Текст книги "Смутные годы"

Жолкевский встал из-за стола, прошёлся по шатру, мягко ступая на ковёр и заложив за спину руки так, как обычно делал, когда размышлял. Он был тонок в кости и сух, уже старческой сухостью. Длинный, с горбинкой нос, коротко постриженная полуседая борода, молодцевато закрученные усы и большие светлые глаза делали его похожим на добродушного дедушку дружного семейства. И этот его обаятельный вид действовал безотказно на незнакомых с ним людей.

– Ладно, отсюда мы никуда не выступим, – сказал он. – Можете передать это ясновельможному боярину Мстиславскому.

Он подошёл к гонцам и по-отечески обнял их за плечи: «А сейчас подождите, пока готовят ответ на вашу грамоту».

От учтивого тона и дружеского обращения королевского гетмана, странного служилым на Руси, Бердяев и Румянцев невольно смешались.

А Жолкевский всё тем же голосом, доброжелательным и мягким, попросил Доморацкого:

– Пан Николай, прикажи угостить наших друзей. И вручите подарки за службу наияснейшему московскому господарю, королевичу Владиславу… Да, и проводите до стен города. Чтобы не перехватили люди Калужанина. До скорого свидания, друзья! – попрощался он с гонцами.

А в это время, пропустив выходящих гонцов, к Жолкевскому вошёл его поручик и доложил ему очередную новость:

– Ваша милость, здесь посланцы от войска Сапеги!

– Да? – удивился тот. – Зови!

В шатёр вошли два ротмистра, Казимирский и Яниковский. Казимирский сразу же бесцеремонно подошёл к Жолкевскому.

– Пан гетман, гусары Сапеги поручили нам донести до вашей милости просьбу: не давать повод для столкновения, чтобы не проливать братской крови!

Жолкевский снисходительно усмехнулся на фривольные манеры ротмистра, известного своей зубастостью.

– Добро, панове! Если вы сами же не вынудите нас к тому…

Казимирский выпросил у него также разрешение на беспрепятственный проезд до Смоленска, куда их снарядило войско с посланием к королю. Против этого гетман не стал возражать, велел выдать им подорожную и отпустил их.

* * *

Ранним утром из лагеря Жолкевского вышли кучкой всадники и направились в сторону Москвы. Впереди поехали подстолий Станислав Доморацкий, ротмистр Балабан, Иван Салтыков и окольничий Юрий Хворостинин. За ними двинулась полусотня конных Валуева и два десятка гусар гетманского полка.

Валуев ехал со своими конниками и подрёмывал в седле. За последние дни он изрядно вымотался. Хотя забот раньше бывало и больше, но те как-то не так утомляли. Ему не давала покоя и терзала мысль, верно ли он поступил, когда сдал гетману войско и принял сторону королевича.

– Скоро будем дома, на Москве. Как считаешь? – спросил его Хворостинин.

– Рано об этом говорить, Юрий Дмитриевич.

– Да нет, дело идёт к тому. Всё, конец разорению!..

Валуев промолчал. Какое-то внутреннее чутьё, развившееся у него за годы непрерывных походов, подсказывало, что это только начало, ему ещё воевать да воевать. Однако об этом ему не хотелось ни думать, ни говорить, ни тратить запала в споре с башковитым князем.

Окольничий Юрий Хворостинин был странным человеком: он много читал. И книги были всё какие-то мудрёные. Получал он их с оказией из-за литовских земель: не то из французских, не то аглицких. Написаны они были не по-русски. И чтобы понимать их, он осилил европейскую грамоту. И порой он говорил о простых вещах так заумно, что из-за этого все стали считать его чудаком.

Совсем не таким был его брат, князь Иван. Тот хотя и старше был князя Юрия, и служил исправно, верно и зычливо, но по лествице не ушёл дальше него: ходил также в окольничих и писался впереди князя Юрия только по старшинству лет. Боярство ему закрывало противоположное тому, чем был силён князь Юрий.

– Григорий человек военный, не мудрствует, – подъехал к ним Иван Салтыков. – Не так ли?

– Так, так, – односложно отозвался Валуев, надеясь этим отвязаться от боярина.

