Текст книги "Смутные годы"

Потоцкий, иронически, прошипел вслед Шуйскому:

– Будешь там отпускать свои грехи Спасителю!

Князя Василия увели.

Глава 26
Шуйские в Гостынском замке

Всё та же деревушка Мокотово. В последний день декабря 1611 года Шуйским приказали готовиться в дорогу. Подняли их рано утром, когда ещё даже не забрезжил рассвет. Слуги помогли князю Василию одеться. Зачем-то на голову ему накинули капюшон. Видимо, чтобы никто из охраны, тех же жолнеров или пахоликов, лишний раз не видел его. И так, поддерживая под руки, его вывели во двор двое особо доверенных короля, назначенных провести эту тайную операцию. Там, во дворе шамбеляна, уже стояли жолнеры королевской охраны, готовые в дальнюю дорогу. Было ещё темно. Во дворе метались с огнями слуги, загружая в сани и возки незамысловатые личные вещи Шуйских.

Василия усадили в крытый возок. Там же поместили князя Ивана. Князю Дмитрию и Екатерине отвели другой возок. Туда же запихнули служанку Екатерины. Спросонья, невыспавшиеся, не привычные так рано вставать, да и засиделись они вчера допоздна, Шуйские апатично наблюдали за всем, что делают с ними и творится вокруг.

Наконец, после того как все заняли свои места, вереница возков, саней и конных верховых охраны покинула двор Бурбаха. Провожая их, пан Бурбах облегчённо вздохнул, перекрестился: «Слава богу! Благодарю тебя, Matka Bozka!»

Куда их повезли, никто из Шуйских не знал. Не знал об этом и никто из охраны. Это знал только пан Збигнев Бобровниковский. Тот, королевский чиновник, старый знакомый Шуйских, был у них бессменным приставом: сопровождал их ещё из-под Смоленска… И сейчас он находился неотлучно при князе Василии, сидел рядом с ним в том же возке.

Эти предосторожности были не излишними. До канцелярии короля, до Сигизмунда, до его верных людей приходили от тайных осведомителей донесения, что тот же Миколай Христофор Радзивилл, Сиротка, встречался тайно с пленным Василием Шуйским в Могилёве. Ещё на пути Шуйских из-под Смоленска в Варшаву. Возможно, свяжется с ним снова… И теперь неизвестно было, что ожидать от него… Может быть, и другие, противники Сигизмунда, попытаются воспользоваться моментом: отбить Шуйских, поднять их, как знамя, против него, Сигизмунда… Врагов у него в Посполитой было предостаточно… Рокош следовал за рокошем…

Только на другой день поздно вечером, после гонки по зимним дорогам, с одной остановкой в какой-то корчме, где им, Шуйским, дали отдохнуть и накормили, добрались они туда, куда их везли.

По тому, как облегчённо вздохнул пан Збигнев, князь Василий догадался, что они приехали на новое место заточения.

Здесь наконец-то пан Збигнев откинул занавески на окошечках их возка.

И князь Василий увидел снег, снег… Кругом за окошечками было белым-бело.

Но вот его старческие подслеповатые глаза, привыкнув к белизне, стали различать ещё что-то… Они подъезжали к какому-то замку, стоявшему на невысоком пригорке. Стоял он на берегу какой-то речки, небольшой, сейчас закованной в лёд и занесённой снегом… Унылый вид, тоскливо было вот в этом богом забытом месте. Сразу же бросалась в глаза каменная стена, огораживающая постройки замка… А вон и ров… Через него к воротам замка протянулся мост, крытый плахами. И их возки, прошуршав по обледенелым доскам этого моста, вкатились в ворота замка, уже открытые. Они прокатили мимо каких-то пушек на колесах, стоявших тут же, в воротах… Вот мелькнули маленькие окошечки с железными решётками. И возки оказались во дворе замка, остановились.

Вслед за возками во двор вошла вереница саней и конные. Шум большой массы людей и лошадей заполнил тесное пространство двора.

Князю Василию помог выйти из возка его дворовый холоп Силантий. Князь Иван вышел сам. Из своего возка вышли князь Дмитрий и Екатерина. И они, Шуйские, настороженно осмотрелись… Они стояли у двухэтажного каменного здания, возвышающегося над всеми другими постройками. Оно, когда-то, похоже, великолепное внешне, сейчас выглядело удручающе, с обшарпанными стенами. На них кое-где, напоминая о былом, ещё видны были остатки роскошной отделки.

