же Каппель начал говорить о том, что в его частях обнаружены красные агитаторы, неожиданно взорвался;

– Генерал Каппель, вы получили приказ? – и, не ожидая ответа, отчеканил свинцовым голосом: – Завтра корпус в полном составе должен явиться в распоряжение командарма-три.

Не дожидаясь, что Каппель скажет в ответ, начальник Ставки повесил трубку.

Едва корпус Каппеля прибыл на фронт, как от командарма Сахарова поступил приказ передать кавалерийскую бригаду Нечаева и батарею Вырыпаева генералу Волкову. Каппель остался с красноармейцами, ждущими удобного случая, чтобы улизнуть с передовой, да с немногими стариками, идущими с ним еще с Волги.

И тем не менее Каппель воевал…

Маленькая деревенька на реке Белой несколько раз переходила из рук в руки. Донельзя измордованная, со спаленными хатами, испохабленная снарядами, она была еще жива.

Штабс-капитан Павлов с красными от бессонницы глазами, с повязкой на голове, сделанной из старого, прозрачного от ветхости полотенца, прикрываясь камнями, буграми дымящейся земли, полз вдоль залегшей цепи и считал, сколько у него осталось людей. Почти ничего – десятая часть от того, что было.

– Держитесь, ребята, – бормотал он хрипло, плюясь землей, попавшей в рот, поправляя повязку, сквозь которую проступила кровь, крупное пятно. Раз, два… шесть… двенадцать… двадцать пять… тридцать три… пятьдесят два… От батальона осталось совсем немного – восемьдесят два человека. Испачканных кровью и грязью, надсаженно хрипящих.

– Держитесь, – продолжал бормотать Павлов. Он не знал, что нужно говорить в таких случаях, какие существуют слова, и раз за разом тупо произносил одно и то же: – Держитесь!

Следом за Павловым полз прапорщик Ильин, прикрывая командира.

Огонь стих. Над разбитой деревушкой струились сизые вонючие дымы, растворялись в небе; за черной, перепаханной снарядами полосой земли поблескивала река.

Неожиданно за взгорбком, на котором вповалку будто бы лежали люди – срубленные снарядами сосны, послышался конский топот. Павлов невольно приподнял голову:

– Кого это несет к нам нелегкая?

Через минуту на взгорбок взлетел Каппель, легко спрыгнул с коня, кинул повод ординарцу. Не пригибаясь, в полный рост пошел вдоль лежащей цепи. Павлов поднялся, кинулся к генералу:

– Ваше превосходительство, все простреливается…

Каппель отмахнулся от этих слов, он будто их и не слышал.

– Ваше превосходительство! Стреляют…

Генерал продолжал неторопливо идти вдоль цепи солдат. Он говорил негромко:

– Сейчас будем наступать, братцы… Мы возьмем эту деревню, обязательно возьмем.

Прошел цепь до конца, вернулся, не замечая пуль, начавших роиться вокруг, расстегнул кобуру и произнес, по-прежнему не повышая голоса:

– Ну, братцы, с Богом! – выдернув пистолет, вскинул его над головой: – Вперед, братцы!

Ловко перемахнул он через воронку, затем – через лежавшие вповалку трупы – солдаты схватились в рукопашной и полегли все – и красные, и белые – и побежал.

Несколько мгновений Каппелю казалось, что бежит он один, никто за ним не поднялся, – но нет, вот сзади послышался чей-то хрип, потом кто-то закашлялся на бегу – цепь поднялась следом за генералом.

Бежали молча, хрипели, плевались на ходу, огибали воронки, валом накатывались на деревню. Деревня молчала. Красные, засевшие в ней – бойцы раскуроченной, размятой в боях дивизии, тоже измотанные, израненные, охрипшие, ослепшие от усталости и пота, заливавшего глаза, – ждали. Белых им надо было подпустить поближе, чтобы уж стрелять наверняка, а потом – бить.

Каппель бежал и ощущал на бегу, как в грудь ему целятся стволы винтовок, – если прозвучит команда «Пли!», то его насквозь просадит несколько пуль, – ему до боли, до крика хотелось увернуться от пуль, отпрыгнуть в сторону, но он продолжал бежать, никуда не сворачивая.

Сзади раздался громоздкий вздох, родивший в груди Каппеля изумление. Казалось, что это дышит сама земля. Израненная, изуродованная, печальная – ей непонятно, за что люди бьют друг друга, стараются уничтожить, неужели они совершенно лишены жалости; люди перестали жалеть людей…

Вздох усилился, и неожиданно за спиной Каппеля грянуло хриплое, протяжное, перебиваемое стуком сапог о землю «Ура-а!». Вначале крик был слабеньким, едва звучал, но потом усилился, окреп, стал звучать мощно.

Из деревни грохнул залп. Несколько пуль просвистели над головой генерала, одна сбила фуражку, но он не остановился, чтобы поднять ее – это все потом, потом, лишь взмахнул пистолетом и побежал дальше.

Через двадцать минут деревня была взята, В плен попали и полсотни красноармейцев в изодранной одежде.

Каппель построил их, прошел вдоль неровной шеренги.

– Вы молодцы, – произнес он спокойно и хмуро. – Вы великолепно дрались. – Генерал стряхнул с головы несколько приставших комочков земли. – Раньше я таких солдат отпускал домой, полагая, что негоже русским людям сходиться в смертельной схватке с русскими людьми, но сейчас не могу. Простите меня.

Было тихо. От остатков сгоревшего дома несло вонькой гарью.

Запыхавшийся ординарец принес генералу фуражку. Верх, самый край, был продырявлен пулей.

Генерал взял фуражку в руки, вогнал в дырку палец.

– Крупный калибр! – усмехнулся он и натянул фуражку на голову и неожиданно услышал за своей спиной:

– Петька-а?.. Осмолов? Это ты? – голос раздался из шеренги красных. Шеренга шевельнулась и затихла.

– Я, – послышался неуверенный отклик.

– Эх, Петька… Вот так встреча! Помнишь, как в детстве в барский сад за яблоками лазили?

– Помню.

Такого братания красных с белыми Каппель побаивался. От этих объятий можно было ожидать чего угодно. Генерал резко повернулся, смерил взглядом невысокого, заляпанного грязью юношу, стоявшего в шеренге белогвардейцев, затем оглядел такого же невысокого, как две капли воды похожего на своего приятеля, паренька, переминающегося с ноги на ногу в неровной цепи красных.

И красноармеец, и его односельчанин невольно вытянулись.

Каппель скомандовал ординарцу:

– Коня!

Тот подвел коня. Каппель легко, словно не было ни трудной атаки, ни разговора с пленными, который для него был тяжелее атаки, вскочил в седло и шлепнул коня ладонью по крупу. Тот с места взял галопом и в несколько секунд вынес генерала на взгорбок, заваленный недавно срубленными, остро пахнущими смолой соснами.