Он относился настороженно к людям, мечущимся в это непонятное время от одного государя к другому, и считал, что князь Юрий был у Вора, а сейчас служит королю – по глупости. Иван Салтыков же, как и его отец, Кривой Михайло, делает это из великой корысти.

– Расшатали Русь, не скоро уймётся, – сказал он.

– С королевичем – утихнет, – лаконично бросил Хворостинин.

– Успокоим силой! – уверенно произнёс Салтыков и смерил насмешливым взглядом окольничего.

Валуев заметил, что подстолий прислушивается к их разговору, и смолчал, прервав ненужные толки.

Когда Доморацкий подошёл со своим отрядом в условленное место, день уже разгулялся вовсю, не уступал вчерашней жаре.

В обители, на церкви, ударили семь раз в колокол. Вскоре со стороны Москвы показалась группа всадников. За ними, так же как и у польской делегации, тёмной массой двигалась конница.

«Сотни три, не меньше, – мгновенно оценил силы противника Григорий. Поймав себя на этом, он озабоченно подумал: – Так то же свои!» И это открытие, что он смотрит на служилых из-за стен столицы как на неприятеля, озадачило его: «Довоевался!..» Но он тут же мотнул головой: «Чушь какая-то!» – отгоняя от себя непрошеные мысли… «Всё станет на место, ещё немного, чуть-чуть, посадим Владислава, и земля успокоится», – стал увещевать он сам себя и сам же не верил в это.

От этих дёрганых мыслей его отвлёк маневр московских конников. Те остановились вдали. А к делегатам гетмана направились передние всадники. Среди них он узнал стольника Ивана Троекурова и рядом с ним Фёдора Колычева. Позади них держался дьяк Андрюшка Иванов из Посольского приказа. Следом тряслись в сёдлах ещё два каких-то, незнакомых ему, московских дворянина.

Переговорщики съехались и раскланялись.

– Господа, то, ради чего мы встретились, вы знаете, – начал Троекуров. – Поэтому сразу приступим к делу. Боярская дума, Священный собор и все московские люди готовы признать государем Владислава…

Он замолчал, давая время Доморацкому и Балабану осмыслить это.

Затем он поднял вверх указательный палец:

– Но!.. Королевич должен креститься в православие! Это условие патриарха! И по велению Боярской думы это условие следует поставить первым!..

Он изложил остальные требования. Дьяк же передал Доморацкому грамоту.

Доморацкий принял её, сказал, что знает эти статьи договора и передаст его гетману, а тот, в свою очередь, доведёт договор до сведения короля. Посетовал он и на щекотливость смены веры для королевича. Тот-де юн, пылок и воспитан в иезуитской строгости. Склонить его на это будет непросто. Его уступчивость не во власти Сигизмунда. На то воля Господа…

– Священный собор стоит на том! – отмёл его доводы Троекуров так, будто и не слышал их.

– Пан Доморацкий, ты и сам знаешь, сколь народ наш набожен и не потерпит повелевать собой иноверцу, – сказал Колычев подстолию. – Поднимется, и вновь опалит землю смута!..

Переговоры зашли в тупик из-за веры.

– Господа, это наказ Боярской думы. И мы вольны только донести его до вас, – пояснил Троекуров и спросил Хворостинина и Валуева: – Юрий Дмитриевич и ты, Григорий, как по этому делу мыслите?

Князь Троекуров сделал вид, что не заметил Ивана Салтыкова. Того словно и не было тут. Он обратился к окольничему и думному дворянину вперёд боярина, как на то ему намекнул его шурин, митрополит Филарет: «За королевича люди сильны стали! Иноверца на Москву хотят!»

– А то гляжу – в сторонке. Вас вроде бы и не касается, православным у нас будет государь или нет, – хитро прищурился он и спросил их: – Усидит ли на Москве изуитский царь?

– Изуитских на Москве принимали, которые пришли с Расстригой, – ответил Григорий. – А что из того вышло – известно!..

– Панове, закончим на этом и донесём эти требования до своих господарей, – предложил Доморацкий, почувствовав, что разговор уходит в опасную сторону религиозных споров и претензий друг к другу русских и поляков.