Их, узников, здесь уже ждали: прислуга замка, а там, похоже, и сам хозяин этого замка, седой и тучный господин.

Пан Збигнев подошёл к тому, седому и тучному, поздоровался с ним. Затем тот, седой и тучный, представился им, Шуйским: «Пан Юрий Гарваский, староста замка!»

Подождав, рассчитывая, видимо, на ответную любезность с их стороны, но не дождавшись, он пригласил их и пана Збигнева в замок, вот в это двухэтажное здание.

Они поднялись по каменному крыльцу, вошли в здание и оказались в помещении, похожем на сени. И здесь их, Шуйских, стали распределять по комнатам, видимо, заранее намеченным, где и кому жить. Князя Дмитрия поселили тут же, на первом этаже, в комнатке, обращённой окнами к винограднику, который, сейчас занесённый снегом, был виден через окна. Рядом, в такой же комнатке, поместили Екатерину. Её комнатка, в два окна, была угловой и тоже бедно обставленной.

На второй этаж из сеней вела большая деревянная лестница, крытая плахами, как и мост.

И пан Гарваский пригласил князя Василия и пана Збигнева следовать за собой, поднялся по этой лестнице наверх.

Князь Василий, поддерживаемый слугами, с трудом поднялся вслед за ним туда же, остановился, тяжело дыша… Сердце учащённо билось. Тяжёлая шуба казалась пудовой, тянула вниз, не давала дышать…

Следом поднялся князь Иван, слуги.

Когда князь Василий немного отдышался, пан Гарваский проводил его до его комнаты.

– Прошу, ваше величество! – слегка наклонив голову, учтиво раскрыл он перед ним дверь.

Князь Василий вошёл в комнату. Большая и светлая, она была не только самая лучшая в замке, о чём сообщил ему пан Гарваский, но и недавно подновлялась к приезду их, Шуйских… Гладкий кирпичный пол, камин, полированная печь, в стене шкаф, четыре окна, остеклённые: два смотрели на ту речку перед замком, на которую он обратил сразу внимание; два других выходили во двор замка. В комнате, у глухой стены, неподалёку от окна, выходящего на речку, громоздилась широкая деревянная кровать под балдахином и казалась здесь неуместной… Ещё был стол, простенький, ничем не покрытый, но полированный, два кресла и у стенки длинная лавка… «Совсем как в русских избах!» – с тоской мелькнуло у князя Василия, взглянувшего на эту лавку.

Комната эта, как вскоре сообразил он, находилась над каменными воротами, в которые они въехали.

Все прелести своего нового жилья он оценил сразу же. Комната оказалась перегорожена пополам. В другой её половине, за тонкой перегородкой, уже устраивались сопровождавшие их стражники: шумные бравые жолнеры, из числа охранников королевского дворца в Варшаве… «Кошмар!» – пронеслось у него… Но настоящий кошмар у него был ещё впереди…

Князя Ивана поселили тут же, на втором этаже, в комнате напротив комнаты Василия. Комната князя Ивана оказалась также бедно обставленной, как у Дмитрия и Екатерины.

Все окна в комнатах Шуйских были задёрнуты железными решётками.

Их слуг разместили в постройках во дворе. Там же находились кузница, конюшня, иные хозяйственные помещения и мыльня. Об этом им, Шуйским, сообщил позже пан Гарваский.

И так началась их, Шуйских, жизнь на новом месте заключения, вот в этом Гостынинском замке, в ста тридцати верстах на запад от Варшавы.

Прошли весна и лето 1612 года для Шуйских. Они по-прежнему жили в Гостынском замке. Князю Василию изредка разрешали встречаться с братьями и снохой во время прогулок по двору замка или, при непогоде, в его комнате. В остальное время, чтобы не отвыкнуть от человеческой речи, он говорил сам с собой или же со своим комнатным холопом Силантием, рассудительным, крепким на голову.