Троекуров согласился с ним, и они разъехались.

* * *

Прошла неделя со времени встречи переговорщиков у Девичьего монастыря.

Утром, как обычно, на колокольне Ивана Великого в Кремле ударили в колокол раз, затем ещё и ещё…

И, как будто под эти удары, под звон их зовущий, на теремное крыльцо своего дома вышел Фёдор Иванович Мстиславский.

К нему тут же подскочил и поклонился его дворецкий Харитошка.

– Передай Прасковье Ивановне: к обеду буду, – сказал князь Фёдор.

– Хорошо, Фёдор Иванович! – услужливо откликнулся Харитошка. – Какие ещё будут указания?

– А какие тебе надо? Дело дворовое ты знаешь, вот и справляй. Холопов прорва, пусть вертятся. Но с толком… Всё должно быть с толком! – наставительно произнёс князь Фёдор и буркнул себе под нос: – Как и в государстве…

– Фёдор Иванович, ты что-то молвил? – заволновался Харитошка. – Не расслышал я, однако!

– Да так, ничего… Иди, иди, что стоишь! Всё у меня!

Мстиславский был крупным мужчиной, с большой лобастой головой и тяжёлым подбородком. Он отличался медлительностью в речах и движениях. Говорил он обычно с расстановкой, нахмурив брови, точно взвешивал каждое слово, и этим вызывал у окружающих чувство робости и уважения. Фёдор Иванович был последним представителем по мужской линии своего древнего и знатного рода, который восходил к Гедимину, великому литовскому князю. Из потомков того литовского князя первым на Русь, на службу к московскому князю Ивану III, отъехал князь Фёдор Иванович Бельский – правнук Ольгерда, четвёртого сына Гедимина. Через два десятка лет, когда разразилась новая война между Московским и Литовским княжествами, на сторону московского князя отъехали князья Трубецкие: потомки второго сына Ольгерда – князя Дмитрия, вотчинника Трубчевска. Дед Фёдора Ивановича, князь Фёдор Михайлович Мстиславский, сродственник Елены Глинской, которая по материнской линии была в родстве с Вишневецкими, выехал из Литвы на службу к московскому князю Василию III через полгода после женитьбы того на Елене Глинской. Он был сыном князя Михаила Ижеславского, в четвёртом колене от Евнутия, третьего сына Гедимина, и его первой жены Ульяны Мстиславской, в четвёртом колене от Ольгерда, унаследовавшей Мстиславль, поскольку его дед не имел сыновей. Поэтому Мстиславские считали себя выше Трубецких, а уж тем более Бельских. Фёдор Михайлович получил от матери имя князя Мстиславского вместе с её владениями. Но, выехав в Московию, он потерял права на Мстиславль. Князья же Трубецкие, как служилые князья, владения свои, Трубецкое княжество, сохранили.

Фёдора Ивановича сильно печалило, что Мстиславские вырождаются, и почему-то именно на нём. Над его семьёй как будто витал какой-то злой рок. Его единственный сын, в первом браке, родился хилым и рано умер. Вскоре умерла и его жена Ульяна. Овдовевшего князя стал обхаживать государев конюший Борис Годунов, шурин царя: он метил ему в жёны свою малолетнюю дочь Ксению. Но тут засуетились Шуйские с намерением выдать его старшую сестру Ирину Мстиславскую за царя Фёдора. Ирину же Годунову, за бездетностью, собирались постричь. За это взялся было митрополит Дионисий… Уж какой тут брак с Ксенией!.. Борис, к тому времени уже всесильный правитель при малоумном царе Фёдоре, погромил Шуйских, тайно увёз в монастырь и постриг его сестру Ирину Мстиславскую, ещё девицу. Постриг он и его престарелого отца, князя Ивана. Не помешало правителю и то, что называл его своим вторым отцом… Тот в том же году и умер в Кирилловом монастыре. А князю Фёдору Борис положил запрет на женитьбу…