Чаще же он просто бездумно смотрел в окно, сидя на лавочке, что всегда стояла у окна. Там, за речкой, расстилался чужой для него ландшафт. Чужое, всё чужое. Редкий кустарник по берегам речушки. И даже облака – и те казались чужими… Он смотрел и смотрел, пока не уставали его старческие глаза. Затем, встав с лавочки, он ходил по комнате, тяжело носил свое рано одряхлевшее тело.

На ночь же его обычно запирали на ключ. Щёлкал замок, огромный массивный ключ с треском проворачивался дважды в замке. И на время всё затихало… Порой он, страдая бессонницей, не в силах уснуть, чтобы забыться до утра, вставал, подходил к окну и смотрел в темноту лунной ночи через железную решётку. Он смотрел туда, на мир, который стал для него теперь в клеточку. И небо, та же луна, и тёмный лес, и даже вон та лужайка, за ней и речка тоже были в клеточку… А то он просто лежал на постели и смотрел бездумно в потолок, такой же плоский, как плоской стала теперь его жизнь.

Бывали дни, но редко, когда они, все Шуйские, собирались вместе. Такие встречи им разрешали проводить раз в неделю. Это были тягостные встречи.

В сентябре, одиннадцатого числа, в пятницу, вечером Шуйские собрались, как всегда, у него, Василия, после ужина, перед сном, утомлённые необычно тяжёлым для них днём. Как раз на день памяти евангелиста Матвея по католическому календарю, как сообщил им тот же пан Збигнев, поскольку они уже давно потеряли счёт дням.

Василий, необычно подавленный в этот день, стал жаловаться младшим братьям на тоскливое существование в этом замке. Он вспомнил свою жену Марию, стараясь найти в том опору, вспомнил, что её постригли, в Суздаль отвезли, в девичий заточили монастырь. И он тихонько, истерично, со слезами, засмеялся, слабо поскуливая: «Хм-хм!.. Хм-хм!..»

Ещё в Варшаве до него тайно дошла весть от Марии, что у него родилась дочь Анастасия[101]101
  Его супруга, царица Мария, умерла в 1626 г. в Суздальском Покровском девичьем монастыре. Её дочь Анастасия умерла там же. Когда она умерла – неизвестно. Известно только, что под сводами церкви Покрова Богородицы, в том же монастыре, стоит маленькая гробница княжны Анастасии Шуйской.


[Закрыть], там, в монастыре, в заточении… И он надеялся, что судьба смилостивится к нему и он увидит дочь, единственное свое дитя, прежде чем его глаза закроются навсегда… Поэтому-то и пошёл на все уступки королю, согласился молча снести все унижения на сейме.

Не выдержав его слезливости, Дмитрий и Екатерина ушли от него в свои комнаты.

Василий же без сил упал на кровать. Успокоившись, он обратился к младшему брату, Ивану, чтобы он, когда вернётся в Москву, увёз его прах на двор родной…

Иван обещал выполнить, как он наказал ему.

Утомлённый всем этим, Василий прикрыл глаза. Его старческий мозг отказал ему, и он забылся.

Иван тихо вышел из комнаты…

Наутро стража, проверяя, как всегда, комнату Василия, нашла его мёртвым, лежавшим на полу подле кровати, раздетым, как обычно, когда он спал ночью. Было похоже, что ему стало дурно. И он, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, сполз с постели, но подняться на ноги был уже не в силах.

Он умер в полном одиночестве. Его брат, князь Дмитрий, умер там же через пять дней, семнадцатого сентября, на глазах своей жены и русской прислуги. Затем, через два месяца, пятнадцатого ноября, в присутствии князя Ивана и русской прислуги умерла княгиня Екатерина, так же внезапно и странно.

Глава 27
Расхищение царской казны

На день Казанской осенней [102]102
  22 октября (ст. стиль) – праздник Казанской иконы Пресвятой Богородицы; 7119 г. от Сотворения мира (1611 г. от Рождества Христова), по исчислению которого жила Московская Русь до реформ Петра Первого.


[Закрыть]1611 года Марфа Романова, жена Филарета, получила весточку о своей единственной дочери. Весточка была горестной. Князь Иван Михайлович Катырёв-Ростовский отписал из Тобольска ей, своей тёще, о том, что его жена, её дочь Татьяна, преставилась после Ильина дня от чахоточного недомогания, как уверил его лекарь. И он скорбит вместе с ней о своей дорогой жене, рано, слишком рано покинувшей их, своих близких, горюющих о ней…

«Не уберёг!.. Изверг!» – пронеслось у неё в голове о своём зяте.

Хотя она и уважала его, но сердилась за то, что потащил её дочь за собой в воеводскую ссылку, за Камень, в неведомую студёную землицу, в Сибирь, где и церкви-то стоящей нет.

Она прошла в келейку к сыну и, обняв его, горько заплакала.

– Одни мы с тобой, Мишенька, одни остались!.. Ох! Да где же государь наш, свет-душа Фёдор Никитич!.. И его заломали вороги! В темнице сидит, поди, в холодной! Да сколько же можно-то, Господи, пытать нас?!

Стенала, молилась она, не чувствуя себя в безопасности даже здесь, в Вознесенском монастыре, вместе с сыном, который был всегда около неё, в соседней келейке. И видно, весточка-то эта дошла не только до неё. Приехала к ней посочувствовать её золовка Анастасия со своим мужем, князем Борисом Лыковым. Анастасия, добрая душа, поплакала вместе с ней над своей усопшей племянницей, как могла утешила её. Поплакали они и над Фёдором Никитичем. Поговорили, как, должно быть, несладко ему в плену-то у короля. Вспомнив всех уже давно безвременно умерших братьев и сестёр, Анастасия прослезилась, взяла с собой племянника и ушла с ним в церковь. И там она поставила за каждого из своих родных по свечке… Ох, много, много пришлось ставить свечек-то!

– Тётя, пойдём, – тихо позвал её мальчик и потянул за рукав телогреи, когда они застоялись, очень долго застоялись у иконостаса.

Они вернулись назад, в келью к Марфе, и застали там уже не только князя Бориса. Приехали и Мстиславский с Шереметевым поддержать их в горе.

– Марфа, ты не убивайся сильно-то, – заговорил Мстиславский медленно с расстановкой, в своей манере, как будто вёл заседание думы и перед ним были думные, которым нужна была и строгость, и его слово, твёрдое, веское. – Мы канцлеру, Сапеге, отписали: просим порадеть перед королём за послов…

– Негоже так поступать с послами-то! – возмутился Лыков.

– Н-да-а! – неопределённо протянул Мстиславский.

В этот день они, Мстиславский, Шереметев и Лыков, заглянули и на двор Голицыных. Там они тоже посочувствовали родным Василия Голицына, заверив, что всё образуется: они-де в думе приговорили, чтобы король отпустил из неволи послов, потому-де что послы стоят за Владислава. И зачем их за это так неволить…

А на следующий день в Боярскую думу пришёл полковник Мартин Казановский со своими людьми, ротмистрами, от Гонсевского.

– Пан Иван, давай своих людей! – бесцеремонно, в категорической форме заявил он Мстиславскому. – Пойдём к вашему патриарху! Спросить с него надо за подстрекательство против государя Владислава!

Фёдор Иванович, проглотив эту вольность по отношению к себе польского полковника, буркнул, что пошлёт думных…

Борису Лыкову он прямо, без лишних объяснений, приказал:

– Сходи с Казановским к Гермогену! Уломайте его, чтобы написал в полки, в таборы, тому же Трубецкому и Заруцкому! Чтобы отвели своих от Москвы!.. Ляпунова, заводилы всех мятежей, – нет! Государь на Москве есть! Владислав!.. Пора, мол, и одуматься!..

Князь Борис заюлил было, что это поручение не по нему.

– И как же я один-то уломаю его! Этого…! – выразился он о Гермогене.

Фёдор Иванович, недолюбливая патриарха, слегка усмехнулся.

– С тобой пойдёт Михайло Глебов!

– И только?!

– Возьмёте ещё дьяка Ваську Янова…

Когда они явились на Патриарший двор и заявили Гермогену с чем пришли, тот стал ругаться. А ругаться он умел: из народных низов вышел…

– Ты, холуй польский! – прошёлся он насчёт Лыкова. – Ещё указываешь, чтобы я писал в полки: дескать, отступитесь от Москвы, от Владислава! Вот пускай уйдут ляхи из Москвы, тогда и напишу!.. Хм!…! – снова прошёлся он насчёт Лыкова и Глебова, не забыл и Казановского.