После смерти Годунова он вздохнул было облегчённо, подумав, что правильно сделал: не поспешил с женитьбой на Ксении. Но на Москве появился самозванец и женил его на Прасковье Ивановне Нагой, троюродной племяннице царицы Марии Нагой. Ту же, свою названую мать, он, Юшка Отрепьев, только-только вернул из ссылки, с далёкой пустыни на Вексе, откуда её привез его мечник, ещё юный Михалка Скопин-Шуйский… Фортуна снова отвернулась от него с убийством самозванца. Теперь тот же Василий Шуйский, взойдя на престол, стал косо смотреть на него. Да и несчастья продолжались: умерла и его вторая сестра Настасья, которая была замужем за «царём Симеоном». Того вместо себя «царём» на Москве посадил Грозный в пору его царских прихотей. А затем, когда ему надоела игра в холопа, он спровадил «царя Симеона» в Тверь… Брак с Прасковьей Ивановной не принёс желанного наследника: у них родилась дочь Ольга, но её по-быстрому забрал к себе Господь Бог. И они, князь Фёдор и Прасковья Ивановна, теперь жили одиноко на большом кремлёвском дворе и чувствовали себя осиротевшими.

Не только внешне, а и характером князь Фёдор пошёл в отца, князя Ивана Фёдоровича, племянника Грозного, его первого боярина. Спокойный, уравновешенный и нечестолюбивый, он держался сторонкой от боярских крамол, слыл послушным и покладистым, твёрдость правил сидела у него в крови.

Двор, на котором он жил, достался ему от отца. Фасадом он выходил на площадь перед собором Николы Гостунского, а холопскими постройками упирался в высокий забор, застроенный по другую сторону дворами мелких людишек. С одного бока он примыкал к площади, где громоздились в два этажа здания государевых приказов. С другой стороны он смотрел углом на церковь Рождества Богородицы, что стояла подле сточной трубы в переулке, за которым находился двор боярина Василия Петровича Морозова. Двор Мстиславского был большим. Но всё равно он не шел в сравнение с двором князей Трубецких, а что уж говорить о дворе Бельских. Фёдор Иванович был богат, как никто из бояр, и это несоответствие богатства и размеров двора задевало его. И он недолго поглядывал на обширные кремлёвские дворы своих дальних родственников: отхватил кусок земли – переулок, ведущий к церкви Константина, – и поставил на его месте свою конюшню.

Отец Онуфрий, протопоп Рождественской церкви, заикнулся было, что то место проходное, для его богомольцев князь-де возвёл утеснение. Фёдор Иванович цыкнул на него. Но протопоп – язви его, настырка! – дошёл до патриарха, поднял звон!.. И это дело всё ещё волочится…

Фёдор Иванович спустился с крыльца, сел на коня, выехал со двора и направился к царским хоромам. Он жил рядом с Грановитой: в двух шагах от того места, где собиралась на сидения Боярская дума. Однако по заведённому на Москве порядку в присутственное место ему положено было выезжать в возке или верхом в сопровождении вооружённой дворни. А уж кому, как не ему-то, поддерживать этот порядок?..

Байдашная мостовая глухо застучала под копытами коня. И этот привычный монотонный звук на время отвлёк мысли князя о его семейных болячках.

Он вспомнил, что завтра Первый Спас, а значит, по этой мостовой потянется длинная процессия духовенства к Тайницким воротам. С тяжёлым посохом в руке, инкрустированным серебром и украшенным драгоценными камнями, в окружении архиепископов будет уверенно вышагивать патриарх Гермоген. Поравнявшись с домом Мстиславского, он вскинет вверх голову, и его седая длинная борода задиристо выставится вперёд, как бы демонстрируя разлад с князем. Виной же тому разладу был всё тот же иноземный принц Владислав.

«Тревожился бы он лучше о церковных делах, – подумал князь Фёдор. – Война и государево строение не его заботы… Вон на Москве снова пошли еретические сказки. Ванька Хворостинин сидит в Иосифове монастыре, а они всё равно ходят. Вот это патриаршее дело!»

Он поймал себя на мысли, что опять вернулся к тому, о чём не хотел думать, и тяжело вздохнул.

* * *

На совет Боярская дума собралась большим кругом: с патриархом, митрополитами и архиепископами. Думные сидели в Грановитой, на лавках, подле стен, друг против друга. А на возвышении, в три степени, пустовал царский трон.