Князь Борис обиделся: не за польского холуя, а за то, что патриарх точно попал в больное место.

* * *

На Аксинью-полузимницу [103]103
  24 января (ст. стиль).


[Закрыть]Фёдор Иванович Шереметев, глава Казенного приказа, пришёл на службу рано.

На дворе было холодно. Кругом лежали огромные сугробы. Проехать в санях было невозможно даже в Кремле. И Фёдор Иванович пришёл пешком. Разоблачившись от огромной собольей шубы, которую помог ему снять его холоп Стёпка, он уселся за стол, заваленный приказными книгами с описью казны, хранившейся в кладовых Казённого приказа.

Тем временем Стёпка зажёг свечки, завозился у печурки. В палате стало светло и даже уюто.

Фёдор Иванович, немного посидев и не зная, с чего начать дело, ради которого и пришёл так рано на службу, встал, почувствовав, что в помещении всё же прохладно, подошёл к слюдяному оконцу, разрисованному морозными узорами.

Сюда, в палату, свет проникал слабо. Дни были всё еще по-зимнему короткими и темными.

Он поскрёб пальцами по изморози на оконце, которая тут же потекла под его тёплыми пальцами, расчистил небольшое пятнышко. Затем подышал на тонкую ледяную плёнку и глянул в образовавшийся глазок… Видно было плохо… Он с трудом рассмотрел крохотный клочок заснеженного двора… В этот момент там, во дворе, кто-то подъехал верхом.

Фёдор Иванович отошёл от окна назад к столу.

Вскоре в палату вошёл Григорий Волконский. Поздоровались.

– Что сегодня-то будем делать? – разоблачившись, спросил князь Григорий.

– Да то же – роспись. Того, что дано рухляди жолнерам в оклады…

Пришли думные дьяки, приписанные к Казённому приказу, Иван Чичерин и Евдоким Витовтов. Позже всех явились дьяки Михаил Тюхин и Андрей Вареев.

– Почто опоздали?! – строго спросил Шереметев их, сделал им выговор.

Затем, коротая время, дожидаясь, пока придёт Ромодановский, он поговорил с Волконским о делах в Боярской думе.

Наконец пришёл и Григорий Петрович Ромодановский.

– Заруцкий с Трубецким! Чтоб им…! – зло процедил он сквозь зубы, ещё даже не раздевшись с улицы.

В комнате завязался жаркий спор: стали осуждать «подмосковных», как называли они таборных Трубецкого и Заруцкого…

– Однако пора и за дело, – сумрачно проговорил Шереметев, прерывая толки своих товарищей, которым, было заметно, не хотелось браться за работу. С неохотой приступал и он сам к нудному канцелярскому занятию.

Этим делом, росписью выдачи жалованья гусарам и жолнерам, по указу Гонсевского, они занимались уже несколько дней.

Обычно Ромодановский разбирал расписные книги с Чичериным и Тюхиным, а Волконский – с Витовтовым и Вареевым. Сам же Фёдор Иванович только надзирал за всеми и принимал решение, если возникали какие-то вопросы с наличием вещей или иные затруднения.

– Садись, Андрейка, – велел Волконский дьяку. – Работать надо!

Андрейка Вареев не походил на обычного дьяка или подьячего, каких полно сидело по приказным комнаткам или они бродили тенями по запылённым коридорам. Голодали и они. Не только жолнеры, гусары и пахолики. По кремлёвским дворам хозяева уже давно попрятали всё съестное и держали это в глубокой тайне. Опасались, все опасались за свою жизнь. Вдруг кто-нибудь дознается. Тогда могут не только ограбить, выгрести всё из погребов тёмной ночкой, а даже убить… Но вот Андрейка, в отличие от других дьяков, был, на удивление, мордатым, сытым. И к тому же он был хорошо обучен грамоте.

Князю Григорию его рекомендовал Ромодановский. И он, глядя на Андрейку, подозревал, что тот ещё не так давно не был подьячим. А скорее всего, это какой-нибудь боярский сын, вот так спрятался под дьячей шапочкой до поры, пока не минует опасное время, не нужно будет идти на войну.