– Господа, Жолкевский перешёл на Сетунь. С ним двадцать тысяч войска. Под Коломенском – Тушинский вор. Чернь ждёт не дождётся его, вот-вот взбунтуется, – стал перечислять князь Фёдор все неприятности, обводя взглядом бояр.

Среди них он был главным, первый среди равных. Они поставили его над собой, нарекли наместником, но так повязали, что без их ведома он не мог ступить и шагу. Это его устраивало, так было спокойнее, только иногда раздражало.

– Надо решаться на что-то, – напомнил он им, напомнил самое тяжкое испытание для думных, и знал, что сейчас начнётся обычная перепалка, дело может дойти и до кулачков…

Думные заговорили разом, перебивая друг друга. В помещении стало душно. Подьячие открыли окна. По палате прошёлся свежий ветерок, но и он не остудил разгорячённые головы…

Иван Романов о чём-то пошептался с Лыковым, затем заспорил с Андреем Голицыным.

«Шуйских нет, так Романовы с Голицыными сцепились, – подумал князь Фёдор, заметив это. – Филарет науськал, – искоса глянул он на митрополита, которого притащил на думу патриарх. – Самому-то сан не дозволяет о мирском вздорить, вот он и натравил брата, Ваньку… Тощего, как вобла. Не то что их Мишка. Тот был здоров. Силища из него так и пёрла…»

Он слишком хорошо знал всех своих думных, чтобы согласиться поставить кого-нибудь из них выше себя – на царство. Сам же он резко отказывал, когда ему предлагали это. Пресекал он и всякие разговоры о Тушинском воре с Мариной.

«Не ведают, что это такое, вот и рвутся», – устало вздохнул он, взглянув на пустующий трон. И снова он стал с тоской наблюдать за думными как бы со стороны. Затем, чтобы не видеть их суетливости, он опустил голову… Жизнь уже достаточно утомила его. Да и боялся он того кресла, что стояло на возвышении и вопило, взывало, тянуло к себе странно, как животной силой, и в то же время отталкивало… Он знал, что думные набросятся сворой, как только он сядет туда. Тяжёлым грузом давило и семейное нестроение, мысли, что всё, что делает, не к чему – оставить-то некому. Драться же, с тем же Васькой Голицыным, только ради драки у него не было ни желания, ни расчёта…

Тут, прервав его неторопливые мысли, к нему подскочил Лыков.

– Фёдор Иванович, я поеду, коли так! Даст Бог, решим всё разом!

По лицу князя Бориса катился пот. Высокий воротник кафтана подпирал изящный подбородок. Он раскраснелся, стал похож на миловидную девку с ярким румянцем и аккуратной кудрявой бородкой.

– Сядь, князь, – снуло проговорил Мстиславский. – Сообща решим: кому ехать, что говорить, на что соглашаться… Тебе было велено сторожить Шуйского – и то не можешь. Вон по Москве бирючи ходят, кличут за него по базарам!..

– То в Михалки Нагого дни, – оправдываясь, промямлил Лыков.

– Вам велено, и спрос с обоих! – отрезал Мстиславский, окончательно проснулся и заметил, что наконец-то волнение в палате спало.

И он снова обратился к думным.

– Выбора у нас нет! Либо мы и Владислав, сколь это ни прискорбно, либо Тушинский вор!

– Аль оскудела Русь, что иноземца зовёте?! – в ответ на это спросил Гермоген, но не его, а думных. – Умами обнищали, а не родовитостью! – Иронически, остро блеснули у него глаза, прошлись по рядам бояр.

– Ты, отче, на кого это намекаешь?! – раздался язвительный голос Ивана Голицына. – Уж не на Филаретова ли единочадного? Так он молод! А время в государстве такое, что несподобно избрание на царство всей землёй!

– Который год под осадой – и сидим! – сердито ответил ему Гермоген.

Он не ожидал этого нападения со стороны всегда доброжелательного князя Ивана. И это обеспокоило его: вон куда зашло, если уже такие разуверились.