Пока князь Григорий размышлял об Андрейке, тот, ухватив узловатыми пальцами гусиное перо, почистил его от засохших чернил, тщательно, как заправский грамотей. Вздохнув, как будто готовился на непосильный труд, он поелозил задом на лавке, устраиваясь удобнее.

Вот только после этого он был готов исполнять тяжкую обязанность – писать. Так он поступал всякий раз перед работой.

И князь Григорий уже привык к этому и не обращал внимания на его чудачества.

Андрейка макнул перо в чернильницу, поднёс его к бумаге и замер, ожидая, когда князь Григорий или Витовтов начнут диктовать.

Вот так они и работали. Иногда эту их деятельность прерывал Шереметев.

– Проверьте вот это, – говорил он Волконскому и пододвигал к нему лист с перечнем того, что хранилось по кладовым приказа.

Не все вещи были на месте. Многие из них уже кто-то своровал. Поэтому список приходилось сверять с наличностью. Для этих целей на побегушках был посыльный Стёпка, паренёк из дворовых Шереметева. По малости лет он ничему не был обучен, как только быть посыльным. И Фёдор Иванович приставил его к этому делу, чтобы не кормить его зря.

– Нету! – обычно сообщал Стёпка, сбегав очередной раз туда, в кладовую, если ключник, поискав, не находил на месте вещей.

– Да ладно ли он глядел-то? – ворчал Фёдор Иванович и посылал его снова в кладовую. – Пусть досмотрит ещё!

И он гонял его, пока либо не находилась вещь, либо Стёпка, чуть не плача, возвращался, еле волоча ноги от усталости и от бескормёжки.

Еды в Кремле не хватало не только польскому гарнизону. Страдали от этого холопы, дворня, стрельцы, и даже сами бояре не всегда ели досыта.

– На роту пана Будило выдать частью деньгами, а частью вещами из царской казны, – стал диктовать Витовтов дьяку. – Дано два кубка серебряных, по десять гривенок двадцать один золотник[104]104
  Золотник – золотая монета, слиток как единица денежного обращения. Мера веса, равная первоначально весу золотой монеты, слитка (позднее ¹/₇₂, ¹/₉₆ части фунта, ≈ 4, 226 г).


[Закрыть], по одиннадцать золотых гривенка. Посчитай-ка, сколько будет, – велел он дьяку.

Андрейка стал усиленно считать, загибая на руке пальцы и что-то шепча себе под нос.

– Итого, польскими, сто четырнадцать злотых тринадцать грошей! [105]105
  Грош (польск. grosz) – монета различных времен и стран. В России в XVII–XVIII вв. медная двухкопеечная монета. Современная разменная монета Польши 1 грош = ¹/₁₀₀ злотого.


[Закрыть]– объявил он, справившись с этим делом, и аккуратно записал это в столбец[106]106
  Столбец – старинный документ в виде свитка из подклеенных листов.


[Закрыть].

Они пошли дальше.

– Да им же дать семнадцать гривенок серебра, по одиннадцать золотых гривенка, – продиктовал Витовтов новые данные.

Андрейка записал очередную порцию письма, посчитал, пробормотал: «Итого сто восемьдесят семь золотых». Записал и уставился на Волконского, ожидая его дальнейших указаний.

Они перечислили всё, что причиталось роте Будило, и перешли к следующей роте, Рудского…

А рядом Чичерин диктовал дьяку Михалке Тюхину:

– На роту пана Котовского девятьсот тридцать девять злотых шестнадцать грошей. Да самому же ротмистру Котовскому дать в заслуженное сто восемьдесят злотых…

– Почто ему-то? – спросил Ромодановский.

– За государеву службу, – проворчал Шереметев. – Так пан Гонсевский велит.

Ромодановский покачал головой, ничего не сказал.

– Да ротмистру Котовскому дано сто двадцать четыре золотых, да ещё ему же дан науз, взято от дьяка Демидова, – продолжал Чичерин. – Да он же, ротмистр Котовский, взял полавошник за пятьдесят золотых да кистень [107]107
  Кистень – боевое оружие для нанесения ударов: палка (рукоять), на одном конце которой прикреплён тяжёлый металлический шар, а на другом – петля, надеваемая на руку.