– Вспомните, князья, бояре: Третьим Римом зовёмся! Опорой православию!.. Византия – Второй Рим – пала! А пала оттого, что изменила истинной вере! Латинству поддалась! И за то Бог осудил её!.. Да, Византия, государство, империя, пала! А пала ли Византия православная, престол христианской власти, символ слияния церкви и государства?.. Нет! Здесь она, в Москве, у нас с вами, сюда перешла! Вы её защитники, вы! – ткнул он пальцем в сторону думных, хмуро слушавших его речь. – Здесь только живы предания святых апостолов!.. Здесь государь охраняет истинную веру! И государю московскому по праву принадлежит корона византийская, государственность её, герб её, орёл двуглавый чёрный, шапка Мономаха! От Софьи! Ей досталось всё по наследству, поскольку не стало в роду Палеолог мужеского потомства! Византия – это вотчина государя московского! Так говорил царь Грозный!.. Венецианский сенат признал за его дедом, за Иваном Третьим, право на Византийскую империю!.. А турки силой захватили её!..

– Ну-у, отче, ты что! Хочешь, чтобы мы ещё и с турками воевали, что ли? – с сарказмом произнёс Василий Голицын. – С литвой справиться не можем! А туда же – на турок!..

Гермоген метнул на него сердитый взгляд, промолчал.

Он чувствовал, что теряет власть над этими людьми, хребтом поддерживающими то большое, чему он сам служил всю жизнь и в чём, считал, будет спасение Руси. Но и видел он также, что все они куда-то ускользают от него и всё расползается, прямо как ветхий кафтан под рукой.

– Отче, не о том речь. Сердце и у нас болит о вере. А нет сейчас выбора, – стал увещевать Мстиславский его.

Гермоген посмотрел на него, на бояр, тяжело вздохнул в тишине, на минуту установившейся в палате. Он уже давно хотел поговорить с ними о самом важном, всё ещё надеялся убедить их, открыть глаза на то, что делают, какой урон несут православию, думал: только скажи, растолкуй – и поймут…

– Чистота нужна деяний и помыслов, – заговорил он, чтобы объясниться с думными. – От пороков и грязи спасёт только чистота юноши с царственно высокой кровушкой!.. Из вашей братии ведь бегают все туда-сюда: то одному, а то другому продаются!.. Вот ты, Михайло, как последний перелёт! – уставился он на Салтыкова. – Крест Тушинцу сперва ты целовал, затем к Василию подался! Там отхватил вотчинку на двести четей, а тут поместье царь подарил тебе! Доколь же можно туда-сюда метаться?! Михайло, а где сейчас твой сын Иван?

– Ну что ты пристал: где Иван да где Иван! Как будто я был в Тушино один! – проворчал Салтыков.

– Да, да – ты не один! Опомнитесь, князья, бояре! – продолжил дальше Гермоген, не стал даже говорить с ним. – Вы поглядите, поглядите только! Ведь все побежали из Москвы, и кто куда! Из Трубецких – Дмитрий там, а Юрий здесь! И Долгорукие к Лжецу все удалились! Там князь Мосальский, Хворостинин, князья Черкасские, все Ситцкие, средь них Волынские и Шаховские! Плещеевы надвое разделились! И там же последний вор, убийца Годуновых, паршивый пёс, Молчанов Мишка! И мыслят все, что сойдёт им сей обман!.. А что уж говорить о дьяках, таких как Пётр Третьяков и Грамотин, а с ними и Чичерин! Вот Бог послал нам, и все-то умные!..

– Ты, отче, громко нас стыдишь! – насупился Голицын.

Гермоген скосил глаза на него и невольно почувствовал, как от него словно исходят какие-то враждебные волны… «Хитрый лис! Ох, хитрый!..» Эта мысль появлялась у него всякий раз, как только он видел благообразное лицо князя Василия с длинной седой бородой и высоким лбом. Умён был князь, властолюбив… И он в глубине души побаивался его, порой терялся, когда тот тонко поддевал его, да так, что он не находился, как ему ответить. И бывало, кричал что-то запальчиво и путано. А князь невозмутимо наблюдал за ним, сочувственно, как за больным. И это ещё сильнее выводило его из себя.

Разумом он понимал, что князь Василий Васильевич укрепит престол. В государи нужен был такой – знатнейший из знатных. За него стоят провинциальные дворяне, поддерживают иные митрополиты и архиепископы: за щедрые дары, разумеется, монастырям и духовным. Купил, купил всех!.. Кого лестью, кого златом, кого поместьями, мелкими услугами в приказных делах. Ведал, хорошо ведал князь Василий, когда садился на Поместный приказ, что это место значит в Московии. Всё её богатство, вся земля в руках у него. Умело пользуется… Но чувствами он был против Голицына.

«Много кровушки у него на руках, ох, много!» – приходила к нему эта одна и та же мысль, как ни пытался он обелить его… «Не простится ему ни от людей, ни от Бога: смерти юного царя Фёдора и его матери, государыни Марии…»

Вспомнил он и ратные неудачи князя… Нет, не смог бы он возложить венец на его голову.

– Уж не о Мишке ли Романове говоришь, отче? – спросил его Василий Голицын. – Филаретова последыша захотел поставить выше нас? Не-ет уж, отче, уволь! – запротестовал, замахал он рукой. – Сродник он царю Фёдору! Упокой его, Господь, благочестивую душу! Только сродник! И по материнскому, по материнскому роду!.. А видано ли на Руси, чтобы по матерям считались?! – обратился он к боярам.

По палате прошёл смешок, думные ехидно заухмылялись.

Голицын почувствовал их поддержку и, торжествуя, высоко поднял голову.

– Глянь в разряды-то, отче! Нет там места жёнам! А по древности и знатности Голицыны не ниже Романовых!

– За государство радеть надо и веру, а не за корысть роду своему! – с возмущением бросил Гермоген в лицо ему, задетый насмешками думных.

«То ж на святыню, на царство, поднять мне руку!.. Нет, нет!» – вспыхнуло у него в мозгу, перед глазами замельтешили яркие разноцветные круги, и нервным тиком беспомощно задёргалась старческая голова.

Мстиславский заметил это, озабоченно спросил его:

– Отче, тебе плохо?

– Нет, Фёдор Иванович, нет, – отходя, прошептал Гермоген. – Тут болит, – показал он на сердце.

– Подайте святителю воды! – приказал Мстиславский подьячим.

Прибежали с водой. И Филарет поднёс Гермогену чашу: «Откушай, отче, откушай»…

– Пора, бояре, на чём-то и остановиться, – поддержал Шереметев Мстиславского. – Довольно об одном и том же! – сердито, в сердцах произнёс он, молчун и всегда сдержанный.

– Ехать надо на переговоры. И тебе, Фёдор Иванович, – предложил Воротынский Мстиславскому. – Дело государское! Тебе и только тебе, самому! Говорить с гетманом, только с ним! И только тебе!.. – стал повторять и повторять он: – Самому, тебе!..

После долгих препирательств на переговоры вместе с Мстиславским снарядили Василия Голицына, Шереметева и Мезецкого.

– Отче, дело нужное… Как ты? – спросил князь Фёдор патриарха.

Гермоген отрицательно закачал головой, затем подавленным голосом промолвил:

– Ты верно говорил – то дело воинское. В святителе там нет нужды… А тебе, Фёдор Иванович, – поднял он на него тусклые глаза, – ответ держать перед Богом и людьми за крещение королевича в православие на Можайске, до прихода в Москву…

Мстиславский понял, что патриарх отказывается из-за того, что проиграл спор за думу. Ему стало жаль его. Он сочувствовал его переживаниям за разруху православной веры на Руси. Однако помочь в это смутное время был не в силах.

– Добре, отче, – согласился он, уходя от новых препирательств с ним, желчным и крикливым, если что-то делалось не по нему.

– Вот и ладно, – тяжело вздохнул Гермоген; лицо у него сразу осунулось и стало белым, как клобук, низко надвинутый на лоб. – Если же и ты отступишься от веры, от земли, как иные, то будет проклят твой род! И не удержится на земле! – тихо, но с чувством, с силой произнёс он.

Князя Фёдора будто ударили под дых. Он побагровел, но пересилил гнев, снова взял себя в руки.

Знал патриарх, хорошо знал, куда бить, чтобы задеть за живое.