[Закрыть]чёрен, бархат червчат[108]108
  Червчатый – багряный, густо-красный, пурпуровый.


[Закрыть], наконечники обложены серебром, за пятнадцать золотых.

– На что ему кистень-то? – снова спросил Ромодановский.

– На что?.. Баловень он – Котовский-то! – сумрачно произнёс Шереметев.

Ему поддакнул Волконский: «Да, да!»

– Давай пиши, – сказал он Андрейке. – На роту пана Рудского две тысячи пятьсот пятьдесят три злотых четыре гроша.

– Ого! – непроизвольно вырвалось у Андрейки. – Здоров же этот Рудской-то!

Подняв глаза на Шереметева и заметив его сумрачный взгляд, он быстренько опустил голову, макнул перо в чернильницу и засопел над бумагой.

– И в то число дано судно орлонос [109]109
  Орлонос – блюдо в форме птицы.


[Закрыть]весу сто девяносто пять гривенок, по одиннадцать золотых гривенка, – продиктовал дальше теперь Витовтов.

– Итого две тысячи сто сорок пять золотых, – уже автоматически посчитал Андрейка.

– А недодано пану Рудскому на венгерскую хоругвь [110]110
  Хоругвь (устар.) – боевое знамя; войсковая единица, имеющая своё знамя.


[Закрыть]четыреста восемь злотых четыре грошей, – сказал князь Григорий. – Потому что в зачётном списке велено у него вычесть сто одиннадцать рублей двадцать пять алтын. Посчитай – сколько будет-то, – велел он дьяку.

Андрейка, перебрав снова что-то на пальцах, объявил:

– Польскими злотыми будет триста семьдесят два злотых пятнадцать грошей!

Записав это в столбец, он уставился на Волконского.

– Разбойники эти венгры-то! – безапелляционно заявил Шереметев на это.

– Да уж! – глубокомысленно согласился с ним Ромодановский, отрываясь на секунду от своего перечня.

А Волконский бубнил дальше: «Да ему же, Рудскому, даны серьги, изумруд с бирюзами, за десять рублей!..»

Дальше пошли перечни того, что было дано в другие полки. Полков было много: Казановского, Дуниковского, Валямовского, Копычинского, князя Порыцкого и ещё, и ещё… И много было того, что уходило им на жалованье из государевых кладовых, собираемых в Москве не одно столетие…

– И всего на полк Казановского довелось дать пять тысяч сто восемьдесят семь золотых, – подвёл итог Михалка Тюхин.

– Хватит с него, – заключил Ромодановский.

Рядом с ними, в свою очередь, перечислял вещи Витовтов, когда Волконский, устав, велел зачитывать ему:

– На роту пана Ошанского серебра семь гривенок без чети, что была чернильница, по одиннадцать золотых гривенка. Да ему ж терлик[111]111
  Терлик (устар.) – род долгого кафтана, с перехватом и короткими рукавами.


[Закрыть], бархат, шёлк червчат, зелен с золотом, подкладка тафта лазорева, опушка камка бела за тридцать пять золотых…

Князь Григорий, слушая дьяка, стал моргать, чтобы не заснуть под этот бесконечный перечень вещей, ручейком вытекающих каждый день из казны… Ромодановский тоже был не в лучшем виде.

– Да из рухляди князя Ивана Шуйского приволока[112]112
  Приволока – верхняя одежда, род плаща без рукавов.


[Закрыть], атлас золотной, опушен горностаем, за двадцать золотых, – перечислял и перечислял Витовтов. – Да три гривенки серебра ломаного, что снято с царского места. Да им же дано литого серебра одиннадцать гривенок с полгривенкой, да с саадака [113]113
  Саадак – чехол для лука.


[Закрыть]снято с колчана весу две гривенки… Да ему же дан крест золотой тощий да икона с закрышкой, а в ней мученик Христов Дмитрий лежит во гробе. Икона ж золота, а в ней был образ Пречистые Богородицы на перелефти [114]114
  Перелефть – полудрагоценный камень, разновидность халцедона.


[Закрыть]резан, весу в них тридцать восемь золотников, за восемьдесят два злотых…

«Вот и Шуйских рухлядь пошла в дело!.. И всё туда же, полякам! Корми их тут!» – с чего-то разозлился Волконский.

Порой он задумывался о том, что делает тот же Мстиславский со своим ближним окружением. Не раз бывая с посольскими делами в Польше, он видел отличие тех порядков от московских. И они, что кривить душой-то, нравились ему. По крайней мере, он был бы не против них, если бы они пришли в Москву… Поэтому и молчал. Но вот это, разграбление государева двора, его возмущало…

А в палате слышалось всё то же, подьячие негромко бубнили: «На роту пана Скумина, на сто коней, шестьсот десять злотых двадцать грошей… Да вычесть на пане Андрее Скумине двадцать три злотых десять грошей…»

Все устали от этого занятия. Уже который день они возятся с этими окладами.

Наконец Шереметев остановил этот процесс и велел дьякам посчитать потом остатки того, что осталось за продажей и отдачей польским и литовским людям, и за грабежом, и за разносом, той рухляди, что ещё хранилась на Казённом дворе.

В этот день он распустил всех пораньше, чтобы отдохнули.

Через три дня они собрались на более важное дело. Предстояла оценка двух царских венцов и двух рогов единорога[115]115
  Единорог – носорог.


[Закрыть], тоже предназначенных в уплату польским войскам.

Явились все. Пришёл и оценщик Николай, венецианский купец, живший для этого дела в Москве.

Сначала они стали осматривать царские венцы. Эти венцы готовили для государя Димитрия, Гришки Расстриги. Но они так и остались недоделанными…

Николай, оценщик, осматривая первый венец, начал диктовать Варееву:

– Венец золотой, а в нём впереди каменья: яхонт лазорев гранён, велик, цена девять тысяч рублей. Подле яхонта, по сторонам, два изумруда, цена по сто пятьдесят рублей, итого триста рублей…

Он остановился, ожидая, когда дьяк запишет, скрипя пером. Сегодня работал только Андрейка, поскольку другие писали медленно.

– Да против большого яхонта лазоревого, назади, яхонт гранён синь, цена триста рублей, – продолжил он дальше. – Над большим лазоревым камнем городок, а в нём яхонт червчат, цена двести рублей… И всего в венце каменьев и жемчугу цена, опричь золота, двадцать тысяч сорок один рубль. А польскими злотыми шестьдесят шесть тысяч восемьсот три злотых и десять грошей!

Затем перешли ко второму венцу.

– Венец золотой новый, недоделан, а в нём впереди камень изумруд велик, в гнезде, цена пятьсот рублей… Над ним алмаз велик, в гнезде, цена тысяча двести рублей… И всего цены венцу и с золотом, польскими злотыми, двадцать семь тысяч триста сорок один злотый и пятнадцать грошей!

Слушая эту оценку, Волконский вспомнил, как недавно специально к Мстиславскому приезжал Адам Жолкевский, и не зачем-нибудь, а вот также, за ценностями. Приезжал он от имени королевича Владислава и увёз два рога единорога, украшенные драгоценностями…

«Да, видно, плохи дела у короля с казной-то!» – не знал он, как и увязать-то постоянно пустую польскую казну с притязанием короля на ту же Московию, на её богатства…

Тогда ценил тоже вот этот же венецианец, Николай. Один из рогов потянул, по оценке, на громадную сумму, в сто сорок тысяч рублей. Польскими же выходило четыреста шестьдесят тысяч триста тридцать три злотых. Другой рог был нецелым. С обоих концов он был потёрт. Его оценили в шестьдесят три тысячи рублей. В переводе на польские злотые получалось двести девять тысяч… И тогда Адам, показав на потёртый рог, сказал, что такой он видел в иных государствах. Оценили его купцы в двести тысяч золотых угорских!.. [116]116
  Золотой московский, польский, угорский (венгерский), немецкий, черкасский и др. – название монет равного достоинства по месту их чеканки.


[Закрыть]Но вот такого целого, как первый, он, сколько живёт, не видал ещё нигде…

Закончив в этот день очередные дела с окладами, Фёдор Иванович отпустил всех, остался один. Приказные палаты опустели. А он всё сидел и сидел за своим столом.

Затем, тяжело поднявшись с лавки, он вздохнул.

– Ну что ж! И мне пора домой, – промолвив, вышел он из приказной палаты.