* * *

И вот на Ильин день, ранним утром, на Смоленской дороге, напротив Девичьего монастыря, съехались доверенные от Боярской думы и гетмана. Они уточнили детали встречи Мстиславского и Жолкевского и отдали команду. И сразу же засновали посыльные и гонцы. Московские работные людишки натянули шёлковый шатёр и раскатали ковровые дорожки. Затем уполномоченные обменялись заложниками.

Поднимая за собой пыль, подошли конные стрельцы и выстроились почётным караулом у шатра, по другую сторону от которого уже стояли гусары.

В полдень от Москвы подошла кавалькада всадников на пышно убранных лошадях. С другой же стороны к месту переговоров шагом подъехал Жолкевский с полковниками.

Мстиславский мельком скользнул взглядом по польской делегации, задержал глаза на гетмане. Тот вопросительно посмотрел на него, словно что-то ожидал от него. Этот молчаливый обоюдный обмен взглядами длился всего несколько мгновений, но достаточно было и этого, чтобы расположить их друг к другу.

Гетман еле заметно улыбнулся, что-то сказал своим спутникам, и те первыми поклонились московским боярам.

Мстиславский с боярами церемонно отвесили им поклоны.

– Господа! – обратился Доморацкий, как распорядитель переговоров, к обеим делегациям. – Я предлагаю сойти с коней и войти в шатёр.

Мстиславский и Жолкевский одновременно вступили в шатёр с двух сторон во главе своих людей. Все шумно расселись за накрытый алым бархатом стол, на такого же цвета кресла. По углам шатра столики заняли дьяки и писцы. Тут же висели королевские хоругви, знамя с ликом Иисуса, прапоры гетманских и московских полков.

– Господа, я признателен вам за прибытие на эту встречу, – обратился Жолкевский к Мстиславскому и боярам, – крайне важную для успокоения земли Русской!..

Речь его была краткой, деловой.

Князь Фёдор в ответном слове, живее и любезнее обычного, пожелал, чтобы они сообща пришли к согласию по всем статьям договора с гетманом, как доверенным короля. Он закончил заранее обдуманную речь, так обкатанную, что у него уже ничего не осталось в голове, неопределённо промычал: «М-м-да… Так вот так, значит», – и махнул рукой Луговскому.

Томило Луговской взял с дискоса столбец, принял осанистую позу и начал читать договор:

– По благословению и по совету святейшего Гермогена, патриарха Московского и всея Русии, и митрополитов, и архиепископов, и епископов, и арихимаритов, и игуменов и всего Священного собора, и по приговору бояр, и окольничих, и дворян… и всех чинов служилых и жилецких людей великого Московского государства мы, боярин князь Фёдор Иванович Мстиславский, да боярин князь Василий Васильевич Голицын, да боярин Фёдор Иванович Шереметев, да окольничий князь Данило Иванович Мезецкий, да думные дьяки Томило Луговской и Василий Янов, порешили об избрании государском на Владимирское и Московское и на все великие государства Российского царствия и приговорили на том, что…

Думный дьяк читал сочным баритоном, изредка проскальзывали у него и металлические нотки. Особенный же блеск он придавал нужным словам. У него был дар оратора от Бога, и не меньший, чем у Афанасия Власьева, с которым он соперничал до самых последних дней того на службе. И ему поручали зачитывать в думе грамоты и указы. Иной раз он вёл и сидения бояр, хотя был всего лишь думным дьяком.

Мстиславский, не слушая известный до мелочей текст, незаметно поглядывал на Жолкевского. Тот, щуплый, невысокого роста, разительно отличался от своих дюжих полковников. О его месте при короле он был хорошо осведомлён. В военных же успехах, с долей ревности, он видел больше везения. Вот и под Клушино оно тоже было на его стороне в лице бездарного Дмитрия Шуйского. Тот сделал так, что не помогла Василию и пророчица… «Да и небесные силы патриарха!» – с желчной иронией подумал он, всё ещё не оправившись от жёсткого удара Гермогена по его семейным болячкам… «Тут хочешь не хочешь, а поверишь в злую судьбу!» Мысли его к происходящему в шатре вернул громкий голос дьяка.